Глава третья

Июньский день догорал. Утомленная зноем тайга отдыхала, лила свои запахи щедро, вольной рекой... Лиза стояла у одинокой вербы посреди просторного двора. С грустью смотрела на пылающие вдали вершины величественных гор. Они влекли ее, томили душу. Это было что‑ то новое, не изведанное до сих пор. Ушла куда‑ то беззаботность, она вдруг повзрослела, и мир открылся перед ней еще одной стороной. Еще вчера ее забавлял урядник Комлев, который, посещая их дом, смотрел на нее обожающими глазами. Его откровенный приценивающийся взгляд щекотал ее девичье самолюбие. А теперь она ненавидит...

А вот Герасима не боится ни чуточки. Хотя он всегда такой угрюмый, хотя не сказал ей ни одного ласкового словечка и еще ни разу не улыбнулся... Он чем‑ то напоминал ей отца, такого же угрюмого, нелюдимого с виду, но с прямой и чистой душой. Да, отец так же не умел выражать своих чувств, как другие, – легко и свободно. Все у него получалось нескладно, неловко, а порой и грубовато. Как‑ то он сказал ей слова, смысла которых она тогда еще до конца не понимала, но запомнила.

– Чувства в человеке как родники, дочка. Который наверху протекает – к нему всякая грязь примешивается, а который из глубины пробивает дорогу – тот отцеженный на сто рядов...

Да, она сумела понять душу Герасима, угадала сердцем. Поняла, что очень нужна этому сильному и в то же время слабому в своем одиночестве человеку как друг.

Лиза прислонилась к шершавой коре вербы, и ей показалось, что она коснулась обветренной небритой щеки Герасима.

– Где же он теперь? Что он унес в душе?

В сердце закрадывалась тревога. Казалось, что в уходе Герасима кроется какая‑ то тайна. Ей становилось страшно.

Лиза зашла в амбар, нацедила холодного квасу и вернулась в дом.

Зеленецкий и Гантимуров сидели в гостиной, понемногу пригубляли ликер, скучали. Они всегда встречались как деловые люди, а деловой вопрос был решен в первый же вечер. Князь, как говорится, из полы в полу получил за аренду Ануглей десять фунтов золотого песка, продлил Зеленецкому аренду на рыбную ловлю в озере, а задержался в доме управляющего просто так: не было желания возвращаться в Острог.

Князь и управляющий молчали. Гантимуров, по своему обыкновению, изучал ногти, Зеленецкий тщательно исследовал рюмку. Ни один из них не привык доверять друг другу свои мысли или по крайней мере раскрывать их первым. Молчание становилось тягостным, и управляющий, как хозяин дома, вынужден был заговорить.

– Да, ваше сиятельство, каковы новости из центра России? – спросил он, испытующе взглянув в холодное лицо князя. – До нас доходят неспокойные слухи...

– Вы, думаю, больше осведомлены, Арнольд Алексеевич. Соседствуете с представителем полицейской власти, – равнодушно ответил князь.

– Но, ваше сиятельство, визит господина исправника в ваши края...

– Господин Салогуб имел сугубо специальное поручение, других вопросов мы не касались. Считаю подобные разговоры уделом толпы...

Зеленецкий сощурился: «За подобное сравнение вы поплатитесь, ваше сиятельство! »

– С удовольствием готов верить вам, – предостерегающе заметил он. – И буду рад, если... Одну секунду, ваше сиятельство...

Управляющий с улыбкой скрылся в своем кабинете, однако вышел оттуда в полной растерянности.

– Газета... Выпуск Читинского комитета РСДРП, – прошептал он, бледнея.

Князь невозмутимо наблюдал за его побледневшим лицом, хотя мозг его напряженно работал. Газета. Призыв к оружию. Как она попала на прииск? С почтой... По воле писаря...

– Какая опрометчивость! Я предложил ее на курево Герасиму. Да, предложил сам. Что будет?.. Какие последствия для меня повлечет эта ошибка, если газета попадет в другие руки?

«А только ли «для вас»... Она может послужить спичкой... А пожар способен перекидываться! » – Гантимуров с презрением взглянул на управляющего, поднялся из‑ за стола.

– Недопустимая опрометчивость. Но я надеюсь на лучший исход... Да, во всяком случае – для себя.

Князь сразу же догадался, что хотел сказать управляющий, и пожелал выведать все до конца.

– Я забыл предупредить вас, – заметил он холодно. – Моя роспись дает вам юридическое право на разработку ключа, но не гарантирует вам безопасности. Невозможно подчинить закону племя дикарей, вооруженных ножами и стрелами. Вы понимаете? Ваша экспедиция может закончиться плачевно, тем более при таких обстоятельствах...

Зеленецкий нервно рассмеялся.

– Это исключено, ваше сиятельство. Во‑ первых, разработки, как таковой, не будет. Запасы будут изъяты спокойно, без шума. Правда, мною дано указание рубить жилье, но это в верховьях ключа... Ну, а во‑ вторых, я целиком полагаюсь на Герасима. Откровенно говоря, есть верное средство руководить поступками этого человека: Лиза!

– Несмотря на вашу известную благоразумность, – спокойно перебил Гантимуров, – мне кажется, вы на сей раз просчитались.

Не сразу Зеленецкий понял, какую неосторожность допустил. Перехватив внимательный взгляд князя, он обернулся и увидел Лизу, Она стояла в дверях бледная, стиснув кувшин. Несколько секунд Зеленецкий растерянно смотрел на нее, молчал. Затем встал, неуверенно шагнул к девушке.

– Лиза, ты пойми, это в твоих же интересах. Я как отец...

Мгновение назад князю казалось, что Лиза сейчас упадет, как подрубленная березка, но нет! Едва управляющий шагнул к ней, она выпрямилась, высоко подняла голову. Ее голубые глаза вспыхнули такой решимостью, которой невозможно было ожидать в этом робком создании!

– Я считала вас отцом!.. А вы... Я не останусь в вашем доме больше ни минуты!..

Лиза пробежала мимо ошеломленного Зеленецкого, толкнула на стол кувшин с квасом, повернулась к двери. Но управляющий схватил ее за руку.

– Никуда ты не уйдешь, – прошептал он с нервной усмешкой. – Я имею родительские права! Ты будешь ждать Герасима в этом доме...

Почти на руках он затащил Лизу в свой кабинет, повернул ключ.

– Все будет по‑ моему... Извините, ваше сиятельство. Семейные неурядицы, – пробормотал Зеленецкий, возвращаясь в гостиную и не глядя на гостя.

Гантимуров видел, как дрожат тонкие пальцы управляющего, приглаживающие жидковатую прическу, чуть усмехался. В последнее время князь открыл в себе новую черточку: все цветущее, жизнерадостное вызывало в нем жалость к самому себе, а надломленное, увядающее на глазах – почти радость... Он поклонился.

– Разрешите откланяться, я выезжаю в Острог.

– Не смею задерживать, – попытался улыбнуться Зеленецкий.

Но князь не успел выйти. В гостиную ввалился раскрасневшийся урядник.

– Извините, ваше сиятельство. – Комлев выдернул из кармана платок. – Митингуют, Арнольд Алексеевич. Вы заварили кашу – вам и расхлебывать. Не зря этот Ножин, кол ему в печенки, остался здесь. Организованный бунт – без шуму, без крику. Вас требуют. Пески пустые или еще что, но требуют вас, немедля!

Комлев крепко растер шею платком, прислушался; из‑ за двери доносились приглушенные рыдания! Он поднял вопрошающий взгляд на управляющего, крякнул.

– Говорил вам, что их всех надо за решетку. А наперво этого Силина. Политический, кол ему в печенки.

Зеленецкий нервно потер пальцы.

– Идите, Семен Наумович. Я сейчас буду.

Однако дому управляющего в этот вечер не суждено было видеть спокойствия. Едва хлопнула калитка за спиной урядника, вошел старшой каравана. Это было полной неожиданностью.

– Козьма Елифстафьевич приказал долго жить. Утоп.

Старшой, стащив шапку, перекрестился.

– Как?! – Зеленецкий бессильно опустился на стул...

Старшой неторопливо рассказал о гибели Гасана.

– Сколько погибло золота? Сколько? – бескровными губами прошептал управляющий.

– Два вьюка. Караван вернулся. Какое будет указание?

– Сто фунтов! – Зеленецкий схватился за волосы. – Сто фунтов. Сто! Это конец. Конец!..

Гантимуров торопливо покинул гостиную. В прихожей столкнулся со Шмелем.

– Вы...

Шмель переступил с ноги на ногу, вздохнул.

– Так точно, как говорит ваше сиятельство, стало быть, имеем желание утвердиться в прежней казенной должности.

– Олени ждут нас? – уточнил князь.

– Точно так, ваше сиятельство. Тотчас будут возле крыльца, стало быть, готовы для движениев...

Шмель проворно выскользнул за дверь.

Тройка оленей быстро продвигалась вперед, вспугивая чуткую ночь покашливанием, щелканьем копыт. Обкусанная луна вынырнула из‑ за деревьев, торопливо двинулась по звездному небу. Гантимуров, вытащив часы, щелкнул серебряной крышкой: без восьми час. Почти четыре часа пути. Князь поежился: лихорадка начала свое дело. Сдерживая дрожь, достал из кармана дохи бутылку со спиртом, приложился к горлышку...

«Вот и все, господин шуленга, – беззвучно прошептал князь. – Пробил твой час. К чему стремился? К власти? Да, достойный конец твоим стремлениям. Этого следовало ожидать. Власть, как твои родные сопки, снизу кажется самой высокой, взошел – поймешь, что ошибся: она низка. Вокруг много действительно высоких. Восходишь на другую, и так, пока не сорвешься в пропасть... И ты, господин шуленга, не первая жертва. Утешься, ты не первый и... не последний. А кто следующий? К‑ кто? – Гантимурова передернуло: не он ли?! – Нелепо. Какой конец уготован тебе, князь? Нож этих дикарей или... Нелепо и то, что ничего не изменит твоя смерть. Так же будет заходить и восходить солнце, так же будет светить луна, так же будут существовать люди, будут смеяться, петь и... венчаться. Ничего не изменится. Но князя уже не будет. Да, нелепо до глупости... »

Гантимуров плотнее закутался в доху и предался своим грустным размышлениям.

Впереди по‑ прежнему маячила полусогнутая фигура проводника. Голова его моталась взад и вперед: он боролся со сном, должно быть, в душе завидуя своим товарищам, что остались на руднике ждать разгрузки каравана. Шмель, как всегда, ехал в хвосте и пребывал в прекрасном настроении, мурлыча под нос бодрую песенку:

Комар шуточку шутил,

Да на ножку наступил...

Ой, ненароком!

Комариха подбегала,

По суставчикам складала...

Ой да наплутала!

Вот комарик встрепенулся,

Да на ножку оглянулся...

Ой, рассердился!

– Ты, ангелочек, оглазела!

Кусок ножки куда дела?..

Ой! Комарик!

Ой! Сударик!..

Шмель вдруг шлепнул себя по шее.

– Гнусность какая, стало быть, комаришки. Покоя не дают человеческой личности. Эх, Агочка! Ангелочек!

Шмель положительно не мог сердиться в эту тихую июньскую ночь...

Ехали без остановок. До Острога добрались к вечеру следующего дня. И как только из‑ за поворота показалась белоснежная юрта Гасана, Шмель уже не отрывал от нее глаз. Он хотел ускользнуть, как только подъехали к управе, однако князь задержал.

– Дело.

Шмель, вздохнув, поплелся в управу.

– Долго не стану задерживать. У меня к вам последнее поручение. Возьмите бумагу.

Князь прошелся по комнате.

– Прежде оформите аренду на Анугли, сроком на пять лет. На имя господина управляющего. Хотя, возможно, она ему и не понадобится...

– Как со стоимостью, ваше сиятельство, стало быть, с размером арендной платы? – ухмыльнулся Шмель.

– Пятьдесят рублей в год.

Шмель быстро настрочил документ, князь прочитал, расписался, поставил печать.

– Теперь, прежде чем писать, как следует выслушайте меня. Вы получите от меня полфунта золота к тому, чем сумеете воспользоваться из состояния старшины: ведь вы остаетесь с его супругой.

Князь усмехнулся, уловив умильный вздох Шмеля, продолжал:

– Слушайте. Возвращаясь с прииска ночью, при переправе через бурно разлившуюся горную речку князь погиб.

Шмель как раз чесал за ухом и от неожиданности укололся.

– Вы утопли, стало быть, отдали богу душу? Как я могу писать, если вы передо мной, стало быть, во всей живности?

Гантимуров, не слушая его, продолжал:

– Вы были очевидцем смерти князя. Об остальном вам лучше молчать. Дойдет до губернатора, начнутся дознания. Пишите.

Шмель послушно взялся за ручку.

– Губернатору Иркутской губернии, их превосходительству генералу Ровенскому...

Князь ходил по комнате и диктовал. Прочитав письмо, аккуратно сложил, спрятал в карман халата.

– Вы меня хорошо поняли?

Шмель ухмыльнулся:

– Мы тоже с понятиями: ваше сиятельство с сегодняшнего дня пребывает в покойниках.

Князь ответил скорбной улыбкой.

Получив золото, Шмель отправился к юрте Гасана. Не без трепета поднял он полог. Ступил в полутемную кухню, зажмурился, робко кашлянул.

– Это ты, Риточка? – послышался из‑ за перегородки слабый голос.

На Шмеля пахнуло чем‑ то знакомым, близким, родным. Он вздохнул и устало уселся на шкуры. Рядом с пологом всколыхнулась ширма и отползла вправо. Агния Кирилловна остановилась как вкопанная. Левая рука ее лежала на груди, придерживая легкий халат, правой она крепко сжимала ширму, точно боясь упасть. И еще заметил Шмель – лицо, бледное, исхудалое, с сухими блестящими глазами...

– Евстигней Вахромеич, – прошептала она.

– Да, это мы, Евстигней Вахромеевич, всей своей личностью.

Агния Кирилловна неуверенным шагом подошла, дотронулась до его руки. Шмель на какое‑ то мгновение ощутил холод ее пальцев.

– Что с вами?

– Мы по казенным делам, стало быть, сказать вам, что Козьма Елифстафьевич приказал долго жить. Утоп...

Шмель осекся.

– Козьма Елифстафьевич?! Что вы? Что вы говорите?.. – совсем тихо прошептала Агния Кирилловна и бессильно опустилась на шкуры.

– Агния Кирилловна. Агочка. Мы здесь... весь что ни на есть влюбленный...

Шмель почувствовал, как жаркое пламя пышет в груди, кружит голову. Он неумело ласкал беззвучно плачущую женщину, отмечая про себя, что руки ее теперь не ледяные, а самые настоящие, живые и трепетные...

Сквозь берестяную стенку хорошо слышно, как мечутся взбунтовавшиеся Гуликаны. Мечется и душа Дуванчи. Он плохо слушает Аюра: то и дело оглядывается на полог, будто ждет кого‑ то. Аюр сердится.

– Урен привязала тебя своей длинной косой к себе. Ты стал ее хвостом, которым она может отпугивать мух. Клянусь иконой Чудотвора – это так! – заметив, как радостно заблестели глаза Дуванчи, восклицает он. Но тот не обижается.

– Разве ты не стал хвостом Адальги? Разве ты не возишь на спине ее сына?

Аюр смущенно улыбается.

– Я три солнца не видел Адальгу. Она сидит с Урен и совсем забыла нас с Павлом.

Он смотрит на голого малыша, который барахтается на шкурах с Петром. Петька, выставив ухватом два чумазых пальца, насупив брови, как учил Аюр, надвигается к малышу, бубнит:

– Коза пришла, большие рога принесла, пожалуй, совсем забодает...

Пашка брыкает ручонками и ножонками. Оба смеются.

Аюр, отгоняя дым от ребятишек, мечтает вслух.

– Когда у тебя будет сын, он и Пашка будут братьями. Я сделаю их хорошими охотниками, научу строить русские слова, как учил меня Павел.

– А я умею строить русские слова, – неожиданно заявляет Петька. – Аюр говорил: учись строить из русских слов юрту – Петька строит. Теперь он может построить целую юрту!

Петька скоренько придвигается к огню, ладошкой расчищает землю и, выдернув из очага обгорелый прутик, сосредоточенно морщится.

– Петр идет по тайге – его глаза видят тропу, по которой коза ходит пить воду. Он смотрит дерево и находит. – Петька решительно проводит на земле черту, воодушевленно продолжает: – Он привязывает к дереву петлю, и его глаза видят русскую «ю‑ ю». Вторую он может построить на другом дереве. Возьмет лук и привяжет к белостволой. Тогда он увидит «ре‑ ре». Потом найдет корень от срубленного дерева и положит на него сошки: «те‑ те». Потом построит «а‑ а» – возьмет раздвинет ноги сошек и свяжет их внизу ремнем... Теперь пусть смотрит Аюр: я построил целую юрту из русских букв!

Глаза Петьки сияют. По жесткой земле, спотыкаясь и падая друг на друга, упрямо шагают буквы: «юрта». Аюр одобрительно треплет взъерошенные волосенки Петьки:

– Клянусь всеми чертями Нифошки, которые приходятся ему крестниками, ты построил красивую юрту!

Аюр смотрит на Дуванчу, видит его нетерпение, поднимается и многозначительно подмигивает Петьке.

– Пусть Петр сидит с Павлом. Мы пойдем посмотреть Гуликаны.

Дуванча выскальзывает из юрты вперед Аюра.

Ласковый июньский день обдает ароматом цветущих трав, щекочет нервы, будоражит, пьянит. Почему‑ то хочется громко крикнуть, затаиться и слушать. Слушать, как твой голос вспугнет оснеженные кусты черемушника, облетит зеленые сопки, вернется легким дыханием, неся с собой запах хвои, листьев, цветущего брусничника, смородинка.

Аюр уселся на высоком берегу, сломав черемуховую ветку, бросил в волны Малого Гуликана. Течение подхватило ее, схлестнуло со стремниной своего старшего брата, вскипело высокой гривкой. Казалось, что ветка, нырнув в волны Большого Гуликана, стремительно помчится по его ревущей струе, но случилось другое. Течение, точно наткнувшись на вогнутую стену, круто вильнуло в левую сторону, и вот уже ветка кружится у противоположного берега под кустами черемушника, как раз в том месте, где высится просторная юрта Тэндэ. Аюр удовлетворенно причмокнул.

– Что ты видишь? Я только сейчас держал в руках веточку, а она уже там. – Он лукаво сощурился. Однако Дуванча ничего не видит и не слышит. Вернее, видит лишь одну высокую юрту Тэндэ.

Аюр дергает его за полу.

– Разве ты не хочешь быть там, где твой ум и сердце?

Дуванча удивленно смотрит на него, ничего не понимает. Аюр хмурит брови.

– У тебя скоро не на чем будет носить шапку! Смотри сюда.

Он снова бросает большую ветку в реку. Результат тот же: ветка колышется у противоположного берега рядом с первой! Лицо Дуванчи сияет.

– Ты самый большой шаман! Ты нашел тропу к дочери Тэндэ! Я увижу ее...

– Ты можешь ступить на тот берег, однако будешь сидеть там, пока волны Гуликана не уйдут на свое место.

– Я могу остаться там, пока шапка гольца не станет зеленой!

Парень приготовился сейчас же прыгнуть в берестянку, и Аюру пришлось немного рассердиться, чтобы задержать его.

– Косы Урен не станут короче, если ты посидишь маленько на этом берегу.

– Да, Гуликан перенесет меня на своей спине, как этот небольшой кустик. – Бросив веточку, Дуванча проводил ее радостным взором. Кинул другую, третью. Шарил рукой вокруг себя, бросал все, что попадет под руку: щепку, кору, бересту.

Аюр достал кисет и трубку. Закурив, погрузился в размышления: «Любовь, как огонь в юрте, дает тепло, свет, радует сердце своим дыханием. Однако за огнем надо смотреть: много подложишь дров – сгоришь, мало – затушишь. Его надо беречь, чтобы не замыло дождем, не завалило снегом. Большой костер ослепляет человека: ночь становится темнее. По небу идет гроза, а он ничего не видит, кроме веселых языков пламени. А это плохо, совсем плохо... »

Обо всем этом и собирался Аюр рассказать Дуванче, наблюдая, как щепки, ветки, корье, плюхнувшись в воду, списывают дугу – и вот уже целый хоровод колышется под черемуховым навесом. «Совсем ослеплен парень! А гроза идет. Над ним гремит гром, а он не хочет слышать. Ни о чем не думает парень».

Аюр с проворством юноши прыгнул к Дуванче, схватил трубку, когда рука того была готова отправить ее вслед щепью.

– Елкина палка! Все черти Чудотвора и икона Миколки. Ты мог бы забросить в волны Гуликана мои унты и вместе с ними меня! Ставший хвостом дочери Тэндэ ничего не видит!

Он хотел еще что‑ то сказать, но, заметив улыбку на лице Дуванчи, безнадежно махнул рукой.

– Хвост может идти гонять мух.

– Да, это так! – воскликнул Дуванча. Спрыгнув с яра, он быстро отцепил берестянку, вывел из‑ под навеса ветвей и, вооружась длинным шестом, вскочил в нее.

– Пусть твои ноги крепче держатся за дно лодки! – не удержался Аюр, хотя и знал, что юноша отлично управляет этой легкой посудиной.

Едва Дуванча оттолкнулся от яра, как вольная струя подхватила берестянку, вмиг домчала до места, где Малый Гуликан схлестывается со старшим братом, виляет в сторону. Здесь он нагнулся еще ниже, лег влево, как лыжник на повороте, и лодка, описав стремительный полукруг, нырнула в черемушник. Дуванча проворно вскарабкался на яр, махнул Аюру рукой и скрылся за пологом. Однако Аюр не торопился уходить, стоял. Ждать пришлось недолго. Вскоре из жилища вышла Адальга. Румяная, веселая.

Петька и Пашка не испытывали тяжести одиночества. Веселье было в разгаре. Петька, взвалив на плечи малыша и придерживая его руками, на коленях ползал по шкурам, представляя собой норовистую лошадку. Ездок молотил чумазыми пятками по его бокам – обоим было весело.

– Павел пойдет в юрту крестителя, который ждет его. Он должен стать совсем русским. Петр пойдет с нами, он будет крестником.

Аюр стащил с себя рубаху, принялся старательно укутывать сынишку. Возился долго – малыш отбивался руками и ногами. Тогда он попросту надел на него рубаху и подпоясал рукавами. Взглянув на сына, остался доволен.

– Совсем большой Павел. Еще кушак надо...

Отец Нифонт сидел возле своей палатки, теребил скудную бороденку, вполголоса проклиная инородцев и призывая на голову Куркакана всякие напасти.

– Нетути Козьмы Елифстафьевича, дай бог ему многие лета, анафеме. Сгубил свою дочь. Разрази его бог да зачти грехи его великими стараниями для христианской церкви. Козьма Елифстафьевич сейчас бы достиг уважения к церкви у этого богомерзкого ирода, да укоротит его дни господь, как и косу, – вздыхал отец Нифонт.

Но Куркакан был невозмутим. Он сидел в нескольких шагах от палатки, всем своим видом выражая полное презрение отцу Нифонту и его Николаю‑ угоднику. Немного подальше полукругом сидели охотники. Сидели молча, сосредоточенно дымя трубками, поглядывая на опушку, что поднималась за палаткой отца Нифонта. Вот уже третий день длится томительное ожидание, хотя и ждать‑ то нечего. Рокочут, гудят Гуликаны, преграждая путь. Но заняться нечем: реки отрезали от озер, где можно промышлять крупного зверя, в тайге взбунтовались ручьи и ручейки, нельзя выйти на рыбную ловлю. Люди ждут. Часто кто‑ нибудь поднимается и, сопровождаемый гурьбой притихшей детворы, идет к реке. Возвращается хмурый: нет, волны Гуликанов не думают отступать!

Отец Нифонт от нечего делать считает и пересчитывает скучные лица охотников. Третий день он видит их перед собой, третий день продолжается безмолвный поединок с Куркаканом. Отец Нифонт исчерпал все свои возможности. Пробовал зазывать – не идут, выносил из юрты икону Угодника – не действует, гремел блестящими крестиками, которые собственноручно сделал из консервных банок, – не привлекают. И все Куркакан. Не зря он торчит здесь от восхода до заката!

Когда отец Нифонт сотый раз посылал в спину своего врага проклятия, когда уже подумывал о возвращении в Острог не солоно хлебавши, он увидел Аюра, который подходил к палатке с сыном на руках. Он имел торжественный вид, алый кушак перехватывал талию, подчеркивая праздничное настроение.

Люди зашевелились, спина Куркакана хищно выгнулась. Отец Нифонт, как разгоряченный рысак, нетерпеливо топтался на месте.

– Аюр, Павел и его крестник говорят «здравствуй» тем, у кого нет плохих мыслей на сердце! – Аюр поклонился сородичам, его примеру последовал Петька.

– Здравствуй. Мэнду. Мы всегда рады видеть тебя, – разноголосо, но дружно откликнулись люди. И, как колючая поземка, прошелестело одинокое ругательство:

– Буни...

– Люди сидят, как рябчики в большой дождь. Уж не пасут ли они бороду купца Черного, которой хорошо можно мести русскую избу? – подмигнул Аюр. Охотники заулыбались, но звонкий голос Дуко заставил их насторожиться.

– Ойе! Что говорит Аюр! Купец Черный, пожалуй, может рассердиться, если его бородой станут мести пол. Тогда ведь его лицо станет обгорелой кочкой и ему нечего будет гладить!

Аюр продолжал серьезным голосом:

– Я много ходил по русским деревням. Пожалуй, везде видел одно: когда русский косит, он оставляет маленький, не больше юрты, кусок травы «Миколке для бороды! » Борода Чудотвора станет длинной и густой, он будет радоваться и пошлет хороший урожай – так думают в русских деревнях. А когда приходят дни снега и ветров, люди идут на поле, срезают оставленную траву для веника, чтобы мести избу. Значит, они подметают бородой самого Миколки. Миколка не сердится, что его борода хорошо метет избу, а почему должен сердиться купец Черный? Разве его борода хуже Чудотвора?..

– Правильно! – воскликнул Дуко. – Купец Черный должен отдать свою бороду Миколке Угодителю, а то борода крестителя облезла, как хвост старой вороны...

Люди развеселились. Торжествовал и Куркакан. Взглянув на отца Нифонта, он злорадно хихикнул:

– Нифошка тоже имеет облезлый хвост на месте бороды.

Отец Нифонт уже не в состоянии был снести такого богохульства, торопливо засеменил навстречу Аюру. Проходя мимо Куркакана, он, не таясь, сорвал на нем зло.

– Ирод. Антихрист. В аду кипеть тебе. Коса твоя поганая дьяволу на потеху. – Он готов был подобное пожелать и Аюру, но тот обезоружил его безвинной улыбкой.

– Мать царя на небе! Сам отец святого? Павел идет в твою юрту, чтобы надеть маленький крестик.

– Антихрист, – осторожно буркнул отец Нифонт, громко добавил: – Николай‑ угодник благословит тебя, сын мой!

Напустив важный вид, священник проследовал мимо разъяренного Куркакана. За ним торжественно прошагал Петька, следом – невозмутимый Аюр.

Охотники понимающе переглядывались, с любопытством и опаской посматривали на Куркакана.

Крещение больше всего доставило удовольствие Петьке. По приказанию отца Нифонта он с важностью принял голого малыша и трижды прошествовал вокруг большого туеса, наполненного водой. Отец Нифонт тоненьким голосом тянул «Верую», Пашка отчаянно дрыгался, Петька строго выговаривал:

– Эха, Пашка. Почему ты не слушаешь голос Миколки? Он поет, как большой комар на ухо: и‑ иии, ууу‑ ууу, ииий...

Петька принялся старательно подвывать, чем рассердил отца Нифонта. Прервав пение, тот выхватил из Петькиных рук мальчонку и с излишним рвением начал его купать.

– Окрещивается раб божий Павел... Аминь.

– Пусть скажет Нифошка. – Петька дернул отца Нифонта за подол рясы: – Русский Миколка пьет воду из этого туеса?

– Цыц, – огрызнулся тот. Поймав лукавый взгляд Аюра, возвысил голос: – Окрещивается раб божий Павел...

Крещение кончилось без осложнений. Священник выстриг у малыша немного волос, и он вернулся к отцу. В палатку пробивался хриплый голос Куркакана. Аюр торопился, но отец Нифонт, нарочито мешкая, возился с блестящим крестиком, повязывая на шею Пашки алую тесемку, и, как бы между прочим, сердито бормотал:

– Для пользы ихней души стараешься, к вере христианской приобщаешь. Не разумеют того, что духи эти дьявольские – тьфу – грабят ихние же души. Слушают богомерзкие речи этого ирода с бубном... Вон как расходился, иродов сын. Разрази его, господи, – священник перекрестился. – Распояснил бы ты этим заблудшим, сын мой, истину, повернул бы к церкви православной, вразумил бы этого сатанинского выродка.

– Да, я буду стараться для Миколки, – с готовностью согласился Аюр, по‑ своему оценивая предложение отца Нифонта.

Первым, кого он увидел, выходя из палатки, был Куркакан, точнее – его согнутая спина. Шаман бормотал, выкрикивал, потрясая длинными руками.

– Великий Дылача пошлет плохое лето. Духи отвернутся от людей. Они послали смерть дочери Тэндэ. Она нарушила обычай тайги, стала женой по обычаю Миколки. Они пошлют голод в каждую юрту, кто зайдет к Нифошке. Голод и ночь! Они пошлют черные стрелы. Многим пошлют!.. Вот тебе, – костлявый палец Куркакана повис в воздухе.

– Правильно говорит имеющий бубен! – крикнул Аюр. Палец Куркакана прыгнул вверх, рот открылся от изумления. Аюр приметил, как посерело лицо старого охотника, которого шаман избрал своей целью. «По себе выбрал дерево хитрая шапка. Трухлявое».

– Правильно говорит имеющий бубен.

Куркакан молчал.

– Правильно, – в третий раз подтвердил Аюр, прислушиваясь, как стенает за его спиной отец Нифонт. – Духи хотели отнять солнце у дочери Тэндэ. Однако она будет жить! Каждый из вас скоро увидит ее! Она будет жить! Так хочет русский Миколка! Миколка говорит: духи не станут обижать тех, кто уважает Чудотвора.

Отец Нифонт поспешно выступил вперед:

– То же самое сказали бы уста самого Николая‑ угодника, сын мой. Господь защитит вас от напастей поганых идолов и ихнего пастыря. Как сказано в Библии, от святого...

– Тебе, – крикнул Аюр, обращаясь к старому охотнику, и поднял палец, – русский Миколка говорит: хочешь, чтобы духи не послали слезы или не отняли солнце, принеси в мою юрту своего сына.

Лицо старого охотника просияло. Он заворочался, нерешительно посматривая то на Куркакана, ярость которою не знала меры, то на Аюра, то на отца Нифонта.

– Русский Миколка будет охранять счастье твоего очага. А он сильнее духов, как вода Гуликана сильнее огня. Правильно сказал Аюр?

Отец Нифонт не заставил себя ждать.

– Николай Чудотворец благословляет вас, сыны мои.

– Голод пошлют духи. Горе, – прошептал Куркакан.

Но никто не смотрел на него. Все взоры были устремлены на Аюра, с которым творилось что‑ то непонятное. Крепко прижимая сына, он опустился на колени и, подняв голову к небу, беззвучно шевелил губами. Так, с глубоко таинственным видом, простоял долго. Неторопливо поднялся, изобразив на своем лице досаду и смирение, повернулся к Куркакану.

– Пусть скажут духи: когда уйдут волны Гуликанов на свое место? Когда люди могут охотиться за зверем и рыбой?

Шаман ожег его взглядом. Стараясь избежать коварства этого человека, медлил.

– Пусть скажут духи, когда в юрте будет много мяса и рыбы?

– Правильно, духи должны знать.

– Духи должны сказать, когда волны Гуликанов уйдут на свое место.

Охотники наседали, Куркакан юлил, выискивая тропку среди гибельной трясины.

– Он потерял голову! Каждый знает, что надо много бить в бубен, тогда можно сказать.

– Когда духи скажут, что хочет знать каждый? – не отступал Аюр.

– Солнце успеет уйти в сопки и вернуться обратно, – прохрипел шаман.

Аюр хлопнул себя по коленкам, рассмеялся.

– Айя! Духам Куркакана надо два солнца, чтобы открыть рот два раза. А русский Миколка сейчас сказал; «Я отправлю волны Гуликанов на свое место! Пусть люди хорошо охотятся! Пусть купец Черный придет на берег Гуликанов. Волны уходят! »

Куркакан аж подскочил на месте. Почва уходила из‑ под его ног, однако он продолжал яростно цепляться:

–Твой язык болтается, как хвост плохой собаки!

– Волны Гуликана уходят. Так хочет Миколка. Так он сказал. Пусть люди посмотрят сами, – повторил Аюр.

Желающих проверить его слова нашлось много, хотя каждый из них еще недавно видел Гуликан своими глазами. Но Аюр знал, что говорит. Отправляясь к отцу Нифонту, он приметил, что реки начинают свертываться. А кому знаком нрав горной реки, он знает, что она спадает сразу, в одночасье.

С реки донеслись возбужденные голоса, визг детворы, топот. Впереди всех мчался Дуко.

– Волны Гуликанов уходят! Уходят! – кричал Дуко, размахивая руками. Его крик отозвался многоголосым эхом. Люди выходили из юрт, торопились на берег.

– Русский Миколка знает больше духов!

– Он хочет, чтобы люди не мочили глаз. Он оставил жизнь дочери Тэндэ.

Люди, взволнованно гудя, окружили Аюра и отца Нифонта. Старый охотник не без труда протиснулся сквозь живую изгородь, с сияющим лицом потрогал крестик на шее Пашки.

– Красивый. Светит как солнце. Сын моей жены будет иметь такой же.

– Твоя голова станет умнее, – одобрил Аюр.

– Моей жены дочь тоже будет иметь подарок Миколки...

– И моей...

Всеми забытый Куркакан топтался в бессильной злобе.

Вода в Гуликанах спала. Темные волны так же быстро укладывались в свое русло, как и взбухали, оставляя за собой подъеденный яр, ослизлые плавни, холмики замытого песка и галечника. Яр у слияния двух рек теперь заканчивался длинным хвостом ребристой отмели.

Время от времени на отмель наплывало руно окуней, и тогда вода закипала от множества проворных зеленоватых рыб с огненными плавниками.

– Большая рыба идет, – с радостью отметил Аюр, наблюдая, как косяки окуня торопливо поднимаются против течения. Крупной рыбы не было видно, но он чувствовал ее, чувствовал, как по речной борозде шел таймень и ленок. До слуха то и дело доносились мощные всплески.

Аюр ощущал зуд в руках. Закончив скоблить черенок остроги, он легко поднялся на ноги, провел ладонью сверху вниз по гладкому древку, удовлетворенно улыбнулся. Взяв на прицел толстую щепку, он коротким уколом пригвоздил ее к земле.

– Руки не разучились держать острогу за дни, когда я ходил по русским деревням, – с удовольствием отметил он, играя легким черенком с массивным железным наконечником.

Он произнес эти слова довольно громко. Потому что Адальга, которая возилась под яром у берестяной лодки, повернула к нему раскрасневшееся лицо и ласково улыбнулась. Она уже закончила починять берестянку – темные бока посудины желтели яркими заплатами распаренной бересты. Адальга накладывала в лодку смолистые щепки для костра; подготовка к ночному промыслу подходила к концу.

Нетерпение Аюра усиливалось. День уходил медленно. Неторопливое солнце плавно спускалось на вершину сопки, надставленную тугим сизым облаком. Бледный ободок луны, словно увядший листок, предсказывал темную ночь.

Прислонив острогу к берестяной стене жилья, Аюр склонился к пологу. Однако в жилище не вошел. Внимание привлек какой‑ то шум. Сейчас же из кустов черемушника вынырнул Назар, он бежал, потешно размахивая руками.

Не добежав до Аюра, парень выпалил одним духом:

– Гуликан проглотил хозяина‑ Гасана. Он хотел взять и меня! Но я имею две ноги!..

– В моем сердце живет радость, когда глаза видят храброго Назара. Мэнду, – ответил Агор.

– Мэнду. Мои ноги за луну сделали путь, равный двум переходам!

– Елкина палка и иконы святого! Волны Гуликана унесли хозяина – так говорит твой язык? Может, он скажет, что Гуликан проглотил твои унты вместе с головой?

– Это видели мои глаза, а мои ноги хотят бежать еще, и я едва остановил их у твоей юрты.

– Они не стоят на месте. Может, твои ноги собрались в русскую пляску «Ах вы, сени, мои сени? » – уточнил Аюр. – А язык сидит, как кукующая в дождь. Разве нечего тебе сказать?

– Мой язык может проделать путь в пять раз больше, чем ноги. Но я бегу к сыну хозяина‑ Гасана.

Назар, крутнувшись на месте, бросился бежать к опушке, где стояла юрта шамана. Перед пологом Назар с маху плюхнулся на четвереньки, просунул голову в юрту: полумрак. Крутнув головой, он почтительно приветствовал жилище.

Вдруг сильная рука схватила его за пояс, и он очутился посреди жилища.

– Назару незачем иметь ноги, когда он приходит в юрту хозяина! – хохотнул Перфил.

– Да‑ да, ему надо иметь крепкую куртку. Хе‑ хе‑ хе! – Куркакан подложил в очаг веток.

– Сын хозяина‑ Гасана всегда говорит, как надо, – согласился Назар. – Но мои ноги за луну сделали путь в два перехода. Меня, пожалуй, нельзя было догнать и на четырех ногах. Я хотел сказать, что Гуликан проглотил хозяина‑ Гасана вместе с шапкой.

В юрте воцарилась мертвая тишина. Ни движения, ни вздоха. Три пары глаз вперились в лицо Назара. Они испугали его.

– Я говорю, что видел...

– Что ты видел?! – подскочив к Назару, Куркакан поймал его короткую косичку и больно дернул. – Что говорит длинноухий?!

– Назар говорит, что видел...

– Тебе надо оторвать косу вместе с головой, – наконец прохрипел Куркакан, следя за лицом Перфила. Но тот был угрюм, и только. Семен сидел с опущенной головой. Шаман устало опустился на шкуры.

– Пожалуй, Назару есть что сказать?

Действительно, несмотря на страх, парень сгорал от нетерпения. Он не заставил просить себя дважды.

– Да, это так. Я могу рассказывать сто солнц!

Назар рассказал о том, что ему удалось увидеть на переправе, не забывая прихвастнуть. Когда удавалось приврать особенно ловко, он с гордостью взглядывал на своих собеседников.

Когда он закончил говорить, в юрте снова установилась тишина.

– Назар принес плохие вести, – обронил Куркакан. – А еще что видели его глаза?

– Они видели русского Пашку – первого приятеля Аюра. И с ним еще двоих. Они идут в Анугли, – выпалил тот.

Куркакана словно ветром сдуло со шкур.

– Что? Русского Пашку? Анугли? Может, ты видел облезлую бороду самого Миколки?

– Я говорю, что видел. Вот приносящий счастье, подаренный сыном Луксана русскому... Сердитому русскому, который выбросил золото хозяина‑ Гасана в реку и хотел проткнуть его ножом...

Шаман выхватил из рук парня темную фигурку и, подобно коршуну с добычей в когтях, уселся на свое место.

– Я сидел у одного костра с русским Пашкой, пил чай из одной чашки. Русский Пашка и его приятель спасли меня от плохого настроения Гасана. В их сердцах поселилась любовь ко мне, – начал было Назар, однако, услышав злобный смех шамана, прикусил язык.

– Назар сидел с русскими?! Он, пожалуй, показал им тропу в Анугли. Он достоин сидеть в огне. Хе‑ хе‑ хе...

– Ой, нет. Назар не сидел с русскими. Он, пожалуй, не видел русских совсем.

Куркакан осклабился:

– Кто видел Назара на берегу Гуликанов?

– Никто, пожалуй. Один Аюр.

– Аюр?! Этот с глазами волчицы.

В углу громыхнуло. Семен, откинув бутылку ногой, вскочил. Он молча взглянул на Куркакана и так же молча вышел... «Сын волчицы», – только и успел прошептать Куркакан ему вслед.

Перфил все так же ни слова не говоря тянул спирт, Куркакан продолжал допытываться:

– Ты видел его? Что сказал ему твой язык, который болтается, как хвост плохой собаки?

– Ничего. Только то, что хозяина‑ Гасана проглотил Гуликан. – Назар на всякий случай придвинулся к пологу. – Совсем ничего, пожалуй.

– Не говорил о русском Пашке?

– Не говорил. Мои ноги торопились в эту юрту.

Шаман облегченно вздохнул, поняв, что на этот раз парень не врет.

– Хозяин‑ Гасан хотел взять тебя с собой в волны Гуликана. Там построить тебе юрту. Он может еще прийти...

– Ой, Назару не надо юрту! Нет. Пусть слышит это хозяин‑ Гасан.

Куркакан с удовольствием поскреб под мышкой.

– Он, пожалуй, может и не прийти. Если Назар будет делать, как велят духи, сын хозяина‑ Гасана отдаст ему юрту и свою сестру.

– Да, это будет именно так, – обрадовался Назар.

– Ты должен сказать людям так: «Русский Пашка, первый приятель Аюра, и с ним еще много русских идут в Анугли, чтобы сделать там прииск. Сын Луксана показал им тропу и подарил приносящего счастье. Они помогли утонуть хозяину‑ Гасану».

– Ой, как скажешь? Русские спасли меня от плохого настроения хозяина.

– Хе‑ хе‑ хе! Назар хочет, чтобы хозяин‑ Гасан приходил с каждой луной. Или чтобы все люди узнали, что Назар показал тропу в Анугли.

– Нет. Назар не хочет...

– Тогда он скажет, что слышал. Больше его глаза ничего не видели, а уши не слышали.

Семен понуро брел через поляну.

Сколько дней, ночей минуло с того дня, когда Перфил приехал на берег Гуликанов! И все это время Урен стояла перед его глазами. Она не хотела уйти ни на миг, даже когда он глотал спирт. И сейчас она шла перед ним, заглядывала в глаза. Он слышал ее печальный голос: «Зачем ты отнял у меня солнце? Теперь я вижу одного тебя. И всегда буду ходить рядом. Зачем ты отнял у меня солнце, сын Аюра? »

Парень прибавил шагу, побежал. Вечерний берег светился огнями, громко переговаривались люди у палатки отца Нифонта. Но он ничего не видел и не слышал. Он не заметил, как оказался возле юрты отца. Сердитый голос заставил его очнуться.

– Елкина палка! Ты бормочешь, как старый тетерев на закате солнца!

Семен вздрогнул, однако головы не поднял.

– Я хотел сказать, что хозяина‑ Гасана проглотил Гуликан...

Семен стоял, как пришибленный, молчал. Молчал, хотя ему хотелось крикнуть отцу, всем, что он плохой человек и ему нет места в сопках. Он ненавидит самого себя, хозяина‑ Гасана и эту облезлую ворону с бубном. Семен не хочет больше идти туда. Он пришел домой, к своему отцу... И ему совсем тяжело, душно, как перед большой грозой. Семен ждет, что вот‑ вот заговорит небо. Тогда станет легко, он сбросит с себя эту куртку, пропахшую юртой Куркакана. Пусть дождь обмоет его тело, как кусок земли, на которой живут следы плохого человека...

Аюр собрался уходить. Семен сделал к нему шаг, протянул руку:

– Я хотел сказать, что...

– Сто чертей Нифошки! Я не хочу слышать, как воет твой голос! Ты достоин носить хвост собаки, потерявшей хозяина. Можешь бежать его следом!

Семен медленно поднял голову, словно распрямляясь под нелегкой ношей, в упор посмотрел на отца.

– Я пойду следом хозяина, – прохрипел он. – Пойду следом его сына.

Тяжело повернувшись, как птица с перешибленным крылом, Семен бросился в темноту. Остановился, глухо обронил:

– Запомни, великий охотник, мои последние слова. Когда мы встретимся, я не сверну с тропы. Первый, кто поднимет нож, буду я!..

Горбясь, Семен вошел в юрту Куркакана.

– Я хочу спирту! Много спирту! Я стану хвостом сына хозяина‑ Гасана!

Герасим упрямо шагал вперед. Словно одержимый, шел и шел к какой‑ то ведомой лишь ему одному цели.

– Куда бежишь ты, Гераська, как лончак? К невесте на именины? – наконец не выдержал Дагба, перелезая через валежину вслед за ним.

Герасим оглянулся, ожег его лихорадочным взглядом, вроде подмигнул:

– К невесте не туды. Обратно. В Угли. Тама захороню все, чо на хребте виснет, потом налегках к невесте! Расчухал? – Герасим взглянул на Силина, загадочно усмехнулся и снова, упрямо пригнув голову, зашагал вперед.

Дагба тряхнул плечом, поправляя котомку, которая уже жгла спину, пробурчал:

– Непонятный человек. Кого хоронить? Зачем торопиться?.. Почему не хотел идти в Угли, а сейчас идешь бегом? Непонятный человек...

За Дагбой широко шагал Силин. Он понимал, что в душе Герасима совершился переворот. Он вспомнил короткий разговор там, на переправе.

– Если не пойдем в Угли, вернемся. Чо будет?

– Хозяин взбесится, поди.

– Я не об том. Не об этой сволочи... Тебя же народ послал. Золотнишники? Верно?..

– Верно. Я тебе говорил...

– Но у тебя была бы... невеста. За которую душу отдать можно. Не отдать даже – это легко. Перекроить ее, как старый сапог. Ты б тогда захотел подыхать?.. Если бы тебе сказал твой народ...

– Помирать, Герасим, никогда и никому не хочется. Только блаженный скажет, что, мол, помирать – одна радость. Но я так соображаю. И зернышко родится, чтобы в конце концов погибнуть. Но как – вот вопрос. Одно целый век лежит в сусеке, другое же едва вызреет – и в землю. От него не останется и следа, но оно принесет жатву хлеборобу. Разве это назовешь смертью? Вот в том‑ то и вся мудрость...

– Может, до этого я башкой и не дошел бы. Душа хочет того. Одни раз что‑ то сделать для людей. Хошь выдирай ее с корнями. Но ладна... Давай спать. Завтра пойдем в Угли...

Все дальше уходили они от переправы, приближаясь к таинственным Ануглям. За полдень достигли берега речушки, белой как молоко... Оба берега и русло реки были застолблены. Линия ошкуренных пней в рост человека как бы огораживала кусок тайги со всех четырех сторон...

– Я столбил... для Зеленецкого, – хмуро обронил Герасим, останавливаясь посредине полянки и сбрасывая котомку.

– Зачем столбил? – Дагба уселся на мягкую траву, с удовольствием вытянув усталые ноги. – Разве теперь эта земля, этот лес его?

– Сейчас поглядим, – коротко бросил Герасим, подхватывая винтовку. – Поглядим…

Герасим подошел к березовому столбику, что белел в пятнадцати шагах, остановился. На столбике уже не значилась фамилия Зеленецкого. На вершине его красовался лук со вложенной стрелой. Сок, заполнив глубокие вырезы, застыл янтарем. Острие стрелы было направлено в сторону гольцов, как бы преграждая путь дальше, к Ануглям... Вокруг столба валялись безжизненные ветви, а от корневища пробивались побеги с бледно‑ зелеными листочками. Казалось, береза начала вторую жизнь...

«А че ждет меня? Че думает обо мне этот парень? » – бессвязные картины воспоминаний навалились на Герасима.

К товарищам вернулся угрюмый. Поднял на плечи котомку, жестко улыбнулся.

– Он был тут. Оставил свои памятки. Хозяин этой земли – опять он. Народ... Привал сделаем на той стороне. Тут жарко...

Действительно, здесь, на полянке, жара чувствовалась особенно остро. Знойное голубое небо, казалось, обрушивало на нее все свои лучи... Путники в молчании перешли речушку, поднялись на косогор, расположились в тенях густых берез и осинника. Костра не стали разводить. Поели вяленой рыбы с сухарями – и на отдых. Усталость давала себя знать. Даже неугомонный Дагба молчал, прикорнув под изумрудными ветками березки.

В удушливой тишине было слышно, как печально шепчутся листочки осины, как где‑ то в ветвях нудно зудит комар. И тем более отчетливо донесся шорох в кустарнике, который заставил всех троих приподнять головы, насторожиться. Ерник качнулся, пропуская чье‑ то гибкое тело, замер. Герасим напрягся, протянул руку к винтовке. И вот зелень расступилась... на полянку выскочил козленок! Он сделал несколько шагов в сторону застывших от изумления людей и остановился на широко расставленных хрупких ногах. Высокий, тонкий, с желтой прилизанной шерсткой, раскрашенной светло‑ коричневыми пятнами, он высоко вскинул голову и насторожил длинные уши. Наклоняя острую мордочку то вправо, то влево, смотрел на людей большими темными глазами. Наконец козленку надоело рассматривать неподвижные существа, он мотнул головой, брыкнул задними ногами и потянулся к траве. Ему никак не удавалось дотянуться до кустика визили, который стелился у его копыт, но малыш не собирался уступать. Вытянув вперед некстати длинные ноги, взглянул на людей, как бы спрашивая: «Верно ли я делаю? » – решительно сунул голову между вздрагивающими коленями. Но облюбованный кустик по‑ прежнему оставался недосягаемым. Тогда козленок брыкнулся всем телом, крутнул головой и, подгибая колени, осторожно потянулся к ароматным листьям. Неокрепшие ноги не выдержали. Он ткнулся мордочкой в траву, недовольно фыркнул и в недоумении взглянул на Дагбу. Тот не выдержал, расхохотался. Козленка как ветром сдуло. Тонко пискнув, он скрылся в кустарнике...

Обстановка разрядилась облегченным вздохом. Усталость как рукой сняло. Герасим положил винтовку, утер с лица обильную испарину. Павел с улыбкой смотрел на то место, где только что был козленок.

– Но и резвый, елки‑ палки. От горшка два вершка, а ходит по тайге хозяином...

– Ух, красивый! – восторженно воскликнул Дагба.

– Пошел матку звать. Для него любая матка, кака поблизости. Живут одной семьей. – Герасим вскочил на ноги, забросил за плечо винтовку. – Но пойдем дальше. Иль упрели?

– Опять торопишься ты, Гераська, – нарочито насупился Дагба.

Герасим подошел, крепко стукнул его по плечу.

– Чо уставился бараном? Я же сказал тебе. Сделаем чо надо в Углях. Потом быстро домой. Тебе само перво место на свадьбе. «Колюча ветка... »

Герасим шумно вздохнул, увидев широкую улыбку на лице Силина, заторопился:

– Пошли. Заночуем. Завтра – Угли.

– Теперь опять маленько понятный Гераська! – заключил Дагба, забрасывая котомку на плечи.

Переговариваются между собой Гуликаны. Их голоса то понижаются до нежного шепота, то крепчают, и тогда брезентовые стены палатки вздрагивают от могучего баса...

Отец Нифонт пугливо озирается, крестится:

– Господи Иисусе!..

И снова пощипывает свою скудную бороденку. Щурясь на сумеречный свет фонаря, тихо шепчет:

– Царствие небесное и вечный покой рабу божьему Козьме. Смирила гордыню могила. Силу души имел необыкновенную, только с норовом. По своей дороге шел прямо, без лукавства в душе. Прямой был человек, хоть и свирепый не в меру. А откуда эта свирепость? От гордыни. А гордыня?.. Ну, да простит ему господь... Не верю, что нет уже на земле Козьмы Елифстафьевича. Не верю. Эха, все под богом ходим. Тута в гостях, а тама дома...

Не переставая вздыхать, отец Нифонт наливает в рюмку ликера, жует губами...

Первый выезд внес в его душу смятение. Этих людей, которых он насильно приобщал к вере христианской, от которых охотно принимал приношения, теперь не узнавал. Он видел этих трудолюбивых – порой веселых, порой угрюмых, но всегда одинаково честных и добродушных – людей в их многотрудной повседневной жизни. Да, нелегкой жизни. Здесь вплотную ему довелось столкнуться с беспредельной властью шамана, который держит их в постоянном страхе, безнаказанно вершит свои темные дела. Он почувствовал, как крепки еще ядовитые корни языческого поклонения, как святы подчас порочные обычаи истлевших предков! Но понял он и другое. Понял, что в душе забитого темного народа назревает перелом, и впервые почувствовал гордость за свои дела. Это чувство пришло к нему в тот день, когда люди с радостными лицами несли к нему своих младенцев для крещения. Темнота и суеверие, которые представлялись ему в образе Куркакана, отступали перед лицом христианской церкви.

Далеко уходит в своих призрачных мыслях отец Нифонт. Ему мерещится школа при церквушке, где он обучает этих маленьких дикарей закону божьему; вместо Куркакана – доктор в белом халате, маленькая больница, а в ней счастливые женщины‑ роженицы; радостные лица охотников, вырванных из когтей смерти. Многое‑ многое другое мерещится старику под таинственный шепот Гуликанов.

– Благослови, господи, на дела православные, – шепчет он, прислушиваясь к голосам на улице. – Дай сил и разума...

Одернув полы ветхой рясы, отец Нифонт выходит из палатки. В двадцати шагах пылает костер. Вокруг него тесным кольцом сидят мужчины. Они переговариваются, смеются – около костра царит оживление. Отец Нифонт усматривает и причину веселья: спирт. Бутылка идет по кругу из рук в руки.

– Испепелит их зелье сатанинское, как полымя великое, – вздыхает священник. – Вот и Козьма Елифстафьевич крепкой души был, царство ему небесное, а пристрастия к зелью не избег. Эха...

Еще раз вздохнув, отец Нифонт скрывается в палатке...

У костра хозяйничает Семен. Он пришел пьяным и не с пустыми руками. При нем оказалось две бутылки спирта. Истомленные ожиданием люди встретили его оживлением: кто‑ то сбегал за дровами и подшуровал костер, кто‑ то принес кружку, кто‑ то раздобыл кусок лепешки и мяса.

– Хозяина‑ Гасана проглотил Гуликан, – сбивчиво бормотал Семен, пуская новую бутылку по кругу. – Да, проглотил вместе с новыми унтами... Разве от этого в сопках стало темнее? Хозяин‑ Гасан всегда любил Семена. Гасан хочет, чтобы все люди пили немного спирта за то, что его проглотил Гуликан. Да...

Под пьяное бормотание Семена мужчины проглатывали свою порцию. Голоса становились громче.

– Пропал хозяин. Совсем пропал, пожалуй.

– Он заставлял сопки плакать.

– Он отнял солнце у дочери своей жены.

– Плохое сердце стало у хозяина Гасана. А разве он не был самым сильным охотником, когда не знал его царь?

– Кто будет привозить еду и товары? Если бы не пропал он, сейчас не пришлось бы ждать купца Черного. Кто станет кормить людей?

– Голод идет в сопки!

Назар вынырнул из темноты, присев в кругу опешивших людей, хмуро добавил:

– Русские идут в Анугли, чтобы перевернуть землю, распугать зверей. Их ведет первый приятель Аюра – Пашка. Это видел я.

Молчание. Известие поразило людей, как молния.

– Что ты говоришь?!

– Русские идут в Анугли, чтобы сделать там прииск. Тропу им показал Дуванча, подаривший им вот это.

Люди осматривали человечка, лица их мрачнели.

– Его подарил русским сын Луксана, показавший тропу в Анугли Пашке и его приятелям, – лепетал Назар. – Они хотели убить меня, но я не зря имею две ноги. Я за луну сделал два перехода и только что пришел на берег...

– Ойе! Ноги несли Назара действительно быстро: его тело пропахло спиртом и юртой Куркакана! – раздался насмешливый голос Дуко. Однако реплика осталась без внимания. Слишком ошеломляющим было известие.

– Русские принесут в сопки голод.

– Зачем Дуванча привел в сопки русских?

– Не живет ли в его сердце, как и в сердце Аюра, большая любовь к русским? А разве сам губинатр не стал для него отцом, – тихо прозвучал голос откуда‑ то из темноты. Никто не догадался, что это говорит Куркакан, никто не подозревал о его присутствии.

– Большая любовь к русским? Но разве он перестал любить сопки. Может, он разучился пускать стрелы?

Дуко не досказал всего, что хотел, отступил в сторону, ощутив на руке прикосновение костыля шамана. Однако Куркакан предпочел не приближаться к костру. Опершись на костыль и оставаясь в тени, он внимательно изучал угрюмые лица охотников.

– Великий Дылача закрыл свое лицо тучами, – начал он скорбно. – Он увидел, что люди забыли обычаи отцов, следы которых хранит эта земля. Люди отдали души своих детей в руки Миколки. Не сделавшие еще шага на земле не найдут пристанища в низовьях Большой реки.

Куркакан оглянулся: люди слушали его. Он повысил голос.

– Но великий Дылача видел, что не сами люди шли в эту поганую юрту. Их заставил человек вашего рода, но ставший тенью Миколки Угодителя и приятелем русских.

Шаман выпрямился, точно слова, которые он высказал, принесли облегчение. В полной тишине готовился он к решительному броску. Люди у костра тоже собирались с мыслями, молчали.

– Только один человек может заставить замолчать облезлую ворону. Это – Аюр, – тихо прошептал Дуко. – Только Аюр...

Люди молчали. Куркакан не спешил, выжидал. Поднялся Дяво. Он с трудом полураспрямил сухонькое тело, пожевал губами.

– Дяво столько видел солнце, сколько листьев на самой большой белостволой. Русские приносили слезы, но он видел и других русских, которые отдавали охотнику последнее, что у них оставалось. Назар мог увидеть не то, что сказал язык. Он мог увидеть не тех русских... Надо идти к Аюру...

– Дяво говорит немного правильно. Но что скажет Аюр? Разве идущий в Анугли не приятель ему? – схитрил Куркакан.

Люди зашевелились, одобрительно загалдели. Семен приподнял голову, сел.

– Спирту. Я хочу выпить за то, что Гасана проглотил Гуликан... Я сейчас пойду к великому охотнику...

– К великому охотнику!

– К сыну Луксана!

– Они должны сказать!

– Пускай скажут.

Поляна зашуршала от десятка проворных ног. Позади всех ковылял Семен. Куркакан выждал, подошел к Назару, который лежал возле костра, ткнул ногой в бок. Тот вскочил, бессмысленно озираясь, но костыль шамана быстро заставил его прийти в себя. Назар поплелся к берегу. Вслед за ним двинулся Куркакан.

Берестяная юрта Аюра находилась на крутом берегу Гуликана. Дуко ворвался в нее как вихрь. Адальга встретила его изумленными глазами, Аюр – добродушной улыбкой.

– Клянусь иконой Чудотвора, сами черти Нифошки хватали тебя за пятки!

– Там люди. Они хотят видеть тебя и Дуванчу. Русские и твой Пашка идут в Анугли. Люди хотят спросить Дуванчу: зачем он привел в сопки русских? А тебя – зачем ты имеешь приятелем Пашку? Они здесь, ты слышишь их...

– Елкина палка! – Аюр, сняв сынишку с коленей и усадив на шкуры, вскочил на ноги. Топот и голоса уже были рядом.

– Где сын Луксана? Его юрта пуста...

– Где он может быть, если не в этой юрте.

– У Аюра! Он здесь.

Аюр вынырнул так стремительно, что сбил с ног первого, кто протянул руку к пологу.

– Все черти Нифошки! Люди лезут ко мне, как в берлогу медведя! Они забыли, что у меня есть две руки! Или они стали слепыми! Елкина палка, зачем вы пришли?

Толпа загудела:

– Мы хотим видеть тебя.

– Да. Мы должны видеть и Дуванчу.

– Где сын Луксана?

– Елкина палка, вы ищете его, как шапку, которая упала с вашей головы!

Охотники переминались с ноги на ногу, царапали затылки, чувствуя, что мужество оставляет их сердца. Однако Куркакан не зря был среди них.

– Люди забыли, зачем пришли!

Толпа заволновалась, придвигаясь ближе:

– Где сын Луксана? Где он?

– Его нет. Он на соленых озерах. Далеко. Он не знал, что так будет нужен людям, и ушел за мясом, чтобы не подохнуть с голоду.

– Заяц делает петли. Он спрятал показавшего тропу русским...

– Мы должны посмотреть твою юрту. Мы должны видеть сына Луксана.

– Все черти Миколки! Люди разучились верить словам? Тогда слушайте: кто захочет поднять этот полог, будет моим врагом. – Аюр загородил вход спиной и выдернул нож. – Кто не верит мне?!

Молчание. Охотники не отвечали. Внезапно позади раздался срывающийся голос:

– Я!

Семен неторопливо вышел из толпы. В руке его сверкало широкое лезвие. Аюр дрогнул.

– Я хочу посмотреть твою юрту! – повторил сын, останавливаясь в трех шагах.

– Все черти и главный дьявол Миколки! Я научил тебя держать нож, и я знаю, как его выбить из твоей руки, – прошептал Аюр.

Пригнувшись и выставив вперед локоть, Семен бросился на отца. Тот отпрянул в сторону, споткнулся, упал. Семен кинулся к нему.

– Елкина палка! – Аюр зацепил ногой за пятку Семена и с силой рванул на себя. Тот взмахнул руками, опрокинулся на спину. Нож отлетел в сторону.

– Елкина палка! – повторил Аюр, вскакивая на ноги. Но Семен снова бросился, как разъяренный бык. Аюр нагнулся и резко выпрямился – Семен кубарем перелетел через него. Гулко плеснул Гуликан...

– Аюр отнял жизнь у своего сына! – раздался в ночи хриплый голос.

– Он достоин смерти. Так велят духи.

Толпа раскололась. Три тени метнулись к Аюру. Двое, не сделав пяти шагов, сшиблись лбами и растянулись на земле. Третий навалился на него, подмял под себя. Он был тяжелый и мускулистый. Аюр, прижатый к земле, задыхался. Ему казалось, что его зашили в жесткую кожу и душат. Собрав силы, он сбросил с себя тяжелое тело. В следующий миг его колено ударило во что‑ то мягкое и... звезды на небе вдруг сорвались с места, понеслись в стремительном хороводе.

– Караван... Купец Черный пришел! – едва услышал он. – Караван!

Перфил уселся, пощупал лоб, который горел, словно на него положили головешку.

– Будяр, – злобно проворчал он, заметив рядом скрюченную фигурку. Из куртки торчала тощая косичка. Эта косичка почему‑ то взбесила Перфила. Уж очень воинственно она топорщилась и очень напоминала ему о поражении! Он снова выругался, хватил кулаком по этой воинственной косичке – человек вскрикнул, уселся, ошалело уставился на Перфила.

– Назар?!

– Я, пожалуй, – неуверенно пробормотал тот.

– Перфил думал... – но он не досказал, что именно думал. Вскочил, подошел к яру. Здесь на самой кромке лежал человек. Лежал без движения.

– Аюр! Великий охотник отправил свою душу в низовья Большой реки.

Перфил хотел наклониться, послушать, живет ли сердце в теле этого человека, но из юрты кто‑ то вышел. Перфил толкнул тело ногой, и оно, сбивая камешки, покатилось вниз, где ворочались волны Большого Гуликана. Перфил торопился уйти с берега и не заметил, что из‑ за юрты его сторожили глаза Дяво...

Семен барахтался под яром, стараясь выбраться из воды. Он хватался за ветки черемушника, но они сгибались, и он снова зарывался с головой в холодные волны. Наконец ему удалось зацепиться за шершавый ствол и подтянуться на руках. С трудом он взобрался на обрывистый яр. Идти не было сил. Семен мешком свалился на траву. Он ни о чем не думал, просто смотрел на звезды.

– Караван пришел! Купец Черный!..

Кричали совсем недалеко. Слышно, как люди бегут по поляне. Но Семену туда незачем идти. Он не хочет никуда идти, он хочет спать. Пускай люди бегут к палатке купца Черного.

– Караван купца Черного привез немного спирту...

«Куркакан? Почему он на другом берегу Гуликана?!

Там юрта Тэндэ. Тэндэ! – Семен приподнялся. Вскочил на ноги. – Нет. Не Куркакан, а он на другом берегу Гуликана! Вот она, большая юрта. Юрта Тэндэ! »

Теперь Семен понял, какую услугу оказал ему Гуликан! Он принес его туда, куда сам бы он никогда не пошел... Он не помнил, как очутился в воде. Очнулся, когда свинцовые волны быстро тащили его, а он работал руками и ногами, чтобы не пойти ко дну. Течение прибило его к берегу, неподалеку от юрты Тэндэ...

Зубы начали постукивать. Однако Семен все сидел. Сидел, хотя хотелось убежать. Он не мог подняться. Перед глазами снова стояла Урен. «Это ты? Гуликан принес тебя к юрте моего отца. Зачем? Так слушай, что я скажу. Ты должен сейчас пойти к моему отцу и сказать то, что не сказал никому. Тогда тебе будет легко... »

– Да, я пойду, – прохрипел Семен.

С трудом отрывая ноги от земли, Семен брел к юрте. Сердце настороженно стучало, и стук его отдавался в ушах мелодичным стоном. Будто в груди сидел чей‑ то голос и однообразно по словам твердил: ой‑ е, ой‑ е, ой‑ е. Семену было страшно.

Собаки встретили его сдержанным лаем, спокойно улеглись возле полога. Семен приостановился у входа, опасливо оглянулся назад, нерешительно полез в юрту.

В сонном полумраке лениво потрескивал очаг да хрипела грудь старой Сулэ, которая дремала на таких же, как и сама, старых шкурах. Остро пахло пареными листьями, травами, кедровой корой.

Не задерживаясь, осторожно прошел мимо Сулэ к матерчатой перегородке, за которой светился жирник. Боязливо приподнял темную ткань. Что испытал Семен в эту секунду, он не мог бы объяснить никогда! Он замер с приподнятой рукой, сжимая пальцами край занавески. Лишь тяжелые капли пота, взбухшие на лбу, над широко раскрытыми глазами, говорили, что в нем теплилась жизнь. Прямо перед ним, в трех шагах, сидела Урен! Он видел ее красивое, немного бледное лицо. Долгое время оно с улыбкой смотрело в глаза Семена и не шевелилось. Затем качнулось, и до его ушей, как далекий рокот весеннего неба, донесся смех.

– Ой! Может, Семен вместо меня увидел самого злого духа!

Семен не шевельнулся. Словно проталинка под лучом солнца, затеплилась мысль. Она росла, становилась отчетливее. Действительно, не станет же ушедшая в низовья Большой реки так весело смеяться! Взгляд Семена скользнул ниже лица Урен и тут приметил еще одну убедительную деталь: на коленях девушки лежал красивый кисет, над которым работали ее руки. Не могут же пальцы ушедшей шить кисет!

Он пошевелил рукой, утер потный лоб и шумно вздохнул.

– Я думала, что ты будешь мерзлым, пока не придет солнце. Тогда мне пришлось бы зажигать большой костер, – весело засмеялась Урен, наблюдая, как Семен неловко трет мокрый лоб.

– Разве ты не... – в замешательстве прошептал он.

– Я еще долго буду смотреть на солнце. Пусть видит пославший стрелу, что я сильнее его и ничуть не боюсь его черного сердца. – Урен грустно улыбнулась. – Мне уже совсем хорошо.

– Я плохой человек. Мне нет места в сопках.

– Зачем ты говоришь это? Я не верю. Я помню день, когда ты был первым в беге оленей. Тебя встречали радостными голосами, бросали шапки и луки. Ты хороший, сильный. Это знают все, – заключила девушка. Лицо ее порозовело.

Семен с открытым ртом смотрел на нее.

– Ты принес с собой запах Гуликана и цветов. Я часто смотрю на цветы, когда приходит солнце. Но они лучше, когда на них упадут слезы ночи. Давно я не видела...

Семен проворно повернулся и стремглав бросился к выходу. Он словно одержимый ползал по поляне. Где‑ то еще далеко рокотал гром, по небу скользили молнии. Перед глазами Семена яркими светляками вспыхивали головки молочая, алые трубки сараны, синие с желтым глазком ромашки... Семен ловил хрупкие стебельки, ломал, выдергивал с корнем, обжигая пальцы о жесткую осоку.

Прижимая к груди яркую охапку душистых цветов, Семен вбежал в юрту. Он положил их на колени изумленной девушки, по грудь засыпав ее пестрой зеленью. Урен зарылась в нее лицом, смеялась и всхлипывала, с упоением вдыхая запах тайги. А Семен стоял мокрый, с оцарапанными руками, осыпанный красными и голубыми лепестками, испачканный землей.

– У тебя доброе сердце, – проговорила Урен.

Семен хотел что‑ то ответить, но лишь махнул рукой и выбежал из юрты. Берега достиг быстро, обшарил кусты, где обычно стояла лодка, но ее не было видно. Тэндэ уплыл на ту сторону. Не раздумывая, он бросился вверх по реке. Неподалеку был перекат, который служил бродом для верховых и пеших. Сейчас он мерцал стосаженной полосой. Глухо ворчал, вскипал, чернел валунами. Вода еще не совсем опала. Но будь она в два раза больше, и тогда бы не смогла остановить Семена! Наспех, выломав палку, он побрел. Замшелые камни скользили под ногами, течение старалось повалить навзничь, путь преграждали валуны. Но он шел.

Добрался до берега, снова побежал, хлюпая унтами и тяжело дыша...

Куркакан уже был дома, он удивился, увидев всегда ленивого и равнодушного Семена в таком виде. Несколько мгновений он смотрел на него, потом спросил скрипучим, по возможности ласковым голосом:

– Какие вести принес Семен в жилище духов?

Семен зло рассмеялся, ответил:

– Вести?! Хорошие вести! Моя глупая голова стала умнее!

– Голова сына Аюра всегда была умной, – с беспокойством сказал шаман. – Это говорил хозяин‑ Гасан, в чьем сердце жила любовь к Семену.

– Моя голова была пустой, как ловушка ленивого. Гасан любил меня, как лисица любит полевку!

Слова Семена покоробили Куркакана. Он заерзал на месте, не зная, что ответить. Скользнув взглядом по мрачному лицу Перфила, проговорил вкрадчивым голосом.

– Сын хозяина‑ Гасана любит Семена. Он теперь станет на место отца.

– Это будет так, – подтвердил Перфил и протянул Семену кружку со спиртом.

– Ты станешь равным самому сыну хозяина‑ Гасана... – Куркакану не удалось досказать своей сладкой речи.

– Имеющий бубен говорит голосом трубы охотника, который зовет глупого оленя, – злобно рассмеялся Семен. – Нет, теперь я не пойду на голос трубы. Я уйду в город. Мне нет места в сопках. Я расскажу всем, что видел и слышал в этой юрте.

Страх и бешенство охватили Куркакана. Он вскочил на ноги и яростно набросился на Перфила:

– Почему сидит сын Гасана?! Собака превратилась в рысь! Ей надо сломать хребет!

Перфил отбросил бутылку, неторопливо поднялся. Пухлое лицо его пылало, глаза светились холодными бусинками.

«Хозяин‑ Гасан, – мелькнуло в голове Семена. – Да, это он! »

– Проглоченный Гуликаном взял лицо своего сына! – с ненавистью рассмеялся он в лицо Перфила. – Я не боюсь тебя!

Перфил молча обошел его сбоку, жирным телом загораживая выход, качнулся на широко расставленных ногах и медленно поднял руки с растопыренными пальцами, готовясь вцепиться в горло. Сбоку тенью метнулся Куркакан – и в правой руке Перфила блеснул нож.

Глаза Семена были прикованы к блестящему лезвию, которое медленно и зловеще описывало полукруг перед его лицом. Перфил с тяжелым сопением заводил руку, готовясь ударить наотмашь. Семен медленно отступал в глубь юрты.

– Ха! Собака захотела подохнуть в образе самой...

Перфил не договорил. Семен быстро отскочил назад и всем телом грохнулся ему под ноги. Через секунду он был уже на улице, и оттуда донесся его громкий смех.

– Пусть сын проглоченного Гуликаном нюхает серую землю! Скоро вы оба превратитесь в филина, набитого травой и шерстью.

Куркакан метался по юрте. Перфил стоял на коленях, обтирая с лица пепел.

– Волчонок заставил тебя глотать пепел! Ты достоин этого!

Куркакан попытался излить бессильную ярость в злорадном смехе, но осекся, поймав свирепый взгляд Перфила. Он вдруг понял, что у рысенка отросли клыки!

– Куркакан старается для тебя, – повышая голос, пошел он в наступление. – Ты должен стать на место отца. Но ты можешь не стать им. Он может рассказать...

– Ха! Перфил сломает ему хребет! – прорычал тот, подхватывая нож, оброненный при падении.

– Тогда все увидят то, что могут услышать, – с беспокойством проговорил Куркакан. – Прежде чем лезть в юрту медведя, охотник посылает туда собаку. Куркакан будет думать.

Шаман опустился на шкуры. Сидел, бормоча под нос и трясясь всем телом, как затравленный волк. Глаза его то вспыхивали зелеными искрами, то затухали.

«Зайцы стали бегать одним следом. Плохо. Совсем плохо. Почему? Разве сопки стали другими? Разве солнце стало ходить другой тропой? Разве Куркакан вместо головы стал носить бубен? Почему зайцы стали иметь зубы волчицы? Куркакан сломал шею одному. Хе‑ хе! Сломал! Но на его место стал другой. Маленький волчонок. Буни! За ним, пожалуй, будет другой. Будет! Куркакан сломит шею каждому! Тогда в их сердце будет жить любовь к духам! Да, это так!.. Кто сломит шею этому волчонку? Кто? Хе‑ хе! Сын Луксана! Он хорошо слушается. Он привел русских в Анугли... Надо ждать его с соленого озера».

– Может, с глазами волчицы все еще видит солнце?

– Он уже сделал по Гуликану два перехода.

– Перфил говорит хорошие слова, – задумчиво произнес Куркакан. – Можно сказать всем, что сын принес смерть своему отцу. Пускай сын Гасана слушает. Он должен ехать к Гантимуру. Скоро суглан будет выбирать шуленгу на место его отца. Им должен стать Перфил. Сопки должны видеть, что Гуликан не проглотил хозяина‑ Гасана!

– Перфил будет на месте отца! У него много оленей, много шкурок. Он поедет к Гантимуру! Но он сперва сломает хребет всем русским, которые идут в Анугли. Они помогли моему отцу утонуть!..

– Об этом подумает Куркакан... – шаман вздрогнул. Над жильем вдруг грохнуло так, точно рухнула самая высокая сопка. Над опушкой прокатился удар грома, и тотчас сильные струи дождя хлестнули по юрте. Тайга зашумела...

Семен стоял возле опушки. Дождь лил как из ведра. Но он не прятался. Стоял, слушал, как шевелится, дышит тайга, протягивал руки, ловил упругие струи, подставлял под них лицо. Видно, долго собирало солнце эти капли. А когда там, наверху, им стало тесно, они хлынули на землю. Легко небу, легко тайге, легко Семену. Всем легко!

– Семе‑ е‑ ен! Семе‑ ен! Се‑ ме‑ ее‑ ен! – прозвучали среди ночи призывные голоса.

«Меня зовут?! »

– Семен!

«Ой, Аюр!.. Адальга! Дуко! Все зовут меня! »

– Ой! Я здесь! Я иду в юрту отца!

Семен со всех ног бросился через поляну. Навстречу ему вынырнула полусогнутая человеческая фигура. Они столкнулись нос к носу.

– Кто это? – крикнул Назар, шарахаясь в сторону.

– А! Хвост облезлой вороны! – Семен схватил Назара за шиворот.

– Ты хорошо боролся с великим охотником. Я, пожалуй, помогал тебе, – бормотал тот, стараясь вывернуться. – Я должен идти, меня ждет Куркакан.

Не обращая внимания на мольбы парня, Семен быстро бежал через поляну, не выпуская его куртки, и громко выкрикивал:

– Ой! Я здесь! Я иду в юрту отца! Иду!..

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 12 131415 Следующая ⇒