ГЛАВА ВТОРАЯ

— Ленни, милый, может быть, ты сядешь за руль, а то я что-то немного оп-пьянела. Это вино такое к-коварное... таинственное. А ты, мальчик... ты стал такой непонятный... Ты мне такой нравишься гораздо больше...

Он накинул ей на плечи шубу и неспешно повел под руку к выходу из ресторана. Молча сунул чаевые осанистому официанту, на ослепительную и сладкую улыбку которого разве что пчелы не летели, как на мед. Елена была в том легком опьянении, которое делает женщину еще более привлекательной и манящей. Ламбер глубоко дышал. На мгновение ему показалось, что у него на правой руке (на нее опиралась молодая женщина) — повисла чудовищная, непреодолимая тяжесть.

«Что за черт? — подумал он. — Устал, устал... Но — ничего. У меня еще будет время отдохнуть. Много времени. Целая вечность».

— Поедем ко мне, милый? К тебе в отель не хочу. Там слишком... поехали ко мне, одним словом. И ты сядешь за руль.

— Сколько же раз говорить тебе, девочка, что я не вожу машину, — тихо проговорил он. — А то, что ты выпила немного... так это не проблема. Мы же, слава богу, не в Америке, где за попытку взятки на дорогах немедленно упекут под суд.

— Т-ты был в Америке?

— Да, случалось.

— Какой-нибудь научный симпозиум, конечно? — Елена улыбалась все ослепительнее, казалось, она вот-вот рассмеется, и беспричинность ее веселья неожиданно увлекла и Ламбера: он стал отчаянно весел. Как-то сразу, в несколько мгновений, сумрак, витавший над его головой, рассеялся, и ему захотелось решиться на какое-нибудь мальчишество. Выпрыгнуть из окна, походить на руках, проехаться по перилам лестницы с оглушительным хохотом, буйно скатывающимся в пролеты...

Они вышли на крыльцо ресторана, Ламбер застегнул дубленку, открыл было свежую пачку сигарет, чтобы закурить, и в этот момент увидел машину. У него была прекрасная цепкая память, сделавшая бы честь любому сыщику, но сейчас Ламбер просто знал, что этой темно-зеленой машины прежде тут не было, что она только что подъехала, и, быть может, подъехала специально к их выходу из ресторана. Недаром же он, спускаясь из зала, где они провели прекрасный вечер, выглянул из витражного окна с видом на автостоянку. Этой машины не было — она припарковалась рядом с их «Пежо-407» только что.

«Пежо» принадлежал ему, но ездила на ней только Елена, потому что Леон по какой-то странной прихоти убедил всех, будто автомобиль не водит.

Внезапно возникшая машина словно напомнила Ламберу, что ему ЕСТЬ о чем беспокоиться. Но он ничуть не подал виду, только сжал до хруста кулак левой руки. Елена что-то прощебетала в ухо, но Ламбер уже не слышал ее, потому что девяносто процентов его восприятия мира обратились туда, к темно-зеленому джипу «мицубиси-паджеро». Тут кто-то тронул его за рукав. Человек явно приблизился со спины, и ледяная волна мурашек прокатилась по спине Ламбера, потому что он понял: если бы тот человек ударил его, он не успел бы отреагировать адекватно. И тогда уже не осталось бы смысла думать о том, реальна или измышлена его воображением потенциальная угроза, связанная с чужим автомобилем.

— Господин Ламбер? — вежливо спросили сзади, и Ламбер медленно повернул голову, чувствуя, как на ладонях мучительно вскипает влага. — Вас просят подойти вот к той машине, джипу, он припаркован рядом с вашим автомобилем. Номера...

— Благодарю вас, я все вижу, — сказал Ламбер, скосив глаза на говорившего. Это был среднего роста человек с круглым лицом, высоким покатым лбом и покатыми же круглыми плечами. В его облике не было ни одного резкого перехода, ни одной угловатости: он весь состоял из каких-то полушарий, округлостей, припухлостей и выпуклостей. Подбородок напоминал рыхлую кулебяку с мясом, а глаза походили на две черные изюминки, которые кто-то запек в не очень хорошо пропеченном тесте.

— Это твои друзья? — спросила Елена с ноткой капризного недовольства. — Ленни, ты же говорил, что мы будем одни.

— Друзья это или не друзья, — сквозь зубы произнес Ламбер, — но я точно знаю, что никого сегодня не желаю видеть, кроме одной тебя. Пошли к машине.

— А мы куда идем?

«Мицубиси-паджеро» припарковался так, что расположился точно между выходом из ресторана и автомобилем Ламбера. Впрочем, француз не стал дожидаться, пока сидящие в салоне (друзья ли, враги ли или нейтральная публика) побеспокоят их с Еленой больше, чем просьбой об общении. Он рванулся к своему «пежо», увлекая за собой женщину, но тут дверцы джипа распахнулись сразу с двух сторон, и оттуда буквально вылетели — наперерез Ламберу — двое мужчин.

— Не, ну ты вроде по-русски должен понимать, дятел парижский! — грубо бросил ему здоровяк в просторной серой толстовке, под которой обрисовывались контуры ремней. Кобура, пистолет... Верно, у здоровяка было хорошее здоровье, раз он высовывался в такой одежде на промозглую оттепельную улицу. Ламбер крякнул и ребром ладони коротко, мощно приложил второго, который так и не успел ничего сказать. Тот мешком осел к переднему колесу джипа.

— Ах ты, сука! — прохрипел мужик в толстовке, залезая под нее рукой и быстро, уверенно расстегивая кобуру. — А ну-ка!

Из джипа появился третий. В свете фонарей автостоянки он выглядел угрожающе — массивная голова с шишковатым лбом, серые, навыкате, глаза, свирепо вцепившиеся в Ламбера.

— Вот и увиделись, пожиратель лягушек, — сказал он низким, с оттяжкой в хрип, голосом и вынул пистолет. Вот тут Ламбер понял, что это конец. – А ты, наверно, думал, скотина, что я сгнию там, вместе с твоими древними уродами, да, бля? А вот тебе!

От удара под ложечку у Ламбера мучительно перехватило дыхание, а следующий удар, по голове, казалось бы, обрушил на француза само небо — острыми иглами боли в виски вонзились звезды, перед глазами багровым занавесом раздернулось зарево. Ламбер упал лицом вперед, но остаточная координация все-таки спасла археолога: он успел чисто рефлекторно сориентироваться, упасть удачно и даже не потерять сознание. Лежа на асфальте, Ламбер услышал над собой деловитое распоряжение старшего:

— Бери этого козла и его телку... Э, смотри-ка, что тут у нее!..

— Голова, это самое... Голова!

«Убери лапы! » — тут же долетел до него неестественно высокий голос Елены, и вдруг раздался дикий рев, мучительный, рвавший слух... Вне всякого сомнения, так можно вопить только от страшной боли. И уж конечно кричала не женщина, а один из этих троих. Нет, двоих. Ведь третий же валялся на асфальте рядом с Ламбером. Француз поднял голову и сквозь дурнотную пелену увидел ноги старшего, бестолково топтавшиеся на месте. Без сомнения, бандит находился в секундном замешательстве (произошло что-то непредсказуемое, дикое! ), и Леон Ламбер не мог, не имел права этим не воспользоваться. Он протянул вперед обе руки и, обхватив щиколотки старшего, резко рванул их на себя, делая подсечку. Ламбер был силен: в свое время ему приходилось раздвигать надгробные плиты в мастабах (гробницах) древнеегипетских вельмож. Так что маневр удался: громила, не успев ничего толком понять, громоздко откинулся назад и рухнул тяжело, плашмя, всем телом, как подрубленный на лесосеке дуб.

Ламбер вскочил и увидел, что Елена бежит к нему и с кончиков пальцев ее правой руки течет алая струйка; шубы, недавно накинутой на плечи Елены, уже нет, она валяется на земле; мужик в серой толстовке, который так и не успел вытащить пистолет, обеими ладонями вцепился в свое лицо, и между пальцами у него пробивается кровь, стекая по запястьям и дальше, по рукам — к локтям. Это с его губ сорвался глухой звериный рев, полный ярости и непереносимой боли.

Елена, видя, что Ламбер поднимается с земли и без ее помощи, развернулась и побежала к «пежо». Француз, преодолевая головокружение, двинулся за ней, и, когда он достиг своего авто, Елена уже сидела за рулем и заводила двигатель.

— Поехали! — крикнула она и сорвалась с места, не дождавшись, когда Ламбер хлопнет дверью.

— Откуда у тебя кровь? — спросил Ламбер. — Ты... ранена?

— Нет, — выдохнула она. — Я не ранена. Это он... это его кровь. Когда этот, здоровенный, наверно, старший у них... когда он тебя ударил, парень в серой толстовке схватил меня и поволок в машину. И тогда я ударила его, смазала по морде. А получилось, что голова дракончика распорола ему лицо и, кажется, зацепила глаз. Вот он поэтому таки вопил.

— Ясно, — пробормотал Ламбер.

— Ничего не ясно! — крикнула Елена. — Вот как раз мне ничего не ясно! Кто эти люди? Почему они поджидали нас у входа в ресторан и, как мне показалось, заранее были обо всем информированы?

Ее ноздри побелели, на висках выступили капли пота. Кровь на правой руке молодой женщины пачкала руль и уже измарала ее дорогущее платье, но Елена ничего не замечала. Она была в такой ярости, что подобные мелочи не могли отвлечь ее от главного вопроса.

— Лена, я и сам не знаю, кто эти люди... — мутно выговорил Леон Ламбер. — Неужели ты думаешь, что я буду водить дружбу с подобными мелкоуголовными типами?

— Нет, Ленни! Не надо врать! Тот, со здоровенной башкой, который вроде за старшего, так он тебя узнал. Он сказал... он сказал, да, верно: «Ты, наверно, думал, что я сгнию там, вместе с твоими древними уродами»! Вот что он сказал, и это... и это...

— Они едут за нами, — произнес Ламбер, но по тому, как сорвался голос Елены, он понял, что она и без того разглядела в зеркалах заднего вида уже знакомый тёмно-зелёный джип «мицубиси-паджеро». Оставалось только удивляться тому, как быстро те успели оклематься. По крайней мере, кто-то из них.

— Тот, которого я ударила, вряд ли там.

— Да это и неважно. Их двое, а может, в салоне и еще кто был. Так или иначе, но они сильнее и вооружены.

— Да ну? — злобно вырвалось у Елены.

— Ты же сама видела.

— Да я-то видела... Но почему ж только они? У меня в сумочке тоже есть пистолет. «Беретта». Дамское оружие, что называется, и к нему полная обойма. Так что, Ленни, ты не сильно унывай.

Мучительный стон вырвался из груди Ламбера.

— Ленни, милый, что ты? — снова забеспокоилась она. — Сильно приложили? Так сам виноват, судя по всему. Ну что же ты? Бери ствол, вставляй обойму! Ты же мужчина, что ты раскисаешь!..

— Да я не потому, что больно, — выговорил Ламбер. — Ладно... Где твоя сумочка?

— Я ее бросила на заднее сиденье. А эти, смотрю, так и ведут нас!.. Того и гляди, нагонят и подрежут! Ну ничего... не... не догонят!..

Тяжело дыша, Ламбер достал из сумочки пистолет и вставил обойму. Проверил оружие, поставил на изготовку, сняв с предохранителя... Потом спросил одними губами:

— Как же тебе удалось справиться с таким детиной?

— Мне показалось... что он буквально выпучил глаза на... Словом, забыл о моем существовании, и...

— На что он выпучил глаза? — прервал ее француз.

— Ленни, милый, не на то, что ты подумал!.. — свирепо начата Елена, но Ламбер подпрыгнул на кресле и буквально заорал:

— На что он выпучил глаза?!

Елена ответила:

— На браслет, который ты мне подарил.

Ламбер облизнул пересохшие губы и произнес:

— Вот именно об этом я и подумал... Именно об этом... Значит, все-таки... Значит...

— Ленни, они нас догоняют!..

Две машины, словно сцепленные между собой невидимыми могучими нитями, не подверженными ни растяжению, ни тем паче разрыву, вылетели на окраинные районы Москвы. Скорость была такая, что казалось, ночные фонари сами, как живые, отшатывались от снопов света, бьющих из их фар. Прохожих уже почти не было, транспорт не ходил, и только какой-то запоздалый троллейбус шмыгнул за угол после того, как его обогнали, словно стоячий, «пежо» и «мицубиси-паджеро».

Но, судя по всему, погоня начала подходить к своему логическому завершению. Елена начинала терять концентрацию, Ламбер с тупым клином боли в голове чувствовал, что уже близок к тому, чтобы снова впасть в полузабытье. «Эх, не предназначены все-таки мы, рафинированные французы, для фонтанирующего течения российской жизни!.. » Ламбер выдохнул:

— Девочка, я буду стрелять через заднее стекло, иначе нам от них не уйти, я вижу.

— Ну так ты будешь говорить или стрелять?!

Глухо прогремели два одиночных выстрела. Но стрелял не Ламбер — стреляли из джипа с преследователями. Одна пуля разбила заднюю фару, вторая и вовсе ушла в «молоко». Елена резко вывернула руль, уводя автомобиль в боковой проулок, но джип как приклеенный проследовал тем же маршрутом и быстро сократил дистанцию. Виднo было, как из переднего окна со стороны пассажира вынырнула голова, потом человек высунулся по грудь и прицелился...

Ламбер развернулся и, просунув пистолет под подголовником кресла, до отказа вытянул руки и надавил на курок. Раз, другой и третий. После первого выстрела сеть морщинок разбежалась от сквозного отверстия в стекле, ограничивая обзор. Вторым выстрелом вырвало целый фрагмент стекла; третьим выстрелом — через образовавшееся отверстие — Леон Ламбер разнес стрелку из джипа голову. Тот выронил пистолет в пролетавшую ночную тьму и уронил подбородок на боковое стекло. Ламбер выстрелил еще два раза, взвился торжествующий визг шин, и джип, потеряв управление, на полном ходу въехал в пристройку крупнопанельного дома. Полыхнул клинок пламени, на мгновение выдернув из темноты мутную совковую надпись «ГАСТРОНОМ» с ленивыми дряхлыми буквами. Протянулся грохот металла и шум обрушиваемого фрагмента стены, и джип, до отказа вонзившись в глубину закрытого на ночь магазина, взорвался.

Впрочем, ни Елена, ни Леон Ламбер этого не видели. Управляемый женщиной «пежо» удалился от места катастрофы уже на добрые полкилометра и выехал на длинную эстакаду, под которой — метрах в пяти внизу — блеснула полоса асфальта, влажного от прошедшего ночного дождика. Оттепель, оттепель, скользкие дороги...

В дальнем свете фар было видно, что эстакада, пройдя около полутора сотен метров, довольно круто изгибается, забирая вправо. Требовалось несколько снизить скорость, и Елена, понимая это, нажала на тормоза. Однако машина продолжала нестись все так же стремительно. Елена не видела, какая смертельная бледность покрыла лицо Ламбера, она вдавила педаль еще сильнее, и снова скорость ничуть не упала. Руки Елены, в крови, впервые за все время бешеной гонки дрогнули на руле, блеснул длинным спиралевидным телом золотой дракончик, обвивающий округлое запястье женщины. Его черные бриллиантовые глаза блеснули, и на мгновение Ламберу показалось, что в его хищном рту мелькнул алый раздвоенный язык и несколько капель крови стекли, пятная золотую. с изысканной древней гравировкой, чешую животного. Елена прошептала, холодея:

— Ленни, тормоза. Они... они не действуют!.. Неужели те люди... неужели они сорвали тормозные колодки?.. Но когда и как они могли проникнуть в... они это не могли сдела-а-а-а!..

Ламбер до крови закусил губу. Метнулись, приближаясь и снова уходя, фонари — словно разлетелись в разные стороны фосфоресцирующие ночные бабочки. Изогнулась влажная дорога, остро проступили сквозь лобовое стекло звезды. Они были хороши, как никогда, и как никогда хороша была эта молодая, прекрасная, полная страсти и желания жить женщина за рулем несущейся машины. И этот салон, пронизанный токами тонких французских духов, и неизгладимо прекрасная московская ночь, и сладкий ужас скорости на выстелившейся под колесами эстакады — последнем, самом коротком и самом стремительном отрезке их жизней — ее, Елены, его, Леона Ламбера...

Сверкнула на нежной руке голова древнего дракона, прокатились искры в драгоценных черных глазах — и «пежо», не вписавшись в крутой поворот, врезался в перила. Голова Елены метнулась вперед, к лобовому стеклу, разлетелись брызги чего-то розовато-серого... Отвратительный визжащий скрежет металла, глухой каменный грохот — и красавец «пежо» с разбитым вдребезги передним бампером полетел через пролом вниз, туда, где влажно, почти чувственно и страстно блестел ночной асфальт. Он звал к себе Елену и Леона Ламбера, и...

Скорость погубила, скорость в какой-то степени и спасла. Автомобиль так разогнался, что его перенесло через четырехполосное шоссе, бегущее под эстакадой, и швырнуло в затянутый тонким льдом водоем, черневший под насыпью. Нет, сначала Ламбер ничего не увидел. В глазах стояла только тьма, а потом вдруг раздался плеск!..

Шлейф пепельно-белых в подступивших сумерках брызг вырос над захлебнувшимся водной стихией «пежо», и его начало стремительно засасывать. Под весом почти полутора тонн металла, резины и пластика дно чахлого водоема, состоящее из рыхлых глинистых пород, размытых в грязь, просело и начало вбирать машину, как трясина засасывает нечаянно попавшего в нее рассеянного путника.

Ламбер, с окровавленным лицом и не ощущающий ни ног, ни рук, стал всем телом разворачиваться к Елене. После удара о лобовое стекло ее откинуло назад, на кресло. Машина кренилась набок, заваливаясь направо, и через секунду разбитая голова Елены упала на плечо Ламбера. Нежно, нежно, как будто не в тисках последней ночи и этой проклятой трясины, а в объятиях друг друга покоились они оба. Ламбер широко раздул ноздри и уловил — последнее, что суждено было ему уловить, — резкий запах еще не остывшей крови и тонкий аромат, исходящий от ее волос, горьковатый, сладкий, в котором смешался запах ее духов и той розовато-серой массы, что облепила ее пряди...

«Дракончик, — метнулась нежданная мысль, и странное умиротворение сошло на Ламбера; краски мира опадали для него, как осенние листья на стократно ускоренной видеопленке, — значит, так тому и быть. Я сам, наверно, я сам хотел бы этого... »

Ночь нежно сомкнулась над археологом.

III

Ретроспектива 1

Самарканд, 1380 год

— Подойди.

— Слушаю, мой повелитель.

— Ты прекраснейшая женщина в моем гареме, и я хочу сделать тебе подарок.

— Слушаю, мой повелитель.

Холодное, невыразительное, словно высеченное из тусклого серого мрамора лицо великого Тамерлана вдруг оживилось. Он глянул в окно своего дворца, туда, где уже сгустилась тьма и поглотила и фруктовые сады гаремов Железного хромца, и узорчатые минареты, равных которым нет во всем белом свете, и самое небо над столицей огромной империи. Владыка встал и, тяжело прихрамывая, подошел к стоящему в углу золотому ларцу, откинул крышку и, перевернув, вывалил на пол из розового мрамора все его содержимое.

Во все стороны разлетелись, запрыгали, сверкая в лучах больших благовонных светильников, бесценные камни: кроваво-красные рубины, полные пролитой крови, зеленые изумруды, впитавшие в себя окаменевшие слезы, благородные бриллианты, словно капли с росных трав в садах повелителя... Тамерлан словно и не увидел золотых цепей, выпавших из ларца и раскинувшихся желтыми змеями на каменном полу; ни подвесков, ни драгоценной диадемы, ни жемчужных бус, которым покоиться бы лишь на самой прекрасной груди гарема. Он наклонился и, сощурив глаза, поднял с пола браслет в виде свернувшегося спиралью золотого дракона. У дракона были черные глаза и крупные рубины вдоль всей спинки.

— Подойди сюда, женщина.

Гулямы — грозная стража Тамерлана, могучие мужи в доспехах, вооруженные до зубов, — отступили на шаг, пропуская наложницу к повелителю. Тамерлан поднял на нее узкие свои глаза, похожие на две окаменевшие щелки, в которых невыводимо тлела тьма.

— Ты прекрасна, — хрипло проговорил он, — ты прекрасна и молода, а я стар и хром, хотя владею миром. Говорят, что все женщины одинаковы. Но если взять две чаши равной ценности и равного размера и наполнить одну водой, а другую лучшим вином Шираза, то вода уйдет безвозвратно, а вино опьянит. Хоть чаши и одинаковы. Так и ты. Сядь. Я расскажу тебе одну древнюю легенду.

Две тысячи лет тому назад грозный царь Искандер Двурогий завоевал весь мир. Еще молод был царь и горяч, но пылкое его сердце, владевшее миром, принадлежало, как если бы это сердце раба, его прекрасной жене, лучшей из женщин мира. Он велел изготовить для нее талисман, который всегда охранял бы ее. Искуснейший мастер сделал чудесный золотой браслет и наделил его замечательной силой; никакие злые духи не могли повредить супруге Искандера.

Но однажды, увлекшись молодым вельможей, она изменила царю. Он призвал ее к себе и, осыпав розами и умастив драгоценнейшими благовониями и маслами, взял любимый свой меч и снес ей голову. Пролилась кровь изменницы на браслет и окаменела, стала каменьями рубиновыми. А царь Искандер заплакал, и попали две слезы властителя на талисман. — Тамерлан умолк, буравя узкими глазами мраморный пол. Через минуту он снова заговорил: — Было это во время осады Искандером славного и древнего города Мараканды, который ныне, по прошествии двух тысяч лет, зовется Самаркандом! Тут и похоронена царица. И вот недавно мои воины нашли ее могилу и принесли мне тот славный талисман. Вот он, в моих руках! Вот они, видны и сейчас — рубиновые капли крови убитой царицы и два черных бриллианта в глазах дракона — окаменевшие слезы великого властителя.

Гулямы и наложница, склонив голову, с трепетом слушали рассказ Тамерлана. Девушка отчего-то все более потупляла взор, ее точеные руки дрожали, а лицо казалось белым, как самаркандская луна.

— Эта прекрасная легенда взволновала мою душу, — продолжал Тамерлан, немного возвысив голос, — и подумал я: неужели в моем гареме, где собраны триста красивейших женщин мира, не найду я достойной того, чтобы одарил я ее этим браслетом, соединившим в себе слезы царя и кровь его любимой? Неужели я хуже Искандера и за две тысячи лет, которые прошли с его смерти, вымерли все прекраснейшие из прекраснейших? Нет! Есть еще на земле такие ножки, которые достойны топтать тропы в моих самаркандских садах, есть и руки, на которые мыслимо надеть этот браслет!

Стоявший чуть поодаль начальник стражи наклонился к одному из придворных и спросил тихо:

— Что такое с повелителем? Отчего он, столь скупой на слова и дары, сегодня так щедр?

— Да будет ведомо тебе, что повелитель строит минарет, самый прекрасный в Самарканде! И пригласил он самого великого зодчего, что нашелся в пределах двух океанов и пяти морей, омывающих империю повелителя...

У Тамерлана был острый слух. Он резко повернулся к двум собеседникам, закрытым от его взгляда мощными спинами стражи, и возвысил голос:

— Когда Я говорю, я говорю один, и никто не смеет проронить и малого слова без моего позволения! — Слова застыли на губах болтунов. Тамерлан же продолжал: — Я хочу сам надеть этот браслет на твою прекрасную руку!.. Подойди ко мне.

Медленно, словно по обрыву ступая, она подошла к грозному владыке. Чуть растянув уголки тонких губ, что могло означать у него улыбку, Тамерлан проговорил:

— Я хочу, чтобы ты носила мой подарок еще долго, очень долго!..

Желтая иссохшая рука с веревками вен и несколькими шрамами, полученными в битвах, коснулась полупрозрачной, нежной, как молоко на губах младенца, кожи девушки. Некоторое время Тамерлан рассматривал голубоватые жилы, которые просвечивали сквозь тонкую эту кожу, а потом надел браслет на ее правую руку.

— Ты всегда останешься моей любимой женой, — хрипло сказал Тамерлан, и придворные, и стража вдруг увидели в его неподвижном лице из серого мрамора нечто такое, что сердца всех ожгла мысль: как? неужели?.. Неужели железное сердце Железного хромца способно воззвать к жизни? Способно впитать что-то человеческое, что до поры до времени было наглухо запечатано в этом сером лице, в этих узких чёрно-желтых, как у степного волка, глазах. В беспощадном мозгу, в стальной поступи властителя, тридцать лет не оживлявшего свое лицо и глаза хоть одной улыбкой, хотя бы жалким подобием ее.

Наложница склонилась перед владыкой почти до земли, бесценный браслет сиял на руке. Тамерлан неотрывно смотрел на тонкую шею девушки, с которой схлынули длинные волосы, коснувшиеся пола. Он прошептал что-то короткое, зловещее, как предсмертный всхлип, и вдруг его желтая, морщинистая рука с быстротою кинувшейся на жертву змеи метнулась в сторону рукояти меча одного из Гулямов. Тот не успел и вздрогнуть, как Тамерлан выхватил меч из ножен, висящих на бедре стража. Блистающее лезвие свистнуло, описав полукруг, и голова наложницы покатилась по полу. Тамерлан швырнул на пол меч и, хромая сильнее обычного, вышел из покоев. Никто не посмел даже посмотреть ему вслед: так ужасна была удаляющаяся поступь властителя.

Еще долго, долго стояли придворные и стража, не в силах пошевелиться, словно окаменев. Безглавое тело девушки лежало на полу, а отрубленная голова была как живая, и на устах застыла счастливая улыбка любимой жены... Позже шепотом передавались слова о том, что Тамерлан узнал о связи своей любимой жены с великим зодчим, строившим ему минарет. В Самарканде было много великих зодчих, а минаретов возводились десятки и сотни по всей стране... Однако только единственному зодчему после постройки минарета Тамерлан в знак особого доверия и милости повелел построить под землей богатый мавзолей, и чтобы такой богатой усыпальницы не было на целом свете. Тогда же повелитель приказал великому мастеру изготовить из глыбы розового мрамора великолепный саркофаг, а из черного нефрита намогильный камень — и высечь на камне арабскими письменами рецепт изготовления глазури для куполов минаретов. О, Тамерлан умел ждать... Когда все было готово, Тамерлан приказал убить мастера и захоронил его в подземелье. Там же он похоронил тело своей неверной возлюбленной, с руки которой, как передавали все так же шепотом, никто так я не посмел снять золотой браслет Искандера, более известного как Александр Македонский. Говорили, что в то подземелье Тамерлан велел снести также свои сокровища и знаменитую библиотеку, которую он привез после военного похода в Малую Азию. Затем вход был замурован.

Шли годы, десятилетия, века. План подземелья исчез, и вмени с ним позабылась — казалось бы, навсегда — прекрасная и зловещая легенда о браслете в виде свившегося спиралью дракона с черными глазами. Окаменевшими слезами древнего властителя.

Из телефонного разговора между Арбеном Густери и человеком по прозвищу Эмир, состоявшегося спустя несколько дней после автокатастрофы на эстакаде:

«Эмир. Я говорил, что работу с Ламбером надо было поручать мне и моим людям. Русские сработали слишком топорно. Этот Голованов никогда мне не нравился, у него замашки базарного вышибалы.

Густери. Вот только не надо клеветать на умерших. Даже если все, что ты сказал, правда — какой смысл лишний раз ее перетряхивать, как белье, траченное молью? А? Лучше поговорим о живых.

Эмир. Пока еще живых. Я так полагаю, что этого Ламбера нужно достать любой ценой. Не могу себе простить, что тогда, после падения его машины с эстакады, счел его мертвым. Если бы я только знал, что он жив...

Густери. Вот видишь. Все мы делаем ошибки. Никто не безгрешен. Так что не надо возводить поклепы на Голованова. Нет, я его вовсе не защищаю. Эта скотина нас здорово подвела, упустила Ламбера, когда тот был у нас в руках. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, как могло произойти, что Ламбер утаил от нас ценности. У меня с ним четкий договор, и вообще — он мне стольким обязан, что... Эмир. Не надо, Арбен. Эти европейцы способны вспомнить добро только тогда, когда подпалишь их холеную жопу. Не иначе. А стоит им снова попасть в шоколад, в привычные условия, они тотчас же все забывают. Потому я тебе всегда и говорил: опираться надо на своих, на восточных людей. Мы-то, в отличие от русских и от европейцев, хорошо помним, кто кому и чем обязан.

Густери. Ладно. Не будем тратить время на все эти рассуждения, которые можно вести бесконечно. Мне нужно, чтобы ты решил вопрос. Мне срочно нужен Ламбер, понимаешь ты?

Эмир. Конечно. Я даже взял на себя ответственность действовать на собственное усмотрение. Когда Ламбер и его любовница выходили из ресторана «Монпарнас» и его встретили люди Головы, мои собственные люди уже вели и Ламбера, и Голову. Жаль, что все произошло так быстро и мы не успели вмешаться должным образом. А потом, когда началась погоня... и...

Густери. Погоди! Ты там был? Тьфу ты! Значит, это твои люди сорвали тормоза на машине Ламбера? Ведь у его «пежо» какая-то тварь сорвала тормоза, и это в тот самый момент, когда он был нужен мне ЖИВЫМ!

Эмир. Какие тормоза? Нет, конечно, я слышал, что у машины Ламбера были сорваны тормоза, что он не смог затормозить, в чем и кроется причина катастрофы. Но, босс, какой смысл мне и моим людям подстраивать гибель того, кто единственный знает, где золото!

Густери. И каково же твое объяснение? Ведь ты был там... рядом, так? Ведь это ты... ты сказал минуту назад, что... дескать, «не могу себе простить, что тогда, после падения его машины с эстакады, счел его мертвым»! Значит, ты видел Ламбера после того, как он...

Эмир. Ты что-то долго соображаешь, Арбен. Опять принялся за старое, что ли? Наркотой травишься?

Густери. Ты не отвлекайся, не отвлекайся! Никакой наркоты!.. Никакого кокаина, по крайней мере... Ты лучше по порядку расскажи, что ты видел. Это очень важно для всех нас, понимаешь? Этот Ламбер сорвал всю работу; сволочь!

Эмир. Да особенно рассказывать нечего. Я видел, как джип с людьми Голованова начал преследовать «пежо» с Ламбером и его любовницей, с которой они бухали в ресторане. Потом Ламбер, кажется, начал стрелять, попал в водилу Головы, ну и остальное тебе известно из газет и сводок новостей.

Густери. Я не читаю газет. Дальше.

Эмир. Джип Головы врезался в магазин и взорвался, а я преследовал Ламбера. Меня он, в отличие от Головы, и не заметил. Если бы не тормоза, я бы взял Ламбера тепленьким и вытряс бы из него всю подноготную. К несчастью, он разбился. Мы подъехали. Я спустился и снял с руки любовницы Ламбера золотой браслет, который только подтвердил мою уверенность в том, что чертов француз нашел огромные ценности. Быть может, даже пресловутую гробницу жены эмира Тимура.

Густери. Твоего кумира, э? Мои парни даже поговаривали, что ты и есть Тимур, что в тебя переселилась его душа. Я тебя давно знаю, так вот, и мне казалось, что в тебе есть что-то... демоническое, что ли. Недаром ты хромаешь.

Эмир. Нет, Арбен, ты точно там какой-то гадостью напитался. Прости за откровенность, говоришь какую-то ерунду.

Густери. Ладно... Это ты слишком мрачен.

Эмир. Так вот, я снял с руки этой русской девчонки золой браслет. Я понимаю толк в золоте и ценностях, к тому же мой отец был ювелиром. Эта вещь необыкновенна. Я думаю, что такой тонкий ценитель раритетов, как ты, оценит ее. Я готов передать тебе браслет, чтобы ты сам посмотрел и убедился...

Густери. Было бы недурно. А ты что, сейчас не в Москве?

Эмир. Я завтра буду в... в том же городе, что и ты. Так что можно уговориться о встрече.

Густери. Лучше послезавтра. Завтра я буду занят. Ко мне приезжает гостья... очень дорогая гостья.

Эмир. Бабы и неумеренность сгубят тебя, Арбен. Именно так говорит Хуршеда-хола, твоя уважаемая матушка. Не так давно навещал ее в Ташкенте.

Густери. Ладно, сам как-нибудь соберусь, когда не так круто все будет... А то меня сейчас со всех сторон обложили, сволочи. Едва не замочили. Хорошо, я вовремя успел подсунуть двойника... »

ГЛАВА ВТОРАЯ

СЛЕДЫ ВЕДУТ НА ВОСТОК

Москва, апрель 200... года

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒