Марианна Грубер 8 страница

– Да, – согласился К. – И, наверное, я ее неправильно рассказал. Может быть, он приходит в Деревню с глубоким недоверием и страхом и заранее предвидит все, что с ним случится, но все‑ таки приходит, потому что другой возможности у него нет, потому что дорога ведет именно сюда или потому, что нигде больше ему не разрешили остаться.

– Да... Эта история ничуть не лучше, – сказала Амалия. – Выходит, ты сам не знаешь, какое у нее начало. Но ты хоть знаешь, чем она закончится?

– У нее нет конца. Она повторяется бесконечно.

– Зачем тогда рассказывать? – Амалия посмотрела К. прямо в глаза. – Зачем трудиться что‑ то записывать, если нет решения? Зачем говорить, если с таким же успехом можно молчать? Только для того, чтобы лучше спрятаться? Ты же знаешь, и мы все знаем – в конечном счете спрятаться никогда не удается.

К. покачал головой. Как ему хотелось возразить, несмотря на то что он должен был признать – Амалия права. «В конечном счете не удается». Так и было. И поэтому он не мог промолчать:

– Может быть, тот К., о котором вы все время говорили, был послан вам как испытание. – К. сказал это, не потому что надеялся изменить взгляды Амалии, его раздражал, скорей, ее непререкаемый тон. – Может быть, тот человек был избран, чтобы испытать вашу способность к состраданию, и ни у кого такой способности не оказалось. А может быть, его задачей было проверить честность закона, проверить то, благодаря чему мы живем. В таком случае у того К. есть кое‑ что общее со мной.

– Мы тебя приняли, – шепотом возразила Ольга.

– Все дело в том провале, в том промежутке времени, о котором нет записей и о котором никто ничего не может или не хочет сказать. Речь идет о том зримом, увиденном воочию, чему нет имени, – быть может, потому нет, что оно слишком ужасно, или слишком жестоко, или слишком банально, и это наш мир. Его видишь и не видишь, потому что видишь изо дня в день. Его слышишь и не слышишь, потому что все в нем повторяется ежечасно. Или ты видишь его и слышишь и одновременно ты знаешь, вернее, думаешь, что знаешь: в этом мире ничего нельзя изменить. Поэтому стирают образ, имя, наконец воспоминания.

– Стерлись – значит, стерлись, – грубо оборвал его Варнава.

– Но их невозможно стереть. Их можно только загнать в глубину, и тогда из нее поднимаются наши ночные призраки.

– Послушай‑ ка, – Амалия пренебрежительно махнула рукой, – говорят, тебя каждую ночь мучают страшные сны?

– Фрида сказала?

– Помощники сказали, а может, и Фрида. А мы вот снов не видим.

– Никогда?

Амалия кивнула, как показалось К., из духа противоречия.

– Вот до чего вы дошли... – К. снова подошел к окну и долго, не отрываясь, смотрел на Замок. – Замок подчинил себе даже ваши сны, – сказал он затем. – Подчинил, принизив их. Но голос, который хочет говорить, убить нельзя. А он хочет говорить. Если молчишь, он оглушительно звенит в ушах, если зажмешь уши, не поможет – голос кричит в тебе самом, внутри. А если приучишь себя не обращать на него внимания, он будет говорить зримыми образами. Днем это тени, в которых тебе вдруг видятся люди, звери, умершие и живые, они появляются там, где ничего и никого нет, а ночью это сны. Мы видим, как воскресают мертвые, как умершие гуляют в садах, потому что никакая тень, я уверен, не может появиться вне тела, каким бы пошлым и подлым оно ни было. Тени без тела нет.

– Пошлым и подлым, – повторила Амалия. – Почему ты так сказал?

– Разве оно порой не бывает таким? – спросил К., и вдруг у него перед глазами явственно выступила картина: он лежит в грязном углу возле хлева. Лежит и не может даже пошевелиться, на потеху деревенским, связанный и беззащитный.

Амалия звонко расхохоталась, глядя куда‑ то вверх.

– Варнава! Послушай‑ ка, – обернулась она к брату, – вот она, его проблема! И как мы раньше не догадались! У мужчин порой бывают такие странности, и мужчины знают, как от них избавиться. Пойди‑ ка, приведи ему девку. Тогда он наконец оставит нас в покое.

Варнава залился краской, К. нахмурился, исподлобья поглядев на Амалию.

– Для тебя, похоже, все средства хороши, лишь бы уйти от ответа, – сказал он, покачав головой. – Умница Амалия. Нет, наверное, такой глупости, какой бы ты не совершила, и нет обмана, на который ты не пошла бы, чтобы избежать ответа. Но я ни глупости, ни обмана не приму. Посмотри на меня! – Он подошел к Амалии и, взяв за подбородок, приподнял ее голову, так что она была вынуждена посмотреть ему в глаза. – Посмотри на меня! – повторил К. – Это тело, отвратительное, подлое тело, или просто тело, какое есть, – где оно находилось в то время, о котором умалчивает протокол? Говори! – И, обернувшись к остальным, сказал: – Говорите же!

Амалия страшно побледнела.

– Никогда не трогай меня, – тихо сказала она. – Никогда! Ни ты, ни кто другой, – она подхватила подол юбки и вышла из комнаты.

Ольга, давно слушавшая молча, неподвижно стояла посреди комнаты и не произносила ни звука, прижав ладони ко рту. Ее плечи дергались, словно она подавилась куском и никак не могла его проглотить.

– Ты тоже не хочешь сказать? – спросил ее К.

Вместо ответа она издала какой‑ то хрип, опять попыталась что‑ то произнести, но слову «нет» не удавалось пробиться сквозь преграду ее губ. И она только молча трясла головой, все сильней и сильней, пока Варнава, обняв ее за плечи, не начал мягко гладить по спине. Так и стояли они, словно три изваяния: Ольга, застывшая, немая, обнявший ее Варнава и К., погрузившийся в мрачную задумчивость. Ольга, безусловно, сказала бы все, что знала, если бы он вел себя более благоразумно, подумал К. Спокойная беседа, несколько ничего не значащих фраз, шутка, пожалуй, любезный комплимент ее платью – женщинам такие вещи особенно приятны. Он украдкой разглядывал девушку. Ольга понемногу начала выходить из оцепенения и тихо всхлипывала. И вдруг К. устыдился того, что глазеет на нее. Она была такой трогательной в своей беззащитности, никто на свете не мог быть более беззащитным, обнаженным, из‑ за попыток Варнавы утешить ее, из‑ за сострадания, которое К. почувствовал к ней. Что нравится слушать женщинам и что – мужчинам? Как надо говорить с людьми? Ему показалось, что он здесь все время говорил на иностранном языке, использовал чужие слова, у кого‑ то позаимствованные, да, он говорит чужими словами, которые ни до кого не доходят.

В известном смысле Амалия, видимо, была права, сказав, что самое лучшее – молчание. Молчание может быть милосердным, если ты согласен подчиниться и отречься от самого себя. Тогда молчание уже не источает холод, перестает быть безжалостным судией, каким оно так часто бывало в его, К., жизни, молчание становится теплым и полным кротости. К. передернул плечами.

– Я пришел не за тем, чтобы просить тепла и ласки, – произнес он с горечью. – Вы мне не ответили, ну хорошо, я не буду спрашивать, и все‑ таки от своего вопроса я не откажусь.

«Вопрос останется и последует за мной, – думал он, – куда бы я ни направился. Более того: я целиком и полностью предался своему вопросу, позволил ему завладеть мной, этот вопрос стал мной. Я сам стал вопросом – тело и жизнь, все стало неотвратимым и неизбежным вопросом. Я должен идти по дороге, которую выбрал, просто идти вперед и вперед, все дальше, куда заблагорассудится». При этой мысли его охватило приятное чувство. Как будто впереди открывалось что‑ то совершенно новое. Наверное, так чувствует себя ребенок, делая первые самостоятельные шаги в пространстве, не направляемые рукой другого человека. Но в тот же миг К. осознал и то, что, раз уж он сам, по своей воле, отказался от защиты, никто и ничто его уже не сможет остановить, и дорога будет бежать вперед и вперед, все дальше, пока не оборвется бесконечным падением в бездну, ибо его вопрос и есть бесконечное падение в бездну – цепь падений, переходящих одно в другое, и – окончательная потерянность. Новое означало близость конца.

Тем временем Ольга несколько успокоилась, и голос снова начал ей повиноваться. Хрипло и тихо она сказала:

– Раньше я восхищалась твоим нежеланием сдаваться, а теперь я как раз из‑ за этого боюсь тебя. И еще: боюсь за тебя. Когда‑ нибудь ты захочешь снова оказаться в том состоянии, в каком мы тебя нашли, захочешь быть последним среди нас, но все‑ таки – одним из нас.

– Этот беспомощный лепет о том, что может со мной случиться, – означает ли он, что я все же – один из вас?

– Ты даже этого не понял.

– Конечно, – ответил К. почти весело. – Потому что нечего тут понимать. А может, это другие ничего не поняли. Нет, нет, – поспешил он добавить, – мне кажется, я понимаю, о чем ты говоришь. Нужно помнить о том, что ты гость. И еще, что только если повезет, ты – гость, которого терпят. Стоит лишь включиться в эту игру, и другим ничего не останется, кроме как смириться с нежелательным присутствием неприятного пришельца, если они не хотят стать убийцами. Известно ведь, что за все приходится платить. Таков порядок Деревни, но это не тот порядок, о котором толкуют крестьяне. Птица летает, рыба плавает, хлеба созревают, солома жухнет, а крестьяне все это наблюдают и принимают как данность. Они не задают вопросов, не требуют объяснений, да и зачем? Их не интересует ни замысел, ни обычай, пока все идет своим чередом. Крестьянам плохо, только когда привычный порядок нарушается. Но я‑ то не крестьянин, и я не рыба и не птица. Я задаю вопросы. И никто не заставит меня замолчать.

– Ты ждешь от нас признания? – спросил Варнава, с широко раскрытыми от ужаса глазами.

Они молча глядели друг на друга. И в наступившей тишине К. увидел все с невероятной отчетливостью: тонкие линии на Ольгиной шее, возвещавшие старение, и родимое пятно на ее щеке, и лицо Варнавы с мягкими чертами, уже начинающее дрябнуть, отчего он был похож на старого мальчика, и повисшую на нитке пуговицу его куртки. К. услышал тиканье часов, которого до сих пор не замечал, тихое потрескивание деревянных балок, по которым, наверное, бродила кошка, он ощутил запах тлена, которым веяло в этом доме, увидел обтрепанный подол Ольгиного платья, и ему показалось, что все шорохи, зримые образы и запахи существуют сами по себе, а не обитают под одной крышей.

– Уходи, – сказал Варнава. – Прошу тебя, уходи и никогда больше сюда не возвращайся.

И К. покинул их, как покинул Старосту и Фриду, и места, где ничто его не удерживало, и дороги, по которым прошел.

На улице пахло снегом и внезапно наставшими морозами, студеным воздухом ранних зимних сумерек. Никогда еще, за все время скитаний, не встречала К. такая неприязненная, такая ничего не обещающая весна. Раньше ты узнавал приход нового времени года по свету, подумал К., и по запаху. Лето пахло силой, зима ‑ приятной усталостью, весна – беспокойством, а осень пахла сытостью, бьющей через край жизнью, изливающейся на землю пестрыми красками. Свет всегда вращал колесо времени. Огонь и нежность, иногда – спокойный самодостаточный блеск.

Некоторое время К. бесцельно бродил по округе, по местам, которые уже знал, или заглядывал в незнакомые уголки. Порой казалось, что за ним следит из окна какая‑ то тень, но когда он оглядывался, в окне никого не было видно. Тихо стояли дома вдоль пустой деревенской улицы. Дойдя до моста, К. остановился. Нигде весна не проявляла себя так рано, как на берегах ручьев. Ее приход был слышен в изменившемся журчании воды, весна окрашивала в более яркий цвет голые ветви, еще до того как на них появлялась первая зелень и повсюду властно вспыхивали краски. Стоя на берегу, К. долго смотрел на воду, которая текла мимо, словно времени не существовало, а была лишь бесконечность. Наконец он спустился по откосу и сел у самой воды.

Когда он снова поднялся наверх, полдень давно миновал. По деревенской улице навстречу ему бежала чем‑ то взволнованная Фрида.

– Где ты пропадал так долго? У Варнавы и его сестер ты провел чуть больше получаса, на дороге, ведущей к Замку, тебя тоже не видели.

– Я был у ручья, – ответил К. Фрида посмотрела на него недоверчиво. – Идем, покажу. – Взяв Фриду за руку, он пошел назад, к мосту.

Она не возражала, и все‑ таки К. почувствовал, что в душе она против. Спустя некоторое время Фрида не выдержала:

– Но раньше ты никогда не ходил к ручью!

– Никогда?

– Никогда!

– Ну и напрасно. – Он показал ей место, где сидел, и заговорил о рыбах, на которых смотрел с берега, о резвых пятнистых форелях. – Можно подумать, зима никогда не кончится, – сказал он, – однако рыба уже поднялась наверх, и тени сегодня не такие серые. Когда свет окрасит их лиловым, все сразу изменится. Но до того, конечно, будет еще сильный снегопад, и, может быть, не раз.

– Откуда ты все так хорошо знаешь? – усмехнулась Фрида.

– Но я же землемер, верно? – ответил К. – Тот, кто из года в год ходит по округе, измеряя земельные участки, видит не только свой аршин и треногу. Он видит землю, ее движение. Он слышит, как вздыхает земля и как молчит, он чует запах смерти и учится ненавидеть ее или любить.

Фрида рассеянно кивнула:

– Ну да, ты же городской. Ведь ты говорил, что приехал из города.

– Кажется, да.

– Кажется? – Фрида наклонилась над ручьем. – Не вижу никаких рыб.

– Они уплыли.

– И ты здесь сидел? На снегу? Господи, а вдруг ты простудился? На тебе только плащ. Смотри, береги плащ, взамен ничего нет.

– Взамен никогда ничего не бывает, – заметил К. и отстранился от Фриды, начавшей отряхивать его накидку. – Перестань! Я рассказываю тебе о первых приметах весны, о том, как ее узнать, вопреки мнению Деревни и крестьянским предрассудкам, а ты тут отряхиваешь меня, как нянька или всполошившаяся служанка.

– Да ведь вещи взяты взаймы, – упрямо возразила Фрида. – А к нянькам и служанкам не следует относиться пренебрежительно.

– Да, конечно, не следует. – К. вдруг, резко повернувшись, сбежал вниз по откосу и быстро пошел над самой водой вверх по течению ручья. Фрида, подобрав подол, пустилась вдогонку по берегу, но бежала она медленнее, чем К., который, казалось, совсем не замечал, что снова и снова проваливается одной ногой в воду. Наконец Фрида остановилась.

– Постой! – крикнула она, – Да постой же! Обед уже готов, тебя ждут!

Но К. убегал все дальше, пока Фрида не потеряла его из виду. Вскоре он перестал слышать и ее голос. Выше моста он вскарабкался наверх по откосу и побежал дальше по дороге.

Он бежал, и в его мыслях бежали, не разбирая дороги, предметы, времена, все, чего он не понимал. Он бежал и бежал, ноги несли его с удивительной, небывалой легкостью, как будто земля отталкивала его, а воздух подхватывал и не давал упасть. Он бежал вдоль ручья, потом повернул назад, снова оказался у моста и побежал дальше, мимо дома Старосты, мимо школы, слыша только шум своих шагов и дыхания, гудевший в мозгу. Над Замковой горой сгрудились всклокоченные снеговые тучи, К. мельком посмотрел на них, не останавливаясь, он бежал, согнув в локтях руки, слегка взмахивая ими, лишь невысоко поднимая ноги, бежал как во сне, словно вся его жизнь, всякая его мысль и всякое чувство обратились в этот бег. Он добежал почти до дома Варнавы. Лишь тогда он остановился и лишь тогда заметил, что задыхается, в легких кололо, он жадно глотал воздух раскрытым ртом.

Приди в себя, подумал он, бегуны – это посыльные, а тебе нечего передать людям, разве что вопрос, который имеет значение только для тебя. Это не вопрос, который отец задает сыну, напротив, это вопрос сына отцу, слуги – господину, червя – подошве, которая его раздавит. Безусловно, это не какой‑ то пустяковый вопрос, но для других людей он не имеет значения.

«Приди в себя, – мысленно повторил он еще раз. – Ты не посыльный». Но затем он подумал, что посыльные, наверное, передают людям вопросы других людей, и он, сам ничего не предпринимая, совершенно ненамеренно оказался, быть может, в роли посыльного, принесшего послание, о котором сам он ничего не знал, о значении которого едва догадывался. Он поднял голову. По небу ползли темные снеговые тучи. К. глядел на них до тех пор, пока небо не заволокло полностью. Тогда он повернул назад и теперь уже неторопливо зашагал к постоялому двору «У моста». Он весь взмок и тяжело дышал, однако усталость была приятной. Мысль о том, что он оказался способным на столь большую затрату сил, преисполнила его удовлетворением, и еще большее удовлетворение он почувствовал, подумав о том, что если бы не бежал по кругу, а пошел прямо, то добрался бы до Замка.

Дверь постоялого двора он открыл чуть ли не радостно.

– Конечно, он сошел с ума, – услышал К. голос Хозяйки, когда бесшумно переступил порог трактирной залы. Все были на месте: Учитель, Фрида, Артур с Иеремией, несколько крестьян. Хозяин сидел, прислонившись к изразцовой печи в углу. Никто не заметил К., – так жарко обсуждали они его странное поведение: взял и ни с того ни с сего сиганул с берега прямо в воду.

– Нет, не прямо в воду, – поправила Фрида.

– Конечно, сумасшедший, – заговорил Учитель. – Другого объяснения нет. Может, он давно уже спятил, да только мы не сразу заметили, потому что Замок нас не предупредил заранее. А может, раньше он был только чуточку ненормальный, а теперь свихнулся окончательно, ведь у него в прошлом трагическое бытие бродяги. От такой жизни всякий спятит.

– Ха‑ ха! Трагическое бытие бродяги! Сам виноват, вот что я вам скажу. – Это снова вступила Хозяйка. – Готова поспорить: он все устроил нарочно!

– Вдруг без всякой причины завел разговор о рыбах, – мрачно сказала Фрида. – Сумасшедший. Да, он сам так сказал однажды про себя.

– Вот то‑ то! ‑ сказал Учитель.

К. подумал: «Вот сейчас и начинается ее предательство. Она начинает рассказывать обо мне другим. И рассказывает не то, что знает, а то, что они хотят услышать».

– Кто знает, что‑ то еще будет...

– Луна! – вдруг сказал Учитель. – Он наверняка будет говорить о луне.

– А потом завоет на луну, – добавил Артур. – Я думаю, не стоит он того, чтобы о нем беспокоились.

– Помните о Замке! – сказал Учитель. – Может быть, нам все‑ таки следует пойти поискать этого сумасброда?

К. кашлянул.

– Не нужно, – сказал он. – Он снова явился, хотя, кажется, слишком рано. Извините, что помешал заседанию вашего совета.

Все разом примолкли. Крестьяне сделали вид, будто продолжают беседовать о безумствах непогоды, – в эту минуту, как по заказу, снова пошел слабый снег. Вместе со снегом на Деревню опустились ранние сумерки, и теперь, когда все замолчали, они тяжелой тенью лежали на всех предметах, на лицах людей, и даже свет ламп над столами, казалось, потускнел.

– Вот, – сказал К., нарушив тишину, и выложил на стойку небольшой завернутый в клеенку пакет. – Нашел на земле перед дверью.

Фрида развернула пакет. В нем оказалась книга без титульного листа. Под любопытными взглядами крестьян она стала переходить из рук в руки, Хозяйка взвесила томик на ладони, Хозяин осторожно взял его двумя пальцами, наконец книга вернулась к Фриде. Она раскрыла ее, надеясь найти название или какую‑ нибудь помету, по которой удалось бы установить владельца, но, начав листать, обнаружила, что все страницы в книге чистые.

– Что же это? – удивилась Хозяйка.

Фрида покачала головой. К. наблюдал эту сцену, скучая. Как все они дивятся книге и ее белым страницам! Белы рученьки, белее снега, промелькнуло у него в мыслях, – вроде бы, начало сказки, продолжение которой еще нужно придумать. Черная тьма, – потом появится и она, по‑ видимому, ее не избежать, а все прочее возникнет, когда ты будешь писать, решив завершить что‑ то, что не может быть завершено по‑ другому, или надеясь освободиться от чего‑ то, неважно, что бы это ни было.

– Это для меня, – сказал он и взял книгу у Фриды. – Замок ответил!

– Ну и что же он ответил? – грубо спросила Хозяйка. Она уже не просто напала на К. с обычными ехидными замечаниями – сейчас она побагровела от злобы, которую пыталась прикрыть насмешливым тоном: – Замок ответил! На что ответил‑ то? Уж не на тот ли сон, о котором ты однажды рассказывал? Тебе что‑ то снится, а Замок отвечает на твои сны? Дай‑ ка сюда книгу, уж конечно, она не для тебя. – И Хозяйка протянула руку.

К. на глаз прикинул расстояние между нею и собой, измерил вдруг образовавшуюся между ними пустоту. Эта женщина явно ожидает, что он унизится и преодолеет разделяющее их расстояние. Как же плохо понимают его все эти люди, с их усердием, с их слепым рвением, ведь все может скоро закончиться, и ничто не помешает воспоминаниям исчезнуть. Скорей, скорей, вопреки леденящей медлительности, с которой обычно происходят события. Быстро кинуть взгляд в прошлое, в заросшие папоротниками дремучие леса, другой – на могилы, и еще второпях оглянуться на свое детство, которое ни он, ни Фрида не могли воскресить. Может быть, они, оглянувшись назад, видели резную деревянную лошадку, платок, может быть, Хозяйка видела там, в прошлом, не одни лишь пивные кружки, а он, К., видел камень на земле или чашку с чаем, запах которого означал детство, и дороги, дороги. К. почувствовал, глядя на этих людей, что его гложет гнетущая тоска, и ему показалось, что только и останется ему это чувство, бывшее чувством уже состоявшегося прощания, хотя прощание было еще впереди.

– Замок ответил, на что – не имеет значения, – твердо сказал он и направился к лестнице.

Фрида поднялась за ним и вошла в комнату. Она запыхалась и говорила с трудом:

– Нет, в самом деле, стоит тебе появиться, как все становится каким‑ то ненастоящим. Что ни день, сплошные сюрпризы, и вот опять какой‑ то новый поворот!

– Что ни поворот, то новая жизнь, – ответил К., стаскивая мокрые сапоги и переодеваясь.

– Хорошо, – Фрида кивнула, – что ни поворот, то новая жизнь, но чья это жизнь? Жизнь землемера или жизнь его якобы существующего двойника? – Она все еще не отдышалась. – Книга... Если Замок действительно прислал ее тебе...

К. вытащил дорожную сумку и начал складывать свои немудреные пожитки.

– Вдобавок книга с чистыми листами! – продолжала Фрида. – В Деревне вообще ни у кого нет книг, разве что у Учителя. – Лишь теперь Фрида заметила, что К. укладывает сумку, и ахнула: – Что ты делаешь!

– Укладываю вещи, – ответил К. – Хватит с меня трех ночей на этом постоялом дворе.

– Куда же ты?

– Разве здесь нет другой гостиницы?

– Она только для чиновников.

– Стало быть, и для меня. Будучи землемером, я, между прочим, являюсь служащим Замка, и, надо полагать, не какой‑ нибудь мелкой сошкой: измерение земель – работа серьезная, ее не поручают легкомысленному человеку.

Фрида растерянно комкала тряпку для пыли, которую почему‑ то держала в руках.

– Та гостиница – не для нас, – сказала она. – Не для таких, как мы. Там останавливаются... – Она не договорила. – Ты же сам знаешь, кто.

– Нет, – возразил К. – Ничего я не знаю. Потому что нет ничего достоверно известного.

– Есть, – упрямо возразила Фрида.

– Нет, – повторил К. – Для кого другая гостиница?

– Опять затеваешь свою игру!

– Ну да, конечно! – выдержка начала изменять К. – Я тут пою и пляшу и корчу рожи. Ведь так ведет себя тот, кто играет? А какой текст я должен произносить?

– Свой, – ответила Фрида.

К. удивленно уставился на нее.

– Мой текст, – задумчиво произнес он. – А ты говоришь твой текст... Да, именно это мы должны делать. – Он посмотрел на свою сумку. – Если бы я только знал текст. Какой он, мой текст? Я никогда его не видел. Он всегда представлял собой истории, произошедшие с другими, мысли других, заповеди других. – К. бросился вытаскивать из сумки вещи, которые только что сложил в нее.

– Моя рубашка. Моя? Это моя рубашка? Это мои руки ее достают, это мои руки сжимаются в кулаки? Я – это я? Прошлой ночью, когда мы говорили о любви, наверное, можно было найти ответ на вопрос, что такое любовь: свободное узнавание себя в другом человеке, свободное от чужих мнений и взглядов. Быть принятым таким, какой ты есть.

– Прекрати, – без всякого выражения сказала Фрида.

– Почему? Я нарушил какую‑ то инструкцию?

– Ты меня пугаешь.

– Браво! – К. опустил руки. Иногда, в прежние дни, когда он искал свою мать, когда ждал ее, стоя за дверью отцовского кабинета, именно эти слова обрушивались на него: «Мама, это я. – Ты меня пугаешь. – Я искал тебя. – Нельзя так пугать меня лишь из‑ за этого. – И его умоляющие глаза: неужели это так ужасно – увидеть меня... – Конечно, нет, дорогой мой, но нельзя же так, вдруг, неожиданно... Неожиданно и без приглашения! » Вот и здесь все говорили с ним точно так же. К. взмахом руки отбросил воспоминание. – Типично женская манера: не имея других аргументов, заявлять: ты меня пугаешь! Все сложности сразу взваливаются на другого.

– О нет, это типично мужская манера – все вот так толковать! – воскликнула Фрида. – Это мужчины обижаются, если все вокруг вертится не вокруг них!

Скажите, пожалуйста! А как же Кламм? – подумал К. Значит, правильно – всего требовать и ничего самому не давать. Но Кламма она любила, если, конечно, верить рассказам; следовательно, его, К., она не любила. Итак, это выяснено. Ну и ладно. Это освобождает его от любых обязательств. Он свободен. Но, бросив взгляд на Фриду, последний взгляд, – так он думал, – К. почувствовал, что окончательность этого итога ему тяжела.

– Не предстоит ли еще один поворот? – спросил он, чтобы отвлечься от этой мысли. – Согласно протокольной записи Замка, мы однажды провели вместе ночь. Ты хотела, чтобы это была последняя ночь. Надо полагать, сегодня твое решение не изменилось?

– И это тоже чисто мужская манера, – вот так переводить разговор на другое.

– Так что ты решила насчет последней ночи? – настойчиво требовал ответа К. – Ты ведь придаешь ей огромное значение. – Он понимал, что загоняет Фриду в тупик, но не мог иначе. «Ты не должен так относиться ко мне», – явственно прозвучало в его мыслях. И его тогдашний ответ: «Должен. Я заколдую ночь стихами, а наутро внезапно распахну окна и впущу в комнату день. Да, я такой».

Фрида стояла перед ним, скрестив на груди руки.

– Каким грубым ты иногда бываешь. Не знаю, наверное, ты не понял, что я имела в виду. О чем ты думаешь! Сперва я надеялась, что ты – тот, другой, потому что тогда в Деревне установился бы порядок. Теперь же мне страшно подумать, что ты – тот, другой, и одновременно я боюсь, что ты – не он, потому что если ты и он – не один человек, то все, что сейчас происходит, – это бунт. – Она начала собирать разбросанные на полу рубашки К. и складывать их в дорожную сумку. Изредка она в нерешительности поднимала голову и смотрела на К. так, словно видела впервые. – Поглядеть на тебя, ни за что не подумаешь, что ты способен поднять бунт: всегда ты немного усталый или скучаешь, в тебе, можно сказать, есть какая‑ то смиренность, правда, порой у тебя вырываются грубые слова, а вот движений резких я за тобой не замечала. Но зато ты непослушный! – с силой заключила она. – Мне кажется, твое непослушание идет от упрямства.

– А тот, другой, был с тобой грубым? – смущенно спросил К.

– А иначе чем объяснить насилие?

– Он причинил тебе боль?

– Нет, – быстро ответила Фрида, но тут же поправилась: – Да. Для этого вовсе не нужны кулаки. Иногда желание уже означает насилие.

– У меня его нет.

– Вот в такие моменты ты словно один из нас. – Она помолчала, подумала и опять исправилась: – Нет, ты совсем не такой, как мы. У нас нет желаний, но есть влечения, по крайней мере Замок влечет нас к себе. А тебя ничто не влечет. Конечно, ты, как упрямое дитя, не желаешь отступаться от своих замыслов, что бы ты там ни замышлял, и в то же время поневоле начинает казаться, что твои планы ничего для тебя не значат, тебе неважно, увенчаются они успехом или нет. Для тебя все едино – и хорошее, и плохое.

К. смотрел на нее задумчиво.

– Не смотри на меня так! Стоишь тут, будто ты заместитель другого человека, нанялся к нему на службу без всякой охоты, а этот другой на самом деле живет вместо тебя...

– Ненаписанный текст, – перебил ее К. – Ты только посмотрим, что со мной стало...

Но Фрида не слушала:

– Ты ничего и никого не ждешь, не ждешь даже того, что с тобой случится, ты просто присутствуешь, из упрямства, повторяю, но вместе с тем так, словно тебя ничто не касается. Это жестоко. Твое равнодушие жестоко.

– Я не жесток, – возразил К. – На самом деле я и не равнодушен, хотя нередко мне хотелось относиться ко всему равнодушно.

– Вот видишь! Это и есть жестокость.

– Просто я не хочу, чтобы мне лгали! – снова вспылил К. – А чем еще защититься от лжи, если не равнодушием? Стань равнодушным, и ложь утратит цель. Лгать человеку, который ищет правду, – вот что жестоко.

Фрида недоуменно покачала головой:

– Ну, о чем ты опять? Правда, ха! Правда!

– Вот именно, правда.

– Ты хочешь погибнуть.

Пораженный этими словами, К. некоторое время молчал, потом кивнул и тихо сказал:

– Наверное, хочу.

– Йозеф К.! – крикнула Фрида. – Ты не можешь ставить жизни какие‑ то условия! – Она начала быстро ходить по комнате взад и вперед, растерянная и в то же время вне себя от гнева, а К. с удивлением подумал, что минуту назад Фрида высказала его собственные мысли, – пусть по‑ своему, в другой связи, но это были те самые мысли, которые его мучили, и еще он подумал, что они с Фридой в этом разговоре движутся по кругу, словно исполняя некий ритуальный танец. Иногда Фрида понимала ход его мыслей и, поняв, не обрушивалась с проклятьями, а иногда, очень редко, и он ее понимал. И, словно угадав мысль К., Фрида вдруг начала как‑ то странно двигаться по комнате: шаг вперед, шаг в сторону, и назад, вперед, в сторону, назад. И К. вслед за ней стал двигаться так же. Мне следовало бы почтительно относиться ко лжи, подумал он. В сущности, ложь есть всего лишь бессильное желание родиться на свет, – и вместе с Фридой К. делал шаг вперед, в сторону, назад, и так все снова и снова, пока наконец Фрида не заметила, что происходит что‑ то странное, и в испуге остановилась.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒