Владимир Буковский 21 страница

В предании вор, разбойник – всегда молодец‑ удалец, красавец парень, ловкий и неуловимый, жестокий, но справедливый, пользующийся всеобщим уважением. Существует масса песен и рассказов, где вор выступает романтическим героем. По традиции воры живут «семьей» и почитают друг друга «братьями».

Соответственно своему дворянскому положению, в лагерях или в тюрьме они должны быть хозяевами. Тюрьма для вора – дом родной. Он должен там жить с роскошью, иметь слуг‑ шестерок, педераста в качестве подруги, а все не воры обязаны платить ему дань добровольно. Отнимать силой или красть в тюрьме вор не имеет права – ему должны сами приносить. Он может выиграть в карты и обмануть, «выдурить». Но в то же время он должен помогать собрату, попавшему в беду, проявлять щедрость и великодушие. Ну, а те, кого обыгрывают или обманывают (всякие полублатные), идут уже отнимать или красть. Своих «мужиков», которые ему дань платят, вор должен защищать, не давать в обиду другим ворам и устанавливать между ними справедливость. Вор по традиции не должен допустить, чтоб его освободили из тюрьмы, – он должен убежать. Работать он, конечно, не имел права, а числился в бригаде, которая за него отрабатывала проценты.

В таком виде «воровское движение» просуществовало до 50‑ х годов. Оно долго расширялось и укреплялось, потому что власти видели в нем опору и использовали, натравливая на политических, с которыми воров тогда держали в одних лагерях. Но к началу 50‑ х профессиональная преступность настолько разрослась, что власти решили с ней покончить. Был выдвинут лозунг: «Преступный мир сам себя изживет».

Властям удалось спровоцировать вражду, создав новую воровскую масть – «сук», или, как они себя называли, «польских воров». Разница была невелика. Суками оказались те воры, которых властям удалось заставить работать, всякими жестокими мерами поставив их на грань гибели. После этого в некоторых лагерях их сделали «начальством» – бригадирами, мастерами и т. п., и уже они стали силком гнать других на работу. Вспыхнула знаменитая «сучья война», когда вор и сука не могли сосуществовать в одном лагере или камере – один другого должен был убить. Начальство же насильно загоняло в сучий лагерь воров, а в воровской – сук, и начиналась настоящая бойня. Словом, к нашему времени настоящих «воров в законе» практически не осталось – всего, может, несколько десятков доживает свой век по тюрьмам (кое‑ кого из них я еще встречал во Владимире). Но идеология их не умерла и с некоторыми изменениями процветает до сих пор (ввиду более жестких условий жизни на воле и режима в лагерях им можно работать, жить дома, не бежать из тюрем и т. д. ). Некоторый облегченный вариант их кодекса чести, своего рода трущобная психология, продолжает существовать. Более того, их основные принципы и критерии настолько распространены, что эту идеологию можно считать куда более популярной, чем коммунистическая. По сути дела, она мало отличается от реальной идеологии партийного руководства, и эти два мира удивительно похожи.

Рассадниками воровской идеологии являются в основном «малолетки» – колонии для малолетних преступников. Режим содержания в них, судя по рассказам, исключительно свиреп – все построено на побоях, на стравливании подростков между собой, искусственном возвышении одних над другими и коллективной ответственности: за проступок одного наказывают всех, озлобляя их таким образом друг против друга. Естественно, наиболее сильные и упорные берут верх, и все привыкают жить по законам силы, а героический ореол изустных преданий о воровском братстве придает этой жизни оправданность и смысл. Выходя на волю, они разносят эту мифологию повсеместно, рекрутируя ей новых поклонников. А воспитанные в этом духе, они уж не избавятся от него скоро. И мир, создаваемый ими в лагерях, исключительно жесток, разбит на касты, на уровни привилегий, изобилует жесткими правилами, незнание которых может очень дорого стоить новичку.

Ну, вот он и лагерь. Поселок Бор, километров сорок от Воронежа. Жилая зона – девять бараков: шесть для жилья, столовая, школа и баня. Теснота страшная. Барак разделен на четыре секции, каждая на 60–80 человек. Спят в два, а то и в три яруса, друг над другом. Утром повернуться негде. Всего в лагере было около двух тысяч человек. И жилая зона, и рабочая окружены несколькими рядами колючей проволоки, вспаханной запреткой, вышками с вооруженной охраной.

Зона разукрашена производственными призывами, диаграммами выполнения планов, а главное – стендами и плакатами «воспитательного» характера. Сбоку на бараке – огромный щит. Сразу и не поймешь, что нарисовал на нем самодеятельный художник – лагерный «придурок». Приглядевшись, угадываешь изображение плачущей женщины, горестно оперевшейся щекой на руку, и снизу подпись: «СЫНОК! ЗАСЛУЖИ ДОСРОЧНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ! » Дальше изображено целое семейство – маленькие дети с матерью: «СЕМЬЯ ЖДЕТ ТЕБЯ».

А на всех заборах и свободных стенах – изречения великих людей: «ЧЕЛОВЕК ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО. Горький», «В ЧЕЛОВЕКЕ ВСЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ПРЕКРАСНО – И ЛИЦО, И ОДЕЖДА, И ДУША, И МЫСЛИ. Чехов».

Прямо на столовой: «КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ». И действительно, тех, кто не работает, сажают в карцер, где кормят через день хлебом и водой.

А на воротах, ведущих на волю: «НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ». Это уже кум сети расставил. Агитирует добровольно признаваться в нераскрытых преступлениях. Сам скажешь – меньше дадут. Конечно, дураков нет признаваться, но те, что похитрее, сговариваются с кумом. За дополнительную посылку из дому признаются в каком‑ нибудь незначительном преступлении, за которое им уже ничего не добавишь. Фотографии этих хитрецов висят тут же у ворот, под заголовком: «ОНИ ЯВИЛИСЬ С ПОВИННОЙ». Им – посылка, куму – благодарность.

Такая сделка вполне устраивает власти. Это начинается еще под следствием: следователи сами уговаривают арестованных взять на себя какое‑ нибудь нераскрытое дело, чтобы списать его:

– Возьми на себя еще пару краж. Какая тебе разница? У тебя их четыре, будет шесть.

Взамен обещает какую‑ нибудь поблажку, а то и просто водки приносит. Не согласишься добром – начнут выколачивать признание силой. Следствие в милиции – штука свирепая. С них требуют стопроцентного раскрытия преступлений, а как еще этого добиться?

А у каждого барака – тоже стенд с фотографиями: «ДОСКА ПЕРЕДОВИКОВ ПРОИЗВОДСТВА». Только в отличие от обычного завода глядят с этих фотографий не ударницы коммунистического труда в косыночках, а стриженые уголовные рожи.

«ЗАПОМНИ САМ, СКАЖИ ДРУГОМУ, ЧТО ЧЕСТНЫЙ ТРУД – ДОРОГА К ДОМУ», – написано аршинными буквами, как и в любом другом лагере. И огромная красная доска в центре зоны: «МЫ, ОСУЖДЕННЫЕ, КАК И ВЕСЬ СОВЕТСКИЙ НАРОД. ОБЯЗУЕМСЯ…» – выполнить, перевыполнить, догнать, перегнать. И опять‑ таки у каждого барака под стеклом – своя стенгазета, выполненная стараниями «вставших на путь исправления»:

«Осужденные Иванов и Петров хорошо трудятся, перевыполняют норму. Они встали на путь исправления и являются членами секции внутреннего порядка. А осужденные Сидоров и Федоров уклоняются от работы, не выполняют норму и нарушают режим содержания. За это они водворены в ШИЗО на 10 суток». Тут же и карикатура – Сидоров и Федоров за решеткой.

Впрочем, «исправившиеся» по‑ настоящему никогда не работают. Начальство устраивает их на такую работу, где проценты идут безо всяких усилий. Так уж устроена работа в лагере, что на одной должности можно ничего не делать, а 150 процентов обеспечены. На другой же весь день вкалывай – дай Бог, 70 процентов.

Первое, что мне бросилось в глаза, когда привезли в лагерь, – обилие людей с красными нарукавными повязками, нашивками, треугольниками, ромбами и т. п. Их половина, если не больше. (Когда я попал в 73‑ м году в политический лагерь, там повязочников не было. Даже «полицаи», осужденные за сотрудничество с немцами, а теперь сотрудничавшие с лагерным начальством и входившие в какой‑ то там совет коллектива, предпочитали скрывать это, темнили и повязки надевать не решались. )

Это СВП – Секция Внутреннего Порядка. Как говорят в лагере, «Сука Выпрашивает Половинку». «Твердо встали на путь исправления», «активно участвуют в общественной жизни» – все это напишет начальство в ходатайстве об их досрочном освобождении через половину или две трети срока (в зависимости от статьи). А на самом деле – сотрудничают с администрацией, наводят угодные ей порядки, доносят на солагерников, и все это оформлено как самодеятельная организация заключенных, своего рода «самоуправление». На деле, однако, ни о каком самоуправлении и речи нет. Есть просто подручные начальства, работающие за досрочное освобождение. И конечно, им все дозволено. Он тебя ударит – ничего. Ты его ударишь – статья 77‑ 1: «терроризирование заключенных, вставших на путь исправления» (от 8 до 15 лет или расстрел). Естественно, именно они, «вставшие на путь исправления», и терроризируют лагерное население с благословения начальства.

Террор нарастает, доходит до такой точки, когда это уже становится нестерпимо. Тогда происходит лагерное восстание, вспыхивает бунт. Кого‑ то из «исправившихся» убивают, кого‑ то калечат, дубасят кольями, кромсают ножами, а они, спасаясь, выпрыгивают на запретку, под охрану пулеметов, или бегут на вахту искать спасения у своих хозяев. Иногда восставшие поджигают бараки и прочие лагерные сооружения (лагерная традиция запрещает поджигать только столовую и санчасть). Какое‑ то время лагерь стоит в осаде, с усиленными караулами на вышках, а затем дополнительно вызванные солдаты входят в зону и подавляют бунт. Начинается следствие, выявляют «зачинщиков» и основных виновников, судят их показательным судом, обычно здесь же, в лагере, и приговаривают к расстрелу (или добавляют срока до 15 лет). Некоторое время в лагере спокойно – «вставшие на путь исправления» наглеть не решаются: слишком свежи еще в памяти картины бунта. Но проходит несколько лет, состав меняется, забывается прошлое, и все начинается сначала. В 60‑ е годы такие бунты были явлением частым.

Основная цель лагерей – экономическая выгода, поэтому начальство больше всего заботится о выполнении плана. От этого зависит их личная карьера, премиальные и прочие блага. Одновременно законодательство и господствующая идеология считают каторжный труд «основным средством перевоспитания». Все в лагерной жизни зависит от работы и подчинено ее интересам.

За забором – производство, рабочая зона, мебельный комбинат.

Нет ничего паскуднее лагерного развода, когда темным зимним утром, разбуженный хриплым фабричным гудком, с остатками какого‑ то смутного сна в голове, ты бежишь сначала в вонючую столовую, из дверей которой валит пар, как из бани, а потом, наскоро проглотив какую‑ то бурду с клейкими рыбьими костями, так же бегом несешься к воротам, на ходу запахивая бушлат. И там, съежившись от холода, ждешь, пока надзиратель в овчинном полушубке и в валенках пересчитывает по пятеркам серую массу сгорбившихся зэков. И приехал‑ то я в лагерь в конце 67‑ го, к самым трескучим морозам, и освобождался в 70‑ м, больше ползимы просидев. И все три зимы, как нарочно, были на редкость суровые.

– Четвертая бригада. Первая пятерка, вторая пятерка, третья, четвертая, пятая. Проходи!

– Семнадцатая бригада. Первая пятерка, вторая, третья…

Руки засунуты в рукава бушлата, опущенные уши шапки завязаны под подбородком, и вся серая масса покачивается вразнобой, переминаясь с ноги на ногу, стараясь сберечь тепло.

А впереди через ворота смутными силуэтами вырисовываются коробки цехов, труба котельной, да где‑ то тошнотворно верещит электропила – какой‑ то пахарь уже дорвался до своего станка. И только одна мысль сверлит тебе сонные мозги: куда, в какой цех шмыгнуть, где спрятаться, чтобы бригадир не отыскал тебя до обеда?

Но вот бригадир обнаружил тебя где‑ нибудь под теплыми трубами отопления, и оба вы с ним, хрипло матерясь, ненавидя друг друга и еще что‑ то общее, тащитесь в свой цех. Закоченелыми пальцами крутишь какие‑ то гайки, настраиваешь проклятый станок, и все не ладится, все из рук валится. Проходит час, другой. Монотонный гул мотора, ритмичные однообразные движения – в пальцы возвращается привычная ловкость, груда готовых деталей растет и растет.

– Эй, устанешь! – кричит тебе сосед сквозь шум цеха. – Пошли покурим!

– Погоди, сейчас кончу. Немного осталось.

И вдруг с отвращением замечаешь удовлетворение от своей ловкости, хорошо сделанной работы и желание непременно закончить ее. Так, наверно, чувствует себя изнасилованная женщина – кричит, бьется, царапается, потом затихает и внезапно, с омерзением и стыдом, чувствует физиологическое удовольствие.

Простит ли, забудет ли хоть один зэк это окоченелое «невмоготу», это нестерпимое отвращение к станкам, цехам, нормам, бригадирам и самому себе? На всю жизнь возненавидишь само слово‑ то «работа».

Мебельный комбинат – это еще не самый тяжелый труд, разве что у грузчиков, в сушилке да на лесоскладе. Дело не в тяжести, а в унизительности.

Я видел людей, которые ломали себе руки‑ ноги, только чтобы на несколько дней избавиться от работы. Самому это сделать трудно, и в лагере был специалист‑ костолом – высокий худой парень, работавший на лесоскладе. Ногу или руку он клал поперек двух бревен и бил посередке чурбаком, засунутым в валенок. Он мог сделать по заказу открытый или закрытый перелом.

Другие рубили себе топором пальцы, глотали гвозди, делали ожоги на руках. Если раздобыть сахарной пудры и некоторое время вдыхать ее, то можно получить настоящий туберкулез. И бесчисленное множество способов существовало, чтобы поднять температуру. Самое верное – внутривенный укол рыбьего жира (шприцы всегда были у наркоманов). Температура подскакивала выше 40.

Все это называлось «мастырки» и, конечно, строго каралось. Санчасть, как правило, отказывалась лечить разоблаченных «мастырщиков», и начальство сажало их в карцер. Там, без всякой медицинской помощи, они, как собаки залечивали свои раны. Резали себе вены, глотали ложки – только чтобы вызвать врача.

«Мастырку» распознать не всегда легко, и санчасть предпочитала всех заболевших подозревать в симуляции. Иной раз и температуру смерить не допросишься, и таблетку не выпросить.

– Иди, иди! Работать нужно! – это всем по привычке, без разбора. Только «вставшие на путь исправления» были в лучшем положении. Бывали случаи – умирали зэки от отсутствия лечения.

Один мужик, лет под 50, все ходил, просил таблетку валидола – какое там! Ясное дело, симулянт. Так и умер на пороге санчасти.

Грязища всюду жуткая – чесотка не переводится. Этого санчасть побаивалась: все‑ таки эпидемическое заболевание. И поначалу чесоточных пытались изолировать в больнице. Но скоро это стало невозможно – слишком много развелось чесоточных. Кто не мог действительно заболеть, накалывали иголкой смоляной клей с производства под кожу в паху и между пальцами – не отличишь!

Да и попасть в эту санчасть было нелегко. Размещалась она в рабочей зоне, там, где фабрика. Выходит, чтобы добрести до нее, нужно было выйти на работу. Ну, а раз на работу вышел – значит, не умираешь. Можешь трудиться. Словом, все существовало для выполнения плана. А для чего же еще и существуют заключенные?

Уголовный лагерь – все равно что поперечный разрез общества, вся страна в миниатюре, а в лагерной жизни, как в капле воды, отражаются и правосознание, и социальное положение народа. Люди в наших уголовных лагерях – в большинстве своем не какие‑ то выродки или профессиональные преступники. По нашим самым аккуратным подсчетам, число заключенных не бывает меньше 2, 5 млн. – это 1 процент населения, каждый сотый. Обычно же и больше. Если учесть, что средний срок заключения – примерно 5 лет, а рецидивная преступность никак не выше 20–25 процентов, получается, что чуть ли не треть страны прошла через лагеря.

Такой высокий процент преступности искусственно поддерживается государством – прежде всего из экономических соображений.

Заключенный – это дешевая (почти бесплатная) рабочая сила, которую легко перемещать по усмотрению властей из одной отрасли хозяйства в другую, посылать на самые тяжелые и невыгодные работы, в неосвоенные районы с тяжелым климатом, куда свободную рабочую силу можно заманить лишь очень высокими заработками. Не случайно в Воронежской области, когда я там был, насчитывалось всего десять лагерей (одно управление). В Пермской же области, куда северней и ближе к Уралу, где я был в 1973–1974 годах, – около 50 лагерей (5 управлений). Примерно по столько же в Кировской, Тюменской, Свердловской областях и Коми АССР.

Так создавались все великие стройки коммунизма: плотины, каналы, дороги, полярные города. Труд принудительный, преимущественно ручной, мало механизированный (при отсталости нашей технологии это вполне рентабельно). Средний заработок заключенного – 60–80 рублей в месяц (для вольных на подобных работах – 140 рублей). Из этого заработка 50 процентов удерживается в пользу государства, а половина оставшегося – на оплату казенного питания, одежды и содержания. Таким образом, реальный заработок заключенного – 15–20 рублей в месяц. Из этих денег он может потратить от 3 до 7 рублей в месяц на ларек, в зависимости от режима. Стимулирование труда – отрицательное, то есть не мерами поощрения, а в основном различными наказаниями за уклонение от работы или невыполнение норм. К тому же эти миллионы людей изъяты из сферы нормального потребления, что при постоянном дефиците товаров очень удобно для регулирования спроса. А товары (главным образом плохие продукты), не имеющие спроса у населения, сбываются заключенным, которым выбирать не приходится. Квартир заключенным не нужно – бараки они себе сами построят.

Словом, если бы вдруг объявить всеобщую амнистию, это вызвало бы экономическую катастрофу. Поэтому со времен смерти Сталина амнистий практически не было. Объявлялись указы, по которым почти никто не уходил – все самые массовые статьи были в них оговорены. А вместо амнистии в хрущевские времена было изобретено досрочное освобождение (а в последние годы – и условное осуждение) с принудительной отправкой «на стройки народного хозяйства», или, как говорится, «на химию». Эта категория заключенных количественному учету вообще не поддается. Туда отправляют обычно малосрочников (до 3 лет) и определяют на самые тяжелые, низкооплачиваемые работы. Если до истечения своего условного срока «химик» допускает какое‑ нибудь нарушение – его отправляют в лагерь отбывать весь срок (отбытое «на химии» не засчитывается). Очень удобная форма освобождения.

Трудно сказать, дает ли Госплан прямые указания Министерству внутренних дел, сколько преступников должно быть поймано ежемесячно, чтобы не ослабло народное хозяйство. При нашем централизованном планировании это вполне допустимо. Думаю, однако, что дело происходит немного иначе. Откуда‑ то сверху, из самых высоких партийных инстанций, спускается вдруг указание: усилить борьбу, скажем, с хулиганством. Не то что бы хулиганов стало больше обычного. Просто почему‑ то на данном этапе построения коммунизма именно это становится особенно недопустимым. И начинается всенародная кампания по борьбе с хулиганством. Президиум Верховного Совета издает специальный указ, в помощь несправляющейся милиции мобилизуется общественность, судам даются руководящие указания, повсюду лозунги: «НИКАКОЙ ПОЩАДЫ ХУЛИГАНАМ», «ПУСТЬ ГОРИТ ЗЕМЛЯ ПОД НОГАМИ ХУЛИГАНОВ». Каждая область, каждый район должны посадить больше хулиганов, чем до «усиления борьбы». Иначе как отчитаться «наверх» о проделанной работе?

А «наверху», куда стекается вся эта отчетность, вдруг с негодованием обнаруживают, что в результате кампании число хулиганов по стране резко возросло. Экий упорный этот хулиган! Не хочет сдаваться! И вновь указ – о дальнейшем усилении борьбы с хулиганством. Вновь указание милиции, установка местным органам власти, разъяснение судам – и понятие хулиганства начинает растягиваться, как резиновое. Выругался человек в сердцах – хулиганство. Поругался муж с женой – хулиганство. Два школьника подрались – хулиганство. Срока чудовищные – до пяти лет! А как еще доказать усердие, показать усиление борьбы?

Неудержимо растет статистика хулиганства, переполнены тюрьмы, изнемогают суды, а молодых задорных хулиганов эшелонами гонят строить Братскую ГЭС или БАМ. Не дай Бог попасть под какую‑ нибудь очередную кампанию – обязательно отправят на отдаленные стройки коммунизма, потому что все эти кампании роковым образом всегда совпадают с кампаниями призыва добровольцев на очередные грандиозные стройки.

По принципу обратной связи эта кампания нарастала бы до бесконечности – нельзя же ее остановить, пока преступность растет. И никогда не поступает директива «Ослабить борьбу», а просто избирается вдруг новое правонарушение, и высокие партийные инстанции указывают: «Усилить борьбу – например – с расхитителями социалистической собственности! » И все облегченно вздыхают: хулиганов можно наконец оставить в покое. Число их стремительно падает, и «наверху» констатируют победу над хулиганством. Пока наберет силу новая кампания, число заключенных немножко снизится, потом снова резко растет.

Примерно так же в сталинское время проходили чистки и кампании борьбы с «врагами народа». Просто теперь неудобно иметь миллионы политзаключенных. Гораздо спокойнее сажать хулиганов или расхитителей.

Так что люди, попадающие в уголовные лагеря, – это чаще всего самые обыкновенные советские люди, и вполне оправдано судить по ним о состоянии общества в целом.

Хочешь жить – умей вертеться. Подкупай надзирателей, мухлюй что‑ нибудь, кради сам, имей хорошие отношения с теми, кто поближе к пище. Иначе ноги протянешь.

Начальство крадет из лагеря все что может. Взяточничество повальное – за взятку и свидание дадут, и освободят досрочно. Заказывают себе у нас на комбинате мебель целыми гарнитурами и вывозят как отходы пиломатериалов. Дрова на отопление ни один не покупает, так же как и стройматериалы. И даже продукты крадут. По пути от базы до миски заключенного продукты тают. Что получше, начальство заберет еще до лагеря. На кухне разворуют повара да придурки – те, что «на пути к исправлению». И не только для себя, но и для своих дружков. Тоже раздатчик своим отложит побольше. А простому зэку, который честно поверил, что честный труд – дорога к дому, остается какая‑ то бурда.

Почти все время заключенного уходит на добычу пищи. Это ось лагерной жизни, фактор, определяющий отношения между людьми. Ты – мне, я – тебе. Через надзирателей, вольнонаемных, шоферов приезжающих за мебелью машин можно было купить все: водку, чай, наркотики.

И если учесть, что через такую мясорубку проходят миллионы людей, то невольно возникает вопрос: чего же хочет власть от своего народа? Какими она стремится сделать своих граждан?

Судя по установленным критериям «исправления», образцом советского человека является тот, кто готов гнуться, куда нагнут. Доносить, исполнять полицейские функции, говорить, что велят, и при этом сиять от радости.

Разве в лагерях приучают к честной жизни? Напротив, честный человек умрет там с голоду. Приучают воровать, только не попадаться. Вот типичный эпизод. Дежурный офицер уговаривается с зэком, чтобы тот украл для него электродрель из цехового инструмента, обещая принести десять пачек чая (по лагерным ценам это десять рублей). Заключенный выполняет свою часть уговора – крадет дрель и незаметно для мастера выносит к вахте. Тот проносит ее через КПП домой, а чай не приносит. Скандал: зэк требует чай и в конце концов раскрывает все дело начальству. И что же? Офицеру поставлено на вид «за недозволенный способ приобретения инструмента». Заключенному – 15 суток карцера «за воровство».

Идет сознательное и планомерное развращение народа.

И так 60 лет – наиболее честный элемент в народе истребляется физически, а развращенность поощряется. В сущности, то же самое происходит и на воле. Заработки нищенские, и все крадут с производства, что могут. Что же – власти этого не знают? Знают. И это им даже выгодно. Тот, кто крадет, не чувствует себя вправе требовать. А если и осмелится, так очень легко посадить его за воровство. Все виноваты.

Я много раз пытался объяснить эту нехитрую истину своим солагерникам, но никогда не имел успеха. Все они настроены крайне враждебно к существующей власти, и слово «коммунист» – худшее ругательство, за такое оскорбление кидаются в драку. Ко мне – как к открытому противнику власти – относились с огромным уважением, но понять не могли, как это они, обкрадывая государство, нанося ему ущерб, тем не менее являются его основной опорой. Были и такие, что всерьез считали себя борцами против режима.

Один так даже обижался, что я не признаю его за своего. Он обокрал избирательный участок накануне выборов и очень этим гордился. В том‑ то и вся штука, что, пока люди не научатся требовать то, что им принадлежит по праву, никакая революция их не освободит. А когда научатся – революции уже не потребуется. Нет, не верю я в революции, не верю в насильственное спасение.

Легко представить себе, что произошло бы в этой стране в случае революции: всеобщее воровство, разруха, резня и в каждом районе – своя банда, свой «пахан». А пассивное, терроризируемое большинство охотно подчинилось бы любой твердой власти, т. е. новой диктатуре.

Произвол в лагере творился чудовищный. Работать заставляли практически без выходных – дай Бог, один день в месяц давался на отдых. Почти каждую субботу перед строем зачитывался приказ об объявлении воскресенья рабочим днем в связи с невыполнением плана. Техника безопасности существовала только на бумаге, и кроме сознательных мастырщиков, еще многие оставались без рук из‑ за этого. На моем станке за несколько месяцев покалечилось три человека, и никто не хотел идти на нем работать.

Меня туда послали в наказание, чтобы приморить. Пользуясь своей репутацией «грамотного», я довольно скоро стал учить всех писать жалобы. Сначала это воспринимали недоверчиво – «ворон ворону глаз не выклюет». Но совершенно неожиданно я выиграл очень важное для всех дело, а именно: право получения свиданий. По закону нам полагалось два длительных (до трех суток) свидания в год, но начальство рассматривало это не как право, а как поощрение. Практически свидания получали только «вставшие на путь исправления». Остальным отвечали, что они плохо себя ведут и свидания не заслужили. Собрав десятка два таких фактов, я начал писать во все концы, сначала, конечно, без результата. Однако мне удалось уговорить человек 200 написать такие же жалобы, и это вдруг сработало: приехал полковник из главного управления, распорядился свидания дать – но получили только те, кто жаловался. Тут ко мне выстроилась очередь, и я не успевал писать всем – стал пускать по рукам образец.

Другой раз парня избили на вахте надзиратели в присутствии пьяного офицера. По счастью, оказалось несколько свидетелей этого происшествия, да и сам парень исхитрился перепачкать кровью постановление, по которому его тащили в карцер. Это дело заняло месяца два, но все‑ таки офицера наказали – объявили выговор. Другого парня в наказание за то, что не стриг волосы – тайно растил, ожидая свидания с женой, – постригли перед строем издевательски: выстригли полосу посередине. Я посоветовал ему не стричь остальное, а оставаться в таком виде хотя бы месяц. Действительно, недели через три приехал по его жалобе какой‑ то чин из управления и, убедившись в обоснованности жалобы, тоже наказал виновного. Да мало ли удивительных дел прошло через мои руки, пока наконец начальство сообразило, откуда ветер дует.

Станок, на который меня загнали работать в наказание за жалобы, стоял в холодном, неотапливавшемся цеху. Зимой даже подойти к нему было страшно – так и веяло от него холодом, а руки, если притронуться, тут же прилипали на морозе, и оторвать их уже можно было только с кожей. Открытые, ничем не защищенные ножи вращались при работе с бешеной скоростью прямо рядом с руками, и если доска попадалась треснутая или с сучком, то правая рука сразу же соскальзывала под ножи. Вдобавок, нормы были искусственно завышены, и хоть целый день вкалывай – не сделаешь.

Расчет был у начальства простой: откажусь работать – начнут морить по карцерам за отказ, стану работать – за невыполнение нормы. Проработав таким образом месяц и увидев, что выхода нет, я объявил голодовку. Начальство решило мою голодовку игнорировать, и я проголодал 26 дней. Каждый день от меня требовали, чтобы я шел на работу: мы, дескать, не знаем, голодаешь ты или нет. Я, естественно, отказывался. На 17‑ й день меня посадили в карцер за отказ от работы.

Холода стояли жуткие – был ноябрь. В карцере практически не топили, и стена камеры была покрыта льдом. Было нас в камере одиннадцать человек. Так друг друга и грели, сжавшись в кучу. Только ночью можно было слегка согреться – на ночь давали деревянные щиты и телогрейки. Еле‑ еле умещались мы на щите, лежа на боку, а поворачивались уж все разом, по команде. Хорошо еще, удавалось доставать махорку. У уголовников это дело поставлено надежно. Если твой друг сидит в карцере – как хочешь, а исхитрись передать ему покурить, иногда и поесть.

Надо отдать им должное, люди они отчаянные. Карцер стоял в запретке, окутанный колючей проволокой и сигнализацией, но каждый вечер перед отбоем кто‑ нибудь лез из зоны, незаметно рвал проволоку, пробирался к окну и в щель между решетками передавал курево. Если попадался, тут же сажали его самого, и лез следующий. Позже, выйдя из карцера, я тоже принимал участие в этих рейдах, и дело это, должен сказать, очень опасное. Стрелок с вышки может подумать, что ты пытаешься бежать из лагеря, и открыть стрельбу. А сделать все незаметно – ужасно трудно: запретка освещена прожекторами, кругом всякие сигнальные провода, тоненькие, как паутина, и колючая проволока цепляется за одежду.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒