Марианна Грубер 7 страница

– Они следуют своему собственному закону, – возразил К.

– Нет никаких собственных законов!

– Разумеется, есть. – К. медленно пил кофе мелкими глотками. – Судя по тому, что ты сейчас сказала, можно предположить, что ты тоже иногда сомневалась в справедливости указаний Замка.

– Сомневалась? – Словно защищаясь, Фрида выставила перед собой руки. – Никогда! Хотя не все указания были понятны. Но, видишь ли, благодаря нашим непокорным воспоминаниям они становились абсолютно понятными, во всех деталях. – Фрида помолчала, затем спросила: – А почему ты сказал «тоже»? Никто не сомневается в справедливости решений Замка, кроме Амалии. Впрочем, ты сказал, что не знаешь ее.

– С ней мне еще предстоит познакомиться. – Беглый взгляд, в первый день брошенный К. на Амалию, когда та стояла в толпе глазевших на него деревенских, конечно же, нельзя было считать знакомством.

– Пойдешь? – спросила Фрида.

К. равнодушно ответил:

– Раз это предусмотрено...

– Значит, идешь! В гости к мертвым идешь, – вдруг объявила Фрида. – Вот именно, к мертвецам, которые уже ничего не помнят о жизни, да и живут в гробу. – Она подлила К. еще кофе, потом свернула одеяло, встряхнула и убрала мешок с соломой. – Кофейник и чашки оставим здесь, их дала Учительница, а все остальное уложено. Сюда мы больше не вернемся. – Она открыла окно. Вероятно, неподалеку кто‑ то стоял и ждал. Во всяком случае, Фрида кому‑ то помахала из окна. Немного позже вошел Иеремия. Не поздоровавшись, он молча погрузил все, что приготовила Фрида, на маленькую ручную тележку и быстро ушел.

– Вы с ним договорились заранее? – спросил К.

Фрида кивнула.

– Когда?

Она не обязана давать ему отчет.

– Нет, конечно. Конечно!.. А почему бы тебе не позавтракать со мной?

С каких пор для него имеют значение такие вещи? – Фрида направилась к двери. К. решил, что резкий тон Фриды можно объяснить ее усталостью, и не задерживал ее, уходит так уходит, но потом встал и подошел к Фриде.

– Я не хотел тебя обидеть, а если все же обидел, то готов извиниться по всей форме.

– По всей форме! – крикнула Фрида. – По всей форме! Разумеется, вполне в твоем духе! Позавтракаю на постоялом дворе.

– С Артуром и Иеремией?

– С Иеремией, а может, и с Артуром. В конце концов, ты идешь к Варнаве и его сестрам.

– Ты сама меня к ним посылаешь.

– Нет, это ты зачастил к ним! Тайком! Сразу же, как только приехал в Деревню! – закричала Фрида, и вдруг в ее глазах заблестели слезы. – Если уж тебе так надо туда идти, иди открыто, у всех на виду, и входи через главную дверь, а не тайком с черного хода. И не думай, что, скрываясь от меня, получишь больше удовольствия, тебе же приятно не подчиняться Замку и водить за нос бедную Фриду, это тебе доставляет удовольствие, не правда ли?

Она выпалила все это со злостью, и чем больше она злилась, тем спокойнее становился К. Значит, он ей и в самом деле не безразличен, каким бы невероятным это ни казалось. Его удивили слова Фриды о том, что он якобы пытался что‑ то скрыть. В этом захолустье, где обо всех судачили и сплетничали, не было ни малейшей возможности что‑ либо утаить. Лучше и не пытаться. Лучше с высоко поднятой головой пройти мимо деревенских, словно они – пустое место.

– Скрывать! – К. покачал головой. – Я мучительно ищу слова, чтобы описать то, чему нет имени. Ты думаешь, у меня есть тайна, которую я скрываю от тебя, но это не тайна, это загадка. А загадки придуманы для того, чтобы их разгадывать. Будь тут какая‑ то тайна, я бы смирился. Но ведь небо не опустится на землю. Если б оно опустилось, я замер бы в страхе и обнял землю, которой коснулось небо. Я был бы счастливейшим из людей, нет, может быть, я не был бы счастлив, но я бы избавился от моих вопросов, я даже смирился бы с моими ночными призраками. Но небо не сойдет на землю. Посмотри на него. Оно словно в прозрачном стеклянном панцире, не возникает даже иллюзии того, что его хоть где‑ то можно коснуться.

– Красиво ты умеешь говорить! – Фрида бросила на К. взгляд, полный презрения. – Как нежно звучит твой голос, когда ты уклоняешься от прямого ответа. Из всех твоих речей ясно лишь одно: ты пойдешь к Варнаве.

– Если тебе это неприятно, не пойду, – спокойно ответил К. – Я и сам‑ то не знаю, зачем это нужно.

– Ах, да иди уж, иди! – крикнула Фрида и выбежала из школы, с силой хлопнув дверью. И в ту же минуту в школу влетел Учитель с побагровевшим от ярости лицом. Похоже, там, где К., без скандалов не обойтись! Вчера Учитель сказал детям, что уроки отменяются, но сегодня, сегодня‑ то уроки должны идти как обычно! В соседнем классе занятия проходят в‑ ужасающей тесноте по причине недостатка помещений. Но устраивать шум – это уж слишком!

– В этой школе что, и правда ведутся занятия? – удивился К. – Странно.

– Что тут странного?

– Нигде нет ни книг, ни учебных пособий, ни книжных полок.

– Все это здесь, в голове, – пояснил Учитель. – У детей, впрочем, есть тетради, в них они записывают то, что им задают для заучивания. Таким образом, они получают упражнение в письме и одновременно тренируют память.

– Чтобы в итоге ничего не знать, – сказал К.

– Что вы хотите сказать, господин землемер? – Учитель едва не сорвался на крик.

– Господин землемер ничего не хочет сказать, – ответил К., повернулся и вышел из школы.

Некоторое время он шел по следам Фриды, которые вели к постоялому двору «У моста». Он подумал, что час слишком ранний и нельзя, не договорившись заранее и не получив приглашения, явиться в такую рань в чужой дом. Пожалуй, будет приличнее, если он заглянет к Варнаве перед обедом и договорится о том, что придет во второй половине дня. Но, пройдя еще несколько шагов, К. увидел самого Варнаву, который стоял посреди дороги и, удивленно подняв брови, смотрел на него.

– Это не та дорога, господин землемер, – сказал он. – К нашему дому надо вот сюда, – и он указал как раз в ту сторону, откуда пришел К.

– А сейчас не слишком рано?

– Слишком рано? Вас ждут, поскольку о вас сообщено.

– Значит, надо идти?

– Нет.

К. удивился. Он уже сделал несколько шагов в ту сторону, куда указал Варнава, теперь остановился и спросил:

– Так идти не надо?

Варнава пожал плечами:

– Может, лучше не ходить. Сестры, наверное, возлагают на твой приход надежды, которые ты, конечно, не оправдаешь. – Почему‑ то он перешел на ты, К. это было неприятно.

– Ты хочешь сказать, из‑ за моего прихода возникнет путаница, неразбериха?

– Неразберихи и теперь уже хватает, – сказал Варнава.

– Ну так я не пойду к вам.

– Да ведь доложено о твоем приходе. Впрочем, время есть, ты можешь изменить свое решение.

Оба растерянно поглядели в чистое небо с темной грядой облаков, нависших вдали у горизонта.

– Опять, видно, снег пойдет, – сказал Варнава, – такой уж сумасшедший март нынче. Крестьяне ворчат, думают, все из‑ за того, что ты объявился в Деревне.

– Вот как... Что же ты мне посоветуешь?

– Ничего. Я вообще не даю советов.

– Но тебя больше устроит, если я не приду?

– Наоборот. Я беспокоюсь только из‑ за сестер.

– Мы были почти друзьями, – сказал затем Варнава, – но теперь в это даже не верится, ты теперь важным господином стал, а важные господа с такими, как мы, не знаются. Правда, Ольга, наверное, все еще надеется на что‑ то, она у нас простодушная и доверчивая, не то что Амалия, та порядком ожесточилась.

Топая ногами, чтобы согреться, они прошлись по кругу; К. кутался в свою накидку, стараясь запахнуть ее поплотнее. На Варнаве была теплая расшитая богатыми узорами куртка, она совершенно не подходила простому посыльному, каким был Варнава.

– По‑ моему, Фриде тоже не нравится, что я должен к вам идти, – сказал К.

– Фрида! – Варнава засмеялся. – Она говорит, я плохой посыльный. По всей Деревне разнесла. Давно ли ты стал слушать ее болтовню?

– А раньше не слушал?

– По‑ моему, ты вообще никого не слушал, – ответил Варнава задумчиво, – но мне не подобает судить об этом. Да я и не знаю наверняка. Ну, так что ты решил? – спросил он. – Хочешь, зайду за тобой попозже, или, – пожалуйста, могу проводить до нашего дома. Идти далековато, а если, как ты говоришь, ты все забыл, то, наверное, и дорогу сам найти не сумеешь.

К. подумал о предстоящих пустых, ничем не занятых часах. Можно вернуться на постоялый двор и отдохнуть в комнате наверху, если, конечно, его туда пустят. На постоялом дворе, наверное, сидят помощники, и хозяева тоже там, да еще крестьяне, которые опять начнут пялить на него глаза, да еще Фрида с ее нелепыми претензиями к нему, если он правильно все понял. А потом? Можно, конечно, поесть и поспать, но нельзя же все время только есть да спать.

– Пошли, – решил он, и Варнава согласился, облегченно вздохнув.

– Тогда, в первый раз, я чуть не всю дорогу тащил тебя. Ты был до смерти усталым. Но и сейчас ты выглядишь, пожалуй, ненамного лучше. – Он взял К. под руку и размашисто зашагал вперед, таща К. за собой. К., принявший решение скорее от скуки, а не потому, что действительно ждал чего‑ то от посещения этого семейства, безвольно поплелся за Варнавой. Этот парень – посыльный, вот и пускай ведет. Посыльные знают дороги, которыми ходят, и даже если в каком‑ то другом отношении им не стоит доверять, то по части путей и дорог на них можно положиться со спокойной душой.

Они шли по главной дороге, которая петляла, то поднимаясь в гору, то сбегая под уклон, потом свернули с нее, и как раз когда К. хотел остановиться и перевести дух перед настоящей долгой дорогой, Варнава неожиданно сказал:

– Пришли. – Он толкнул дверь приземистого дома и что‑ то крикнул, слов К. не разобрал. На пороге появилась девушка. Должно быть, Ольга, подумал К., вспомнив сцену своего пробуждения под грязным тряпьем и меховыми шкурами. Она сказала:

– A‑ а, господин землемер, потерявший свою память! Или все‑ таки его двойник? – Ее слова прозвучали слегка насмешливо, но в то же время чувствовалось, что она растеряна и не знает, как держаться с К. Видимо, она хотела намекнуть на то, что неплохо осведомлена относительно его дел.

К. заглянул в большую темную горницу, освещенную лишь тусклым светом, сочившимся в окно. Он снял шапку, кивнул в знак приветствия и сказал:

– Я не единственный, кто потерял свои воспоминания. Мне кажется, это можно сказать обо всей Деревне, по крайней мере о многих ее жителях. Дело в том, что многие люди перечисляли все места, где я был во время моего пребывания в Деревне, однако никто не мог сообщить, что же все‑ таки произошло после того, как я оставил место школьного сторожа, каким образом я лишился узелка с вещами и всех наличных денег и как я оказался в том злосчастном положении, в каком меня нашли. И совершенно не ясно, является ли К., который стоит здесь перед вами, тем человеком, которого помнят деревенские.

– Так ты это хочешь узнать? – спросил Варнава, уже собравшийся проводить К. в потемках туда, где он мог бы сесть. – Ты ошибся адресом. Ольга, конечно, может рассказать, как ты приходил сюда, и о разговорах, которые вы с ней вели, но на большее не рассчитывай. Она не скажет тебе, кто ты такой.

– Ну что ты болтаешь! – Ольга, улыбаясь, подошла ближе. – Человек больше своих воспоминаний, а кто он такой, всякий легко может узнать, поговорив с другими людьми. Они, правда, не скажут ему, кто он, но он сможет понять это из разговоров, если те, с кем он будет разговаривать, проявят терпение и понимание. Разве сам ты, Варнава, не знаешь, что ты – наш добрый брат, лишь благодаря тому, что мы тебя так называем, и что ты сын – потому что так зовут тебя отец и мать; в глазах Амалии ты человек, не склонный к глубоким размышлениям, а для меня ты тот, от кого иногда пахнет Замком, иногда снегом, и еще ты, Варнава, тот, кто привел в наш дом К.

От ее слов К. весь сжался.

– Значит, человек, – тот, кого в нем видят другие? Я – землемер, потому что так меня называют в этой Деревне, я – Йозеф, потому что так меня звали дома, и если кто‑ то утверждает, что я пропащий, значит, я и есть пропащий?

– Ты – землемер, потому что Замок признал тебя таковым, и значит, никакой ты не пропащий, потому что тот, кого признал Замок, не пропадет. – Приветливость Ольги внезапно исчезла, сменившись печалью. – А мы вот – пропащие, потому что в Замке о нас забыли.

– Надо напомнить о вас Замку, – предложил К.

– Нет, ты и впрямь ничего не помнишь. – Ольга вздохнула, в точности как раньше Фрида. – Воспоминаний‑ то мы и должны больше всего бояться. Только из‑ за воспоминаний становится необходимым забвение. – Она помолчала. – Ах, К., я так много рассказывала тебе о нас, о наших горестях, о нашем проступке... Так много, не хочется все это опять повторять. Амалия – это имя тебе тоже ничего не говорит? Моя гордая сестра.

К. ответил отрицательно.

– Можно, я сяду? – спросил он.

– Извини! – Варнава подскочил к столу и пододвинул К. кресло. – Прошу! – он взмахнул рукой, приглашая К. сесть, однако тон его говорил другое: «Ты же не собираешься остаться здесь надолго».

К. посмотрел на него задумчиво:

– Варнава, что за игра здесь происходит?

– Игра?

– Ты пригласил меня. Я спросил, может быть, тебя больше устроит, если я не приду. Ты сказал, нет. В то же время ты ответил отрицательно и на мой вопрос, надо ли мне сюда приходить. А теперь что? Я пришел, но тебе хочется, чтобы я как можно скорей покинул твой дом.

– Поступай как тебе угодно, – ответил Варнава, не глядя на К. Он крутил пуговицу на своей куртке, которую расстегнул, однако не снял.

– Ты же оторвешь пуговицу, – бесцеремонно заметил К.

Ольга смущенно засмеялась:

– Вообще‑ то нервным нашего братца не назовешь!

– Он только из‑ за меня нервничает, да и ты тоже, – сказал К.

– Раз уж ты сам заметил... Скажи, чего ты хочешь, а потом уходи. – Варнава повернулся спиной к К., подошел к буфету и стал что‑ то на нем переставлять. – Если тебе угодно приходить сюда, мы должны тебя принимать. Выбора у нас нет.

– Ты же сам сказал, мы были почти друзьями!

– Забудь об этом.

– Но как же... – вмешалась было Ольга.

– Да, как же так? – подхватил К. – Разве это не странно?

– Что тут странного? – Ольга смотрела на него своими детскими глазами, в которых открывалась ее беззащитность. Достаточно лишь руку протянуть, да, может, и этого не надо, – просто кивнуть, и она наконец все ему расскажет, правда, расскажет не так, как он предполагал раньше. Не словами. Слова... это как раз его задача: найти слова, назвать все своими именами, что бы это ни было, все прояснить, понять и, поняв, не погибнуть.

– Ты – как темный ангел, – вдруг сказала Ольга. – Когда ты явился к нам, ты не был даже загадочным незнакомцем, ты просто оказался тут чужим, и, может быть, в Деревне с тобой плохо обошлись. Что поделаешь, такие в Деревне люди. Я, конечно, знаю только эту Деревню, но, думаю, люди везде одинаковы.

– Конечно, – согласился К. – Если знаешь что‑ то одно, то и все остальное знаешь.

– Ну да. Чем больше мы тебя узнаем, тем больше ты нам задаешь загадок.

– Расскажи! – попросил К. – Чем больше ты меня узнаешь... Расскажи, как ты со мной познакомилась. А я запишу. Когда слова записаны, они становятся более значительными. И уже не приходится верить болтовне, ведь когда идет разговор, в любой момент можно заявить, что ты имел в виду что‑ то совсем другое. Написанные слова имеют силу доказательств.

– А вот это что‑ то новое! – раздался чей‑ то голос. В дверях смежной комнаты стояла Амалия. Высокая девушка с бледным лицом.

К. встал и поклонился.

– Я Йозеф К. Мне сказали, что мы с вами уже встречались, но я этого не помню, вернее, вспоминаю об этом очень смутно. Когда меня обнаружили лежащим под тяжелой грудой тряпья, вы, то есть ты, – поправился он, – ты, кажется, была при этом.

Амалия смерила К. холодным взглядом.

– До сих пор ты говорил, что хочешь восстановить пропавшие воспоминания, но не упоминал о том, что собираешься что‑ то записывать.

– Я не хотел об этом говорить. Вначале у меня, пожалуй, и не было такого намерения, но теперь я хочу записать все, что мне рассказывают, иначе потом может оказаться, что на самом деле говорилось что‑ то другое.

– Крестьяне не умеют читать, – возразила Амалия. – А если б умели, не стали бы. А если бы даже стали, то все равно ничего не изменилось бы в том, из‑ за чего ты так страдаешь: что слова могут означать то одно, то другое.

– Но слова Замка всегда однозначны, – сказала Ольга. – разве нет?

Амалия с досадой отмахнулась, не ответив на замечание сестры.

– Значение слов изменяется даже из‑ за почерка. Иначе на что были бы нужны ученые? А так они сидят и ломают себе головы, уж они‑ то были бы счастливы, если бы нашелся кто‑ то, например, вставший из могилы мертвец, и поговорил с ними, тогда бы они разобрались и поняли – что же это было когда‑ то написано и что на самом деле имелось в виду. Ну и как же ты думаешь написать о том, что существует помимо слов: вздох и улыбку, опущенные глаза? Напишешь: «Она вздохнула». Ну и что? «Она улыбнулась». И все, что ли? Дальше‑ то что? Как описать словами стеснение сердца, что предшествует вздоху, и преграду горя и безнадежности, которую одолевает вздох, рвущийся из груди? А как передать тот озаряющий все лицо внутренний свет, что является предвестником улыбки?

– Верно... Это может выразить только речь, – согласился К. – И это истина, которая каждую минуту способна изменяться, оставаясь истиной. Но я говорю о другой истине. Нас постоянно обязывают быть верными ей, однако она распространяется лишь в виде слухов. Кроме того, у меня нет выбора. Я должен обо всем написать.

– Ну вот, опять что‑ то новенькое! Да кто же тебя заставляет писать?

К. помедлил и не сразу ответил:

– Я сам. Иногда мне кажется, будто кто‑ то обращается ко мне издалека, а я должен переводить то, что слышу. Но это трудно. – Он помолчал. – Это не выразить в словах! Дрожь – это дрожь, и ужасное – ужасно, и страшное и пугающее остаются страшным и пугающим. Изменить здесь что‑ то никто не может, но я должен, просто должен найти слова для всего этого.

Амалия подошла к скамье у печки.

– Вот на этой скамье вы сидели и разговаривали с Ольгой. О многих вещах, должно быть. Знаю только, что она выболтала тебе все наши беды. Деревенские говорят, ты задумал всех нас погубить, и на сей раз я в порядке исключения разделяю мнение Деревни. Ты нас выслушивал, потому что хотел раздобыть что‑ нибудь весомое, эдакий подарок для чиновников Замка, с его помощью надеялся обеспечить себе их расположение, – как будто их можно подкупить! Но роковая для тебя и милостивая к нам судьба стерла твои воспоминания. А теперь ты хочешь, чтобы Ольга снова рассказала тебе все, хочешь приготовить свое подношение Замку. Ты ничего не сумеешь выразить словами, а уж нашу‑ то жизнь и подавно! Убирайся! – крикнула она. – Вон отсюда! Вон! Вон! Не для того я порвала с Замком, не для того обрекла семью на бедствия, чтобы у нас тут обосновался такой человек, как ты, у кого на уме одно – попасть в Замок.

– А как же твой брат? – спросил К. – Варнава ведь, как известно, служит Замку.

– Сущий ребенок, – Амалия вздохнула. – Да мы радоваться должны, что служит. И все мы радуемся этому. Наши отношения с Замком не имеют ничего общего с твоими. Ты же и дружбу завязал с Варнавой лишь потому, что он посыльный Замка. Ты подумал: а вдруг он однажды принесет ответы на твои вопросы, даст тебе наконец избавление от мучений.

– Избавление? Неужели я должен рассказывать тебе сказки об избавлении, о каком‑ то рае, сказки, которые сочиняют и рассказывают людям, чтобы они были готовы выполнять то, чего от них требуют? О мире, где полным‑ полно птиц и рыб, цветов, запахов и песен, в то время как людям приходится вырубать каменный уголь в шахтах, не видя дневного света, а ночью спать в крохотных клетушках. Там, в вышине, огромное широкое небо, но нам не вынести его вида. Быть может, тот землемер, тогда, раньше, и правда искал не дружбы твоего брата, а дружбы посыльного, приносящего вести, смысла которых, правда, никто не понимает, да и посылают эти известия совсем не с той целью, чтобы кто‑ нибудь их понял. Или он хотел с ним подружиться, потому что посыльный знает и может показать дорогу в Замок. Но мне‑ то не нужно этого. Как попасть в Замок, я давно знаю. Я попытался рассказать Учителю, да он не поверил. Как попасть? Надо идти вперед, все время только вперед, даже если дорога петляет и ведет то на вершины, то в бездны. Дорога знает свое направление, и цель запечатлена на самой дороге. – К. глубоко вздохнул, переводя дух, и продолжал: – Что касается ответов, то их невозможно сообщить мне через третьих лиц, их нельзя и выманить у кого‑ то лестью, потому что лесть – это ложь, а добытое путем подкупа – обман. Ответы получаешь при встрече лицом к лицу, без посредников. – К. подошел к входной двери и распахнул ее. Дневной свет сияющим потоком хлынул в горницу. – Там, – он простер руку к Замку, который высился вдали, и вдруг К. почувствовал, что Замковая гора приближается, все ближе, ближе, и вот уже только свет дня стоял между ним и вершиной, свет дня во всем своем ослепительно‑ грозном блеске.

– Вроде снег пойти собирался, а теперь солнце светит так ярко, – сказала Амалия.

– И все‑ таки снег еще пойдет, – ответил К. и закрыл дверь.

Амалия села на скамью у печки. В сумраке ее лицо было почти неразличимо.

– Если ты так ясно видишь дорогу, – сказала она, – то почему просто не пойдешь по ней? Не хочешь – откажись от этой мысли и отправляйся куда‑ нибудь в другие края. А ты говоришь, что знаешь дорогу, может быть, ты и правда ее знаешь, да, не сомневаюсь, но ты по ней не идешь. И в то же время ты не идешь в другие края. Ты просто остаешься на месте, неизвестно зачем.

– И это внушает вам страх? – Взгляд К. терялся в сумраке. Там, во тьме, была глубина, предвестница окончательной потерянности, от которой его отделяло все меньшее расстояние. Эти люди были здесь у себя дома. И в сумраке они, наверное, чувствовали себя уверенно и спокойно, они были в безопасности благодаря чему‑ то, что, оставаясь незримым, говорило каждому из них: знай, я здесь, и если ты готов принять боль, ты меня найдешь. А он был посторонним. Почувствовав боль, можно закричать, если одолевает печаль, можно заплакать, но что делать, если ты чувствуешь, что постепенно пропадаешь? Должно быть, Амалия была права, посоветовав ему уйти. Но куда? – ведь нет никакой другой земли.

– Не надо меня бояться, – сказал он. – Дело не во мне. Если я расспрашиваю, каким я остался в ваших воспоминаниях, то делается это по воле Замка, я хожу по Деревне и расспрашиваю людей в соответствии с его желанием, раз мне дана такая возможность – расспрашивать других об их воспоминаниях. Когда‑ то у всех нас было то, что зовется родным домом. Теперь его нет. Когда и, главное, почему мы его лишились?

– Что касается нас, тут все ясно. Все из‑ за меня, – сказала Амалия. – Один из чиновников велел мне прийти к нему в «Господский двор», где останавливаются высокие господа, приезжая в Деревню по делам или на отдых. Деревенским, кроме тех, кто избран, не разрешается бывать в господских помещениях. Я же мало того, что не поблагодарила посыльного за то, что меня включили в число избранных, – я порвала и бросила ему в лицо клочки письма, в котором сообщалось, что меня пожаловали этой привилегией. Поэтому мы теперь бедствуем.

Прежде чем что‑ то сказать, К. долго смотрел на Амалию. Высокая, с белым, как алебастр, лицом, с тонкими руками, – совсем не такие, как руки Ольги, они спокойно лежали на коленях Амалии, и она глядела на них, словно стараясь как можно лучше запомнить свои руки, разорвавшие письмо, словно желая убедиться в том, что действительно сделала это своими руками. Совсем не трудно, подумал К., понять Амалию и почувствовать ее неутолимую жажду спасения, недостойной которого она себя считала. Даже ее подавленный страх легко понять: он, К. отнял у нее последнюю, пусть крохотную, надежду вернуть себе милость Замка. Потом он подумал, что так же, по‑ видимому, обстоит со всеми остальными, но только не с Амалией. Ей не давал покоя тот же вопрос, с которым К. проснулся однажды утром, ее мучила та же неуверенность, что гнала и гнала его все дальше на чужбину. Но если во время странствий от Замка к Замку просторы страны, их снедающая красота и отвратительное равнодушие, словно зеркало, отражали его потерянность, то вокруг Амалии, никогда в жизни не покидавшей Деревни, все застыло, воплотившись в словах: «Не так, не так», и слова эти были точно каменные – неподатливые и твердые.

– Нет, – сказал он. – Не в этом ваша беда. Ты порвала с Замком, потому что ты веришь в Замок, как верят все остальные, с тем же отчаянием. Но есть и разница: ты сознаешь свое отчаяние, сознаешь и то, что оно вызвано вашей тоской и вашим восхищением Замком. Утром, при пробуждении, ваша первая мысль – «Замок», а вечером это ваша последняя мысль перед тем, как заснуть. Наверное, он вам даже снится. Вы думаете, там, в Замке, есть кто‑ то, кому ведома истина, она для него естественна, как естественна для человека жизнь с того дня, когда он родился на свет. А может быть, тот, в Замке, владеет истиной даже в большей мере, чем люди своей жизнью. Потому что в действительности вы давно отдали вашу жизнь в залог Замку, а значит, вы отказались от жизни, заменили жизнь ожиданием, и все – ради некой надежды, более чем сомнительной надежды, если вообще не абсурдной. Ты, Амалия, взбунтовалась против Замка, потому что ты верила в его честность, его заботу и участие, ты взбунтовалась, желая добиться от него благосклонности и доказательств любви, но любви‑ то нет. Замок не способен любить. У Замка нет ни симпатий, ни склонностей, он непричастен к жизни Деревни, и его закон не имеет ничего общего с той честностью, какой вы требуете друг от друга, когда, например, ждете, что за хорошую работу будет достойная плата, что всякое обещание, коли оно дано, будет исполнено, и так далее. Закон чести был бы своего рода договором, неважно, высказанным вслух или нет. Но невозможен договор, который бы обязал сильного спешить на помощь слабому, если только сами люди не заключат между собой этот договор. Невозможен договор с Замком, который освободил бы Деревню от ее зависимости. Следовательно, Деревня и не зависит от Замка. Скорее, дело обстоит противоположным образом. Как раз потому, что Замок давным‑ давно предоставил вам право жить жизнью, которая там, наверху, – К. кивнул в сторону окна, – никого не интересует, Замок стал зависимым от Деревни, он зависит от ее веры и бездумной покорности, а в Деревне все люди свободны, хоть это и ужасная свобода, и все они верят и своей верой пытаются обмануть себя, скрыть, что их свобода ужасна. В конце концов, ведь деревенские сами выдумывают всевозможные законы и распоряжения, которые потом возвращаются к ним под видом законов Замка. И ты, гордая Амалия, играешь в этой игре именно ту роль, которую на словах отрицаешь. Отрицая, ты еще лучше играешь свою роль, несмотря на всю ее смехотворность, ибо ты преклоняешься перед господским величием.

Амалия слушала, открыв рот.

– Что ты себе позволяешь! – воскликнула она. – Ты вообразил, будто понимаешь, что такое Замок, потому что кто‑ то тебе о нем рассказал, ты вообразил, будто понимаешь и меня, и всех нас, нашу жизнь, потому что тебе рассказала о ней Ольга. Уж не знаю, что она тебе наговорила! Наверное, она не лгала, но и не все было правдой. Ты думаешь, что знаешь что‑ то, но не знаешь ничего. Где ты был, когда строился Замок, и еще раньше, когда здесь появились холмы и леса? Где ты был, когда над этой страной впервые взошло солнце, где был, когда крестьяне начали возделывать землю? Где был ты, чужой человек, когда начиналась жизнь?

– Нигде, – ответил К. – Нигде, как все мы.

– Тогда чего ты хочешь?

«Я хочу покончить с моим старым миром, – подумал К., внезапно охваченный отчаянием. – Я должен покончить с моим старым миром, чтобы смог явиться новый. Я, искалеченное существо, из‑ за отвращения и страха родившееся лишь наполовину, я, первый и последний завоеватель». – Испуганный этой мыслью, он какое‑ то время молчал.

– Я хочу найти начало, – сказал он спустя несколько минут. – То, с чего все началось. Я не хочу просто наблюдать и ждать. Люди ждут и растрачивают жизнь на ожидание, как будто нынешняя жизнь – лишь что‑ то временное, а истинная жизнь – впереди. Но это не так – наша жизнь – здесь и сейчас.

– Какое начало будет у истории, которую ты хочешь написать? – спросила Амалия.

– Однажды в Деревне появляется незнакомец. Он полон доверия к людям – иначе он спрятался бы в лесу или под мостом, через который ведет дорога в Деревню. Он приходит измученный и голодный. Его встречают подозрительно. Его не выгоняют, но в то же время ему отказывают в пристанище. Ему предоставляют крохотную возможность жить, но одновременно злятся на то, что он живет. С ним разговаривают, но это пустая болтовня. Его след теряется, словно он никогда не приходил в Деревню и не уходил из нее. Его нет. Он пропал, как надпись на доске, которую стер учитель, закончив урок. И однажды, совсем неожиданно, его находят на улице, он умирает – все так говорят, – в грязном углу возле кучи отбросов.

– Нехорошая история.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒