Шульман Аркадий Львович 3 страница

Когда я готовил эту книгу к печати, узнал печальную новость – Володи не стало...

Часто я вспоминаю человека, который одним из первых познакомил меня со старым местечковым бытом, местечковыми традициями. Его фамилия была Рабинович. Сегодня многие считают, что такие фамилии только у евреев из анекдота.

Нет на белом свете Абрама Рабиновича, даже не знаю, кто прочитал заупокойную молитву. Абрам Шлемович говорил мне, что он единственный в Калинковичах, кто знает молитвы. Впрочем, каждый из нас считает, что он единственный или последний хранитель памяти и знаний.

Мы сидели на тенистой веранде старого дома, и Абрам Шлемович Рабинович рассказывал. У него был приятный голос. Так, как он, могли рассказывать только старые евреи, которые очень любят подробности, и старые бухгалтеры, которые будут уточнять расстояние до сантиметра, а время – до секунды. Вы представляете, в одном лице мне встретился и старый еврей, и старый бухгалтер Рабинович.

– Я родился в местечке Скородное. Это на самой границе Беларуси и Украины. Дедушка, отец моей мамы, известный раввин. Его звали Авраам бен Рафаил. Дедушка видел, что из моего отца Шлойме-Шаи получится толк. Он выучил его и сделал шойхетом. Шойхет – это не просто еврейский мясник, как многие считают. Это ученый человек. Он знает Тору, Талмуд и производит убой скотины, птицы по всем правилам. Отец не брал плату деньгами за то, что резал скот. Так было не принято. В качестве вознаграждения получали голову крупного рогатого скота, без языка, – уточняет Рабинович. – А за птицу брали перья.

Скородное было обычным еврейским местечком. Хотя тогда оно мне казалось самым красивым и самым большим в мире. Синагога у нас была одной из лучших в округе. На 500–600 человек. В Скородном жило где-то 200 еврейских семей. Представляете себе тогдашние семьи, по 10–12 человек. Синагогу построили в 1914 году на деньги, собранные в местечке. Старшим по строительству выбрали моего отца, он возвел синагогу за шесть месяцев. Все думали, что синагогу строят на века, в нее будут ходить дети, внуки. Обсуждали, спорили, даже ругались: “Что это за крыльцо (окно)? Простоит лет тридцать-сорок, не больше. Надо делать другое”. Если б знали люди, что в Скородном через сорок лет, в 1944 году, не останется ни одного еврея…

Насколько я помню времена своего детства, в нашем местечке люди жили дружно: и евреи, и белорусы, и русские. В церкви был священник Уласевич. Он дружил с моим отцом. Помню, однажды вечером они о чем-то долго говорили, а утром, когда в местечко в очередной раз ворвалась банда Булак-Булаховича, священник вышел к ним с хлебом-солью. И попросил не трогать евреев. Главарь банды пообещал: “Пока я буду здесь, ни один мой человек не войдет ни в один еврейский дом”. Так оно и было. Но когда главарь уехал, бандиты стали врываться в еврейские дома.

В Скородное часто приезжали странствующие проповедники – магиды. Они выступали в нашей синагоге. Рассказывали о библейских древностях, связывали их с настоящим временем, рассказывали, что в наших священных книгах прописана вся история человечества. Что-то они где-то читали, что-то говорили от себя. Их слушали, а потом долго в местечке обсуждали каждое слово магида. Проповедники обычно останавливались у нас дома. Кормились бесплатно. И странствовали из местечка в местечко.

На шабес мама готовила кугл. Это еда такая, – объясняет мне Рабинович. – Вы пробовали когда-нибудь кугл? – Он заглядывает мне в глаза. Уверен, что я никогда не пробовал настоящий кугл, такой, как готовила его мама в Скородном. И начинает, загибая пальцы, перечислять. – Мит а локш

(С лапшой – идиш). Сначала надо сделать тесто. Магазинного же тогда не было. Все делали сами. На столе мама раскатывала листы теста, а потом нарезала тонкую лапшу, – Рабинович рассказывал так вкусно, что мне захотелось попробовать эту давнюю лапшу из местечка Скородное.

– Дома было много книг. Читали Черняховского, Бялика, Фихмана. Где брали книги? – Рабинович с удивлением повторил мой вопрос. – В Калинковичах были ярмарки. На ярмарках продавали книги. Отец, когда ездил на ярмарку, обязательно привозил домой книги. И к нам в Скородное приезжали разносчики литературы. Останавливались около синагоги. И раскладывали на возке книги, которые привезли. В местечке было немало читающих людей.

Отец хорошо знал иврит и научил языку старшую сестру. Когда мне исполнилось тринадцать лет, была бар-мицва, еврейское совершеннолетие. В синагоге меня вызвали к Торе, а потом у нас дома был праздничный обед – веселилось все местечко.

Вскоре после этого, в 1928 году, синагогу в Скородном закрыли. Власти объявили, что в здании синагоги будет сельский клуб. В синагоге было несколько десятков свитков Торы. Многие состоятельные люди заказывали за свои деньги у сойферов (переписчиков Торы) новые свитки и преподносили их в дар синагоге. Люди успели унести свитки Торы в дом, где потом собирался миньян. Молодежь уже не ходила молиться – вот так выкорчевывали наши корни. А старики не ходили в клуб, где показывали фильмы, выступали разные артисты.

В 1929 году в Скородном организовали колхоз. Во главе стал еврей Васелевицкий. Некоторые местечковые евреи получили должности, потому что были грамотными людьми. Но еврейская молодежь стала разъезжаться из Скородного куда глаза глядят. Почему? – Рабинович удивляется, что я спрашиваю о таких простых вещах. – Советская власть, – эти слова он говорит тихо, оглядываясь по сторонам. Хотя давно уже прошла “перестройка”, и все кому не лень ругали эту власть, – подрубила основы их жизни. Кустари-одиночки ликвидировались, ремесленники лишились работы. А кем, я у вас спрашиваю, были евреи до революции? Сапожниками, портными, бондарями, столярами, кузнецами, рыбаками… Артели, фабрики, заводы были в больших городах, и молодежь потянулась туда. А вслед за ними потянулись и их родители. Вот так был разрушен налаженный веками быт местечка.

На веранду пришла женщина. Рабинович прервал свой рассказ и сказал:

– Познакомьтесь, это моя жена, Оля. Мы с ней, слава Богу, столько лет вместе прожили.

– Пойдемте в дом, – пригласила Оля. – У нас наливка вкусная, варенье, чай поставим.

В доме Абрам Шлемович продолжил обстоятельный рассказ:

– В 37-м году органы НКВД забрали моего отца. Никакого вреда советской власти он никогда не делал. Тихо, спокойно жил, молился. Но, видно, власти не могли ему простить, что думал он не так, как они, и знал слишком много. А умные люди, даже те, кто предпочитает молчать, всегда представляют опасность для диктаторов.

Родители уже собирались уезжать из Скородного. Перебирались к нам в Калинковичи. Рядом с домом стояла грузовая машина. Грузили вещи. Подъехала легковушка из Мозыря. В дом вошли люди из НКВД, забрали отца, и больше мы его не видели. В Скородном в 37-м году арестовали многих: и евреев, и неевреев. Тех, кто каждый день молился Богу, и тех, кто не знал Бога, тех, у кого была “лишняя” копейка, и тех, кто перебивался с хлеба на воду. НКВД план выполняло. А для плана все подойдут. Лишь бы отрапортовать, что сделано.

Я в это время уже жил в Калинковичах. Отец помог мне устроиться учеником бухгалтера. В Калинковичах в те годы жило много евреев, у отца были хорошие знакомые. Были улицы, которые полностью населяли евреи: Калинина, Куйбышева, Красноармейская, Первомайская, бывшая Злодеевка. Вы только не подумайте, что революционные названия этих улиц придумывали сами евреи, – уточняет Рабинович. – Если бы названия улицам давали сами евреи, эти улицы назывались бы куда красивее. Этим занимались власти. И хотя среди них было тоже немало евреев: и председатель райисполкома, и первый секретарь райкома, они каждый раз пытались продемонстрировать, что к евреям никакого отношения не имеют. Они большевики. И когда к ним евреи, даже родственники, обращались за помощью, так они их могли при людях выставить за дверь.

Когда началась война, многие из Калинковичей успели эвакуироваться. Немцы заняли город только 22 августа. Железнодорожный узел находился прямо в городе. Но все же немало евреев осталось здесь. Во-первых, старики, и многодетные семьи без мужчин – они были призваны в армию. Им подняться было не под силу. А вот из маленьких местечек и деревень мало кто ушел на восток. Почти всех евреев расстреляли фашисты и в Азаричах, и в Ситне, и в Копаткевичах, и в Юровичах. Страшная судьба у евреев Скородного. После войны мне рассказали, что в местечке было гетто. Всех евреев расстреляли, сожгли, закопали заживо в один день. Больше 300 человек. В конце ноября 1942 года. Среди них было много наших родственников… После войны евреи в Скородном больше не жили.

Мы успели уйти на восток в начале августа 1941 года, а ровно через четыре года, в августе 45-го, я вернулся домой. Работал бухгалтером. Построил дом, посадил сад. Вот только детей нам с Олей Бог не дал. За что наказал, не знаю.

Я каждый день начинаю с молитвы. А Оля православная. Она ходит в церковь. Вот так и живем вместе, но каждый молится по-своему…

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

В Глуске все соседи

Этому подсвечнику несколько веков. Прапрапрадед Юлия Айзенштата подарил его на свадьбу своему внуку – деду Юлия. Подсвечник хранился в доме много лет, как семейная реликвия. В него ставили свечи и зажигали их, когда наступал Шаббат, который здесь называли Шабес, другие праздники.

…В 1944 году, после освобождения Глуска, подсвечник нашли в сарае разграбленного дома. Из всего, что было до войны в доме у Айзенштатов, нашли именно подсвечник, чтобы свечи, зажженные в нем, несли людям свет добра и памяти. Когда Юлий уезжал в Соединенные Штаты, как самую драгоценную реликвию, он забрал с собой старый подсвечник, введя в недоумение придирчивых таможенников, которые осматривали на границе вещи и никак не могли понять, что же драгоценного в этом куске металла.

В мае 2005 года в Бруклине, в Мемориальном парке Холокоста возле Эммонс-авеню, состоялось открытие Камня памяти евреев, уничтоженных нацистами в гетто местечка Глуск. Юлий Айзенштат, один из немногих спасшихся узников этого гетто, зажег свечи в старинном подсвечнике. Зажег в память о маме, дедушке, бабушке, двухлетнем брате... Двадцать человек его родных были расстреляны 2 декабря 1941 года в карьере на Мыслотянской горе. Сколько всего было расстреляно евреев в тот морозный декабрьский день, никогда определить уже не удастся. По официальным данным – 1014 человек. Но этот список далеко не полный.

Десятилетнему Юлию Айзенштату и его отцу удалось бежать из гетто в “Красный отряд” 123-й партизанской бригады. Там воевало примерно 60 евреев только из одного Глуска. Может быть, не стал бы я акцентировать внимание на национальном составе партизанского отряда, но специально это делаю для тех, кто до сих пор, повторяя сталинские мифы, утверждает, что евреи покорно шли на смерть.

Семен Колтон, он живет в американском городе Бостон, успел уйти из Глуска перед самым приходом фашистов. Немногие сумели выбраться из местечка, находящегося вдали от железной дороги, от наезженных магистралей. Это удалось сделать молодым и сильным, тем, кому не надо было выводить из-под обстрелов и бомбежек маленьких детей, престарелых родителей. В 1943 году Семен Колтон закончил Ташкентское пехотное училище, попал на фронт, при форсировании Днепра был ранен, воевал в Карпатах, освобождал Чехословакию, в бою под Моравской Остравой был тяжело ранен и контужен. Награжден многими орденами и медалями.

У Михаила Эпштейна родители и брат погибли в Глуском гетто. Он мстил за них, сражаясь сначала в рядах партизан, потом в Советской Армии.

Они, да еще Мария Мин-Бушкова, чудом спасшаяся узница Глуского гетто, помнят о событиях шестидесятипятилетней давности.

Люди, пережившие страшные годы, рассказывали о них тем, кто пришел в тот день в Мемориальный парк Холокоста, к памятнику, где на русском и английском языках высечены слова: “В память о тысячах евреев, зверски расстрелянных нацистами в гетто местечка Глуск (Беларусь) в декабре 1941 г. ”.

За тысячи километров от того места, где родились эти люди, где сделали первые шаги по земле, где смеялись и плакали, радовались и огорчались, пели песни и пили вино, где в последний раз увидели небо и искрящийся снег, поставлен Камень Памяти.

Вряд ли кто-то из расстрелянных на Мыслотянской горе знал английский язык. Да и на русском многие из них говорили с большим акцентом, путая времена и падежи. И только когда звучал идиш, они чувствовали себя как дома. На этом языке можно было ругаться с соседом и воспитывать детей, объясняться в любви и просить о помощи.

На Камне Памяти, который фактически завершил четырехсотлетнюю историю глуского еврейства, нет даже буквы, написанной на их родном языке. Его не знают дети, а уж внукам он и вовсе кажется экзотикой.

Передо мной фотография, на которой запечатлены ученики и учителя глуской еврейской школы. Она сделана 10 мая 1934 года. Красивые молодые лица улыбаясь смотрят в объектив. Они были уверены в счастливом будущем, которое гарантируют им Советское государство и власть рабочих и крестьян. Они были убеждены, что их родной язык идиш такой же равноправный, как и другие языки их родной Белоруссии. Он государственный, на гербе Белоруссии на идише написано “Пролетарии всех стран, соединяйтесь”.

По переписи 1897 года в Глуске проживали 5327 человек, из них 3805 – были евреи. В местечке действовала иешива, выпускники которой разносили по миру славу об этом учебном заведении.

Общая численность населения Глуска изменилась с тех пор не намного. Городок затерялся в живописных лесах, и его не заметили те, кто планировал строительство индустриальных гигантов, железнодорожных магистралей. А вот евреев в Глуске осталось всего четыре человека – одна семья Фуксон – Сандомирского.

В Глуск мы приехали вдвоем с Роландом Букенгольцем. Читатели журнала “Мишпоха” его лучше знают, как Бориса Роланда – автора многих книг, повестей, рассказов, очерков. В пока еще не опубликованном романе “Книга судьбы” многие страницы посвящены людям, жившим в Глуске. Из этого местечка его родители, дедушки, бабушки: вся многочисленная семья Букенгольцев и Гофманов – такая фамилия была у мамы, Хаи Менделевны, или Клары Марковны, как ее величали в школе, где она работала.

Роланд недавно вернулся из Соединенных Штатов. Его тетя, Хана Израилевна, живущая за океаном и не успевшая перед отъездом приехать на могилу родных, просила Роланда непременно ее разыскать. Да и кроме того, Роланд, никогда не видевший фотографии отца, надеялся найти ее в Глуске.

Отец, Борис Букенгольц, или все же Берл, как его называли в местечке, был призван в Красную Армию накануне войны. Служил в Брестской крепости и погиб в первые дни Великой Отечественной.

Мы приехали из Бобруйска на глуский автовокзал. Это уже после я узнал, что когда-то на этом месте было старое еврейское кладбище. В начале пятидесятых годов мацейвы – надгробные памятники, которые не утащили на строительство оборонительных сооружений фашисты, – снесли, площадку разровняли и построили стадион. Я давно заметил, что на месте кладбищ обычно строят стадионы, детские сады и школы. Лет двадцать по косточкам, зарытым в земле, бегали и прыгали, ставя районные рекорды. А потом здесь решили сделать “ворота города” – автовокзал. Все приезжают сюда, поскольку железнодорожного вокзала в Глуске нет. Это, конечно, черный юмор, но место старого еврейского кладбища стало местом, где поставлены “ворота” в старое еврейское местечко.

Наум Сандомирский – редактор местной газеты “Радзiма”, был нашим провожатым по Глуску и гостеприимным хозяином одновременно.

Он рассказал, что в прошлом году к нему в редакцию пришла женщина, которая живет рядом с автовокзалом. Место это низкое, болотистое, весной стоят огромные лужи. И женщина поведала Науму Борисовичу:

– В луже, рядом с моим домом, череп плавает. Страшно.

– Грех совершили, – ответил Сандомирский не как редактор райисполкомовской газеты, а скорее, как священник своей прихожанке. – Сейчас расплачиваться приходится.

Я вспомнил один из рассказов Мариам Юзефовской, прекрасного писателя, жившей и в Одессе, и в Минске, а сейчас перебравшейся за океан.

В маленьком польском городке остался один-единственный еврей. Каждый день он приходил на автобусную станцию, садился на скамейку и подолгу сидел. Никого не встречал и никого не провожал, просто сидел и что-то шептал себе под нос. Его считали ненормальным. Говорили, что от старости и одиночества он сошел с ума. И никто не знал, что до войны на этом месте было еврейское кладбище. И рядом со скамейкой, на которой он обычно сидел, находилась могила его родителей, здесь же похоронили его жену и детей, убитых фашистами. После войны кладбище снесли и на его месте построили автобусную станцию.

Впрочем, кладбищенское варварство не имеет национальной окраски. Оно, скорее, идет от советского безверия. На месте старой глуской церкви построили, например, ресторан. И там, где были похоронены священники, служившие в этой церкви, сейчас стоят столики. Люди выпивают, закусывают, танцуют и даже целуются. Посетителей ресторана обвинять не в чем. Многие из них, а в ресторан ходят в основном люди помоложе, понятия не имеют, что было на этом месте когда-то.

Мы ехали на машине по Глуску, чистому и аккуратному городку, и Наум Сандомирский рассказывал:

– Вот эта Слобода была до времени большого разъезда еврейской. Считайте, через дом жили еврейские семьи.

Потом мы подъехали к большому дому на перекрестке улиц, с красивым колодцем у ворот, и Роланд сказал:

– Вот здесь стояла кузня Израиля Букенгольца – моего деда. И рядом был их дом. У деда было пять сыновей и дочь. Он все хотел дочь, а получались сыновья. Потом, наконец-то, появилась Хана. Она была младшая в семье.

– Неподалеку жила семья известного белорусского писателя Сергея Граховского, – добавил Наум Сандомирский и показал на соседний участок.

Потом выяснилось, что Граховские были соседями с Гофманами, дедом Роланда Букенгольца по материнской линии. Впрочем, в небольшом местечке все были соседями.

Сейчас в Глуске есть улица, названная в честь известного земляка, установлена мемориальная Доска с барельефом Сергея Граховского. Сделано это, в том числе, и благодаря усилиям Наума Сандомирского. Сергей Граховский, автор книги “Местечко”, очень благожелательно относился к творчеству своего земляка, у которого, кстати, одна из книг называется “Местечко-2”. Он, тем самым, подчеркивает, что продолжает тему Сергея Граховского. В свое время известный белорусский писатель подсказал Науму Сандомирскому, что стал выходить журнал “Мишпоха” и на его страницах найдется место для его рассказов и очерков.

“Главной «достопримечательностью» была необычайная атмосфера доброты, сочувствия, уважения к каждому человеку, к старому и малому, к доктору и хлеборобу. У нас все знали друг друга, доверяли не только соседу, а и человеку с другого конца местечка, жили в дружбе белорусы и евреи, католики и староверы. Мы были людьми, а это – главное”, – написал Сергей Граховский в книге “Местечко”, наверняка, вспоминая взаимоотношения своих родителей с родителями Букенгольца, Сандомирского…

У Наума Сандомирского есть книга “Я иду по кладбищу”, отрывки из которой мы печатали в журнале “Мишпоха”. Насколько я знаю, в ближайшее время эта книга, правда, возможно, под другим, более коммерческим названием, выйдет отдельным изданием.

Автор идет по кладбищу и рассказывает о людях, которые похоронены там. Грустная тема, но грустно писать Сандомирский не умеет. Не случайно кто-то из журналистов назвал его “белорусским Бабелем”. В этой книге – вся послевоенная еврейская история городка. С простаками и хитрецами, умниками и глупцами...

Мы поехали на действующее, или, вернее, уцелевшее еврейское кладбище. Наум хотел показать Роланду могилы его родственников.

Когда машина остановилась у ворот, Наум сказал:

– У нас с женой почетная должность. Мы хранители еврейского кладбища. Убираем несколько раз в году, смотрим за порядком.

Кладбище огорожено аккуратным забором. Ровные ряды ухоженных могил. Красивые памятники. Здесь сохранили старинный обычай. Отдельно идет ряд мужских могил, отдельно – женских. На кладбище, как и в синагоге, мужчины и женщины – порознь. Все памятники обращены лицом к востоку, к Иерусалиму.

На старом участке – памятники начала XX века. Часть из них повалена, лежит на земле. Время стерло память и о тех, кто здесь нашел вечный покой, и о тех каменотесах, кто делал эти памятники. Теперь только можно предполагать, что в Глуске или где-то рядом жил искусный мастер, который делал традиционные мацейвы для тех, кто был последним представителем семьи. Это каменные деревья, у которых обрублены все ветки, то есть жизнь дерева закончилась…

От Глуска до Козловичей километров двадцать. Ехать надо по грунтовой проселочной дороге. Даже на хорошей машине не разгонишься. У нас было время поговорить.

Роланд рассказывал про своего дядю Илью Букенгольца, младшего брата отца. До войны он успел окончить один курс института, кажется политехнического, потом его забрали в армию. Был бойцом Брестской комендатуры. В первые же дни войны красноармейцы, служившие недалеко от границы, попали в страшную “мясорубку”. Большинство погибло, кто-то попал в окружение. Илья, не надеясь на чью-то помощь, стал выбираться на восток. Обогнать немецкие части и перейти линию фронта было тяжело. Танки с крестами шли быстрее, чем окруженцы, плутавшие по лесам и болотам, боявшиеся на своей земле попасться кому-то на глаза. Наконец, Илья добрался до Глуска. В местечке уже командовали фашисты. Он пришел в родительский дом, но всем было понятно, что оставаться там нельзя. И мама отправила Илью к своей младшей сестре Гисе. Она думала, она хотела верить, что в маленьких Козловичах фашисты не тронут сына.

Гися была замужем за местным почтальоном Кацером. Соседи тут же заметили, что у Кацеров в доме появился чужой, и сдали его новым властям. Не знаю, то ли за два килограмма соли, за рейхсмарки или просто по злобе. Прятался Илья в подвале, его нашли, вывели в поле и расстреляли. А вместе с ним расстреляли и всю семью Кацеров: маму, отца и двоих детей.

Могилу Букенгольца и Кацеров мы и искали в районе Козловичей. Первая же женщина, которую встретили на деревенской улице, сказала нам:

– Я знаю, где эта могила. Была совсем маленькой, но помню, как их расстреливали.

Она села в машину, и мы поехали по дороге, идущей вдоль леса.

Надежда Илларионовна Манкевич, по мужу ее фамилия Шах, родилась в Козловичах в середине тридцатых годов. Ей пришлось испытать в жизни немало трудностей. Мама умерла, когда девочка была маленькой. На войне погибли отец и старший брат. Пришлось в жизни всего добиваться самой. Поехала в Бобруйск, работала. Она и сейчас там живет, но много времени проводит в Козловичах.

Минут десять мы плутали по лесу в поисках могилы и, наконец, увидели ограду, а за ней памятник. Стандартный, из мраморной крошки. На белой мраморной плите выбит текст “Семья Кацер и Букенгольц. Зверски замучены фашистами в сентябре 1941 г. ”.

И здесь же гвоздем выцарапано слово: “Жиды”. Потомки тех, кто выдал и расстрелял этих людей, отметились на лесном памятнике.

Из семьи Кацеров в живых остался только старший сын Михаил. Еще до войны семнадцатилетним пареньком ему удалось как-то ввести в заблуждение военкомат, призывную комиссию и оказаться в армии. Он очень хотел служить. Попал в окружение и концлагерь для военнопленных. Скрыл, что еврей. Его никто не выдал. Работал на каменоломнях в Бельгии. А в 1944 году, когда союзники освободили и он вернулся домой, получил два года советских лагерей. По тем временам легко отделался. Хотя не только никогда ничего противозаконного не совершал, никого не предавал, но еще и пострадал за преступную неготовность своей страны к войне. Потом работал в Пинске на мебельной фабрике. Сейчас живет в Израиле.

После вкусного обеда в гостеприимном доме у Наума Сандомирского мы пошли к его маме Дине Мордуховне Фуксон. Ее девичья фамилия была Эпштейн, и под такой фамилией ее знали родители Букенгольца. Она хранитель еврейской памяти этого местечка. Ей за восемьдесят. Недавно похоронила мужа, доброго и талантливого человека. О каждом из этих людей нужно писать очерки. Они заслуживают этого. Их судьба – это судьба всего поколения людей, родившихся в двадцатых годах, столкнувшихся с войной, страхом во времена сталинского режима и непонятными переменами, которые пришли в конце жизни.

Дина Мордуховна говорила с нами по-русски. Но время от времени переходила на идиш, скорее всего, даже не замечая этого. Я с удовольствием слушал, как красиво она говорит на родном языке.

Она расспрашивала у Роланда обо всех его родственниках, которых хорошо знала по довоенной глуской жизни, показывала снимки из семейного альбома. Роланд так и не нашел фотографии своего отца. Потом рассказывала, как сложилась ее жизнь. Никто не позволял мне пересказывать эту беседу. Но все же два коротких эпизода приведу.

В годы войны, когда бои шли недалеко от города, один из местных жителей увидел, как его сосед-еврей ведет домой козу. Коза была для старого еврея и его семьи спасительницей. Ее молоком поили маленьких внуков. Старик целый день пас козу на лужайке. Сосед, более молодой и здоровый, подошел к нему, вырвал из рук веревку и сказал: “Тебе коза ни к чему, тебя все равно убьют. А мне она пригодится”. Старик упрашивал вернуть козу, но сосед даже не обернулся. В это время одна из частей прорывалась через Глуск. На город упало несколько снарядов. Один из них угодил в соседа, который отобрал козу, и в несчастное животное...

А вот другая история. Первые послевоенные годы... В Советском Союзе еще не отменена карточная система. Родственники Эпштейнов, которые с дореволюционного времени жили в Соединенных Штатах, решили им помочь. Американцы собрали посылку, положили туда отрез ткани, несколько пар обуви, всякую мелочь и отправили в Глуск. Мама Дины Мордуховны получила посылку. Обрадовалась ей. А через некоторое время ее мужа, который был начальником производства в маленькой артели, перевели в ночные сторожа. За низкопоклонство перед Западом. А мужа дочери уволили из милиции. За потерю бдительности…

Вот так американцы помогли своим родственникам.

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Перельманы из Лужков

Сто сорок лет назад в небольшом белорусском местечке с красивым названием Лужки родился мальчик Эли Перельман, которому суждено было стать отцом современного иврита. Языка, на котором во второй половине XX века будут произносить свое первое слово малыши, языка, на котором будут объясняться в любви, решать государственные проблемы, спорить о ценах на хлеб, отдавать военные команды, оставлять завещания потомкам. Иврит станет государственным языком Израиля. Его будут учить евреи, живущие в Америке и Австралии, Беларуси и Южно-Африканской Республике, Германии и Аргентине. Он объединит миллионы людей.

У этого языка поразительная история. Такая же гордая, странная и сумасшедшая, как и история самого народа. Иврит – один из древнейших языков нашей планеты. После того, как евреи вынуждены были уйти в рассеяние, лишиться своей родной земли и поселиться в разных странах, иврит постепенно стал уходить из повседневной разговорной речи и становиться языком молитв, общения с Богом. Отдельные слова-гебраизмы оставались в лексике идиша, ладино и напоминали вершины гор, оставшиеся на поверхности океана от некогда большого и могущественного острова, ушедшего под воду во время стихии.

Самые гениальные идеи поначалу всегда кажутся бредовыми. Также были восприняты высказывания Эли Перельмана о возрождении иврита. Сегодня мир знает уроженца белорусского местечка Лужки под именем Элиэзера Бен-Иегуды. Его имя увековечено в названиях улиц, площадей. Одна из них находится в центре Иерусалима. Когда шумные, неугомонные люди гуляют в прохладные ночные часы по этой улице, разглядывают красивые витрины магазинов, сидят в кафе или слушают уличных певцов, вряд ли кто-то из них вспоминает, что свои первые шаги человек, чьим именем названа эта улица, делал по пыльной песчаной мостовой за тысячи километров отсюда.

Кстати, в Лужках имя Эли Перельмана по-прежнему позабыто-позаброшено.

Позабыто, потому что нет ни улицы, которая бы носила его имя, ни мемориальной Доски, и только в маленьком школьном музее на одном из стендов я увидел книжку о человеке, возродившем иврит. Издана она была далеко от здешних мест, в Израиле.

Позаброшено, потому что в Лужках еще остались стены того здания, где когда-то находилась еврейская школа и учился маленький Эли. Здесь он начал свое образование, которое потом продолжил в Полоцке, Глубоком, Двинске, Париже.

В начале девяностых годов теперь уже прошлого века в Лужках побывал фотокорреспондент Михаил Шмерлинг. Он фотографировал это здание. Оно было хоть с ветхой, дырявой, но все же крышей, оконными рамами.

Через пару лет крышу и оконные рамы как ветром сдуло. Кругом стен метровой толщины, сложенных из камня, и внутри и снаружи здания росла крапива и бурьян двухметровой высоты. А когда я стал пробираться внутрь постройки, меня предупредили, чтобы делал это осторожно. Со стороны реки обрыв подошел к самой стене. Еще пару лет – и стены могут рухнуть.

Правда, последние годы в Лужках, в соседних Германовичах появились энтузиасты, которые не на словах, а на деле заботятся о том, чтобы люди знали историю родных мест. И в первую очередь я хочу рассказать об Аде Эльевне Райчонок. Она родилась в канун Великой Отечественной войны в Витебске. Отец – еврей, мать – белоруска. Во время одной из облав маленькая черноволосая девочка попала в гетто. Мать собрала соседей с улицы. Они пошли в гетто и стали просить отпустить ребенка, уверяя, что произошла ошибка и девочка никакого отношения к евреям не имеет. Никто из соседей, хорошо знавших ее отца Эли Аронова, не выдал девочку. Всю войну перепуганная мать продержала ребенка под замком. После войны они жили в Полоцке. Ада Эльевна окончила педучилище и приехала работать в Германовичи. Вышла замуж, здесь родились ее дети.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒