Глава вторая 1 страница

Солнечный луч скользнул по мшистой крыше, упал на землю, наткнулся на пустую бутылку – стекло полыхнуло радугой, рассыпая веселые зайчики. Луч задержался, ощупывая посуду, переместился на лицо человека. Человек зашевелился, открыл глаза. Сел, ошалело озираясь. Возле крыльца лежали мужчины и женщины. Сон застал людей там, где свалили их хмель и усталость.

Человек быстро вскочил на ноги, схватил валявшийся кожаный мешок, сунул в него руку. Мешок упал на пристывшую землю. Человек расслабленно опустился рядом. Сидел, хмуря лоб, потирая лиловый синяк под правым глазом. Привлекательное лицо с открытыми карими глазами, широким подбородком и резко выступающими скулами выражало полную растерянность. Огромным напряжением мысли человек заставлял свою память воскресить события ночи. Увидев пустую бутылку, пошарил глазами вокруг, увидел вторую – проворно вскочил на ноги, подхватил мешок, перешагивая через тела сородичей, заспешил к палатке купцов Черных.

Купцы спали.

Охотник осмотрелся. У входа один на другом стояли ящики из‑ под спирта, передний угол был завален пушниной. Сверху красовались шкурки четырех чернобурок. Это, казалось, обрадовало охотника. Он подошел к бородатому купцу, тихонько дернул за рукав шубы. Тот замычал и повернулся на другой бок. Гость стал настойчивее. Наконец чернобородый открыл глаза, сел, лениво потянулся.

– Но, выкладывай‑ от, чо тама у тебя. Опохмелиться, поди, надо.

– Этой ночью моя голова и сердце были во власти араки, купец Черный, – начал гость.

– Но, – зевнул хозяин.

– Я приходил в твою юрту.

– Но...

– Ты взял шубу чернобурки у меня, а дал всего бутылку спирта...

– Чо мелешь? – усмехнулся купец в бороду. – Я что‑ то не припомню твою рожу. Тут много братвы вашей перебывало. Но спирт‑ от я не давал ни одной душе. Рухлядишки и видать не видывал. Ты, брат, наверно, во сне то видел.

– Я вижу шкурки в твоей юрте, купец Черный, – возразил охотник.

– То, брат, пушнина шуленги вашего, Козьмы Елифстафьевича, – ответил купец с той же усмешкой. – Иди, брат, охмелиться тебе все одно не доведется.

– У меня совсем не осталось шкурок. В юрте не будет еды, – проронил охотник безнадежно. – Ты взял чернобурку, купец Черный.

– Може‑ от была твоя, да вся вышла, брат. Тебе полезно охолонуть.

Купец лениво поднялся, взял охотника за шиворот и выбросил на улицу... Охотник сел, понуро опустил голову. Губы его беззвучно шевелились.

– Дуко?! Зачем ты здесь? – раздался над его головой удивленный голос.

Дуко медленно поднял тяжелую голову. Перед ним стояли Аюр и Дуванча. Он медленно встал, растерянно улыбнулся.

– Купец Черный обидел, – дыхнул он спиртным смрадом. – В моей юрте не будет еды.

– Пустой желудок сделает твою голову умнее, – проворчал Аюр. – Ты пропил за одну ночь зиму большого труда. Твои ноги и руки работали на купца Черного.

– Да, это так, – безропотно согласился Дуко. – Надо идти к сыну хозяина‑ Гасана...

У лавки Гасана все еще валялись сонные, угоревшие от спирта люди. Некоторые из них ворочались, садились, тупо озираясь вокруг. Опухшие лица, взлохмаченные головы, бессмысленные глаза...

– Спирт делает головы людей дурными. Они суют их в петли, как рябчики, – тихонько ругался Аюр.

Охотники вошли в лавку. Из‑ за стойки высунулось жирное лицо Перфила, злорадно ухмыльнулось, исчезло.

Вошедшие поздоровались. Под прилавком послышалось глухое бульканье и посапывание.

Охотники переглянулись. Перфил красный, как шуба огневки, поднялся на ноги. Маленькие глазки ощупали сумки охотников, все еще стоявших возле порога, презрительно сощурились, толстые губы приоткрылись.

– Если вы пришли не с пустыми руками, вам нечего стоять у дверей. Вы принесли шкурки для русского царя?

– Да, – ответил Аюр.

Перфил положил перед ним лист бумаги, достал ручку, чернила, зевая, уставился в его лицо.

Аюр развязал тощий на вид кожаный мешок. Положил на прилавок черную лисицу, бурого соболя и опустил мешок на пол.

– Русский царь просит пушнины, равной четырем шкуркам соболя. Разве Аюр не знает этого?

– Я дал, сколько надо, – спокойно возразил тот.

– У Аюра глаза дневного филина. Или он думает, что сын хозяина‑ Гасана потерял голову? – усмехнулся Перфил.

– Черная шкурка равна трем соболям и шкурка соболя, – снова возразил Аюр.

– Русский начальник рассердился, когда узнал, что Аюр и сын Луксана не отдали шкурки царю. Он сказал: для них черная лиса равна двум соболям, – Перфил звучно расхохотался.

– Русский начальник?! Значит, твой язык идет его следом? Однажды жирный заяц пошел следом волка, и от него остался один хвост, – рассмеялся Аюр в тон Перфилу.

Он достал из мешка шкурку соболя, положил на прилавок. Перфил, вздрагивая всем телом от смеха, лениво смахнул шкурки на пол. Подвинул бумагу. Аюр старательно, по буквам нарисовал свое имя.

Перфил перевел тупой взгляд на Дуванчу. Тот положил на прилавок серую шкуру рыси, сиводушчатую лисицу, огневку.

– Равное трем, – равнодушно бросил Перфил.

Дуванча взглянул на Аюра, достал связку белок, считал по пальцам, морща лоб, сбивался. Пересчитывал снова. Потел.

– Двадцать и пять, – подсказал Аюр.

– Пусть отдыхает твой слабый разум, – хохотнул Перфил. Его рука лениво потянулась, подхватила связку белок, кинула под прилавок.

– Но там в пять раз больше! – воскликнул Дуванча.

– Русский царь будет хорошо любить сына Луксана, – затрясся Перфил.

– Сын волка! – крикнул Дуванча, наваливаясь на прилавок.

Глаза Перфила блеснули.

– Не сердись, сын Луксана. Сын хозяина вернет шкурки, – спокойно произнес Аюр. Его внимательные глаза в упор смотрели на Перфила.

– Но я говорю, что его отец должил в лавке муку и припас для ружья! – неожиданно запетушился Перфил, махая толстыми руками. – Вот бумага, где написано, что он брал. Муки один мешок, крупы наполовину меньше, табаку пять осьмушек, чаю три куска, припас для ружья...

Перфил бросил на прилавок бумагу и сердито заключил:

– За это ты должен отдать пушнину, равную трем соболям. А ты разве не его сын?

– Но ты взял больше.

Перфил проворно нагнулся, швырнул шкурки на прилавок.

– Пусть твои пальцы сами считают, если ты разучился доверять хозяину.

Дуванча стоял в нерешительности. Подошел Аюр и столкнул пушнину за прилавок.

– Сын Луксана не хочет считать беличьи хвосты. Он помнит, что должил отец.

Спокойный голос Аюра удивил Перфила. Он смотрел на покладистого добродушного охотника и ничего не понимал. Перфил привык видеть сердитые лица и слышать злобные крики своих сородичей – это его забавляло, распаляло алчность, и он вертел ими, как хотел. А непонятное поведение этого человека обескураживало. Он, кажется, побаивался его.

– За эти шкурки сын Луксана получит, что захочет, – вяло произнес Перфил, косясь на Аюра. – Аюр должил у хозяина‑ Гасана ружье?

– Да, это так, – невозмутимо подтвердил тот, бросая на прилавок соболя и красную лисицу.

– Он должил лыжи...

– Но я отдал их обратно.

– Бывает, молодую козу приведут в юрту, а потом отдают обратно. Однако все равно калым платят хозяину, – снова хохотнул Перфил.

Аюр бросил на прилавок еще одного соболя.

– Пусть видят глаза хозяина, Аюр платит за его козу, побывавшую под седлом.

Глаза Перфила вспыхнули злобой. Он поспешно повернулся к Дуко.

– Твои ноги зачем пришли?!

– Должить, – мрачно ответил тот.

– «Должить», – передразнил Перфил. – А если сын хозяина не станет тебе должить?

– Подыхать буду, – покорно произнес Дуко.

– Это правильно! Без хозяина‑ Гасана ты пропадешь, как полевка, у которой оторвали ноги! – с удовольствием подытожил Перфил. – Однако, будет душа Дуко в теле или отправится в низовья реки Энгдекит, не обеднеет юрта хозяина‑ Гасана. А если хозяин сейчас прогонит тебя с пустыми руками?

– Подыхать буду, – повторил Дуко.

– Но у сына хозяина‑ Гасана доброе сердце, – вдоволь насладившись властью, закончил Перфил. – Только зимой, которая будет, ты принесешь ему больше того, что запишу, на два соболя.

Дуко покорно согласился.

– Олень не должен идти за пищей к волку. Я дам тебе шкурки, – спокойно произнес Аюр.

Дуко торжествующе посмотрел на Перфила. Тот метнул злобный взгляд на Аюра.

Дверь скрипнула, в лавку робко протиснулись еще три охотника. Стащив с головы шапки, они нерешительно топтались возле порога, мрачно поглядывая на хозяина.

– Зачем вы здесь? – прикрикнул Перфил.

– Должитъ, хозяин, – вздохнули они разом.

– А если сын Гасана не...

Раздался призывный звон, Перфил перекрестился.

– Нифошка зовет в свой дом на крестины. Двери лавки будут закрыты, пока все оставшиеся не дадут Нифошке выстричь макушки. Так сказал Гантимур...

Охотники вышли. Возле крыльца все еще сидели несколько человек. Подняв сонные лица, они смотрели на небольшой деревянный домик с крестиком наверху. Маленькие окна церквушки пылали под лучами утреннего солнца. На крыльце стоял отец Нифонт и колотил куском железа по медному чайнику, подвешенному на веревке к горизонтальной палке. Заунывные звуки неслись над Острогом. Среди юрт шныряли старшины, «приглашая людей» для крещения.

– Креститель зовет тебя в юрту Миколки, – шепнул Аюр на ухо Дуванче.

– Я не хочу идти туда, – снова заупрямился тот. – Я не хочу носить русское имя!

– Елкина палка! Ты забыл слова: «Дочь Тэндэ может войти в юрту женой только равного ей! » Пойдем! – воскликнул Аюр.

Отец Нифонт, вдоволь наколотив бока медной посудины, вытер бурую от ржавчины ладонь о подол рясы, посмотрел в сторону стойбищ. Возле юрт стояли люди, глядели на церковь, но не двигались с места. Люди сидели также рядом с лавкой хозяина, но и они, видимо, не собирались шевелиться. Тропка, ведущая в церковь, была пустынна.

Священник вздохнул и засеменил к дверям.

В церквушке стоял полумрак. Те немногие лучи дневного света, которые пробивались сквозь три маленьких оконца, поглощались черным земляным полом и потемневшими стенами. Пахло керосином, сыростью, прелым деревом. Посредине стоял высокий столик, врытый в землю. Левый передний угол был плотно огорожен досками. Возле стены, противоположной входу, на деревянной чурке, прикрытой цветным лоскутом, стояла небольшая икона Николая‑ угодника. Отец Нифонт подолом рясы обмахнул благообразный в потускневшей медной оправе лик Чудотворца и отправился к дощатому закутку. Вскоре вернулся к столику. Поставил две бутылки, маленькую медную чашечку, положил молитвенник в изодранном черном переплете и снова скрылся за дощатой стенкой. На этот раз вынес кусок белой материи и большую миску.

Завершив приготовления, священник вышел на крыльцо. Лицо его приняло подобающее духовному сану выражение: по тропинке к церквушке шел исправник Салогуб. Отец Нифонт проворно раскинул на левой стороне крыльца белый лоскут, поставил на него миску. Он был не очень твердо убежден в полезности своего занятия для душ инородцев, но в приношениях их видел источник существования. Он не был алчным, как его предшественник, который, по слухам, на пожертвованиях инородцев за пять лет сколотил солидное состояние, но откладывал кое‑ что впрок...

Отец Нифонт с важным видом, на какой только была способна его тщедушная фигурка, созерцал приближавшегося исправника. Салогуб подошел к крыльцу, тяжело опустился на колени.

– Благослови, батюшка, у врат божьего храма, – прогудел он.

Отец Нифонт сошел к коленопреклоненному.

– Господь милостив. Да благословит он твою душу и продлит годы. Аминь.

Исправник не без труда поднялся, стряхнул с колен липкую землю.

– Служение еще не началось? – спросил он, взбираясь на крыльцо.

– Сейчас будет, сын мой. Инородцы приближаются к храму.

Салогуб оглянулся: по тропке гуськом брели орочены. Впереди шел широкий в плечах, с синяком под глазом парень. На левом боку его висел огромный нож. Он шел медленно, часто останавливаясь, не сводя широко раскрытых глаз с церквушки.

– Пойдем, сын мой, – заторопился отец Нифонт. Исправник поспешил за ним, однако не забыл бросить в миску золотой.

– Тебе надобно, сын мой, на час крещения пройти в мою келью. Не то нехристи не смеют вступить в церковь, – тихо проговорил отец Нифонт, неслышно ступая по земляному полу.

– Да, да, батюшка, – поспешно согласился исправник, шагая вслед.

Отец Нифонт завел исправника в дощатый закуток, служивший жильем.

– Здесь не очень удобно для тела, но для души пользительно. Ублажай, сын мой, наперед душу, нежели тело, как нарек господь, – наставительно произнес священник. – И душа твоя познает радость в вечном мире.

– Да будет соблюдена господня воля, – уныло проронил Салогуб, робко присаживаясь на жесткое ложе.

Священник поспешил к столику, заслышав шум шагов на крыльце. В церквушку ввалился довольный Гасан.

– Где губинатр, Нифошка?

– Он вышел.

Старшина нахмурился.

– Гасан собрал всех длинноухих, кто не отдал душу Миколке. Пусть Нифошка скажет это самому губинатру.

– Да приголубит господь твою душу, сын мой, – дружелюбно пожелал отец Нифонт. – Пускай входят твои люди для крещения.

Гасан распахнул дверь, властно махнул рукой толпившимся на крыльце людям. Но те стояли в нерешительности, заглядывая в мрачное помещение.

Взгляд Гасана остановился на Дуко. Тот сдвинулся с места, опасливо просунул черную голову в дверь. Старшина молча схватил его за полу меховой куртки, втащил в церквушку.

– Проходи, сын мой, для крещения и принятия христианства, – ласково пропел священник.

Дуко озирался по сторонам, но, должно быть, не заметив русского начальника, решительно подошел к столику.

Сильные плечи парня покорно обвисли, лишь бронзовое лицо выдавало напряжение, длинные брови то сходились у переносья, то разбегались в стороны, темные глаза блестели,

– Преклони голову, сын мой, – повелительно приказал священник.

Дуко смиренно исполнил его требование.

Отец Нифонт запустил пальцы в густую шевелюру, стараясь отделить прядь. Но сделать это было не совсем просто. Свалявшиеся волосы лежали потником.

– Антихристов сын, гриву омываешь только по престольным праздникам. Равно святой мученик Гавриил, который, как писание Матфея гласит, многие лета великой жаждою томил свою душу, дабы из тела своего соблазн изгнать, – тихо причитал отец Нифонт, цепкой пятерней исследуя голову Дуко.

Наконец ему удалось выхватить прядь и, скрежеща большими ножницами, отделить от головы. Он облегченно перевел дух, ткнул ворсистое перо в бутылку с жидкостью, провел по выстриженной макушке.

– Окрещивается раб божий... господи милостивый. Теперь предать бы твою гриву, иродов сын, полымю великому... Окрещивается раб божий Николай. Имя для тебя недозволенное, святое. Кирилл, Ануфрий. В святости мошенники пребывали, хоть и до земных вожделений падучи. Окрещивается раб божий Иоан Пахомович. Аминь! – заключил отец Нифонт, укладывая перо на столик.

Священник взял медную чашечку и бутылку с ликером. Окрещенный, услышав знакомый запах, облизнулся, умильно уставился на руки отца Нифонта, благоговейно созерцая тонкую струйку зеленоватой жидкости. Священник поднес к губам Дуко медную чашечку, произнес певуче:

– Приобщается раб божий Пахом Иванович. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.

Дуко слизнул жидкость, зажмурил глаза, с наслаждением потянул носом.

– Еще стриги макушку, Нифошка! – услужливо склонил он голову. – Пусть русский шаман Миколка не сердится на меня. Стриги еще!

– Иродов сын, пристрастие к зелью имеешь, – проворчал отец Нифонт, набрасывая на шею охотника железный крестик на суровой нитке.

– Стриги еще, Нифошка, – настаивал Дуко. – Миколка первый русский шаман.

– Николай Чудотворец, сын мой, – нетерпеливо пробормотал священник, махнув рукой старшине.

– Да, Миколка Чудотвор. Большой русский шаман Чудотвор...

Но Гасан взял его за шиворот и подтолкнул к выходу.

– Иди с богом, сын мой, – напутствовал отец Нифонт.

В церквушку вошел Дуванча. Гасан поднял руку. Во взгляде парня было такое, что вызвало злобный смех шуленги,

– Ха! Детеныш длинноухого! Он видит солнце потому, что у Гасана доброе сердце! Гасан самый сильный человек в сопках! Это увидит сам губинатр!..

Громкий торжествующий голос шуленги прорывался сквозь дощатую стену закутка, давая пищу возбужденному мозгу исправника.

– Аспид, – вполголоса рассуждал Салогуб. Он подумал, потрогал пальцем рыжий ус, стараясь нарисовать в своем воображении образ, подходящий для этого слова. – Осьминог... Аспидный осьминог! – это сравнение развеселило исправника. Он пошевелил пальцами, покрытыми рыжеватой растительностью, довольно рассмеялся.

– Такой проглотит с потрохами и глазом не моргнет. Мошенник! Но для веры... Что такое вера? Нет, это стихия отца Нифонта. Пусть его ублажает души святым блудом. Вот для царя и отечества зело полезный человек этот Гасашка. Он заставит плясать под свою дудку. Не хочешь, да затанцуешь. Такие люди для службы государственной нужны... А дочка у этого шуленги прелестнейшая девица.

Салогуб вздохнул. Память тотчас нарисовала ему белую юрту, девушку в алом халате. Он мысленно и далеко не благоговейно созерцал стройную девичью фигурку. Вдруг воображение подсунуло ему холеное надменное лицо. Салогуб пошевелил усами, но лицо не отступало. Сейчас же к нему пристроилось тощее тело, завернутое в яркий халат.

– Голова. Потомок князей Гантимуровых. От княжеской крови‑ то в тебе осталось – седьмая водица на киселе... Почему я должен ездить сюда, в эту чертову глухомань? Службу исполнять, преподавать уроки стратегии. А князь будет набивать свой карман. Мошенник! Нет, голубчик, князем скоро станет Гасан. Он обладает способностью руководить своими инородцами. А тебе придется того, убираться на родину своих идолов... А признаться, я тебе не завидую. Нет, твое сиятельство! Действительно, эти дикари способны на всякие мерзости.

В памяти исправника встал образ лохматого инородца с ножом на поясе. Он передернул плечами, налил рюмку из пузатой черной бутыли, поднял, любуясь малахитовой зеленью вина. Сделал небольшой глоток, кончиком языка облизнул губы.

– Все‑ таки батюшка неплохой гастроном. Прекрасный ликерчик добыл, справляя богоугодные дела. Оказывается, он не так прост. Мошенник! Допустимо, что его вонючая келья наполняется ароматом какой‑ нибудь дикой розочки, а?!

Исправник недовольно нахмурился. «Этот дьявольский запах. Керосин. Не ублажает же батюшка этой жидкостью свою душу!.. »

В одиночестве исправник провел более двух часов. Отец Нифонт появился в дверях неслышно, с пухлым узлом в руках, из которого торчали беличьи хвосты. Салогуб было поспешил на помощь, но тот отклонил его попытку.

– Скудны стали приношения, – проговорил он со старческим кряхтением хороня узел под свое ложе.

– Инородцы обеднели или стали менее почтительны, батюшка? – не без лукавства полюбопытствовал Салогуб.

– Вопрос мудреный, сын мой, однако приношение скудное, – уклончиво ответил священник. Он, видно, не очень горел желанием вести разговор на эту тему, и Салогуб поспешил направить беседу в другое русло.

– Как прошло крещение?

– Слава богу. Последние инородцы обращены в веру христианскую, – с видимым облегчением ответил отец Нифонт. – Теперь младенцев окрещать будем да инородцев обучать закону божьему.

– Значит, весь Витимский Острог отныне православный, христианский? Триумф! Обо всем этом я непременно сообщу их императорскому величеству. Гм, – исправник кашлянул, покосился на священника. Однако тот занимался своим делом. Салогуб пошел дальше: – Государю будет приятно слышать, да и архиепископу тоже небезынтересно.

– Продли, господь, годы его, – оживился отец Нифонт, неистово взмахивая рукой. Он проворно нырнул за полог, отделяющий угол кельи, вернулся с хрустальной рюмкой, обтер ее полой рясы.

– После службы божьей не грешно и смочить горло богоданным напитком. Недуг и немощь из тела изгоняет, сын мой.

– В силе его я убедился, – вежливо отказался Салогуб. – Когда прилег я на твое ложе, меня охватило головокружение. Думал звать тебя, да не к месту останавливать службу. Слава богу, надоумил обратиться к этому напитку. Словно рукой сняло...

– Господь милостив, – заметил отец Нифонт и малость пригубил из рюмки.

Исправник пошевелил усами, наконец задал вопрос, который интересовал его:

– Почему в церкви стоит запах керосина, батюшка?

Священник взглянул на него, многозначительно поднял палец.

– В святом писании, запамятовал где, сказано: при окрещении ублажай голову окрещаемого елеем, но не имея под рукой должного, ублажай сие место благовониями великими... Керосин для голов инородческих даже пользительней: паразитов испепеляет. Тот же запах наполнял церковь еще при служении отца Ануфрия, – заключил отец Нифонт, приглашая гостя покинуть келью.

– Знавал я, батюшка, твоего предшественника, отца Ануфрия, – произнес Салогуб. – Великий был мошенник.

– Бог ему судья, – сухо ответил тот.

Исправник лукаво сощурился...

Выйдя на крыльцо, Салогуб почувствовал несказанное облегчение. Он расправил плечи, словно стряхивая удушье и сырость мрачной обители... Над головой висело ослепительное солнце, вздымая с земли едва приметную паутинку весенней испарины. Казалось, все кругом дышало. Дышали оживающая земля, густое чернолесье, и бледно‑ голубое озеро, и мшистые крыши домов, и охотничьи юрты.

Но гольцы по‑ прежнему сверкали блестящим изломом кварца. Их не коснулась весна.

Салогуб усиленно работал легкими, вдыхая этот многосложный весенний настой, одутловатое лицо его выражало блаженство.

– Инородцы сходятся на игрища. – Отец Нифонт, подобрав полы рясы, стал спускаться с крыльца. Из юрт выходили принарядившиеся люди с ружьями, луками. Одни седлали оленей, другие пешими торопились к озеру. Исправник проворно спустился с крыльца и, нагнав священника, не без интереса спросил:

– Любопытны ли их игрища, батюшка?

– Инородцы искусны в стрельбе, – ответил тот. – А равно и в езде на оленях. Сказывают, что Козьма Елифстафьевич, лучший стрелок, выбивал трубку из зубов бегущей супруги.

Салогуб даже приостановился от удивления, но отец Нифонт продолжал семенить ногами, и он поспешил за ним.

– Да однажды нечистый попутал ноги Валентины Семириконовны, то бишь первой супруги Козьмы Елифстафьевича. Споткнулась она, и стрела пронзила... Антихристовы дети! – неожиданно всполошился отец Нифонт. – Басурманы. Испоганили землю.

Исправник посмотрел на предмет возмущения батюшки равнодушно. На земле вокруг лавки валялись бутылки, битое стекло.

– Анафема, Козьма Елифстафьевич. Устроил гульбище, – петушился священник.

– Это небольшой грех. Козьма Елифстафьевич для пользы государя старается, – примирительно проговорил Салогуб. – А что же сталось с его супругой?

– Ништо. Валентина Семириконовна по сей день пребывает в здравии. Лучная стрела пронзила обе ее косы и приткнула к земле.

Отец Нифонт сердито умолк. Невозможно было предположить, что это безобидное стекло могло испортить его настроение. Видимо, у отца Нифонта имелись основания быть недовольным шуленгой. Салогуб понял это, хотя и не мог объяснить, и счел самым лучшим не докучать священнику вопросами.

Урен и Дуванча сидят под раздвоенной березой на невысоком пригорке. Перед ними лежит бесконечное поле голубого льда, прикатанное солнечными лучами. Озеро наполняет воздух острым запахом камыша. Кое‑ где изо льда проглядывают зеленые листья кувшинок, желтые стебли тростника, камышовые стрелки... А над головой склоняются гибкие ветки березки. Они еще голые, но с побуревшей живой кожицей и наклюнувшимися почками. Позади – густой лес: березняк вперемешку с осинником, сосны рядом с лиственницами. Там, в лабиринте стволов и ветвей, все еще хоронится снег, зернистый, пестрый, точно присыпанный крупными песчинками. Острый запах прели и смолья кружит голову.

Дуванча пристально смотрит в глаза Урен и не узнает их. В них нет прежних искорок, которые делают их смеющимися даже тогда, когда лицо остается спокойным. В них что‑ то новое. Незнакомое ему что‑ то есть и в лице, и во всей фигуре его Урен. Гордая она сегодня. Голова откинута назад, рука крепко сжимает косу, переброшенную на грудь; смотрит куда‑ то далеко и не видит Дуванчу. А ему очень хочется дотронуться до пушистой косы, погладить... Положить голову к ней на колени и смотреть в ее глаза...

Дуванча хмурит брови, отворачивается. Разве Урен сердится на него, что он встал на пути этого человека? Взялся за нож у полога ее юрты?

– Ты не смотришь на меня. Почему? – тихо спрашивает Дуванча, крепко сжимая лук. – Разве с весенними днями твое сердце стало другим?..

Девушка, как будто очнувшись, вскидывает на него свои прекрасные глаза, чуть улыбается.

– Дай твою руку, – таинственно шепчет она. – Вот так. Слышишь: ку‑ ку, ку‑ ку...

Да, Дуванча слышит! Хорошо слышит, как бьется сердце Урен, и крепче прижимает руку к упругой, трепетной груди. А еще он слышит, как пахнут губы Урен. Да, от них веет ароматом весны: она грызла веточку березы, поэтому губы ее хранят запах пробуждающейся тайги...

– Слышишь? Для кого поет кукушка в лесу? Ну, скажи, сын Луксана...

– Не для меня ли? – радостно улыбается Дуванча. Голова его сама собой клонится к плечу девушки.

– Для того, кто рядом со мной, – шепчет Урен.

Дуванча очень осторожно прижимается щекой к ее груди, закрывает глаза. Урен вздрагивает, но не отодвигается...

– Мы всегда будем рядом, – шепчет он. – Всегда. Ты заставила меня идти в юрту к Миколке. Я получил русское имя, но я верну им его со стрелой, когда ты станешь моей... Я не отдам тебя никому. Ты моя, Урен. Моя...

Тень грусти снова набегает на лицо девушки. Оно становится строгим.

– Да, пусть отец думает, но я уже решила. Решило сердце... Но я боюсь...

Дуванча поднял голову, горячо воскликнул:

– Ты не должна никого бояться! Я рядом. Отец‑ креститель обрезал мне волосы, но мои стрелы не стали слабее. Пусть твоего сердца не касается дыхание ночи...

Урен улыбнулась, протянула смуглую руку, отломила от ветки гибкий отросток, осторожно сняла бурую смолистую кожицу почки: на прутике проглянула бледная зелень. Листок только зачинался.

– До зеленых дней еще есть время, – заметила Урен и снова улыбнулась. – Смотри, олени уже бегут! – воскликнула она, сжимая руку Дуванчи.

Вдоль побережья катилась разномастная лавина оленей. Она имела форму почти правильных шеренг. Но вот шеренги начали ломаться, с середины и с боков вырвались всадники. Лавина распалась, рассыпалась по полю, понеслась еще стремительнее. Сотни возбужденных голосов подбадривали, горячили всадников и животных. Люди, полукругом оцепившие поляну, кричали, заглушая один другого; вверх летели луки и шапки. Наиболее нетерпеливые и проворные бежали сбоку. Разноголосый гам, фырканье разгоряченных животных, щелканье копыт разносились далеко окрест.

Разметанная лавина стремительно приближалась к пригорку. Урен, затаив дыхание, следила за бегом. Все ближе лавина. Уже слышно прерывистое дыхание оленей, шелест прелой ветоши под десятками копыт. Уже отчетливо видны возбужденные лица передних всадников. Впереди мчится молодой охотник. Ветер развевает полы меховой куртки, косичка летит следом. Широкое лицо лоснится от пота. Глаза лихорадочно горят. Его крупный белый олень, гордо откинув назад безрогую голову, идет размашистой рысью.

– Семен! – радостно крикнула Урен, приветливо махая рукой.

– Семен! – Дуванча, как и Урен, вскочил на ноги.

– Сын Аюра! – грохнул многоголосый хор людских голосов. – Самый ловкий и проворный!..

Да, это был Семен. Неуклюжий, неразворотливый на земле, парень совершенно преобразился. Он сидел, чуть откинувшись назад всем телом, широко разбросив ноги, правая рука с занятыми сошками была отведена в сторону.

Он стрелой пролетел мимо пригорка. Следом за ним с пригорком поравнялся Назар.

– Назар! Второй в ловкости и проворстве! – приветствовали зрители...

– Дуко! Третий в ловкости и проворстве!..

Вслед за Дуко мимо пригорка промчалась целая группа всадников. Мелькнули лица, прогудела земля, и всадники умчались дальше, провожаемые восторженным ревом толпы.

Возбужденные крики постепенно стихали, напряжение спадало, когда совсем неожиданно раздался звонкий неудержимый смех Урен.

– Ой, старый пень прыгает, как подбитый рябчик!

Она обращалась к Дуванче, но ее услышали почти все!

Люди зашевелились. Взрыв многоголосого хохота потряс окрестности.

Появление сына Гасана разозлило Дуванчу. Но вид Перфила был настолько потешен, что он уже не мог удержаться от смеха.

Посредине поляны толстый Перфил состязался с рослым оленем. Он старался высвободить ногу из повода недоуздка, но разгоряченный, увлеченный гонкой олень рвался вперед, таща за собой незадачливого наездника. Перфил неуклюже прыгал возле левого бока на одной ноге, не выпуская из рук повода. Зрелище становилось любопытнее по мере приближения их к пригорку. Мокрый, взлохмаченный Перфил уже не сопротивлялся. Он оставил злополучный повод в покое и покорно скакал, крепко обнимая зад оленя.

– Проворный и ловкий сын Гасана! Кто может равняться с ним?! – громовым хохотом приветствовали его зрители.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒