Марианна Грубер 10 страница

Учитель велел кучеру остановиться против ворот «Господского двора» и никуда дальше не ехать. Снова обернувшись к К., он сказал:

– Далеко, близко, – зависит от того, как на это смотришь.

– А не от того, какой делаешь вывод, оценив расстояние? Например, о недостижимости цели.

– А на сей раз что вы имеете в виду?

– Это ведь прекрасное средство для запугивания людей.

– Это вполне приемлемое средство, чтобы вправить кое‑ кому мозги. Говорят же детям, что дорога слишком далека, потому что знают: ребенок ее не осилит. То же говорят и выбившемуся из сил путнику, щадя его, оправдывая его желание отдохнуть. Или тому, кто тащит тяжелую ношу, чтобы он мог остановиться и перевести дух. Да что толку объяснять! Вы же никогда не слушаете ничьих советов. Мы прибыли. Выходите и осмотритесь пока. – И Учитель громко крикнул возницам, чтобы они поставили повозки полукругом, затем велел деревенским выходить.

К. пришлось дождаться, пока все повозки подъедут и выстроятся в указанном порядке. Он смотрел, как возницы неторопливо устанавливали ручные тормоза, лениво закручивая рукоятку, потом воткнули кнуты куда‑ то возле козел и подвязали поводья, они долго возились, прежде чем слезть на землю; деревенским тоже, видимо, некуда было спешить. Уже стемнело. Очертания Замка на горизонте понемногу таяли. Он высился в тиши, отрешившийся от обыденной жизни, погруженный в себя и свою самозабвенную отчужденность, которая не отталкивала, но и не привлекала. От него исходил покой, и на мгновение это чувство манящего охватило К. Время было здесь одинаковым для всех, они все в какой‑ то мере жили в одном времени, плыли по течению в одном вялом, медлительном потоке, и это время было временем Замка. Ожидание тяготило только беспокойного. «Терпение! – сказал себе К. – Вот теперь тебе необходимо терпение, потому что, по всей видимости, никого, кроме тебя, не интересует, что будет дальше».

Но он ошибался. Учитель, соскочивший на землю, едва повозка остановилась, нетерпеливо окликнул К. и предложил ему сойти.

– Или сверху вам лучше видно? – на всякий случай спросил он. – Однако в тот, первый, раз вы стояли внизу.

– В самом деле? – К. не спеша выбрался из повозки.

– Если точно, то стояли вы вот здесь. Это может подтвердить кучер. Кстати, вы его узнали?

– Нет, – ответил К.

– А впрочем, вы же и не видели его вблизи. Но тем не менее нет никаких оснований подозревать кучера во лжи.

– Конечно, нет, – согласился К., однако его мысли блуждали где‑ то далеко. Слабый снегопад прекратился, снег опять начал таять, смешиваясь с влажной землей. При каждом шаге земля издавала чавкающий звук. К. оглянулся и поискал глазами Фриду. Но ее нигде не было, не увидел он и Гардены, хозяйки постоялого двора.

– Куда она делась? – спросил он.

– Кто? Фрида? Да вы же познакомились с ней в пивной при гостинице, а не здесь.

К. вдруг вспылил:

– Пора бросить это дурацкое обращение – вы, ваш и так далее.

Учитель, сопровождавший легким полупоклоном каждое «вы» или «ваш», выпрямился и поднял голову:

– Я отказался бы от обращения на вы, если бы не считал его необходимым. Подобные формы создают дистанцию, а в иных случаях она очень необходима, как мы сегодня уже убедились. – И тихо добавил: – Советую тебе, покончи ты поскорей с этим делом. Люди устали, а усталые крестьяне грубы. Они ждут, чтобы ты что‑ нибудь вспомнил, ну так будь любезен, вспоминай!

К. пожал плечами:

– Здесь многое напоминает другие места, которые мне знакомы. Но наверное, любому человеку самые разные места тоже могли бы показаться знакомыми. Какие‑ то черты сходства довольно быстро находишь, а заметив сходство, начинаешь думать, будто хорошо знаешь или помнишь предмет или местность. Тут очень легко ошибиться.

Учитель подозвал кучера, о котором говорил раньше.

– Пусть этот добрый человек расскажет нам, что же тогда произошло. Так оно будет лучше всего. – И Учитель с грубоватой фамильярностью подтолкнул К. локтем. Этот жест не замедлил произвести свое действие на деревенских: подойдя ближе, они уставились на К.

– Ну, пусть расскажет, – неохотно согласился К.

Услышав, что говорят о нем, кучер стащил с головы шапку и теперь мял ее в руках, оробев от недовольного тона К.

– Да что рассказывать‑ то? – пробормотал он чуть слышно. – Вроде тут стоял этот господин и все смотрел да смотрел на окна, а в них свет еще горел. А уйти ни в какую не соглашался. Даже когда предложили поехать назад в Деревню, господин землемер отказались, вот и пришлось мне распрячь лошадей, а я ведь их запряг‑ то перед тем нарочно для господина землемера.

– Для меня? – К. очень удивился. – С какой стати для меня запрягли лошадей в сани?

Ну, конечно, для него, это был знак благоволения Замка, – кучер закивал головой. Все происходило ради К. Наверное, господин землемер припоминает?

К. ответил отрицательно.

– Но ты продолжай, – сказал он неожиданно приветливым тоном. – Это интересная история.

– История! – кучер пришел в негодование. – История? Нет, вы только послушайте! Я тут не истории рассказываю. Я докладываю и во всем стараюсь держаться правды. Я знаю, что этот господин наблюдал за мной, я все отлично заметил. Он на меня смотрел, – кучер подошел вплотную к К., словно хотел вот так, почти касаясь его лица, почти невыносимой фамильярной близостью воздействовать на К. и заставить пробудиться его воспоминания.

Неприятно удивленный, К. попятился и, защищаясь, выставил вперед руку.

– Совершенно не помню, чтобы я когда‑ то здесь был, – сказал он, в душе недовольный тем, что отступил перед кучером, вместо того чтобы, напротив, его заставить отойти на подобающее расстояние; конечно же, кучер теперь осмелел и с гораздо большей уверенностью твердил, что в его истории все – чистая правда. Для К. то, что сообщил кучер, было историей, как и все прежние рассказы деревенских, хотя кое в чем эта история казалась ему уже знакомой.

– Он на меня смотрел, – упрямо повторил кучер и, еще больше осмелев, продолжал: – Все время смотрел. Я подпер тяжелую створку ворот и задним ходом въехал в конюшню, поставил сани на место, распряг лошадей, потом подвел их к яслям. Ни разу я не посмотрел на этого господина! Не было уже надежды, что мы куда‑ то поедем, а этот господин, между прочим, очень даже хорошо заметил, что я был в расстройстве. Хотите знать, что я думаю? Так я вам скажу: я только вид делал, будто ничего не замечаю и просто занимаюсь своей тяжелой работой. А по правде сказать, я так вел себя, чтобы, ни слова не говоря, своим поведением дать понять господину землемеру – его‑ то поведение против всяких правил. Но господин землемер предпочли притвориться непонятливыми, как будто все им невдомек было.

– Я притворился непонятливым?

– А то как же! – воскликнула Гардена, вдруг, откуда ни возьмись, выросшая рядом с ними. – Не иначе, по злобе, да чтоб довести нас до полного отчаяния! – Однако в ее словах уже не было упрека, они прозвучали скорей грустно, Гардена, казалось, уже смирилась с тем, что все усилия не приводят, да, видно, никогда и не приведут к какому‑ то результату.

К. стоял, не двигаясь с места, и поверх головы кучера смотрел на пустое пространство впереди. Ему показалось, что сегодня эту площадку покрывает не такой глубокий снег, как в тот день, о котором они говорили, да, он был в этом уверен, сегодня всюду на земле лежала мешанина из растаявшего снега и мокрой земли.

– Чего все вы от меня хотите? – спросил он, обращаясь скорей к себе, чем к стоявшим вокруг людям, и в ту же минуту ему показалось, что когда‑ то раньше он уже произносил именно эти слова, когда‑ то давно, в самом начале, вскоре после своего прибытия в Деревню, в конце тяжкого пути, да, несомненно, тяжкого, иначе ничем нельзя было объяснить его предельную усталость в течение нескольких последующих дней, о которой ему напомнила Фрида, о которой говорил и Варнава, вот только сам он ничего такого не помнил. Он твердо знал лишь одно: однажды он сюда прибыл, откуда – неизвестно. Все остальное странным образом терялось во тьме, вызывавшей в нем бесконечное любопытство. А вдруг окажется правдой то, что эти люди так настойчиво старались объяснить ему, желая направить на верную дорогу, ведь именно в этом его постоянно уверяла Гардена, хозяйка, и только его собственное непостижимое упрямство мешало ему понять этих людей. Как бы то ни было, вся Деревня сбежалась, чтобы пристыдить его, упрямо не желавшего что‑ то вспомнить. И в эту минуту в его памяти всплыла картина, кажется, из прошлой жизни, смутно вспомнилось: да, когда‑ то он, К., действительно где‑ то стоял и смотрел, как кто‑ то другой распрягал и отводил в стойло лошадей, молча делал свое дело и ни разу даже не бросил взгляда в его сторону, это происходило глубокой зимой, все вокруг оцепенело от холода. К. обвел взглядом лица людей, казавшиеся такими знакомыми и в то же время остававшиеся чужими. И, глядя на них, он подумал, что в эту минуту он неким таинственным образом постигает сущность каждого из этих людей и вспоминает все, что говорили эти люди, словно текст, прочитанный когда‑ то давно в книге. Фрида. Разве когда‑ то она не приносила ему книги, или их приносил кто‑ то другой? А о какой Фриде он думает сейчас, мысленно произнося: «Фрида»? Об этой Фриде, которая минуту назад вышла из тени от дома и с безучастным видом встала чуть в стороне, рядом с деревенскими, но и не присоединившись к ним, как будто она не была своей среди них, жителей этой Деревни, и не была своей в этой жизни? Или он думает о той Фриде, которую помнит лишь смутно, подобно тому как вспоминается персонаж из романа, безусловно живой в известном смысле, но, что столь же несомненно, в реальной жизни не существующий...

– Когда‑ то я прочитал одну историю, – сказал К. и, совершенно не понимая, зачем это нужно, начал рассказывать историю стоявшим вокруг людям. – Это рассказ о том, как один человек был послан своим народом к князю, чтобы просить помощи, защиты от барьера. Барьер – это странная штуковина, он и прозрачен и непрозрачен, и мягок и тверд. Прозрачен и мягок он, когда перемещается, непрозрачен и тверд – когда останавливается, найдя какое‑ то новое место. То, что попало за барьер или, лучше сказать, попалось барьеру в добычу, пропадает навсегда: люди и животные, дома, луга и леса. Постепенно они уходят из памяти всех остальных людей. Скрывшись с глаз, они исчезают из памяти. Барьер и вместе с ним забвение продвигаются все дальше, и тем больше сокращается жизненное пространство маленького народа. В той истории один простой, примитивный человек уходит из своей деревни и идет в замок, чтобы попросить помощи, потому что замок и деревня связаны друг с другом священным договором о взаимной помощи. Но вместо того, чтобы пропустить к князю, с посланцем обходятся как с врагом, его прогоняют. Он вынужден скрываться как раз от тех, у кого рассчитывал получить помощь, он спасается бегством, однако потом опять и опять приходит и пытается выполнить данное ему поручение, – ведь барьер тем временем неумолимо продвигается все дальше. С каждым днем, который этот человек прожил, не добившись успеха в своем деле, опасность возрастает. Барьер теснит его сородичей, они стоят, прижавшись спинами к склону горы, и вообще неизвестно, уцелела ли их деревня. Посланник непременно должен пробиться к князю, ибо князь – это спасение. Но когда посланец, этот незваный гость, прибегнув к хитрости, наконец проникает в замок, он обнаруживает, что все было пустой болтовней. Никто в замке не считает, что он в ответе за судьбу деревни, и менее всех – владетель замка, который беспечно веселится и празднует. И тут смиренная просьба несчастного глупца становится требованием. Посланник требует вернуть всех, кто исчез, очутившись за барьером: животных, людей, деревья, всю страну.

– Здесь таких книг не читают, – сказал Учитель, слушавший К. вначале с интересом, а потом со все большим недовольством. – Конечно, по поводу этой истории можно кое‑ что сказать, но, повторяю, здесь таких книг не читают. Кроме того, книги вообще ни при чем, записи Замка решительно нельзя сравнивать с какими‑ то сочинениями, плодами фантазии романтической или циничной души. Речь идет не о придуманных историях, а о серьезных свидетельствах.

– По‑ твоему, между тем и другим есть разница? – вспылил К.

– Разница вполне очевидна.

– Объясни, если она так очевидна!

– Очень просто, – усмехнулся Учитель. – Когда раздается голос Замка, причем неважно, устные или письменные послания оттуда приходят – голос Замка есть голос Замка, – эти сообщения решительно нельзя сравнить с какими‑ то книгами.

– Наверное, ты прав, – согласился К., но сразу же возразил: – Но ведь их слушают или читают люди? Как же с людьми‑ то быть? Как, скажи, пожалуйста, ты различишь, вспоминает человек придуманную историю или события, происходившие в действительности? Как отличить чей‑ то рассказ о событии, живом только в его памяти, от события, пережитого этим человеком, ведь и то и другое он пережил? Чем отличается ужас, порожденный воображением, от ужаса, вызванного грозой и молнией? И потому я утверждаю, что всякая история когда‑ то действительно произошла, может быть, она разыгралась в обыденной жизни, может быть, это была таинственная или страшная история. Но она была.

– Замолчите, – потребовал Учитель.

– Как! Разве я здесь для того, чтобы молчать? Разве смысл нашей встречи в том, чтобы молчать? Иначе говоря, зачеркивать прошлое?

– Нет, конечно, нет, – Учитель пошел на попятный при таком неожиданном и нежелательном повороте разговора: К. перехватил у него инициативу и невозмутимо продолжал говорить, ни на кого не обращая внимания:

– Так что же плохого в историях? В конечном счете все вокруг – история. Прочитанная, пережитая или увиденная – безразлично. – Он на несколько шагов отошел от людей и, закрыв глаза, продолжал размышлять. Вспомнились строки, которые он искал в своей памяти, и он вполголоса прочел их, словно по книге, раскрывшейся перед ним на нужной странице: «И когда, закончив работу в конюшне, кучер прошел через двор, неторопливо, вразвалку, и запер большие ворота, потом вернулся, медленно, не поднимая глаз от своих следов на снегу, а потом заперся в конюшне, и сразу погас весь электрический свет, – да и кому теперь он должен светить? – и только вверху, на деревянной галерее, светилась щель, притягивая к себе блуждающий взгляд, – вот тогда К. показалось, что прервалась всякая связь с ним, и он, хоть и стал свободнее, чем когда‑ либо, и может ждать сколько ему угодно в этом прежде запретном для него месте, и что свободу свою он завоевал, как вряд ли сумел завоевать кто‑ то другой, и никто не посмеет ни тронуть его, ни прогнать, ни даже заговорить с ним, но в то же время с не меньшей уверенностью чувствовал К., что нет ничего более бессмысленного, более отчаянного, чем эта свобода, это ожидание, эта неуязвимость [4]

– Ну вот, – весело сказала хозяйка «Господского двора», до сих пор стоявшая в толпе и молча слушавшая. – Вот и чудненько! Он же все помнит! Просто все это время не хотел потрудиться. А я и раньше говорила: сущий ребенок. Дурачит целую Деревню, как дети дурачат взрослых, прячутся и заставляют искать себя по всему дому – в кладовой, в подвале, а под конец, когда все уже с ума сходят от беспокойства, так и вовсе в ручье или в колодце.

К. обернулся к ней.

– Уважаемая, – сказал он, – мы не можем вспомнить о чем‑ то по своей воле и не можем о чем‑ то забыть, если нам хочется. Забвение и память подчиняются суровому закону, который не нами установлен.

– Конечно! – засмеялась Хозяйка весело, словно освободившись от тяжести. – Воспоминания – беда, что и говорить, и уж вовсе жуткое бедствие для того, кому навязаны воспоминания господина землемера. Об этом мы ведь говорили однажды. Я‑ то хорошо помню тот разговор, не сомневайтесь, у нас память хорошая. Хорошо и то, что мы тогда, несколько дней назад, не позвонили в Замок, вы ведь этого требовали, и мы вас чуть было не послушались. Ну а теперь все в порядке.

Хозяйка опять насмехалась, и К. почувствовал, как в груди поднялась жаркая волна, – в точности, как после пробуждения, когда он с удивлением почувствовал, что охвачен гневом при виде глазевших на него деревенских. К. сжал кулаки.

– Возможно, то, о чем мне рассказали, действительно произошло, – сказал он. – Но я не тот, кто здесь стоял и ждал!

После этих слов настало молчание. Как в первый день, подумал К., если тот день был первым. Молчание – начало ликующей радости или – начало убийства. Эту фразу он прочитал сегодня днем в записках того, другого К., где она была снабжена странным замечанием: каждая фраза должна стоять на своем месте. Вспомнив эти слова, он подумал, что сам стоит на месте другого человека, а тот, другой, его двойник, который до сих пор существовал лишь в воображении деревенских, таким образом стал частью его воспоминаний и, следовательно, частью его самого, и, быть может, сейчас они соединились. Но можно ли соединиться со своим двойником? Чтобы достичь единства, надо стать воспоминанием другого человека и жить в его памяти, всегда, в любое время оставаясь неизменным. Это показалось К. невозможным. Ведь, в конце концов, один человек видит одно, а другой – другое, ведь они же не находятся в одном и том же месте, не стоят где‑ то рядом, не смотрят на все одинаковым взглядом, взгляд у двоих всегда разный, а это не может не привести к их постоянному отдалению друг от друга, и, отдаляясь, они постепенно становятся настолько несхожими, что в итоге каждый из двоих оказывается самостоятельной личностью. Но, – возражения кружились в мозгу К., сменяя, однако не подменяя друг друга, – но если благодаря воспоминаниям человек становится своим собственным двойником по причине несовпадения во времени и в силу обусловленного этим несовпадением различия в ощущениях, то это, возможно, означает, что он, К., носит в себе чужого человека. Этот другой, посторонний, не родившийся на свет, все же хочет жить своей собственной жизнью, а достичь этой цели он может единственным средством – лишив жизни другого. Брат или враг. Враг – ибо твой не рожденный брат... Но если другие люди видят твоего двойника, значит, он родился и живет, так кто же тогда двойник, кому принадлежит право первородства?..

К. обернулся в сторону дороги, по которой они приехали, и долго стоял, вглядываясь в сумрак, с каждой минутой все более сгущавшийся. Вопрос: что должно произойти дальше, – усилил смятение, в которое К. привели его собственные мысли. До сих пор Деревня принимала решения, следуя воле Замка, а он, К., принимал свои собственные решения и либо выполнял требования, либо отказывался выполнять, признавал правильными или отвергал по своему усмотрению. «Но в конечном счете, – подумал К., – ты всегда выполнял их требования. Ты должен уйти, ты чужой здесь, ты никто, как тебе однажды сказали. Уйти – это самое лучшее. Нет, наверное, не самое лучшее, а самое простое. Решение проблемы состоит в отказе от нее, уйти и, значит, отказаться».

Дорогу ему загородила хозяйка «Господского двора».

– Просто так от нас не уходят. Говорил тут красивые речи, а сам задумал уйти потихоньку. Нынешнюю ночь вы проведете здесь, хоть мне и неприятно пускать вас к себе в гостиницу. И чтоб больше никаких историй. Мы этого не потерпим!

– Вы этого не потерпите! – гневно воскликнул К. – Истории! Вы, вы все, думаете, это просто истории? Просто истории, да? Конечно, истории. Живешь, умираешь, страдаешь из‑ за вас, катаешься по земле, предаешься грязным мыслям, потом совершаешь гнусные поступки, скорее не как соблазнитель, а как соблазненный, хотя тут не разберешь, кто соблазняет, а кого вводят в соблазн, потому что всех нас вводят в соблазн речами, надеждами, томительной жаждой и этой глухой болью, с которой нас вытолкнули в мир. Боль, только она действительна, а все прочее – и в самом деле всего лишь история...

– Ради бога, замолчите! – сказал Учитель. – Нельзя, нельзя говорить такие вещи. Это же святотатство! Нет, еще хуже...

– Боль, с которой нас выталкивают в мир, – продолжал К. все быстрее, все громче, словно не поспевая за бешеной гонкой своих мыслей, словно в страхе, что не успеет высказать все до конца, а высказать необходимо, раз уж он заговорил. – Боль, которая постоянно усиливается, возрастает, – К. задыхался, – во имя Замка и его владетеля. И ты не можешь перестать жаждать этой боли и одновременно искать от нее спасения, от этой боли, которую ничем не утолить, боли, которая заставляет нас хвататься друг за друга, задыхаясь, искать тело, безразлично чье, лишь бы найти кого‑ то, к кому можно прижаться, и вновь и вновь, до потери сознания вторгаться в него, и не имеет значения, если все кончится беспамятством. Все из‑ за боли. Боль – величайший соблазнитель, из‑ за нее мы тянемся друг к другу.

– Возьмите себя в руки, – перебил его Учитель. – Вы что, решили погубить нас своими речами, лишить нас и жизни, и нашего добра, родины и уверенности?

– Конечно! – воскликнул К. – Если б я только мог! Конечно! И прежде всего я лишил бы вас убежденности, вашей тупой, животной, недостойной уверенности, с радостью лишил бы. Фрида! – крикнул он, – Фрида, ты же знаешь, уверенность недостойна, от нее обостряется боль, и она всегда приводит только к заблуждениям. Неужели я должен быть уверенным и своей уверенностью увеличивать твою и мою боль? Хорошо, идем тогда в кабак, пошли, будем валяться прямо на полу, как мне об этом рассказывали, подумаешь, это же просто история! Или займись‑ ка со мной тем, чем ты занималась с Кламмом, ведь и это всего‑ навсего история. Говорят, человек родится в грязи? Значит, пусть грязи станет еще больше! Да уж, прав был отец, он говорил: «потому что она подняла свои юбки, отвратительная дура»[5] – он был прав, обвиняя, но вместе с тем был не прав, потому что своим существованием он тоже обязан таким вот юбкам, как и я обязан юбкам своим появлением на свет. Все они, поднимавшие свои юбки, хотели одного – победить боль... Так куда, Фрида? В кабак или в комнату? – Он схватил ее за плечо и потащил в гостиницу. Фрида не посмела воспротивиться.

Захлопнув дверь, он снова спросил:

– В кабак или в комнату?

– Разве ты занял место Кламма, чтобы иметь право этого требовать? – Фрида была смертельно бледной и говорила так тихо, что К. едва расслышал ее.

– Куда Кламму до меня! – К. словно опьянел. – Это он занимал мое место – когда был с тобой в той комнате.

– Хорошо, если хочешь... – без всякого выражения прошептала Фрида. – Только прошу тебя... – и она опустилась на колени, но, прежде чем успела сказать еще хоть слово, К. закричал:

– Ты что, вот так же стояла на коленях перед Кламмом?! Чтобы он с тобой развлекался, чтобы получал удовлетворение и чтобы удовлетворял тебя?!

– Я только прошу, – запинаясь пробормотала Фрида, – не говори таким тоном. Мы приходим, когда нас зовут, не имея ни малейшего желания. Нам не подобает желание.

– Ах вот, значит, как это было, – К. мгновенно успокоился. – Желание! Замок заставил вас отказаться от желаний, даже невинные желания того, другого, человека Замок превратил в его вину. И в то же время Замку нужно, чтобы тот, другой, чего‑ то желал, это нужно Замку, чтобы в той истории тот, другой, К. был перед тобой виноват.

– Но ведь это никакая не история, – все так же шепотом сказала Фрида.

– Тем хуже. Потому что в таком случае нам придется идти дальше.

В зале не было часов, однако К. показалось, что он слышит какое‑ то странное тиканье, потом он сообразил, что звуки раздаются у него в ушах, это был стук его собственного сердца. Он устало опустился на пол рядом с Фридой, и усталость заставила его постепенно успокоиться. Он лег и задремал, но приятное состояние на грани сна и бодрствования продлилось недолго. Холод разбудил К. Он сел. Было темно, только над дверью горела керосиновая лампа, еще одна лампа тускло светилась над стойкой. В полутьме он разглядел Фриду, нет, скорей ее тень, она неподвижно стояла на коленях, боясь пошевелиться. Все остальное было неразличимо и тонуло во мраке. К. почувствовал глубокий стыд и виновато опустил голову. Он сказал все, что следовало, даже больше – то, чего нельзя было говорить, и теперь хотел одного – остаться в одиночестве; но чем же было виновато в его, К., жизни это хрупкое, тщедушное создание? Разве она в ответе за Деревню, ведь она не отвечает даже за свою собственную жизнь, – достаточно вспомнить, о чем она рассказала недавно, в школе. А он все‑ таки заставил ее искупить то, в чем была вина других. И снова он подумал: Фрида, Фрида... Ее имя явилось как символ всех былых и всех будущих представлений о жизни, которой он никогда не жил и никогда не будет жить. Как бы прося о прощении, он протянул Фриде руку, и снова, как в тот раз в распивочной постоялого двора «У моста», рука Фриды была робкой, холодной, но такой же мягкой. Он бережно сжал ее и в этот момент особенно остро почувствовал свою вину, потому что это пожатие было большей ложью, чем любая ложь, которую можно выразить словами, и еще потому, что нужные слова, если они вообще были, к нему не шли, и, отчетливо понимая, что сказать их обязан, он не хотел их произносить. Он ощущал только усталость и глубокое внутреннее безразличие ко всему, что бы ни случилось.

И тут в глубине зала раздался звон. По‑ видимому, разбили что‑ то стеклянное. Фрида вздрогнула, как ребенок, застигнутый на дурном поступке, К. обернулся и увидел шедшую к ним из темноты девушку в странном наряде. Она терла заспанные глаза.

– Мне поручили ждать тут, – сказала она. ‑ Я, кажется, задремала. А теперь вот лампу разбила. – Все это она произнесла таким тоном, словно хотела сказать: если кто и виноват в случившемся, так это вы оба.

– Пепи! – ахнула Фрида.

– Ну да, это я, – не без важности ответила девушка. – Мне второй раз предоставили твое место.

– Быть не может! – взволновалась Фрида. – Это невозможно!

К. неправильно понял ее волнение, решив, что оно вызвано тем, что Пепи застала их вдвоем.

– Она спала, – негромко сказал он, желая успокоить Фриду. – Если она вообще что‑ то слышала, то наверняка ничего не поняла. Да и вряд ли могла что‑ то разглядеть в темноте, – горят ведь всего две лампы на все помещение, а оно, кажется большое.

– Это кого же я должна была увидеть и услышать? – Пепи насторожилась.

– Нас, – спокойно ответил К. – То есть практически никого и ничего. Или, если говорить так, как говорят деревенские, – не знаю, впрочем, получится ли у меня, чужака, – ты увидела Фриду, которая, несомненно, имеет право здесь находиться. А кроме нее – никого и ничего. – И, повернувшись к Фриде, К. добавил: – Успокойся, все в порядке.

Но волнение Фриды не унималось. Она вся подобралась, точно перед прыжком; холодное спокойствие и неподдельная уверенность в своем превосходстве, которые обычно чувствовались в каждом ее движении, если только К. нарочно не выводил ее из равновесия, в чем он сейчас признался себе, – словно смело ветром. В ответ на его замечание, что Пепи наверняка ничего не видела и не могла ничего услышать, Фрида отрицательно покачала головой. Тогда К. начал искать другую причину ее волнения. Страх остаться без работы, которую, по словам этой Пепи, Фрида потеряла во второй раз? Но она, разумеется, вернется на свое место. Какую бы работу Фрида не выполняла, эта горбунья в идиотском наряде ни может ее заменить. Ревность? Ревность была совершенно не свойственна Фриде, всегда такой великодушной, и никак не вязалась с теми отношениями, которые существовали между нею и К., однако ревность все‑ таки показалась довольно вероятной причиной, – он вспомнил о желании Фриды, которого не мог понять, – прийти сюда напоследок, завершить путь здесь, чтобы еще раз проиграть начало. Она говорила об этом с горячностью. Он взглянул на Фриду со снисходительным сожалением. Но в то же время ему вдруг вспомнились другие слова, сказанные Фридой давно, много дней тому назад: «Никто, никто не имеет права меня оплакивать».

– При нашей первой встрече ее не было, – сказала наконец Фрида.

– Ну и что? Мне дали поручение ждать тут, – стояла на своем Пепи. Она явно наслаждалась смущением Фриды.

Взгляд К. перебежал с Пепи на Фриду и снова на Пепи. Совсем молоденькая, с виду очень беззаботная, чуть ли не нахальная особа, в своей беззаботности она разительно отличалась от всех деревенских, с кем К. до сих пор приходилось сталкиваться.

– Ее тут не было, – повторила Фрида, сдерживая слезы, и К. почувствовал, как в нем пробуждается злость к этой совершенно незнакомой девице, назвавшейся Пепи.

А та держалась как ни в чем не бывало. Слова Фриды, похоже, ее ничуть не задели. Она предложила:

– Зажечь еще лампы?

– Так ты, значит, Пепи? – строго спросил К., желая поставить ее на место. – И, говорят, я с тобой знаком?

– Конечно, господин землемер! – ответила она без тени смущения.

– Но я тебя не знаю, и ты это, безусловно, заметила.

– А все говорят – знаете, – Пепи и теперь не почувствовала ни малейшей неловкости.

– Если начистоту, не вижу причины, чтобы мне хотелось с тобой познакомиться.

Вот теперь она слегка смутилась.

– Господин землемер хочет, чтобы я рассказала, о чем мы с ним разговаривали? – спросила она, покосившись на Фриду.

К. пропустил вопрос мимо ушей.

– А кто присутствовал при нашей первой встрече? – спросил он Фриду. – Или никого не было?

– Хозяин присутствовал, Ольга, кучера, крестьяне, – сказала Фрида и нерешительно добавила: – еще – Кламм.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒