Шульман Аркадий Львович 1 страница

Стр 1 из 27Следующая ⇒

Шульман Аркадий Львович

" Место его уже не узнает его.. "

Содержание:

1. Воскресшая память

2. Еврейская карта, или Местечковые истории

3. Рабинович не из анекдота

4. В Глуске все соседи

5. Перельманы из Лужков

6. Подземный ход в прошлое

7. Здесь находилась резиденция цадиков

8. Еврейский Городок

9. Вечный памятник

10. Их покой берегут сосны

11. Местечко завидных невест

12. Жить и помнить

13. Десятый круг ада

14. У роковой черты

15. Сестры

16. Праведники

17. Дважды убитый Фабрикант

18. Мишка Бобер

19. Последняя остановка

20. 'Мишпоха' зажигает свечи

21. Сто лет спустя

22. Синагога для олимпийского резерва

23. Старый ключ

24. Эти города разделяют не километры, а годы

25. Портянки от господина Репина

26. Старые фотографии

27. У ворот вечности

Автор благодарит: поэта Давида Симановича, лауреата Шагаловской премии, члена Союза белорусских писателей; д-ра Аркадия Зельцера, соредактора журнала " Jews in Russia and Eastern Europe", the Hebrew University of Jerusalem за помощь, оказанную в подготовке книги.

Издание стало возможным благодаря поддержке Барри и Мерл Гинзбургов, осуществленной через Американский Еврейский Объединенный Распределительный Комитет.

Редактор: Давид Симанович

Верстка: Денис Богорад, Александр Фрумин

Дизайн обложки: Александр Фрумин

Корректор: Елена Гринь

Web-мастер: Михаил Мундиров

Воскресшая память

На вопрос “Из какой я семьи? ” всегда отвечал: “Из хорошей”. Во-первых, это соответствовало истине. Во-вторых, позволяло мне не углубляться в тему. Потому что, как это ни парадоксально, но я – редактор “семейного” журнала, помогающий другим найти родственников и создать генеалогическое древо, биографию своей собственной семьи знаю довольно слабо.

Собираю материалы для книги “Шульманы под одной обложкой”, куда войдут очерки о моих однофамильцах, оставивших след в истории. Правда, известный писатель, киносценарист и режиссер Сол Шульман сказал мне, что такая книга уже издана в США. Но я уверен, что Шульманов на белом свете много и одной книги для них мало.

Сколько было на свете синагог, столько было и семейств Шульманов. Потому что фамилия Шульман в переводе на русский язык означает – “человек из синагоги”. А может, семейств Шульманов было даже больше, чем синагог, потому что из одной синагоги могли выйти две, а то и три семьи с одинаковой фамилией.

Конечно, это шутка. И в первой половине XIX века, когда было узаконено каждому еврею Российской империи иметь фамилию, царские чиновники зачастую определяли ее по собственному усмотрению. Иногда прислушивались к голосу масс. И Малкины дети становились Малкиными. Евреи из местечка Лиозно – Лиозненскими или Лиознерами. Когда дело доходило до семьи сапожника, никто долго не думал. Фамилия была готова – Сапожников, или Шустер, или, если изволите, на древнееврейский манер, пускай будет Сандлер. Правда, иногда случались казусы. И то ли в спешке, то ли по незнанию языков, записывали евреям такие фамилии, что человек с плохой фантазией не придумает, а с плохой дикцией – не выговорит. Как, например, Вейценбаум, в переводе на русский язык означает “пшеничное дерево”. Где вы видели такое? Только у Салтыкова-Щедрина булки растут на деревьях. Но, как известно, ни Салтыков-Щедрин, ни его герои к евреям никакого отношения не имели. И фамилии им не придумывали.

Шульманы – это действительно люди из синагоги. Если фамилия принадлежит еврею. И записывали ее чаще всего тем, кто был синагогальным служкой или проводил в молитвах дни и ночи.

Однажды в немецком городе Нинбург я увидел на магазине вывеску: “Изделия из дерева. Шульман”. Пришел в магазин, встретился с хозяином и рассказал про свою задумку написать книгу о Шульманах. Он засмеялся, как смеются породистые немцы при встречах с незнакомыми людьми: деликатно, вежливо, в кулак, как будто откашливался, и ответил, что ему нравится идея книги и он готов ее поддержать, хотя ни он, ни его предки к евреям никакого отношения не имели. Все они немцы, и фамилия их обозначает “школьный” человек.

У меня собрано много материалов о моих однофамильцах. Всемирно известный артист балета Валерий Панов, как оказалось, в детстве был Шульман. А Пановым стал уже будучи солистом Кировского театра, когда ему начальство объяснило, что фамилия Шульман на театральных афишах плохо смотрится и из-за нее он будет “невыездным”, то есть не сможет ездить с театром на гастроли за рубеж. И писатель Владимир Шуля-Табиб тоже “человек из синагоги”. Хотя его псевдоним надо переводить с языка пушту. И означает он “Шуля-доктор”. Володя – автор известной повести “Еврейское такси” – в молодости воевал в Афганистане, был военным врачом. Отсюда такой странный псевдоним. А сын известного американского импресарио Виктора Шульмана – Лев, носит фамилию Долгорукий. И является прямым потомком основателя Москвы князя Юрия Долгорукого, так же как и жена Виктора Шульмана.

Я пишу не потому, что собираюсь расшифровывать псевдонимы или искать, у кого была какая фамилия до замужества или женитьбы. До меня этим успешно занимались сталинские “опричники”. Они начали с того, что расшифровали псевдонимы тихих и мирных театральных критиков, а закончить хотели виселицами на Красной площади для врачей-отравителей.

Книгу о Шульманах я затеял, чтобы выяснить: вдруг живут где-то мои родственники, а я не знаю ничего о них. А дальше подвел азарт. Как охотничья собака, я пошел по следу. Из Интернета узнал, что более 400 моих однофамильцев, живущих в США, Израиле, Швеции, Южно-Африканской Республике, Аргентине, России и даже Замбии разыскивают родственников.

Так что простите, уважаемые однофамильцы, если без вашего согласия расшифровал чей-то псевдоним.

Родственников я ищу по всему миру не потому, что сирота. Слава Богу, не обделен близкими людьми. Лет сорок назад их только в Витебске было столько, что ни один свадебный стол не выдерживал. Потом такое единение я видел на вокзалах и в аэропортах, когда они разъезжались в поисках лучшей доли. Сегодня в Витебске моих родственников можно пересчитать по пальцам одной руки. Но это не значит, что их стало меньше. Просто теперь они живут в Израиле, США, Германии, России и, может быть, в других странах. И по-прежнему выполняют предписанную им заповедь “плодиться и размножаться”.

Мне интересно знать, что делают мои однофамильцы, где живут, и, в глубине души, надеюсь, что такими окольными путями узнаю биографию своей семьи, верю, что выйду на своих пятиюродных или семиюродных братьев. И узнаю, кто был наш общий прапрапрадед.

Пока не получается. Хотя надежды не теряю.

Честно говоря, я о своих прадедах ничего не знаю. Никогда не видел их фотографии и только недавно узнал, как их звали.

Вы спросите, откуда взялся такой Иван, извините, Абрам, не помнящий родства. Я постараюсь объяснить.

Дедушек я не застал. Один погиб в годы войны, другой умер сразу после войны, но тоже до моего рождения. Я помню только их портреты, висевшие над кроватью. Два человека, никогда не видевшие друг друга, встретились вместе на одной стене.

Конечно, что-то мне рассказывали и об одном моем дедушке, имя которого я ношу, и о другом – имя которого носил мой брат. Но это были какие-то отрывочные сведения, больше похожие на семейные “майсы”. Как-то не принято было подробно и обстоятельно рассказывать детям историю семьи. Наши родители, родившиеся после Октябрьской революции и воспитанные на советской пропаганде, которая проникала во все поры общества, почему-то считали, что все, происходившее до них, было замшелым и отживающим свой век.

Они по-доброму посмеивались над своими родителями, которые говорили по-русски с акцентом. И вполне серьезно считали, что культурные люди должны говорить на русском языке безо всякого акцента. Сами же идиш – родной язык родителей, только понимали, но никогда не разговаривали на нем. Это, по их мнению, никак не свидетельствовало о культуре человека. Родной язык их родителей был языком уходящим, умирающим. Я помню, как моя двоюродная сестра упрекала бабушку, разговаривавшую с подругами на идише: “Не говори по-старому, говори по-новому”.

Никто, ни в школе, ни дома, не упоминал о такой странной буржуазной науке, как генеалогия. Слова этого мы не знали. А если кто-то и начинал копаться в своей родословной, на него подозрительно смотрели окружающие и крутили пальцем у виска. Они были убеждены, что ни до чего хорошего этот человек не докопается.

Советская власть планомерно и целенаправленно добивалась поставленной задачи – на свет появлялся человек новой советской формации. Одной из отличительных ее черт была выборочная память. Помнить и знать надо было только то, что выгодно власти.

Я из этой формации. Стыдно признаться, но до пятидесяти лет не знал, как отчество моего деда. Однажды мы с братом спорили, где родился наш дед, отец отца, в Беларуси или на Украине и как он познакомился с нашей бабушкой, которая, я это точно знал, родилась в полесском местечке. Со слов отца был уверен, что местечко называется Люденевичи. И находилось оно на полпути между Житковичами и Микашевичами. Я принялся писать объявления: кто что-нибудь знает об этом местечке, о евреях, которые там жили, просьба сообщить… Меня интересовали сведения о нашей семье… Бабушку звали Вихна Абрамовна. Значит прадеда, жившего на Полесье, звали Абрам. Сколько в те годы Абрамов жило в полесских местечках? Не меньше, чем Иванов, а может и больше.

Еще помню из бабушкиных рассказов легенду о слепом скрипаче.

Я могу воспроизвести сюжет легенды (а может, и не легенды), услышанной в детстве. Но рассказать так, как рассказывала бабушка, с ее словами, интонациями, уже никто и никогда не сможет. Она говорила тихим голосом и все время смотрела на пол, как будто извинялась, что потревожила наше спокойствие. Иногда она отрывала взгляд от пола, смотрела на меня, и я видел в ее глазах слезы. Она плакала, рассказывая о событиях полувековой давности. Мне это казалось странным и неправдоподобным.

…Местечко захватила банда Булак-Булаховича. Потом я много читал об этом человеке. Его и оправдывали, и даже возносили. Но верю я по-прежнему своей тихой и мудрой бабушке. Булак-Булахович – бандит. Его свора устроила в местечке Люденевичи погром. Они надругались, а потом убили дочку старого скрипача. Наверное, от безысходности или он сошел с ума, старик стал играть на скрипке. Он играл мелодию, которую слышал еще от своих дедов и прадедов. Даже глухой понимал, что эта мелодия зовет к сопротивлению, требует: не теряйте своего достоинства. Бандиты приказали старику прекратить играть. Но музыкант не слышал их. Он слышал только свою музыку, он жил только этой мелодией. И тогда бандиты вырвали скрипку из рук музыканта и сломали ее, а старика ослепили.

После этих слов бабушка начинала петь. И если рассказывала она то на русском, то на идише, то пела – только на идише. Я помню первую строку этой песни:

“Большая банда маленькое местечко заняла…”

Каким я был глупцом, что не записал этот рассказ и песню. (Хотя под руками был диктофон, а позднее и видеомагнитофон. ) Бабушкин рассказ и песня – это уникальное произведение народного творчества, местечкового фольклора. Никем не записанное и нигде не опубликованное.

Когда я собрался и приехал, баба Вера уже не поднималась с постели.

На все запросы о Люденевичах, о евреях, которые жили в этом местечке, никто мне не ответил. Да и кому отвечать? Мертвые не могут говорить. Ни те, что лежат на старом еврейском кладбище, которое время и люди сравняли с землей. Ни те, что нашли последний приют в братской могиле и названы на памятнике “советскими людьми”. Как будто их расстреляли не за то, что они были евреи, а за то, что жили в Советской стране. А дети и внуки тех, кто чудом пережил Катастрофу, если им на глаза и попадались мои объявления, знают о местечке Люденевичи не больше моего…

Зато теперь я точно знаю, где познакомились дедушка и бабушка, где начался их роман, где они впервые поцеловались и объяснились в любви. Была ли традиционная хупа? Не могу ответить на этот вопрос. Все же дед Абрам Шульман был красноармейцем и строителем новой жизни. Но его тезка и тесть Абрам был ревнителем традиций и богобоязненным евреем…

В местечке Люденевичи, где я до сих пор не был, слились две молодые жизни, чтобы дать право на жизнь мальчику и двум девочкам, а потом их детям: мне и еще пятерым моим братьям и сестрам, и их детям, и будущим детям их детей…

Перебирая документы витебского архива, я узнал, что мой дед Абрам Лейбов Шульман с 1918 по 1923 год служил в рядах Красной Армии. Их полк стоял в Полесье. И, возможно, именно он стрелял в того бандита, который ослепил старого скрипача.

Ты извини, дед, но твой облик я воссоздал из архивной пыли и темно-бурой плесени, пятна которой покрывали страницы пожелтевшей от времени бумаги.

Что знаю теперь о тебе? Уже найдя документ с твоим именем и отчеством, я вспомнил рассказ отца:

– У нас в роду в каждом поколении были Абрамы Лейбовичи или Лейбы Абрамовичи.

Отца решили назвать на русский манер – Львом. Хотя, по всем обычаям, должны были назвать именно Лейбом. Незадолго до рождения отца умер его дед, которого звали Лейбом. У евреев имена дают в память об умерших родственниках. Тогда считается, что они продолжают свою земную жизнь. Отец мне говорил: “Человек живет столько, сколько о нем помнят”. Но все-таки решили, что мальчика будут звать Лева.

Само имя Лейб относилось к старой уходящей жизни, в которой были продранные локти лапсердаков, чесночный запах и вечный страх. В новой жизни все будет по-другому. И поэтому в нее войдет мальчик с именем – Лева.

Да и сам дед с середины тридцатых годов уже писался в документах не Абрам Лейбов, а Абрам Львович.

Кем же был мой прадед – человек с неблагозвучным и преданным временем и детьми именем Лейб? Возможно, внешне я даже похож на него. Наверняка, во мне бродят те же гены, что бродили когда-то в нем. Я гуляю по тем же улицам, смотрю на то же небо и не знаю о нем почти ничего. Вернее, из того же архива мне известно, что до 1917 года он работал приказчиком в частном магазине, потом стал инвалидом, сидел дома и умер молодым в 1923 году.

Вот и вся память, и все слова. Прости меня, Лейб Шульман.

Много раз я бывал в Германии – в Нижней Саксонии. Гостил у своих друзей Барбары и Вернера Брандесов. Он бывший лютеранский священник. Выйдя на пенсию, жил в доме при кирхе. По вечерам, зная мое пристрастие к старине, мы заходили в общинный архив. В старинных шкафах рядами были сложены папки с документами. Но самые драгоценные – хранятся в металлическом сейфе с толстенными стенами. Он выдержал бомбардировки Второй мировой войны.

Массивный ключ делает несколько оборотов, и открывается дверца сейфа. Папки, бумаги... На них выцветшими от времени чернилами, записи – начиная с середины XVII века. Кто родился, кто женился, кто умер. В XIX веке с северных германских земель была большая эмиграция в Америку. Потомки этих эмигрантов иногда приезжают, а чаще присылают запросы. Они хотят знать о предках. Это так же естественно, как строить планы на будущее.

Я завидовал немцам. Человек, много десятилетий назад живший в этой деревеньке, хоть так, записанный чернилами на бумаге, но остается на родной земле. И след его остается.

У нас тоже были синагогальные общинные пинкосы, куда заносили даты и имена, исторические сведения и бытовые данные. И дела велись не хуже, чем у немцев, хоть и славятся они педантичностью.

В Еврейской энциклопедии Брокгауза и Эфрона, изданной в Петербурге в начале XX века, написано, что “Витебский пинкос (хранящийся в рукописи в Витебске), обнимает период около 200 лет…”. В “замшелых и уходящих” XVIII и XIX веках пинкос хранился как зеница ока, а в просвещенном XX веке исчез за ненадобностью. Что интересного могли рассказать советскому человеку буквочки, написанные справа налево каким-то древним раввином!? В начале тридцатых годов прошлого века все церковные и синагогальные архивы увезли в неизвестном направлении. Увезли, как в те годы увозили людей. И не надо говорить, что это сделал кто-то, что во всем виновата безликая советская власть. Советская власть – это, в том числе, и наши с вами родители, наши с вами дедушки и бабушки, семимильными шагами спешившие к новой жизни.

Говорят, древние летописи, вывезенные из церквей, синагог и костелов Витебска, хранятся до сих пор не разобранными. Ходят слухи, что место им определили в одном из подвалов одной из полоцких церквей. И более семидесяти лет они находятся там в заключении. А если и найдут их, и выпустят на волю, кто сегодня сумеет разобрать древние рукописи? Кто заинтересуется этим?

Я завидовал немцам, когда сидел на кухне старого дома у супругов фон Бодельшвингов и разглядывал доску, подпиравшую потолок. Она почернела от старости. Ее подточил жучок. Но когда делали ремонт дома, эту доску специально оставили. Как память. На ней 150 лет назад делали засечки, отмечая рост детей.

И мой рост когда-то отец отмечал химическим карандашом на дверном косяке. А потом показывал мне, насколько я подрос за год, за два… Нет сейчас ни того дома, ни того дверного косяка…

Я родился сразу после смерти Сталина. Страна еще оплакивала вождя всех народов гениального и всемогущего Иосифа Виссарионовича. Люди, добровольно отказавшиеся от вековой “далекой” памяти, незамедлительно теряют и “короткую” недавнюю память. Это закон природы, и его нельзя обмануть. Их хотели сослать на Дальний Восток, снимали с работы, выгоняли из институтов, называли космополитами и «беспачпортными» бродягами. Они молча сносили издевательства. И вдруг забыли обо всем. Стали оплакивать кровавого вождя. Причем, оплакивать не на показ, горе было искренним, сердечным.

Меня назвали в честь деда, погибшего на войне. Но назвали не Абрамом, а Аркадием. Как-то мне дома сказали: “Тебя назвали не Абрамом, а Аркадием, чтобы в школе не дразнили”. Все равно дразнили. Все равно называли Абрамом. Теперь я понимаю: назвали так, заботясь и обо мне, и о себе. Ведь что люди могли подумать о родителях, особенно в то время, если ребенок носит библейское имя? Вот так в роду Шульманов, вместо Абрамов и Лейб, стали Аркадии Львовичи. Вот так распалась наша знаменитая еврейская золотая цепь, на протяжении столетий связывавшая поколения.

Как-то отец сказал: “Если будет у тебя сын, назови его Левой”. Каждый человек хочет, чтобы после его ухода осталась память на земле. Нет у меня сына. А мальчик Лева, названный в честь моего отца, живет и здравствует в израильском городе Арад. Это внук папиной сестры.

Один мой дед был портным, а второй, как в детской считалке, – сапожником. Наверное, детскую считалку сочинили про евреев. Потому что сапожник и портной – наши национальные профессии. Если мальчик был вундеркиндом и у родителей были деньги, мальчика отправляли учиться на зубного врача, адвоката или инженера. Если мальчик был смышленым, но у родителей не было денег, он в лучшем случае становился бухгалтером или продавцом в магазине. Если у родителей не было денег и в учебе мальчик звезд с неба не хватал, ему судьбой определено было быть сапожником или портным.

Мой дед Абрам в двенадцать лет пошел работать учеником к скорняку. Это было еще перед Первой мировой войной. А когда в 1923 году с молодой женой вернулся в Витебск после службы в армии, снова отправился на обувную фабрику имени Гирши Леккерта.

Я подробнее расскажу о Гирше Леккерте, потому что фигура эта интересная и противоречивая. Когда-то его именем называли детские сады, школы и фабрики. А сегодня редко кто помнит его. Гирш Леккерт был членом еврейской социал-демократической партии Бунд, а по существу – террористом от революции. Гордым, не терпящим унижений. И унижение народа воспринимал как личную обиду. В 1900 году он возглавил нападение почти 500 еврейских рабочих на полицейский участок в пригороде Вильно и освободил арестованных товарищей. Вот и скажите после этого, что евреи покорны, законопослушны, робеют перед властями! Мы сами себе придумываем маску, нередко анекдотическую, она настолько срастается с нашим лицом, что мы уже не различаем, где лицо, а где маска.

Через два года бунтарь Гирш Леккерт стрелял в Виленского губернатора фон Валя и ранил его. Стрелял за то, что по приказу фон Валя были высечены 28 арестованных (уточняю: не только евреев, но и поляков) рабочих за участие в Первомайской демонстрации. Военный трибунал приговорил Гирша Леккерта к смертной казни через повешение.

Революционер Гирш Леккерт не имел никакого отношения к нашей семье. Среди нас не было террористов, хотя робостью ни мой отец, ни мой дед, насколько я теперь понимаю, не отличались.

В 1928 году Абрам Шульман вступает в коммунистическую партию большевиков. Можете быть уверенными, делает это не из конъюнктурных соображений. Он хотел для себя, для жены, для детей построить светлое будущее. Они были мечтателями, обманутые сапожники и портные. Ради этой мечты они перечеркнули свое прошлое. И жестоко поплатились за это. Дед выступает на собраниях. Говорит правильные, идеологически выдержанные речи. Он был против всяких уклонов: левых и правых. Он был за светлое будущее. Его избирают членом фабричного бюро Осовиахима. Дед – помощник начальника пожарной команды фабрики. Не улыбайтесь. Конечно, сегодня такая должность веселит людей. А тогда ко всему относились более чем серьезно. Утверждали на партийном бюро. Докладывали в райком.

Я представляю деда, которого видел только на нескольких фотографиях, на учениях пожарников. Коренастый, с бритой головой, большими глазами, в галифе и сапогах. Наверное, командовал голоса не жалея.

В 1930 году фабричная партячейка рекомендовала Шульмана Абрама Лейбова для учебы в Институте народного хозяйства на электротехнический рабфак. Для тех, кто не знает, что такое “рабфак”, поясню. Это рабочий факультет, куда приходили учиться от станка или со стройки. Школьного образования у студентов чаще всего не было, но это с лихвой заменялось преданностью революционному делу. Молодой стране нужны были свои инженеры, управленцы.

Интересен стиль, которым написана медицинская справка, полученная дедом летом 1930 года при поступлении на рабфак: “Шульман Абрам в настоящее время здоров. Никакими заразными болезнями не одержим”.

В одной анкете дед пишет “образование – домашнее”, в другой – “шесть классов”. И вот с этим “домашним” образованием буквально через полгода он сдает институтские экзамены по математике, физике…

Я живу в том же городе, где жил дед. На двоих мы уже целый век дышим его воздухом. Удивительно, но я ни разу не встречал людей, с которыми бы дед вместе работал или учился. Я понимаю: редко кто доживает до ста лет. Хотя всем желают дожить до 120! Но и двадцать, и тридцать лет назад ко мне никто ни разу не подошел и не сказал: “Я знал твоего деда”. Хотя дед был в городе личностью известной. По окончании рабфака горком партии отправил его на работу в “Торгсин”. Была такая организация, которая занималась торговлей, в том числе и с иностранцами. Сначала рабочим на мучной склад. В свидетельстве, выданном горкомом партии, есть строка, в качестве кого отправляют человека на работу. В ней записано: “Для надзора”. А как же, глаз да глаз нужен был за непролетарскими элементами. Через полгода, пройдя рабочую закалку, деда назначают заведующим универмагом № 4 “Торгсина”. И в списке номенклатурных работников этой организации он записан под третьим номером. Величина! И дед уже пишет заявление: “Прошу дать мне очередной отпуск, потому что у меня есть возможность ехать отдыхать в партийный Дом отдыха”. Он получает квартиру на одной из центральных улиц, в доме, где жили партийные чины, так сказать, витебский вариант Дома на набережной.

Ни разу не пересекались мои пути с друзьями-товарищами Абрама Шульмана. Сначала этому посодействовал сталинский режим, который в 1937 году, да и разве только в этом году, устроил настоящую охоту на людей. Отец мне рассказывал про чемоданчик, который стоял у них в прихожей. В нем были, на всякий случай, сложены вещи первой необходимости. А вдруг ночью придут и заберут. Отец рассказывал про деда, который несколько месяцев подряд спал одетым. Снимал только сапоги. Был уверен: ночью постучат в их дверь. Машины подъезжали к дому часто. Особенно ночью. Верховный вождь любил работать по ночам. А вместе с ним бодрствовала вся страна. Одни – в рабочих кабинетах. Другие – вскакивали с постелей от скрипа тормозов подъезжающих машин, на цыпочках подходили к двери и слушали, на каком этаже остановились шаги. Однажды шаги остановились на их лестничной клетке. Дед побледнел, а бабушка схватилась за сердце. Зашли не к ним, а в соседнюю квартиру, где жил ректор мединститута. Они обрадовались, что этой ночью гроза снова прошла стороной. Ректора мединститута, хорошего и честного человека, забрали, и больше его никто не видел.

Потом грянула война. От довоенного Витебска остались развалины домов, печные трубы и висящий в воздухе остов железнодорожного моста. Все это есть на фотографиях. Чудом сохранился дом, в котором дед жил до войны. А вот жильцов этого дома почти не осталось. Совсем мало осталось довоенных жителей Витебска. Одни погибли на фронтах, других замучили в гетто, третьи были угнаны в концлагеря или умерли от голода и болезней, четвертые не вернулись в Витебск из эвакуации. После войны Витебск стал другим городом. С другим укладом жизни, другим ритмом, другой аурой.

Вот почему я нигде и никогда не встречал людей, которые знали деда. Вот почему я никогда не слышал рассказов или воспоминаний о нем.

Абрам Шульман не вернулся с войны. Он остался в подмосковном заснеженном поле. Деду было всего 42 года.

После войны бабушка видела сослуживцев деда. Они рассказали, что деда ночью убила шальная пуля. На войне все пули шальные. А буквально назавтра началось контрнаступление наших войск. У похоронных команд, у армейских писарей прибавилось работы. И, наверное, в этой чехарде произошла какая-то путаница. Бабушке пришла бумага, что дед пропал без вести. А на братской могиле в Погорелом Городище на скромном обелиске была выбита фамилия деда: Шульман Абрам Львович. Не знаю, сохранился ли этот обелиск сегодня.

Вот и все, что я знаю теперь про своего деда.

Написал, и стало легче. Как будто памятник поставил на кладбище на могиле близкого человека. Выполнил долг, который обязан был исполнить.

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Еврейская карта, или Местечковые истории

Между Киевом и Вильно

Последние годы я много езжу по деревням и районным центрам Беларуси, которые, по историческим меркам не так уж давно, какую-то сотню лет назад, а то и до самой Второй мировой войны, были еврейскими местечками-штетлами.

В редакцию нашего журнала “Мишпоха” приходят десятки писем с просьбой рассказать, найти, выяснить… Просьбы самые разные, но, так или иначе, они связаны с местечками. У меня сложилось впечатление, что в мире вдруг “прорезался” интерес к этой теме. Причем, самые интересующиеся – это молодые люди, не знающие ни идиша – языка, на котором разговаривало местечко, ни русского, белорусского или польского языков, которые звучали в окрестных городах и селах. Чаще всего эти люди живут за тысячи километров от самих местечек и никогда не бывали в этих краях. А когда однажды приезжают с женами или подругами, чтобы показать им декорации ко много раз рассказанной сказке, быстренько поворачивают машину и уезжают обратно: продолжать знакомство с местечками в приличном отдалении от них – по книгам, кинофильмам или музейным экспозициям. Действительность порой слишком жестока к людям, витающим в облаках.

Внукам или правнукам местечковых жителей хочется верить, что штетеле – это “золотой век”, идиллия, где все жили одной большой общиной, помогали друг другу, придерживались справедливых законов.

Недавно в редакцию журнала пришло по электронной почте письмо из Соединенных Штатов. Молодой человек из многомиллионного Лос-Анджелеса написал: “Пока был жив мой дедушка, приехавший в Америку из России, меня мало интересовала эта тема. Он пытался мне что-то рассказывать, но я был плохим слушателем. И вот теперь, когда его не стало и мне не у кого больше спросить, меня заинтересовала история нашей семьи. Я точно не помню, из какого местечка приехал мой дед, но знаю, что находилось оно где-то между Киевом и Вильно. Не могли бы вы рассказать об этом местечке”.

Вся печально знаменитая черта оседлости с сотнями местечек, со всеми Рогачевыми и Кубличами, Житковичами и Малоритами, уместилась между этими двумя городами.

Целый мир, который смеялся и плакал, рожал детей и хоронил стариков, придумывал философские учения и сплетничал на завалинках.

Целая цивилизация, которая, как Атлантида, ушла в пучину времени.

Шолом-Алейхем и Марк Шагал, мистика и поход в революцию, запах нищеты, который в субботу вдруг расцветал ароматом фаршированной рыбы и цимеса, – все это еврейское местечко.

Впрочем, официально никто так не называл населенные пункты. Местечко – да! Но еврейское – это уж слишком для Российской империи. И тем не менее, еврейским сделало местечко сама жизнь.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒