Марианна Грубер 6 страница

– Я ничего не слышала, – упрямо ответила Фрида.

К. начал объяснять: он не хочет ее смутить, в данном случае безразлично, он это был или другой. Он очень внимательно прочитал протокольную запись, потом расспросил Старосту обо всем, что в ней сообщалось, но Староста, конечно же, не может знать более того, что ему дозволено знать Замком, больной старик, получающий сведения из вторых рук. Далее. Он, К., был школьным сторожем. Он ночевал в «Господском дворе», и ему удалось вступить в контакт с одним чиновником, тем самым Эрлангером. Кроме того, в протоколе упоминается об известии, которое было решено довести до сведения К., а именно, ему сообщили, что он должен снова отослать Фриду в пивную «Господского двора», как будто он имел такое право – распоряжаться Фридой! Между прочим, это вообще нелепость, ведь к тому времени, как говорит сама Фрида, они уже расстались и она вернулась в «Господский двор».

– А после этого – ничего, – продолжал К. – Спустя несколько недель меня находят в самом жалком состоянии, под кучей грязного тряпья, прямо на улице, думают, я умираю... Что, – воскликнул он с силой, но тотчас понизил голос, неприятно пораженный – гулкое эхо раскатилось в пустом пространстве, и Фрида вздрогнула, – что произошло за этот промежуток времени? Как я очутился в углу возле хлева? Очевидно, после твоего ухода я потерял место школьного сторожа, как будто на самом деле место предоставили тебе.

– Ну да, – робко подтвердила Фрида, – так ведь часто бывает. Мужчина числится на должности, а вся работа достается женщине.

– Но что вселило в деревенских такую твердую уверенность, что я лежал при смерти?

– Наверное, твоя неподвижность.

К. недовольно тряхнул головой:

– Тогда всякого, кто спокойно спит, надо считать мертвым. – К. встал и широким ровным шагом начал ходить взад и вперед, от стены к стене, от двери к окнам на противоположной стороне и обратно, – казалось, он решил измерить шагами комнату. – А это не было их желанием? Чтобы я и правда умер? – вдруг спросил он. – Землемер, который всем в тягость, всем доставляет хлопоты, наконец умер – и нет проблем! Никто не спросит, куда подевался странный парень, никто не призовет деревенских к ответу. Недели, несколько недель я провел в Деревне, и никто ничего не знает! – К. охватил гнев. – Все твердят: К., брошенный Фридой, тайком, никому ни слова не сказав, покинул Деревню, а он, то есть другой К., в это время неизвестно как прибыл сюда. Однако это лишь смещает загадку во времени, но не дает решения. Итак, в Деревне появляется посторонний человек, чужак, он устал до изнеможения, может быть, болен, а люди равнодушно оставляют его подыхать в грязном углу, развлекаются, наблюдая за ним, и недовольство испытывают лишь оттого, что он не умер, и еще, может быть, недоумевают, почему из Замка не пришли соответствующие инструкции о том, как надлежит поступить. Я вот что подозреваю: деревенским предоставили на свой страх и риск принимать решение, то ли похоронить К., то ли бросить труп на свалку возле живодерни.

– Нет, – сказала Фрида. Она встала, чтобы подбросить дров в печку, и похлопала себя руками по плечам. Ей было холодно, холод был внутри, в ней самой, так показалось К., сам он, вообще очень чувствительный к холоду, сейчас не мерз. Конечно, помещение с высокими потолками было нелегко натопить, но от печки шло приятное тепло, и дров было достаточно.

Словно прочитав его мысли, Фрида сказала:

– Дров достаточно, – и сунула в печку полено. Потом она снова уселась на полу и потерла озябшие руки. Лишь теперь К. заметил, какая глубокая тишина наполняла все пространство. Слышалось лишь слабое потрескивание огня и его собственное дыхание, но не дыхание Фриды. Всякое слово будет лишним, подумал К., лишним, как в те заполненные молчанием вечера, что укрывались разговорами, точно маской, давние вечера в том месте, которое кто‑ то другой называл его домом. Свистящий шепот и невнятное бормотание тех далеких вечеров, пронизанных то выкрикиваемыми, то безмолвными упреками, целью которых была окончательное, на все времена, отторжение К.

– Фрида, – сказал он, – Фрида... Я должен узнать, что там наверху, хотя речь вовсе не об этом Замке. Один раз, один‑ единственный раз кто‑ то должен мне ответить.

Она молча подняла на него пустые глаза с покрасневшими от усталости веками.

– Лучше бы ты перестал задавать свои вопросы, – наконец сказала она, – и сосредоточился на тех пунктах, которые упомянуты в протоколе Замка. Все, что нам надо знать, указано Замком, а все прочее, каким бы важным это тебе ни казалось, не имеет значения. А что касается ответов, ты сам должен их дать. Ответы – в твоих воспоминаниях.

– Да, – ответил К. – Пожалуй, это правильно: никаких вопросов, никаких ответов, жизнь течет равномерным потоком, как время. Она себе течет и течет, и все в порядке, пока течение не остановится. Я бы с великой радостью перестал задавать вопросы и делал бы то, что от меня требуют, будь я уверен лишь в одном‑ единственном.

– В чем же?

– Что все происходило в действительности, что все, о чем в Деревне говорят без умолку, было правдой. Мне мало слов и деклараций, я должен убедиться: то, что считают существующим, действительно, реально существует.

Фрида переменила положение, стараясь устроиться так, чтобы можно было долгое время сидеть не шевелясь, поджала ноги и расправила юбку на коленях, из‑ под нее были видны только ее щиколотки и носки туфель.

– Во всем, что ты говоришь, отзывается твоя досада на Деревню. За что же ты на нас сердишься? – Фрида задумчиво теребила цепочку на своей шее, до сих пор К. ни разу не видел на ней этого украшения. Он попытался незаметно разглядеть подвеску в виде медальона, но пальцы Фриды, перебиравшие цепочку, мешали, то ли случайно, то ли намеренно. Возможно, подарок Иеремии или – как знать? – Кламма. – За что ты держишь зло на Деревню? – снова спросила Фрида, однако, по‑ видимому, не ожидала ответа.

К. по‑ прежнему пытался разглядеть медальон.

– За то, что Деревня позволяет себя морочить, а это значит, что и сама она косвенным образом совершает обман.

– Обман? – в испуге подавшись вперед, Фрида выпустила медальон, тот закачался на цепочке, и К. разглядел на портрете в медальоне женское лицо. – Кто же обманывает Деревню? Уж не думаешь ли ты, что ее обманывает Замок? – Фрида снова сделала движение, которое К. подметил еще утром, – прижала ко рту ладони, как будто даже возглас, подтверждавший то, что она услышала слова К., уже был проступком.

– Фрида! – К. наклонился, отвел ее руку от рта, взял и другую руку, но Фрида была вне себя от страха и все сильнее и сильнее качала головой, как будто кто‑ то тряс ее за плечи. Она тяжело дышала и вдруг закатила глаза, К. испугался – вдруг с ней случится приступ удушья – так сильно она задыхалась.

– Я не должна не только слушать, – даже допускать подобные речи. Твои мысли могут погубить все, в чем состоит жизнь людей, – наконец с мучительным трудом, задыхаясь, сказала она. – Никто не сделал тебе ничего плохого. Тебя никто сюда не звал, ты явился незваным! Незваным! Незваным! – Она повторила это несколько раз, и К. показалось, что он слышит эхо.

– Незваные многие среди нас... – Он отпустил ее руки, встал, отошел в сторону и дождался, пока Фрида успокоилась. – Я не буду ни о чем спрашивать, раз это так сильно волнует тебя, вообще ничего не буду говорить, – пожалуй, это лучше, потому что всякий раз, что бы я ни сказал, ты приходишь в растерянность или обижаешься.

Фрида обеими руками уперлась в пол. Дышала она тяжело, но уже немного успокоилась.

– Если я растеряна, то лишь оттого, что ты изменился, ты теперь совсем другой, не тот, каким я тебя помню. Я совсем, совсем ничего не понимаю, когда пытаюсь разобраться в твоих мыслях.

– Да, терпеливый рохля, голодающий, несчастный чужак, которого можно прогнать с порога пинком, посмел дать волю гневу. На него глазеют, а он не опускает глаз, смотрит в упор на любопытных. Из‑ за этого люди краснеют от стыда. Вот и ты стыдишься.

Она покачала головой:

– Нет. Мне страшно.

– Итак, больше никаких вопросов.

Она опять покачала головой:

– Как же не задавать вопросов? – Она уже вполне овладела собой. – Ты хочешь вернуть свои воспоминания, значит, надо спрашивать.

– Если эти воспоминания – мои.

– Спрашивай. Я теперь буду держать себя в руках. Постараюсь не огорчать тебя, но и ты не сердись, если я не смогу дать ответ. А я наверняка не смогу. – Она сжала губы, и возле них появилась резкая складка, и от этого при тусклом свете керосиновой лампы Фрида стала казаться старше своих лет. К. посмотрел на нее неприязненно: неужели он, как говорили, неужели эту женщину он желал и она была его возлюбленной? Но все же Фрида в эту минуту показалась К. трогательной, он почувствовал, что его тянет к ней. Чтобы отвлечься, он принялся разглядывать убогий гимнастический зал, насколько позволял тусклый и сумрачный свет, облупившуюся краску стен, грязные доски пола. Впереди, против двери, стояли стол Учительницы, несколько обшарпанных спортивных снарядов. А больше ничего. Как можно проводить здесь занятия, осталось загадкой. Впрочем, кто знает, может быть, столы и стулья находятся в другой комнате школы, которую Учитель, прежде чем уйти, неизвестно по каким соображениям запер на ключ, он ведь и дровяной сарай закрыл.

– Что мы, собственно, делали, когда оставались одни? – спросил К., нарушив долгое молчание, гнетущее, почти невыносимое. – Я хочу сказать, что мы делали, после того как я прогнал помощников, по вечерам, когда Учитель, Учительница и дети уходили из школы, а я нигде не бродил.

Фрида сказала, после увольнения помощников они в известном смысле никогда не оставались наедине, – она теперь совершенно успокоилась и снова стала прежней Фридой, сдержанной и уверенной в себе, заботившейся о нем женщиной, рядом с которой он чувствовал себя глупцом.

– С нами всегда был третий, Кламм, – неважно, если его присутствие не было материальным. Ты говорил о нем непрерывно. А если не произносил имени Кламма, то говорил о Замке, выходит, опять‑ таки о Кламме. Как же я тогда хотела быть вдвоем с тобой, по‑ настоящему вдвоем! Была готова уйти отсюда. Любую чужбину и любые невзгоды чужбины вынесла бы радостно, если бы только осталась наконец вдвоем с тобой.

– А что же Кламм? – спросил К.

– Вот видишь, опять происходит то же самое, – сказала Фрида. – Мы с тобой вдвоем, а ты спрашиваешь о Кламме. Мне хоть бы слово сказал, до моей тоски тебе дела нет, а я ведь призналась в ней.

– По‑ видимому, Кламм играл важную роль в моих пропавших воспоминаниях, – холодно ответил К. – Поэтому нет ничего странного в том, что я о нем спрашиваю. А ты точно знаешь, что я и раньше серьезно интересовался этим человеком?

– Еще бы! – воскликнула Фрида.

– Ну да, – К. начал размышлять вслух. – Вполне вероятно. Кламм снился мне, и это, наверное, что‑ то значит, хотя и не удается выяснить, какой тут смысл. Впрочем, то, что ты сейчас рассказала, можно истолковать и по‑ другому. В том смысле, что я не упоминал о Замке, который служит как бы представителем Кламма, а как раз наоборот, говорил о Кламме, видя в нем представителя Замка.

– Ну конечно, Кламм – представитель Замка, хотя и не единственный. Не вижу разницы, – Фрида недоумевала.

– Разница огромная! – возразил К. – Тот человек, о котором ты все время говоришь, за кого все время принимаешь меня, тот К. просто не мог иначе, ему необходимо было говорить о Кламме, когда он имел в виду Замок, потому что Кламм реально существовал. Кламм был материальным, у него было тело, которое можно видеть, голос, который раздавался, когда он звал. А вот слово «Замок», напротив, обозначает очень многое, как видимое, так и незримое. И потом, Фрида, из всего, что известно, можно сделать вывод, что тот, другой, человек, тот К., произнося имя Кламма, чего‑ то ждал от тебя, с одной стороны, как от бывшей любовницы Кламма, и при этом интересовался твоей косвенной связью с Замком, да‑ да, этого нельзя отрицать, а с другой стороны, потому что он познакомился с тобой как раз из‑ за Кламма, Замка и всего, что имело к ним отношение. Но в то же время тот К. только Фриду называл просто по имени, и для него только она была реальна.

– Ах, если бы и правда так, – вздохнула Фрида. – Но в твоих мыслях мое имя, как и многие другие имена, появлялось лишь вместо прямого именования Замка, в качестве его будничного и упрощенного обозначения... А почему ты предположил, что Кламм кого‑ то звал? Он и правда звал. Но, насколько мне известно, тебе никто об этом не рассказывал.

– Верно, – задумчиво согласился К. Что еще сказать, он не знал. Он снова принялся ходить по залу, передвинул спортивного коня, подергал канаты и кольца, прикрутил фитиль керосиновой лампы.

Тишину внезапно нарушил голос Фриды:

– Я никогда бы не позволила тебе уйти от меня.

К. был ошеломлен.

– Но ведь ушла – ты!

– Это только кажется, – возразила она. – В действительности, – и я уже тогда это понимала, – это ты сделал все для того, чтобы я тебя бросила, а не ты меня. На самом деле ты меня бросил, ты вынудил меня уйти своими частыми отлучками.

– Неужели это правда? – не поверил К.

– Да, – тихо ответила Фрида. – А я тебя действительно любила, больше, чем Замок, во всяком случае, не меньше.

– Любовь? – К. подхватил слово, точно поймав эхо, ненароком прилетевшее издалека, преодолевшее на своем пути множество преград, искаженное ими. – Любовь? Так это и есть любовь – собачья преданность, которую я столько раз замечал у всех деревенских, по крайней мере у всех, с кем успел познакомиться? Неведение, непонимание того, что является самым главным, и смиренная приверженность этому неведению, подобная покорности перед лицом стихии, когда бушуют бури или наводнения, палит зной или стоит трескучий мороз... Это и есть любовь?

– А что же еще – любовь, если не полная преданность? – сказала Фрида. – Конечно, со временем я догадалась, что ты не способен этого понять. Я не вправе упрекать, такой уж, видно, у тебя характер, и, наверное, твоей вины в этом нет. Но мне было больно, потому что я поняла все слишком поздно, хотя меня не раз предостерегали, особенно Гардена, хозяйка постоялого двора «У моста», она раньше других все поняла и пыталась меня предостеречь. В конце концов, я скрепя сердце, согласилась с Гарденой: да, ты не способен любить. Любовь – это преданность, – повторила Фрида.

К. долго молчал.

– Может быть, я не способен любить, – сказал он через некоторое время. – Вероятно, мне знакома лишь та выжидательная тишина, которая наступает после слов «я люблю тебя», лишь это бесконечное молчание, когда жизни еще нет или, напротив, прежняя жизнь обрывается[3] – не знаю. Тем хуже для тех, на чьей совести мое рождение, ведь они в ответе за то, что я существую. У меня всегда было собственное представление о том, что люди так легко, так просто называют любовью: тебя принимают целиком, тебе ни в чем не надо оправдываться, ты совершенно бесполезен для другого и все же любим.

Фрида посмотрела на К., подняв голову, в свете керосиновой лампы блестели ее белки. В ее глазах снег, – внезапно подумал К. Фрида печально вздохнула:

– Я всегда знала, ты меня не поймешь. Разве любящий не хочет быть для любимого всем? Быть полезным и нужным, готовым в любую минуту прийти на помощь, пожертвовать собой?

– Да, – сказал К. – Такова натура женщин. Готовность пожертвовать собой... Но ведь именно ею любовь опровергается. Самопожертвование означает, что любимый должен остаться в одиночестве, в результате жертвы возникает пустота. – К. помолчал. – Впрочем, человек всегда одинок. – С этими словами он отвернулся от Фриды и, подойдя к окну, стал глядеть в темноту. Скоро они лягут спать, улягутся рядом на этом дурацком мешке с соломой и все же не будут вместе. А потом начнутся его сны. В них появится Кламм или, быть может, Замок и он сам, и он опять будет добиваться ответа на свои вопросы; или приснится отец, который потребует ответа от него.

– Ложись, – сказал он Фриде. – Я пока не хочу спать. Надеюсь, это тебе не помешает.

Она безропотно повиновалась: встала, расправила мешок, постелила на него грубые одеяла и легла. К. остался у окна, по‑ прежнему глядя в темноту и размышляя об их странном разговоре.

Разве он хотел говорить о любви? Неужели он верит, будто, произнося какие‑ то слова, можно вернуть то, что исчезло? Безусловно, нет. Он одинок. Во всем, что вызывало размышления и вопросы, лишь это несомненно. Был одинок раньше, одинок и теперь. Сложив руки за спиной, беззащитной грудью повернувшись к темноте, он стоял у окна, за его спиной плыл тусклый свет лампы, слабо освещавший его и спящую женщину.

Но Фрида не спала. К. заметил, что она лежит совершенно неподвижно, не шевелясь и не поворачиваясь во сне, как обычно спящие.

– Не хочешь – не спи, – сказал он. – Просто, я подумал, ты устала.

– Устала, – Фрида вздохнула, словно хотела сказать: «устала до смерти». – В этот раз все кончилось, даже не начавшись, и ты ничего не узнаешь.

Он сел рядом с ней и начал массировать ей плечи, как тогда, раньше, она массировала его.

– Иногда мне кажется, что ответ я уже знаю. Страшный ответ... – сказал К. – Почему же ты не спишь, если устала?

– Но и ты не спишь, – ответила она. К. засмеялся. Она спросила, как его голова, не болит?

– В тишине почти не болит.

– Тогда лучше не разговаривать.

– Нет, отчего же? Тебе, наверное, хочется поговорить?

– Мне не дает покоя наш разговор. Любовь для тебя и в самом деле всего лишь слово, за которым не следует ничего, кроме новых слов? Вот сейчас ты массируешь мне плечи, а раньше только Гардена, хозяйка постоялого двора, так обо мне заботилась, даже мать никогда не массировала. Почему ты это делаешь?

– Мать? – К. был застигнут врасплох. Он вдруг с удивлением подумал: странно, Фрида, хрупкое и вместе с тем полное силы создание, не какое‑ то порождение Замка, родилась от обычных человеческих отношений, у отца и матери.

– Мать однажды, желая наставить меня на истинный путь, со слезами и вздохами, скрепя сердце, как она говорила, и еще потому, что все‑ таки я должна это узнать, чтобы научиться истинной благодарности, рассказала, как случилось, что я родилась на свет. Минутная неосторожность, короткое мгновение с одним очень обходительным, но, в сущности, чужим мужчиной, с которым мать по легкомыслию провела ночь. А потом тот мужчина покинул ее, правда, не по своей воле: начальник по службе велел срочно вернуться, отцу пришлось повиноваться и уехать. В те времена нравы были куда строже, чем нынче. Когда у матери не осталось сомнений относительно ее положения, она во всем призналась акушерке, и та уже приготовила все необходимое, чтобы уберечь девушку от позора, несчастья, нужды и бед, но тут мать одумалась. Акушерка славилась своим искусством, если, конечно, можно сказать, что подобные дела кому‑ то приносят славу, как бы то ни было, любой талант имеет пределы, а тут недалеко и до беды. Короче говоря, мать решилась родить ребенка и заранее настроила себя на то, что будет непременно рада его появлению на свет. В этом решении выразилась ее любовь, как и в ее заботах и стараниях указать мне правильный путь. И я должна быть благодарной, ведь, в конце концов, я родилась в плохие времена, ты, наверное, кое‑ что слышал о них? Матери, видит бог, выпала несладкая доля. Это – любовь. Ну, а что касается меня, я ждала, когда позовет Кламм. В какое время – не имело значения. В тот же день, через неделю, через месяц, – я всегда была готова прийти. Любовь Кламма опять‑ таки выражается в его доверии, в том, что он не сомневается во мне, знает, что я непременно приду, стоит ему позвать. А когда в Деревне появился ты, моя любовь выразилась в том, что я была готова следовать за тобой повсюду, отказаться от хорошего места, от обеспеченной приятной жизни и не ломать себе голову, обдумывая, разумно ли это, а всегда и везде, при любых условиях быть с тобой.

– А что же было с твоим отцом? – спросил К. подавленно.

– Начальник еще раз предоставил ему отпуск, родители поженились. Видишь, все вышло к лучшему.

– Ты родом не из Деревни?

Фрида кивнула.

Настало тягостное молчание. Фриде хотелось еще поговорить, но она не находила слов, а К. разговаривать не хотел. Итак, Фрида понимает, что с ней плохо обошлись, но не желает этого признать.

Ее принесли в жертву. И с тех пор она вновь и вновь должна отдавать себя в жертву – Замку, Кламму. И К. тоже? Она готова пожертвовать собой, отдав все без остатка, или все‑ таки существует какой‑ то предел?

– Я в долгу перед тобой? – спросил К.

Она посмотрела на него удивленно. О чем он? В конце концов, ведь это она его покинула!

– Но только потому, что я тебя к этому вынудил, ты же сама сказала.

– Нет, – ответила она. – Нет, мне позволили вернуться в «Господский двор», на зависть Пепи, ты помнишь Пепи? Тогда, раньше, ты о чем‑ то говорил с Пепи, не знаю, о чем. Эта девушка, как и я, работала в «Господском дворе», иногда она замещала меня, когда я была с тобой, какое‑ то время мы с Пепи жили в одной комнате. Пепи, должно быть, об этом рассказывала, она вообще болтлива, да, наверное, хвасталась, что мы с ней дружили, давно, еще до того, как ты появился в Деревне.

К. смотрел на Фриду пустыми глазами.

– Ночь таит в себе что‑ то ужасное, – сказал он, – что‑ то совершенно неумолимое, бесповоротное, ночью, если не светит луна, вокруг кромешный мрак, все окрашено одинаково темным, лишенным оттенков цветом и поэтому не имеет никакого цвета. А ты этого не чувствуешь?

– Чувствую. Ночь вызывает ужас.

– Вызывает ужас? – К. повторил ее слова и нахмурился. – Ужас? Здесь есть некая связь с тайной. Светлыми ночами мы различаем тени, стало быть, светлые ночи допускают догадки, хотя и не точное знание. Но вещи все‑ таки угадываются. А я о другом, я имею в виду непроглядный ужас, выползающий из кромешного мрака, ужас, подобный огромной, не имеющей названия прожорливой твари, чье приближение и чью алчную пасть увидеть невозможно, следы ее клыков видишь, когда дело уже сделано. Такой страх мгновенно превращает страну в ничто, в населенную людьми пустоту. Правда, известно, что там, в пустоте, раздаются крики и стоны, что кто‑ то отчаянно и тщетно пытается начать тихое, неощутимое движение, чтобы привлечь к себе внимание, но в непроглядном мраке эти слабые судороги затихают, словно даже наша плоть поглощена мраком.

– И тогда, когда все люди, дома и деревья становятся неразличимо похожими друг на друга, мы засыпаем. Что тут странного?

– Ничего. Странно не это, а сходство, уничтожающее любые различия.

Фрида зевнула:

– Как ловко и неожиданно ты сменил тему. Я спросила про Пепи, а ты вдруг о ночи стал рассуждать.

– Ты спросила о воспоминаниях. И я хотел сказать, что различия постепенно стираются и исчезают. Почему же не говорить об этом, если речь о воспоминаниях? Ночь – чудовище, которое поглощает все. Как, в таком случае, человек может что‑ то помнить?

– С твоими воспоминаниями и при свете дня дело обстоит не лучше.

– Днем воспоминания укрыты снегом.

– А летом? – Фрида попыталась обратить все в шутку.

– Да разве ты хоть раз видела настоящее лето...

– Ну, хватит, пора прекратить дурацкую игру! По этим речам я определенно узнаю в тебе того человека, землемера Йозефа К., можешь отрицать это сколько угодно. Теперь, когда ты рассказал о своих ночных страхах, не сомневаюсь: ты и есть тот самый Йозеф К. Тебе ненавистна ночь, а меж тем ночь поистине благословенна для каждого, кто днем трудится не покладая рук. Ты ненавидишь ночь, потому что ночью исчезают различия, ты упрямо отстаиваешь свою непохожесть на других людей, и как раз в этом – твое несчастье.

– Вот уж о чем думать не думал, когда приехал сюда! Вовсе нет! – запротестовал К. – Я, чужак, приехал в Деревню, потому что искал место, которое мог бы вспомнить, узнать благодаря его сходству с теми местами, которые я знал раньше, в прежней жизни. Я хотел снова испытать то отрадное умиротворение, которое чувствуешь, когда возвращаешься к себе домой – входишь в комнату и думаешь: «Вот я и дома». Это совсем не то, что ночь, о которой я говорю, и мне кажется, эта ночь не покидает меня с тех пор, как себя помню. Она ни на что не похожа, у нее ни с чем нет ни одной общей черты, и в ней нет никакой логики, ни оснований, ни причин, это сплошная масса чудовищной безликой тьмы и страха. Страх ночи похож на страх перед Замком.

Фрида, сломленная усталостью, боролась со сном и едва следила за мыслью К.

– Вот и прекрасная причина отказаться от желания быть принятым в Замке, – пробормотала она, закрыв глаза.

– Хорошо, предположим, я откажусь. Разве от этого уймется мой страх? Разве я смогу забыть о ночи, забыть о том, что она существует? Ты только что заметила, ночь – это истинное благословение, так же как и Замок, по‑ видимому, – истинное благословение для всех, кто трудится не покладая рук. Но только не для меня. Ночь и Замок, они преследуют меня, с тех пор как я странствую, и точно так же меня преследовал отец.

– Замок никого не преследует, – вдруг живо, словно забыв об усталости, возразила Фрида и села. – Скорей уж, – такое складывается впечатление, – ты преследуешь Замок. И если ты с такой легкостью перескочил от мысли о Замке к мысли о своем отце, то это, уж верно, означает, что не отец тебя преследует, а наоборот, ты преследуешь отца. За что же? Ты всем ему обязан, ведь он дал тебе жизнь.

К. сел рядом с Фридой на мешке с соломой.

– Это он мне всем обязан, потому что дал мне жизнь.

– Ах, Йозеф, – Фрида пренебрежительно махнула рукой. – Мы, видно, и правда, живем в разных мирах. Лучше бы ты вернулся в свой мир, где даже в будние дни носят шелковые рубашки и бархатные куртки. Вот там и будешь спрашивать ответа у отца, если он, конечно, это потерпит.

– Нет мира, который был бы моим.

– Бедный!

– Не построил дом, не посадил дерево, не вырастил сына. Если б у меня был сын, все уже не упиралось бы только в меня одного. Может быть, это и есть счастье, о котором мне рассказывали: смотреть на собственных детей и думать, что не все возложено только на тебя. Но сын призвал бы к ответу меня, своего отца.

– Тут никуда не денешься, рано или поздно это должно случиться, – сказала Фрида уже сквозь сон, но К. вдруг снова спросил:

– Так я ни в чем не виноват перед тобой?

– Не больше, чем перед всеми остальными. Я же вернулась на мою старую работу.

– Значит, для тебя все, видимо, обернулось к лучшему. – К. напомнил ее слова. – Деревня тебя приняла, Замок признал.

– Что дальше? – спросил К. Утро ворвалось в дом, ясное, морозное и немилосердно светлое. Глубокое теплое спасительное счастье пробуждения после долгого отдыха ночью – К. никогда в жизни не испытал этого. Но не только он – одного взгляда на серое от усталости лицо Фриды было достаточно, чтобы К. понял, как много у них общего, и испугался своего с нею сходства. Значит, и она не находила покоя; ей передалось беспокойство К., она не могла от этого защититься. Он все же надеялся, что, бросив его, – ведь, если верить слухам, она его бросила, – она стала к нему равнодушной, и прекрасно, равнодушие убережет ее, не даст запутаться в его проблемах. Но может быть, она думает, что должна ему сочувствовать, что из любви к Замку должна разделить его судьбу? Неужели она ничего не поняла? Полуприкрыв глаза, он разглядывал Фриду, пока вдруг не встретил ее удивленный взгляд. Да где ей понять. Он и сам‑ то не понимает, как же другому человеку понять и его самого и его беды? Вдобавок все убеждены в том, что он в любую минуту может положить им конец.

Но это было невозможно. К. чувствовал.

Фрида принялась варить кофе, как и тогда, раньше, – сказала она, – как в тот раз, когда она готовила завтрак для другого К., или в какой‑ то другой жизни, а может, это было все‑ таки в его жизни, которая сейчас казалась К. нереальной, выдуманной, как и он сам.

– Что дальше? – снова спросил он, чувствуя угрызения совести, но в то же время радуясь – ведь отвечать за дальнейшее будет Фрида.

– Теперь ты пойдешь к Варнаве и его сестрам, – сказала Фрида. – Деревенские провожать тебя не будут, пойдешь один, ты ведь любишь одиночество. Я туда тоже не пойду. Их дом – для жителей деревни запретное место. Настоящего запрета, разумеется, нет, но деревенские этим домом брезгают.

– Разве сегодня я не должен идти в «Господский двор»?

– Нет, иди к Варнаве! – взволнованно воскликнула Фрида. – Сделай одолжение, пойди сперва к ним, а потом уж в «Господский двор». У всякой истории всегда не одно начало, а несколько, наша с тобой история началась в «Господском дворе», значит, туда ты пойдешь после всего прочего, А дальше будет видно.

К. взял поданную Фридой чашку кофе. Белая чашка с голубыми цветочками, горячая, К. долго грел о нее руки, потом начал пить. Фрида стояла рядом и смотрела на него с досадой, кофе себе она даже не налила.

– Разве я не должен придерживаться определенного порядка в том, когда и куда идти и с какими людьми встречаться?

– Порядка давно нет, – ответила Фрида. – Ты его нарушил, когда во второй раз отправился к Старосте Деревни и второй раз с ним говорил. Нарушил и тем, что стал ходить на прогулки, которых раньше не совершал. Но, может быть, порядок совсем не имеет большого значения. Кто его знает, может, мы вспоминаем о чем‑ то без всякой последовательности и не перебираем события одно за другим в том порядке, в каком они происходили? Может быть, вспоминая о чем‑ то, мы выстраиваем картинки одну за другой как нам хочется, находя в них сходство? Но тут, правда, нас всегда одергивают, потому что такие воспоминания означают, что мы непокорны. Они противоречат закону.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒