Глава четвертая

Ночь спустилась предгрозовым затишьем. Где‑ то вдали небо громыхало, расплескивая молнии. С озера тянуло густой сыростью. Дуванча плотнее закутался в легкую сохатинную куртку, осторожно пошевелился, расправляя занемевшие суставы и устраиваясь удобнее.

Долго просидел он на лиственничных лапах за обгорелой корягой, пристроенной между большими кочками. Перед глазами, сразу же за озером, лежала небольшая зеленая падь. С закатом солнца падь ожила. Первым появился гуран‑ трехлеток. Он спустился с хребта и настороженно замер, обнюхивая воздух. Так он стоял долго, залитый догорающими лучами. Не обнаружив ничего подозрительного, стремительными прыжками спустился вниз. Гуран снова замер на берегу озерка, и только после этого опустил острую мордочку, чтобы полакомиться соленой землей. Он был не больше чем в двадцати шагах от Дуванчи. Их разделяла лишь полоска воды. Гуран стоял к нему боком, и он мог разглядеть блеск темного влажного глаза и бархатно‑ золотистую кожицу на отрастающих рожках.

Внезапно гуран вскинул голову, прислушался, облизывая запачканную мордочку. Обеспокоенно бякнув, отпрянул в сторону.

Дуванча внимательно всматривался в лес, к которому было приковано внимание чуткого обитателя тайги. Загадка быстро разрешилась. На поляну неторопливо вышел изюбр. Дуванча подобрался, положил руку на ложе винтовки. Однако пришлось разочароваться. Это была самка. Она шла тихо, несколько раз останавливалась, тщательно изучая поляну, на которой уже спокойно пасся гуран‑ трехлеток. Но терпкая испарина озера и шум реки растворяли все запахи и шорохи, которые могли бы выдать охотника.

Вдоволь налюбовавшись зверем, снова внимательным взглядом шарил Дуванча по темнеющей пади. Он ждал пантача[20]. И только это спасло изюбриху, которая, ничего не подозревая, спокойно наелась солонцов и, отойдя к подножию хребта, где зелень была сочнее и гуще, стала щипать траву.

Быстро темнело, но пантач не приходил.

Теперь уже зоркие глаза охотника не могли ничего разглядеть в двадцати шагах. Все потонуло в наплыве густых сумерек. Грянул гром, на этот раз над самой головой, хлестнул дождь.

Дуванча прижался к коряге, бережно накрыл ружье полой куртки, чтобы уберечь от дождя. Это была одна из тех берданок, которые прислал губернатор в подарок и которую он, Дуванча, выиграл в состязании с Гасаном...

Вскоре дождь перестал, туча умчалась дальше. До рассвета оставалось много времени. Можно было вздремнуть, но спать не хотелось. Мошка звонким роем носилась над головой, лезла в глаза, забивалась в уши и за ворот. Рядом лениво ворочался Гуликан. В кочках натужно стонала болотная выпь.

Под тревожный крик ночной птицы Дуванча снова и снова возвращался к тому, что не давало покоя. Это были не воспоминания, а размышления – тяжелая борьба. События дней вставали перед глазами, рождая вереницу вопросов и ответов.

... Большой праздник. Веселые люди. Смеющиеся лица. Радостные голоса. Урен. В ее глазах задумчивая улыбка. Гулкие удары бубнов, и... зловещий стон тетивы. Никто не видел, откуда вылетела стрела! Все смотрели на Урен. А он, Дуванча, ничего не видел, кроме ее глаз. Даже когда она упала на его руки. Стрелу увидел после. Совсем маленькая и черная, как уголь, она злобно впилась в грудь Урен. Кто ее послал? Духи?!

«Духи научились ставить самостреляющие луки в юртах, как охотник на тропе зверя», – слышится насмешливый голос Аюра.

Да, луки‑ самострелы умеет ставить каждый охотник. Но кто слышал, чтобы их ставили духи?.. А кто скажет, что видел лук? Никто. А кто имеет черные стрелы? Никто. Зачем охотнику пачкать свои стрелы сожженным соком белостволой, чем замазывают швы на лодках?! Духи! Они любят все подобное цвету ночи – так говорят старые люди. Они посылают черную болезнь, посылают огонь, который превращает человека в кусок обгорелого дерева. Они посылают горе, и на лицах людей пропадает свет солнца...

Почему они хотели отнять жизнь у дочери Тэндэ? Почему?! Она отдала душу Миколке. Она имеет русское имя!

«Тэндэ и Тимофей, Аюр и Лешка – одно и то же. Разве мы стали другими?.. »

«Послушные Куркакану говорят: она может стать женой лишь равного ей... Горе, слезы!.. »

«А кто равен ей? Елкина палка, Перфил, сын Гасана!

Она уйдет в юрту этого жирного. Так хочет Куркакан и хозяин, а не духи!.. »

«Она стала женой по обычаю Миколки. Этого никогда не видели сопки! Послушные Куркакану шлют горе. Горе!.. »

«Духи рассердились? Но креститель мог сделать ее женой жирного Перфила! Ведь в тот день лицо Гасана говорило об этом. Что тогда могли сделать духи?! Что мог сказать Куркакан? Что?! Духи всегда посылают горе тем, кто нарушит обычай своих отцов. Дуванча дал крестителю выстричь макушку. Он сделал так, как сказал Аюр. Но он вернет имя русским вместе со своей стрелой – так он сказал тем, кто должен его слушать! Он показал русским тропу в Анугли. Он мог рассердить духов. Но почему они послали стрелу не в него? Почему?! »

Очень трудно стряхнуть с себя мрачный сон. Кажется, что вот уже проснулся, начал соображать, понимать и ощущать мир, и вдруг снова впадаешь в тяжелый кошмар. Что‑ то подобное происходило и в душе Дуванчи. Сознание, отравленное со дня рождения, прояснялось медленно, как небо в дни затяжного ненастья.

Дуванча очнулся, ощутив внезапно наступившую тишину. Так бывает, когда погруженный в раздумье человек вдруг замечает, что в комнате установилась непривычная тишина: оказывается, перестали тикать часы. Не сразу он понял, что в кочках перестала стонать выпь, ослепленная первым лучом дня.

Ночь неторопливо отступала. От сопки ползла бледная полоса, вытягивая за собой облако. Озеро задышало туманом, который долго полз по воде, будто набирая разбег, затем потянулся вверх, расползаясь над поляной. В таких же дымных клубах ворочался Гуликан.

«Мокрый дым не даст увидеть панты», – озабоченно подумал Дуванча.

Он опустился на колени, сдвинул влажные ветви в кучу, уселся, прислонившись спиной к мокрой кочке. Все это он проделал с большой осторожностью, почти бесшумно. Тотчас тревожное рявканье гурана разорвало утреннюю тишину. Его нельзя было увидеть, он прятался в наплыве тумана, но голос и стук копыт отчетливо указывали его путь. Еще долго сопки повторяли отрывистый лай. Затем над поляной снова нависла тишина.

Озеро дышало все обильнее. Перед глазами ползла сплошная сивая масса. Усиливающийся ветерок со стороны Гуликана подбрасывал новые пышные хлопья. Почти не оставалось надежды, что туман рассеется до восхода.

Дуванча не заметил, как подкрался сон. Он задремал в том положении, как и сидел, подогнув ноги. Когда открыл глаза, небо алело. Над умытой зеленью ползли обрывки тумана, точно запоздалые птицы торопливо покидали ночлег. Но поляна была безмолвной. Только у перелеска паслась одинокая коза. И сегодня пантач не пришел. Отыскать изюбра в сопках почти невозможно в дневное время, а тем более скрасть на ружейный выстрел. Лишь в большую жару, какая бывает в тайге в середине лета, зверь выходит на мочилище[21], спасаясь от злого паута... Дуванча просидел на озере пять ночей. Сколько еще придется просидеть: ночь, две, три?..

Юноша решил не уходить с солонцов, пока солнце не оторвется от сопок. Лежал, наблюдая, как жаркое пламя расплескивается по небу, слушал радостную песню жаворонка.

Внезапно над озером послышался ровный всплеск больших крыльев. Дуванча поднял голову и улыбнулся. Вдоль озера летела пара лебедей. Они летели совсем низко от воды, вытянув длинные шеи и неторопливо взмахивая белоснежными крыльями. Не первый раз ему приходится видеть лебедей в тайге, но они всегда радуют его. Может быть, его радует гордая сила этих могучих птиц, а может быть, они своим цветом походят на родные гольцы...

Лебеди поравнялись с сидкой и перекликнулись, что Дуванча понял так: «Наши глаза видят охотника, его руки не сделают нам зла. Только не надо мешать ему караулить панты. Они нужны для Урен». Птицы спокойно продолжали свой путь. Дуванча провожал их улыбкой... Но вдруг лицо его преобразилось. Он замер. Глаза загорелись. Рука привычно коснулась винтовки. Почти на самом конце озера стоял пантач. Изюбр стоял неподвижно, подняв острую морду. Наконец он зарылся мордой в траву. Дуванча ждал напрасно, зверь продолжал объедать сочную зелень, время от времени поднимая голову и прислушиваясь. Видно, что‑ то насторожило его, и он не шел к лакомым солонцам.

Солнце проглянуло краешком глаза, грозясь затопить сидку лучами. Однако Дуванча выжидал. Он не боялся промаха. Надо было дать зверю успокоиться. Не сводя глаз с изюбра, он взял ружье наизготовку, снял курок с предохранителя. И уже не соблюдая никакой осторожности, вскочил на ноги. Изюбр поднял голову, но было поздно. Он метнулся вверх и рухнул на передние ноги еще до того, как сопок коснулось эхо выстрела.

Обивая густую росу и проваливаясь между кочками, Дуванча подошел к зверю, осторожно срезал панты. Отростки были уже большие, светло‑ коричневого цвета. Время, когда рога имеют полную силу, уходило, но в них еще было достаточно целебного сока. Он бережно завернул панты в кусок мягкой кожи, стянул ремешком. Освежеванную тушу с помощью стяга столкнул в воду, чтобы уберечь от порчи.

На солонцах Дуванчу больше ничего не задерживало.

Семен уже подошел к юрте отца, когда неожиданно Назар рванулся, крутнулся волчком, и в руках Семена осталась одна куртка. Назар мелькнул мимо юрты и растворился в сумерках. Семен опешил. Пока успел что‑ либо сообразить, с реки раздался голос Аюра:

– Елкина палка! Луна свалила на меня дьявола Куркакана!.. Назар?!

Семен бросился к отцу:

– Держи его!

Однако в этом не было никакой нужды. Назар и не помышлял убегать. Ноги его словно приросли к мокрой траве. Он был потрясен.

– Другой проглоченный Гуликаном? Может, я сплю? – прошептал перепуганный насмерть парень. Но, почувствовав, что его хватают за руку, рванулся.

– В моих руках осталась твоя куртка. Если теперь твои унты задумают прыгать, у меня останется рука, – заверил Семен, тяжело отдуваясь.

Над ухом раздался недоумевающий голос Аюра:

– Семен? Клянусь иконой Чудотвора я шапкой Нифошки. Что я вижу?

– Сейчас услышишь все. Идем в юрту.

Семен двинулся к жилью, крепко сжимая руку Назара. Тот не сопротивлялся, послушно брел рядом.

– Другой проглоченный Гуликаном идет моим следом, – бормотал он, оглядываясь назад. – Может, Гуликан не проглотил Аюра? Однако это видели глаза сына хозяина‑ Гасана...

Назар по простоте своей души думал, что Аюр действительно заканчивает третий переход по Гуликану, и вот тебе на... Аюр даже не собирался мочить унтов! Все произошло гораздо проще. Когда на берегу завязалась схватка и на Аюра бросились сразу трое, один из них был не кто иной, как Дуко. Он подстроил так, что Назар и Перфил сшиблись лбами и остались на месте. Расчет его был прост: навалиться на Аюра, предотвратить кровопролитие. Однако Аюр оказался не из простаков. Он так двинул коленом в живот Дуко, что тот едва отдышался, а сам покатился под яр. Когда Дуко пришел в себя, над ним стоял Перфил. Сына хозяина он узнал по голосу и затаился, поняв, что тот принял его за Аюра, причем неживого. Перфил толкнул его ногой, и он тоже полетел под яр, где у самой воды между камнями лежал Аюр. Вскоре их нашел Дяво...

Подтолкнув вперед Назара, Семен вошел в юрту. Адальга встретила его испуганным взглядом. Семен был мокрый от волос до пят, посыпанный песком и лепестками, взъерошенный и улыбающийся.

– Моя голова стала умней, – сообщил он Адальге, встряхивая куртку Назара. Та вопросительно взглянула на мужа.

– У Семена, пожалуй, не видели воды одни зубы, – заметил Аюр.

Адальга быстро подошла к Семену и с ласковой улыбкой помогла ему стащить набухшую куртку и унты. Семен чувствовал прикосновение ее проворных рук, видел ее глаза, улыбку, и жаркая волна обняла сердце. Адальга. Аюр. А там, в люльке, спит маленький Павел. Все родное, близкое. Удивительно, почему он не замечал этого раньше...

Назар сидел в тесном окружении. Справа возле входа – Семен, слева – Дуко, напротив – Аюр. Он выкладывал все начистоту. Если и случалась заминка, красноречивый взгляд Аюра тотчас восстанавливал его словоохотливость. Даже когда Назару нечего было сказать – взгляни на него Аюр, язык заработал бы снова...

– Ты говоришь, Павел прицепил язык самого Гасана? Узнаю приятеля! – рассмеялся Аюр.

– Русский Пашка и его приятель спасли меня от плохого настроения хозяина‑ Гасана. А потом поили чаем. Ой, хороший Пашка! – с готовностью подтвердил Назар.

– А мой приятель не сказал тебе: «Пусть твои унты бегут в юрту Куркакана и скажут: плохие русские идут в Анугли»? – перебил Аюр.

– Нет, это сказал Куркакан.

Аюр задумчиво пощипал бородку.

– Зачем Павел идет в Анугли? Почему он не свернул ко мне? Я должен увидеть его...

Аюр вытащил кисет, набил трубку, протянул кисет Дуко. В дымоходе синело небо. Светало. Они встретили новый день, не ложась спать. Но усталость не томила их.

– Имеющий бубен думает, что я совершил пять переходов по Гуликану, – улыбнулся Аюр, попыхивая трубкой. – А я курю табак, вижу это небо, с которого день снимает звезды, и думаю, как помочь Куркакану потерять шапку вместе с головой.

Дуко сдержанно рассмеялся.

Аюр осторожно притронулся к лиловой ссадине на виске, задумчиво произнес:

– Да, я увижу своего приятеля!

– Я хочу пойти с отцом, – Семен вскочил на ноги.

Аюр смотрел на него и не узнавал. Совсем другим стал сын.

За пологом послышалось легкое шарканье ног, в юрту просунулась седая голова Дяво.

– Дяво рад видеть вас...

Аюр поднялся навстречу.

– У этого очага всегда есть место для хорошего гостя, – он постелил на оленину мягкую шкуру кабарожки, пригласил садиться.

– Костыль принес Дяво с плохим словом, – тихо начал старик. – Люди собираются у твоей юрты. На их сердце кипит гнев. Утонул хозяин‑ Гасан. Русские идут в Анугли, среди них равный брату для тебя. Плохо. Дяво много видел русских. Он помнит русских охотников, которые спасли ему жизнь, когда он отдал свои унты купцу за спирт. Да, Дяво много видел русских. Если они идут сделать большой прииск, за ними придут начальники, купцы. Плохо. Что думает Аюр?

Старик поднял свои проницательные глаза.

– Думаю увидеть Павла.

Дяво подумал, покачал головой.

– Нет, я верю тебе, но поверят ли люди? Многим еще дым из юрты имеющего бубен мешает видеть солнце. Ты не должен идти. Люди могут подумать, что ты хочешь остаться со своим приятелем. Потом вернется сын Луксана с соленого озера, а у него горячее сердце. Нет, ты не можешь оставить юрту своей жены и сына Луксана без своих крепких рук и сильного слова...

– Я пойду! – Семен с радостью и надеждой смотрел то на отца, то на Дяво.

Аюр ждал, что скажет старик. И тот сказал:

– Да, сын Аюра...

– День уже снял все звезды. Скоро он выпустит солнце. Ты можешь собираться в дорогу, – подтвердил Аюр, взглянув на сына.

Дуванча перешел через реку и оказался на зеленой опушке, где стояла юрта шамана. Он собирался обогнуть ее кромкой поляны, как перед ним вдруг появился Куркакан. Шаман вышел в полном наряде. Остановился в трех шагах и, поймав удивленный и в то же время неприветливый взгляд Дуванчи, таинственно произнес:

– Сами добрые духи ходят следом сына Луксана. Он встретил на дороге того, кто может отвести беду от его очага...

Дуванче не хотелось смотреть в лицо этого человека, хотелось уйти. Но сейчас же глубокое чувство уважения и страха заставило почтительно склонить голову. Если бы шаман стал настаивать или убеждать его пойти с ним, то он бы, наверное, ушел. Однако тот больше не проронил ни слова и, лишь указав жестом следовать за ним, не оглядываясь, направился к своему жилищу. Поведение шамана придавало его словам и голосу еще большую таинственность.

Дуванча послушно побрел следом.

Куркакан не пошел в свою большую юрту из шкур, а остановился возле полога маленькой берестяной юрточки, с почерневшими, покоробленными от солнца боками, которая стояла в самой гуще молодого листвяка, неподалеку от большого жилища. Он подождал Дуванчу, отодвинул берестяной полог в сторону и тем же властным жестом предложил войти. Пропуская его в юрту, шаман бросил внимательный взгляд вокруг: за деревом стоял Назар. Прикрыв полог, Куркакан быстро подошел к нему.

– Назару есть что сказать?

– Я едва унес ноги от Аюра, – заторопился парень. Но Куркакан схватил его за косу.

– Что болтает твой язык? Разве Аюр вылез из Гуликана?!

– Я говорю, что видел. Он в своей юрте курит трубку.

Куркакан взвизгнул.

– Что ты видел еще?

– Много людей караулят юрту Аюра.

– Караулят! Хе‑ хе‑ хе! Еще что ты видел?

– Семен ушел к русским, чтобы привести их на берег Гуликанов.

– Семен? Этот волчонок?! Нет. Они не придут на берег Гуликанов. Не придет, пожалуй, и Семен. Когда сопки спрячут солнце, Куркакан выпустит сына Луксана. Хе‑ хе‑ хе...

В юрточке стоял глухой полумрак. Пахло сыростью, гнилой берестой, прелыми шкурами, которые валялись на земле направо и налево от входа. Посредине было небольшое углубление для очага, наполовину засыпанное пеплом и обгорелыми ветками. Солнечный луч робко заглядывал в дымоход, наискось затянутый паутиной, а на ремне болтался тугой ком прокоптелой ветоши. Длинной связкой поперек юрты висели «духи» в образе черных, серых и белых, еще пахнущих смолой человечков.

Дуванча стоял посредине юрты, боясь шевельнуться, пока не вошел Куркакан. Ткнув пальцем на облезлую шкуру, шаман принялся разжигать очаг. Делал он это своеобразно, все с тем же таинственным видом. Сидя на подогнутых ногах, брал скрюченную бересту, поджигал в руках и, не сгибаясь, бросал в очаг. Когда куски бересты разгорелись, наполняя юрту треском и едким дымом, Куркакан стал бросать в огонь подсохшие ветви. Он совсем не обращал внимания на гостя, который молча наблюдал за ним. А тот чувствовал себя птицей в тесной клетке. Душа его металась. Непонятная боязнь, с которой он вступил в жилье духов, куда можно войти лишь для тайной беседы с ними, усиливалась: он видел, что шаман готовится к большому камланию, о чем говорила белоснежная оленья шкура, расстеленная возле очага. Хотя он ни разу не присутствовал при этом обряде, он чувствовал, как растет, обнимает грудь щемящий холодок, и с напряжением ждал. В то же время недоверие и неприязнь к шаману не оставляли сердца.

Куркакан, прекрасно угадывая настроение молодого охотника, готовился к большой «беседе» с духами. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, обратив лицо к деревянным человечкам и воздев руки к небу. Лишь судорожно вздрагивали сморщенные веки, прикрытые засаленными кистями, и быстро‑ быстро шевелились тонкие губы.

Казалось, этому бормотанью не будет конца, как стону болотной выпи. И тем более неожиданным было дальнейшее. Куркакан взмахнул руками – юрта потонула во мраке. Дуванча вздрогнул, оглянулся вокруг: беззвучная ночь. Он лишь успел услышать, как что‑ то плюхнулось в очаг и поглотило его. Солнечный луч так же бесследно исчез.

Слышно, как бьется собственное сердце. Ночь без звука и дыхания. Так продолжалось долго. Потом вдруг в углу ухнул филин, крикнула сова. И снова – гробовая тишина.

Дуванча хорошо знал, что в стойбище найдется не один человек, который с большим мастерством передает голоса тайги. Но в этой юрте они действовали жутко. Он весь напрягся, стараясь увидеть Куркакана, однако тщетно: тот растворился.

Снова те же жуткие звуки:

– Ууу‑ ххх!

– Фубу.

Откуда‑ то подал свой голос ястреб, прострекотал полусонный бекас, простонала выпь, снова пугающее уханье – и тишина. Мурашки снуют по спине, голове, рукам. Ночь продолжалась. Послышалось тоненькое пение комара и замерло. Потом комар запел снова, на этот раз громче, настойчивее. К нему присоединился второй, третий. И вскоре сплошная комариная песнь завладела миром. Достигнув самого высокого накала, она неожиданно оборвалась уханьем филина. Ему тотчас откликнулась сова. Выпь перекликнулась с бекасом и ястребом... Голоса ночи переплетались, крепли – и вот уже единой песней звенит ночная тайга. Она завладевает душой и телом. Уже нет сил уйти от нее. Кажется, птицы порхают, проносятся где‑ то вверху, над головой шумят и свистят их крылья...

И вдруг в этой кромешной тьме проглянул огонек. Дуванча протер глаза, перевел дух. Тишина, запах спирта. Робкий огонек очага. Куркакан? Где он? И Куркакан предстал перед ним. Нет, это был даже не Куркакан, а голубая и прозрачная, как волны Гуликана, его тень. Очаг внезапно полыхнул синеватым пламенем, и сияние неба, льда и воды охватило юрту! Куркакан стоял как изваяние. Удар бубна – и он сорвался с места. Завертелся, заметался возле очага. Пел, плакал и грохотал бубен, метался Куркакан, то голубым, то кроваво‑ красным светом вспыхивал очаг. Музыка и пляска все нарастали. Дуванче казалось, что он бежит вперед. Бежит все быстрее и быстрее. У него перехватывает дыхание, сердце уже не стучит, а трепещет, но он не может остановиться. Он несется все с большой скоростью. Несется так, что слова Куркакана едва успевают за ним.

– Русские... сын Луксана... дочь Тэндэ... Горе. Горе. Голод! Голод. Пусть уйдет. Уйдет. Куркакан слышит ваш голос. Слышит...

Трижды прозвучала звонкая трель жаворонка, Дуванча пришел в себя.

Утро. В дымоход, где мирно покачивается пучок ветоши, заглядывал солнечный луч, рассыпая ласковый свет. Чуть тлел очаг, пахло спиртом и керосином. Куркакан, уронив голову на грудь, сидел на белоснежной шкуре. Вид у него был, как после большой гонки. Дуванча с невольным благоговением всматривался в его лицо.

Куркакан заговорил тихо, по‑ прежнему не поднимая глаз:

– Когда из сопок уходит солнце – в них приходит ночь, когда из сердца уходит уважение к духам – оно становится куском обгорелого дерева. Зачем здесь человек с черным сердцем?

Дуванча ничего не ответил. После того, что он пережил, он уже был во власти силы, которая не подчинялась ему. Слова Куркакана он принимал как должное: духи узнали, что и должны были узнать.

А Куркакан тихим голосом продолжал:

– Духи говорят, что они послали стрелу в дочь Тэндэ и она должна была умереть потому, что сын Луксана показал тропу русским в Анугли. Да, дочь Тэндэ могла умереть. Как умер за свою дочь Гасан. Хозяин‑ Гасан перестал уважать духов – они отняли у него жизнь. Да, они хотели послать смерть и дочери Тэндэ, но они услышали голос сына Луксана, когда он сказал, что сделает, как велят духи. Поэтому они не захотели отнять у него дочь Тэндэ. Она может жить, если сын Луксана сделает, как обещал послушным Куркакана. Настал день – русские идут в Анугли. Они несут горе. Они стирают с земли следы отцов, матерей... И тот, кто подарил им приносящего счастье...

Дальше Дуванча плохо слышал Куркакана. Мысли неслись, путались. Куркакан знает все. Да, обо всем ему сказали духи. Даже о том, что жива Урен, – ведь об этом не знал никто в междуречье, кроме Тэндэ и Аюра! Знает, что он оставил своего приносящего счастье...

– Вот Угли! – Герасим остановился на гривке, стащил с головы шапку, огляделся. – Вот тот голец, червонный. В тумане. Утром вспыхнет свечой. Сполохнет всю тайгу и опять укроется. Один раз распахивается. Зато все вокруг другу жизню получает...

Герасим говорил тихо, с волнением. И это чувство передавалось его спутникам, которые в торжественном молчании стояли перед лицом величественной природы – один со скрещенными на груди руками, другой, заломив их за голову. Голец‑ исполин величаво возвышался, казалось, над всем миром. Густые облака, как живые существа, вились над ним, тщательно кутая его в непроницаемую вуаль. Будто какие‑ то злые силы старательно укрывали его, боясь, что исполин предстанет во всем своем гордом могуществе – затопит тайгу лучезарным светом...

Именно такой смысл придавали этому чудному зрелищу глуховатые слова Герасима.

– Может, когда‑ нибудь он совсем отряхнет с себя их, как шелуху. Может быть, на тыщи верст полыхнет. Какая тогда будет тайга? Глянуть бы... – Герасим скомкал шапку, зашагал к дереву под обрывом. Здесь постоял в раздумье, склонился, поднял позеленевшую гильзу. – Здесь. Здесь началась новая жизня Гераськи... Но пошли. Спустимся в ключ – отабаримся. Чайку сгоношим. Ташеланского.

Герасим подмигнул Дагбе, легко и быстро зашагал вниз. За ним, как резвый лончак, ринулся Дагба, на ходу приговаривая:

– Не узнать стало Гераську. Чай ташеланский полюбил, подмигивает Дагбашке, как невесте. Вроде новый дыгыл надел на себя Гераська? – Дагба остановился, вопросительно посмотрел в глаза Силина. Тот подошел, молча взял его руку, крепко сжал.

– Утро встречает Герасим...

Место для табора Герасим облюбовал сразу под гривкой, по соседству с густым ельником, саженях в тридцати от скал.

– Здесь и остановимся. Ключ рядом. Дрова. И вон голец, как на ладони. Любуйся утром, сколь хошь, – заключил он, сбрасывая котомку.

– А барак где строить будем? – поинтересовался Дагба.

– Барак? А на кой он нам, барак? Хозяин пущай сам строит. Нам не к чему переводить время. – Заметив недоумение на лице парня, Герасим улыбнулся одними глазами. – Вари чай, браток. Покруче. А мы дров сготовим...

Вечером Семен был уже на переправе. Обошел берег, с помощью Буртукана отыскивая следы русских. Но вокруг было исхожено все вдоль и поперек. Пес метался, скулил, смотрел на хозяина, как бы спрашивая:

«Здесь оставили следы множество унтов, какой же тебе нужен, хозяин? »

Семен еще раз обошел покинутый берег, остановился в раздумье. На берегу много маленьких куч пепла, костры горели не больше одной ночи. А люди с прииска как раз и ушли на следующий день. А здесь костер горел долго. Почему? Они ждали, когда Гуликан уйдет на свое место. Их было трое – постелей из веток три. Один из них сильно большой: Павел! Когда они ушли отсюда?.. Пепел холодный, но пушистый. Ночная роса не падала на него, земля под ним еще сухая и теплая. Они перешли Гуликан сегодняшним утром. Завтра они будут в Ануглях.

– Завтра мы увидим Павла, Буртукан! – воскликнул Семен. Но пес нюхал землю и вдруг, взвизгнув, бросился к реке. Подбежав к двум приземистым лиственницам, что стояли рядышком на отшибе, склонив густые ветви над водой, залаял. Семен поспешил к нему. Только теперь он увидел то, что заставило его осмотреть мирный берег другими глазами. Над головой между деревьями был сооружен настил из четырех тонких елочек, только что срубленных, крапленных смолой. На нем лежала знакомая соболья шапка, со свалявшимся, замытым песком мехом. Рядом с ней – нож в ножнах с тяжелой рукояткой из рога.

– Хозяин‑ Гасан, – прошептал Семен, невольно опуская голову перед этим жалким памятником человеку. – Одну шапку оставил Гуликан от хозяина. Жил ли этот человек, ходил ли по земле?.. Да, Семен прожил у его бока всю жизнь, получал еду и спирт. Много еды, много спирту. Он любил Семена... Любил? Нет. Он любил его руки. Они делали то, что нужно было хозяину. Хорошо делали!.. Теперь руки Семена свободны, только плохо, что это не видит хозяин‑ Гасан. Да, от него осталась одна шапка, а еще что?.. Перфил, его сын?

Семен сжал кулаки, с ненавистью огляделся. Он здесь, этот сын рыси! Он был здесь совсем недавно. Зачем он пришел сюда? Чтобы найти шапку отца и оставить свой нож, который вчера был в его руке?.. Буртукан, ищи!

Пес, пригнув голову к земле, кинулся по берегу, остановился на тропе у брода.

– В Анугли?! Следом Павла! А может, в Читу? Ищи, Буртукан!

Перфил шел в Анугли. Перейдя речку, он сразу же свернул с тропы в тайгу. Но как узнать, пошел ли он следом русских или же нет? Как отыскать след Павла?

Кликнув собаку, Семен быстро вернулся к табору. Осмотрел еще раз и нашел. Нашел конец оборки, которой подвязывают ичиг. Сейчас же Буртукан взял след русских, привел к берегу. В надвигающихся сумерках Семен переправился через реку, облегченно вздохнул: следы Павла и Перфила расходились.

– Толстый знает тайгу немного хуже, чем свою лавку, – обрадованно заключил Семен, соскакивая с оленя. – Он не пойдет ночью. Мы можем маленько отдохнуть, Буртукан, накормить оленя. Пойдем с первым светом!

Этим же тихим вечером Дуванча вышел из маленькой юрточки Куркакана. После душного жилья «духов», в котором он, казалось, провел вечность, засыпающая тайга обдала волной знакомых, родных запахов. Он глубоко вздохнул, осмотрелся. Побережье перемигивалось кострами, настойчиво манило к себе. Дуванча хмуро отвернулся, постоял, размышляя вслух.

– Урен ждет панты. Разве я могу унести их с собой? Но я не должен видеть дочь Тэндэ, пока не сделаю, что велят духи!.. Я только положу панты и уйду. Я даже не увижу ее глаз...

Оглянувшись на юрту Куркакана, Дуванча нерешительно двинулся к реке. На берегу остановился, борясь с самим собой, и осторожно двинулся к юрте. Шагов за двадцать до юрты на него налетел Вычелан. Чуть не свалив с ног, он прыгнул на грудь, лизнул щеку.

– Ты узнал меня. Узнал, – в волнении прошептал Дуванча, обнимая шею собаки. Из юрты доносился голос Урен, его Урен! С какой радостью бросился бы он сейчас к ней! Он ведь не видел ее глаз, ее улыбки шесть дней!

– Я должен идти, Вычелан, идти. Я принес панты для нашей Урен. Они вернут ей силы. Ты отнесешь их ей...

Юноша вытащил из‑ за пазухи рога, обернутые кожей, подал в зубы собаке.

– Иди, Вычелан. Я скоро увижу свою Урен. Да, увижу!

И Дуванча бегом бросился к реке...

Эта ночь Аюру показалась бесконечно длинной. Он сосал трубку, ворочался с боку на бок. Однако сон не шел. Он думал о Павле. К воспоминаниям примешивалось смутное чувство тревоги. На исходе шестая ночь, а Дуванча не вернулся с солонцов... Почему‑ то не выходило из головы торопливое бегство Назара. Он не сразу побежал к юрте Куркакана. Все торчал здесь, пока Семен собирался в дорогу. И вдруг пустился во все лопатки, как только сын сел на оленя. Зачем ему было торопиться?..

Так с тревожными мыслями Аюр и задремал на рассвете. Очнулся от нежного прикосновения рук, сел.

– Если бы сам ангел прилетел в мою юрту... – Аюр взглянул на спящую Адальгу, смущенно улыбнулся. – Здравствуй, Урен.

– Здравствуй. Тайга еще не открывала глаз, а у твоего очага я чувствую улыбку солнца, – тихо ответила Урен, присаживаясь рядом. – Возле твоей юрты спят люди, как у палатки купца Черного. Почему?

Аюр не видел Урен с самого праздника и теперь внимательно смотрел на нее. Смотрел и с удовольствием отмечал: нет, черный день не оставил на ее лице тени! Только она немного стала серьезнее, взрослее.

– Люди караулят полог моей юрты от главного дьявола Куркакана, – невесело пошутил он. – Но я вижу, ты пришла не только посмотреть на мою бороду.

Урен подала сверток.

– Эти рога мне принес Вычелан. Вечером.

– Дуванча?!

– Да. Он не захотел увидеть меня. Когда я выбежала, его уже не было. Он оставил свои следы на берегу, против юрты Куркакана.

– Елкина палка. Я разучился соображать. Зачем надо было торопиться Назару? Не отправила ли лисья морда Дуванчу следом Семена?

– Я думала тоже. Думала всю ночь.

– Ты жди меня здесь. Я найду этого прыгающего кузнечика.

Аюр вышел из юрты, взглянул на лица «стражей», сердито обронил:

– Вам бы лучше караулить Гуликаны. Они тоже приятели русских: бегут с их стороны... А разве они не поят и не кормят вас?

Люди хмурились, молчали.

– Но был ли здесь Назар?

– Нет, пожалуй.

– Вот он!..

Действительно, из черемушника вышел Назар! Увидев Аюра, он бросился наутек. Но, сделав два прыжка, взмахнул руками и растянулся на земле. Из кустов раздался наставительный голос Дяво.

– Назар нюхает следы своих унтов, потому что не слушает старого Дяво. А Дяво много видел солнце и знает, как поймать токующего косача...

Из черемушника вышел и сам старик. Конец его тонкого пояса был захлестнут на ноге Назара.

Увидев Аюра, старик остановился, утирая потное лицо.

– С самого вечера охотился за ним. Но косач токовал в юрте имеющего бубен до самого утра.

Аюр склонился, сгреб Назара за шиворот, встряхнул, поставил на ноги.

– Когда ушел сын Луксана?

– Его послал Куркакан, – пролепетал Назар, дыша перегаром спирта. И только вторая встряска привела его в чувство. – Давно, с первой звездой на небе...

– Все черти Нифошки! Ты сейчас пойдешь к людям и скажешь, что задумала старая лиса, которой ты приходишься хвостом!

– Да, Назар пойдет...

Люди собрались возле жилища Аюра, как на зов бубна. Назару пришлось рассказать все, что он знал.

– Куркакан послал в Анугли Дуванчу. Он не хочет, чтобы русские пришли на берег Гуликанов. Он не хочет, чтобы на берег Гуликанов вернулся Семен. Да, Назар хорошо умеет слушать. Русские и Семен не придут... Дуванча умеет держать винтовку. Он ушел с первой звездой... Куркакан, имеющий бубен и лисью морду, плохой человек, – поспешно заключил Назар, озираясь на пасмурные лица сородичей.

– Почему он не хочет, чтобы вы увидели русских и могли спросить их, почему они идут в Анугли? Почему он не хочет, чтобы жил мой сын?

Аюр вопросительным взглядом обвел лица сородичей.

Сейчас же раздался голос Дуко:

– А зачем он хотел сбросить тебя в Гуликан? Разве для того, чтобы ты наловил для его духов рыбы? Ты делаешь для людей то, что не может сделать он и ему послушные. Это видит каждый, видит и сам имеющий шапку с кистями. А кто научил тебя ходить на медведя?.. Если они придут сюда, то Аюров будет два, три, много. Каждый из нас станет Аюром.

Дуко взглянул на сородичей и радостно вздохнул: его слушали, хорошо слушали!

– А почему Куркакан хочет, чтобы Семен не вернулся на берег Гуликанов, – пусть скажет Назар. Если ты, Назар, не захочешь глотать дым юрты Куркакана, что он с тобой сделает?

Назар растерянно оглянулся.

– Он и сын хозяина‑ Гасана не дадут юрту и Риту... И оторвут мою косу, пожалуй, с головой вместе...

Среди людей пробежал возмущенный ропот, точно робкий ветерок тронул застоялую воду, и вдруг она вскипела, взметнулась валом.

– Разве так велит обычай нашего народа? Разве Назар не работал у хозяина три лета и три зимы?..

– Урен!!!

Десятки восхищенных глаз смотрели на девушку.

– Пусть говорит дочь Тэндэ. Дочь с берегов Гуликанов, – поднял старческую руку Дяво.

– До какого дня я дожил! Да, до какого дня! Из моих глаз просится слеза, а у меня тоже сильное сердце, – бормотал Тэндэ, не сводя взора со своей дочери.

А Урен говорила. Говорила тихо, с улыбкой.

– Когда Гуликаны дышат туманом, они мешают нам видеть друг друга. Я не вижу тебя, Егор. – Урен подошла к плечистому охотнику. – Я не вижу, какие у тебя добрые глаза, какие сильные руки, которые могут помочь мне. Назар не видит, какие красивые глаза у его Риты, не видит ее умелых рук. Он не видит, что рядом с ним много хороших людей, которые помогут ему построить юрту. Но туман боится солнца. А оно приходит из‑ за этой сопки, где город...

Люди зашевелились, заговорили:

– Ой, правильно говорит дочь Тэндэ!

– Все мы теперь видим, что Назар может стать настоящим охотником. Только ему надо помочь построить юрту...

Как ни были возбуждены люди, они сразу затихли, как только Дяво поднял руку: самый старый человек хочет говорить!

– Дяво много видел солнце, и Дяво много думал, прежде чем сказать эти слова, – тихо начал старик, распрямляя спину. – Когда сливаются два равных ручья, они не съедают одни другого, они становятся сильнее. Зной не может их выпить. Они бегут одной дорогой, хотя родились у разных сопок... Если русские равные нам – у нас одна дорога. Мы должны увидеть их. Так я думаю...

Люди ответили волной возгласов:

– Да, мы должны их видеть! Надо торопиться.

– Если они равные нам – у нас одна дорога.

– Пусть Аюр идет к Павлу.

– Дяво!.. Урен!..

Вскоре Аюр, Дяво и Урен быстро ехали по тропе берегом Гуликана. Впереди бежал Вычелан, принюхиваясь к следу. Вот он бросился к воде, взвизгнул.

– Дуванча! Он пошел в Анугли прямой дорогой, – с тревогой заметил Аюр. – Надо торопиться! Не отставай, Урен!

Хорошо горит сухая сибирская лиственница! Она вспыхивает разом, пылает с озорным треском, взметая хвост искр высоко к небу. Возле такого костра даже глухая, настороженная в своей тишине ночь не в тягость, на душе светло как днем. К тому же, если у такого костра три человека, просидишь до утра, не замечая времени, не видя и не слыша того, что творится за пределами веселого пламени...

Дагба и Герасим сидят рядом, озаренные ярким светом, отдыхают. Трещит костер, шумит водопад. Павел неторопливо ведет рассказ:

– Одной ночью запалили его домину. Я сразу учуял, кто пустил петуха хозяину: Аюр Наливаев, Лешка. Это его рук дело. Но не в том соль. Дом сгорел дотла, но хозяин остался невредим. Верно говорили, без портков выскочил... Но когда я вернулся в свою деревню – на месте погорелья дом стоит лучше прежнего. И хозяин живехонек‑ здоровехонек. А половина мужиков ушла по свету: разорил их кровопиец. А мать и батьку моих вогнал в могилу. Выходит, хозяин оказался сильнее, одолел мужиков. И в том ничего хитрого. Каждый мужик дорожился своей шкурой, держался за свою землицу – вот хозяин и передавил их, как сусликов...

Павел достает трубку, кисет, закуривает. Дагба хмурит брови, размышляет.

– Я бы наперво из него душу вытряхнул, а потом бы запалил, – говорит Герасим.

– Но а вместо его объявился бы другой! – Павел ждет, что скажет Герасим.

– И другова тожа.

– Верно, трясти их надо... Но ты слыхал, Герасим, есть такое подлое растение, о котором говорят: хочешь оборвать маковку, лезь в корень, а корень у него на полсажени в земле. Один не одолеешь...

– Корень – царь! – вдруг восклицает Дагба. – А кто такой «ре‑ се‑ де‑ ре‑ пе»? Я думаю, это самый большой начальник. С его бумагой улусники отобрали у царя землю.

Силин с нескрываемым удивлением смотрит на парня: вот так братишка!

– Кто? Рабочие. – Павел волнуется. – Это люди... словами не скажешь.

Павел поднимает голову, запевает густым мягким голосом. И плывет песня над присмиревшей тайгой. В ней – жажда жизни, свободы, торжество победы. От нее нельзя уйти, она выворачивает душу, заставляет сжимать кулаки...

Юный изгнанник в телеге той мчится,

Скованы руки, как плети, висят,

Сбейте оковы, дайте мне волю –

Я научу вас свободу любить...

Дома оставил он милую сердца,

Будет она о нем тосковать...

Герасим, так и не собравшись закурить, сжимает в кулаке кисет. А песня то крепчает – ветром полощет в ветвях, то утихает – шелестит листвой березы в предгрозовое затишье.

Вспомнил он бедный про дело народное,

Вспомнил, за что пострадал…

Вспомнил и молвил: «Дайте мне волю! –

Я научу вас свободу любить... »

Последним вздохом песня замирает над тайгой. Но кажется, что она все еще звучит во весь голос, зовет...

– Эту песню я слыхал в Акатуевской тюрьме. С ней умирали рабочие. Такие же люди, как ты, Герасим, я, но покрепче закваски. Вот такие и носят это имя...

Герасим шарит в кармане, протягивает Павлу газету:

– Глянь, не об этом ли здесь... Не из Читы ли эта...

Силин торопливыми пальцами расправляет газету, тихо читает.

– «Забайкальский рабочий»... Основная задача пролетариев... Закрыты собрания и митинги, не видно на улицах вооруженных рабочих отрядов, их места заняли ненавистные городовые и полицейские. Партия ушла в подполье... Но победа царизма – временная победа!.. »

Павел читает с нарастающим волнением, голос его крепнет, звучит в притихшей тайге набатом. Дагба и Герасим, вытянув шеи, застыли в безмолвном напряжении.

Казалось, они вот сейчас сорвутся с места, устремятся вперед.

– «Решительный бой готовится... Вооружайтесь, товарищи! За оружие! Победа в наших руках!.. »

Прочитана последняя строка, но пламенные слова волнуют сердце, зажигают кровь. Все трое сидят в торжественном молчании.

– Где взял ее, Герасим? – шумный вздох вырывается из могучей груди Силина, глаза горят вдохновенным светом.

– У этой сволочи...

– У Зеленецкого? – Павел встает. Встают и его товарищи, плечом к плечу. – Я чуял это. Еще из разговоров писаря понял кое‑ что. Теперь небо разведрило. Почуял хозяин, что жареным запахло. Заюлил. Угли... Пески... Теперь и я понял, почему эта сволочь сделалась котенком. С моей подмогой хотел выгрести золото и захорониться подале. Нет!..

Неожиданно из темноты вырывается пламя – Герасим, качнувшись, медленно поднимает руку, словно пытаясь защитить левый бок, падает на грудь Силину.

Дуванча остановился под тем самым деревом, у которого еще недавно в раздумье стоял Герасим. Прямо у подошвы гривки пылал костер. Русские были как на ладони. ... Но он не мог поднять ружье! Этот большой русский смотрел на него и разговаривал песней. Он звал его идти рядом! Звал голосом, глазами. Дуванче казалось, что они сидят у одного костра. Вокруг тайга, и она поет: поют ручьи и реки, поют ветви и листья, поет туча над головой. А они сидят, и Дуванче кажется, что сейчас он положит свою большую руку ему на плечо и скажет: «Я ждал тебя, сын Луксана! Ты же меня знаешь: я приятель Аюра. Я давно ждал тебя!.. »

Юноша прислонился щекой к влажной коре, вздрогнул.

«Русские отняли у меня последний кусок тайги! Вот он, кто оставил свои черные знаки на теле белостволой! Он оставил их здесь, в Ануглях. Я давно ждал, когда тропа снова встретит нас. Да! Он должен умереть. Все русские должны умереть – они несут несчастье... »

Он медленно поднимает ружье. «Но он спас мне жизнь». Хохот филина, крик совы, слова Куркакана: «Ты должен сделать то, что обещал духам. Ты подарил им приносящего счастье!.. Горе и слезы».

Крошечная мушка, мелко вздрагивая, остановилась на груди Герасима. Но тот вдруг поднялся на ноги, встал рядом со своим товарищем.

Три пары глаз устремлены на Дуванчу! Эти глаза будто говорят: «Мы видим твое ружье, но не боимся тебя! Иди к нам... Ты же знаешь, злые духи любят все черное, а разве на наших лицах есть тень ночи? Иди к нам... »

Темень вдруг густой массой навалилась на плечи Дуванчи.

– Я сделаю то, что должен. Но я не убью их, как рябчиков. Нет! Я выйду к костру. Пусть первым поднимет свой нож он. Потом второй, третий. Я буду драться с каждым из них. Да! – твердо прошептал юноша, кладя на землю ружье и выдергивая нож.

Неожиданно рядом сверкнул огонь. Выстрел ошеломил Дуванчу. Он видел, как покачнулся русский, удивленными глазами взглянул на него и стал падать...

Зловещее клацанье затвора отдалось в душе Дуванчи волной безрассудной ненависти. Он в три прыжка очутился под деревом, у которого темным затаившимся комком маячила фигура. Дуванча схватил ненавистного человека за плечи, изо всех сил рванул к себе. Грохнул выстрел, пуля с топким свистом ушла в небо...

Дуванча и Перфил, подламывая кустарник, в молчаливой ярости катаются по земле. Перфил тяжел, из‑ под него трудно вывернуться. Он давит всем своим грузным телом, стараясь добраться до глотки Дуванчи. Но тот борется изо всех сил. Борется, пока под спину не попадает острый камень. Руки его слабеют от нестерпимой боли в позвоночнике. Он чувствует, как толстые пальцы стискивают горло, слышит злобное хрипение и крик. Он доносится откуда‑ то издалека, но Дуванча сразу узнает голос Семена.

– Стой, Дуванча, если ты поднял ружье на русского, оставь пулю для Перфила, сына человека, который заставил Семена пустить стрелу в дочь Тэндэ.

Эти слова врываются в его сознание и бьют в самое сердце. Урен, духи, Перфил, Куркакан! Мрак исчезает мгновенно. Ненависть удесятеряет силы. Обеими руками он сжимает толстую шею Перфила, стискивает, как клещами. Перфил хрипит, стараясь освободиться от жестких объятий, рвется всем телом, и оба летят под косогор...

Герасим умирал на руках Силина. Жизнь быстро оставляла его, но когда среди деревьев грохнул второй выстрел, он открыл глаза:

– Кого? Братишку?.. Уходи от огня...

Эти едва слышные слова проникли в самое сердце Дагбы. Черствый, непомерно большой ком подкатил к горлу.

– Я тут... Я живой, братишка, – срывающимся голосом шептал Дагба, прижимаясь щекой к руке Герасима и плача по‑ детски обильными слезами. – Братишка…

Силин бережно отнес Герасима от костра, уложил под деревом, на разостланную Дагбой телогрейку. По‑ прежнему безучастные ко всему окружающему, Павел и Дагба стояли на коленях перед умирающим товарищем.

– Это он, – еще глуше прошептал Герасим. – Он пробудил меня и он сгубил. Подыхаю без обиды... Только рано. Один раз добро... хотел сделать. Рано... – из груди Герасима прорвался хриплый вздох. Видно было, он хотел еще сказать что‑ то важное, но не мог. Силин понял это по его широко раскрытым глазам, уже тронутым пеленой. Он приподнял голову Герасима, положил себе на колени.

– Это золото для народа... Оно здесь... скалой... Скажи Лизавете Степановне, я не замарал рук. Они у меня рабочие...

Герасим неожиданно широко улыбнулся. Как, оказывается, хорошо, открыто он мог улыбаться! Заросшее щетиной лицо его осветилось, как утреннее небо, брови поднялись вверх, открыв большие приветливые глаза, складка исчезла...

Так и затих Герасим с лицом, озаренным чудным светом.

Павел сложил ему руки на груди, поднялся.

– Кто?!

Ощущение мира вернулось к нему. На гривке слышалась яростная возня, хриплое прерывистое дыхание. Там кто‑ то боролся не на жизнь, а на смерть!

Неподалеку раздался испуганный голос... Кто‑ то быстро мчался к костру.

События ночи развертывались ошеломляюще быстро. Едва Силин взял в руки винтовку Герасима, шагнул в тень деревьев, как кустарник на склоне затрещал под чьим‑ то тяжелым телом. Мелькнули лица, крепко сцепленные руки и ноги. Люди с маху сшиблись с деревом в пяти шагах от костра. Один остался лежать неподвижно, второй перевернулся раз, другой. Вскочил на ноги, с перекошенным лицом бросился к тому, что лежал с широко раскинутыми руками.

– Гасан! – воскликнул Дагба, вцепившись в руку Силина. Павел не успел ничего ответить, хотя у него мелькнула та же мысль.

По склону стрелой пронеслась собака. Огромный пес с лету прыгнул на человека, когда тот хищной птицей склонился над неподвижным противником, сшиб, опрокинул навзничь и придавил лапами...

Из‑ за деревьев выскочил всадник, без шапки, с исцарапанным в кровь лицом. Он кубарем свалился на землю.

– Дуванча! – вскрикнул он и бросился к распростертому телу.

Когда Дуванча очнулся, он увидел озабоченные лица склонившихся над ним людей. Но одно из них, обрамленное темными пушистыми прядками, с глазами, полными любви и нежности, было особенно дорогим.

– Урен! – Юноша сел, смущенно потупив голову.

– Теперь сына Луксана не надо лечить... Елкина палка, у нас есть о чем говорить, – спохватился Аюр, шлепнув Павла по широкой спине.

– Вот ведь как свиделись, друг Лешка. Не думал. – Силин шумно вздохнул, протянул руку Дяво: – Пойдемте к Герасиму...

Дяво гневно взглянул на Перфила, который одиноко сидел под охраной двух собак, распрямил старческую спину. Встали Семен и Дагба.

Дуванча и Урен остались наедине. Как много хотелось им сказать друг другу, но они не находили слов. Девушка теребила косу, а Дуванча смотрел в ее взволнованное лицо.

Урен подняла на него глаза, тихо спросила:

– Ты стрелял?.. Я не верю...

Дуванчу словно стегнули. Он вскочил, молча подошел к Герасиму. Товарищи так же молча расступились, освобождая ему место. Знакомое побелевшее лицо встретило его улыбкой.

– Ты умер с моим именем в сердце... Теперь я буду носить русское имя: Дмитрий, – прошептал юноша. Он быстро повернулся, подошел к Перфилу, выдернул нож.

Но Перфил не принял вызова. В злобе и страхе он озирался по сторонам.

– Бери нож! – повторил Дуванча. – Духи облезлого хорька велят тебе умереть!

– У жирного Перфила пропал язык, он сам сейчас пропадет от страха. Надо помочь ему, – Семен выдернул нож.

Сейчас же рядом с разгневанными охотниками встала Урен.

– Нет. На ваших руках не должно быть его крови. Пусть он уходит. Пусть он всегда носит на себе презрение людей...

– Правильно говоришь, дочка. – Дяво поднял костыль, нацелил в Перфила. – Пусть он уходит. Сопки велики, но ему в них не найдется места. Он будет умирать один, страшной смертью. Ненависть людей и одиночество убьют его... Уходи, не знающий рода.

Перфил медленно поднялся, побрел в тайгу, едва переставляя ноги.

Над тайгой вставал день. Чистый, без облака, новый день. Небо пылало заревом под лучами еще не видимого солнца.

Люди скорбно стояли над маленьким свежим холмиком под березкой. В глубоком молчании Дуванча снял с шеи человечка, осторожно надломил веточку, повесил.

– При жизни был одинешенек, а со смертью обрел друзей. – Павел тряхнул плечами, подошел к березе. – Давайте оставим память по Герасиму, по нашей встрече.

Он легонько пригнул березку, которую подхватили еще пять пар рук, свили петлей, продернули вершинку. Береза всколыхнулась и склонилась над холмиком тугим узлом.

– Этот узел сделали пять разных рук.

– Один кулак.

– Здесь слились три ручья, которые родились у разных сопок...

– Солнце стелет тропу над белой сопкой! – воскликнула Урен.

Все повернулись в сторону гольца‑ исполина...

Люди держались тесно, плечо к плечу. Силин стоял посредине, крепко обняв Аюра и Дагбу. Перед ними стояли Семен, Дуванча и Урен. Легкий ветерок играл в ее волосах, путался, набегал снова. А впереди нее, распрямясь, подставив лицо свежему дыханию утра, стоял старый Дяво.

Далеко позади, из‑ за яблоневого хребта, вставало солнце. Лучи его пронизывали сивые облака над вершиной гольца, зеленый пояс которого все еще путался в тонкой паутине тумана. Голец посылал тысячи голубых искр над просыпающейся тайгой. Вот лучи коснулись его – и он вспыхнул, заливая тайгу лучезарным светом...

– Туман убегает от солнца!

Из груди Павла вырвался вздох, он крепче стиснул плечи друзей:

– В гольцах светает!

[1] Эни – мама.

[2] Сошки – две длинные раздвигающиеся планки, соединенные на одном конце. Они служат упором при стрельбе, а при ходьбе – посохом. Эвенки не расстаются с ними никогда.

[3] В отличие от христианских «рая» и «ада» у эвенков существовало единое понятие: низовья реки Энгдекит, или Большой реки, где находили пристанище души умерших.

[4] Шуленга – старшина эвенкийского рода.

[5] Длинноухими, т. е. зайцами, Гасан называл всех подчиненных ему эвенков.

[6] Эвенки перевозили детей в берестяных люльках, притороченных к седлу. Было немало случаев, когда их теряли.

[7] Эвенки были язычниками, и русским Миколкой они называли бога. Здесь имеется в виду то, что дочь Тэндэ и сын Гасана уже приняли христианскую веру.

[8] Анугли – дословно – белые червячки.

[9] У эвенков существовал обычай обмениваться юношами и девушками, достигшими зрелости. Мужчина, например, у которого нечем оплатить калым, договаривается с родителями своей избранницы об обмене. Если они дали согласие, то ему остается заручиться согласием своих родственников, у которых есть дочь на выданье или вдова, которая может «выручить» жениха.

Существовал у эвенков и другой обычай. Мужчина, также не имеющий средств выкупить жену (калым за невесту исчислялся обычно в стоимость оленя, сумма его приравнивалась 20–200 головам), может с согласия родителей отработать у них три года, и по истечении этого срока девушка становится его женой.

Тем и другим обычаем пользовались, как правило, охотники‑ бедняки

[10] Дылача – солнце.

[11] В витимской тайге существовало три эвенкийских рода: Чильчигирский, Большой и Малый Кандигирские, которые считали себя ее хозяевами.

[12] Отстой – отвесная скала, на которой ищет спасения кабарга от преследования.

[13] Не имеются в виду дряхлые старики.

[14] Размер ясака приравнивался к шкурке соболя, которая по ценам 1900 г. стоила 40–90 руб. Отсюда и пошло: «равно шкурке соболя».

[15] Династия князей Гантимуровых около трех веков господствовала над народами Сибири, последнее столетие – над эвенками Забайкалья.

[16] По обычаю, Аюр и Тэндэ становились братьями.

[17] В книге неразборчиво. – Примеч. вычитывающего.

[18] Иногда рабочему выпадало счастье найти золото до промывки, прямо в шурфе. Это обычно крупные самородки. Найденное золото считалось его собственностью и скупалось компанией по казенной цене.

[19] Один из методов «лечения», применяемый шаманами.

[20] Пантач – изюбр‑ самец. Его отрастающие рога – панты, наполненные соком, обладают ценными целебными свойствами.

[21] Мочилище – глубокие озера, плеса рек.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 12 13 1415