{42} «Производственничество» и Пролеткульт (социально-психологические и общественно-политические аспекты истории «производственничества»)

В. И. Ленин называл Октябрьскую революцию одним «из самых великих, самых трудных поворотов, имеющих необъятное — без малейшего преувеличения можно сказать: всемирно-освободительное — значение»[58]. Она явилась первым прорывом фронта капиталистической экономики, культуры, всей буржуазной системы.

Но Октябрьская революция свершилась в условиях экономически разоренной страны, население которой — в массе своей — было неграмотным. В. И. Ленин говорил, что нам, русским, «пришлось особенно… остро и мучительно переживать наиболее крутые из крутых изломов истории, поворачивающей от империализма к коммунистической революции»[59]. Трудности, с которыми столкнулась наша революция, обусловили многие противоречия в жизни, но особенно в сфере искусства и эстетического сознания. На почве этих противоречий и возникали в первые послеоктябрьские годы различные субъективистские концепции искусства, в том числе и «производственничество».

Октябрь, уничтожив буржуазно-помещичий строй и установив власть рабочих и крестьян, открыл возможность для превращения полезного труда в труд свободный и творческий, а всей окружающей среды в прекрасный и достойный свободного человека мир. И не было ничего удивительного в том, что с первых же дней Советской власти у многих, кто включился в социалистическое строительство, возникло стремление преобразить и одухотворить труд, внести в продукты труда художественное {43} начало, поставить искусство на службу процессу материального созидания новой жизни. Стремление это было закономерным, прогрессивным и революционным по своей сути. Не случайно оно было поддержано тогда Советским правительством, о чем свидетельствует учреждение в 1920 г. ВХУТЕМАСа (Высших государственных художественно-технических мастерских), перед производственными факультетами которого была поставлена задача подготовки художников, способных работать над эстетизацией всей предметной среды, окружающей человека. Идею привлечения художников к работе в промышленности постоянно проводил в 20‑ е годы А. В. Луначарский: «Заставить искусство, т. е. вкус, навык, давать радостный облик вещи, заставить его примкнуть к промышленности, — это задача прекрасная и достижимая, хотя и не сразу. Заставить промышленность крепкими… руками схватить художника и побудить его служить себе, помочь… конструктору-инженеру конструировать радостно — это тоже великолепная задача»[60].

Однако стремление превратить труд в творчество, украсить и эстетически оформить массовый быт с первых же шагов натолкнулось на огромные трудности и приняло односторонний, а потому во многом неверный характер, что проявилось в некоторых крайностях и ложных теоретических установках. Это относится прежде всего к «производственничеству», возникновение которого было связано с воздействием на советскую культуру идей футуризма и махизма, также — не в последнюю очередь — условий тогдашней материальной жизни, рождавших специфические умонастроения.

И. Эренбург, отдавший дань увлечениям идеями «производственничества», вспоминал в 1928 г. о некоторых обстоятельствах зарождения в революционной России этой концепции: «Нужны были снаряды Круппа, дробившие города, … голод, блокада, интервенция английских гуманистов и тифозных вшей, хвосты на калоши бывшего “Треугольника”, хвосты-фантасты на бывшие калоши, предсмертная одышка маршрутных поездов и мандаты, написанные на обороте старых фактур, чтобы в темной героической Москве родилась поэзия вещи.

{44} Вместо традиционных муз поэтов стали по ночам посещать соблазнительные машины и даже сахарные головы. Бродя по чрезмерно живописной Сухаревке… художники искренне восклицали: “К черту картины! Да здравствуют американские ванны! ”… Юные фанатики, кое-как добиравшиеся из Витебска или из Перми до ворот ВХУТЕМАСа, объявляли искусство упраздненным. Они мечтали о новых формах телефонных аппаратов (большинство номеров в ту пору было выключено). Маяковский (стыдливо прикрывая восторг иронией) описывал город “электро-динамо-магический”. Глядя в театре Мейерхольда на действующие лифты, москвичи забывали об обличительных монологах героев. Татлин мастерил знаменитую “башню”, а привезенный из Ревеля копировальный пресс волновал сотрудников Наркомпроса до слез.

Подобные эмоции, — заключал И. Эренбург, — быстро получили и теоретическое оформление…»[61]

Вещный и технический голод, пережитый Россией в первые послеоктябрьские годы, не мог не отразиться на эстетическом сознании. Между этим сознанием и реальным миром эпохи военного коммунизма образовались своего рода «ножницы», что в немалой степени способствовало деформации революционных идеалов, которая нагляднее всего и проявилась в случае с «производственничеством».

Признавая допущенное в этой концепции искажение идеалов социалистической культуры и в то же время пытаясь смягчить его, И. Эренбург говорил в том же 1928 г.: «… Не следует забывать о романтической природе нашего российского “американизма”»[62]. Совет справедливый: о романтизме и романтических умонастроениях эпохи Октября и гражданской войны действительно необходимо помнить, говоря о «производственничестве». Однако не ради оправдания этой концепции, а ради выявления ее социально-психологической и классовой природы. Но в этом случае и сам романтизм должен быть понят не отвлеченно, а исторически конкретно, с позиций марксистской методологии.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒