Глава вторая

Перфил проспал почти сутки. Необычное нервное напряжение вылилось в мертвецкий сон. Когда он увидел, что вся его утомительная гонка оказалась бесцельной, последние душевные силы покинули его.

Очнулся он от прикосновения чего‑ то холодного, с трудом раскрыл опухшие веки. Сперва увидел костлявые черные руки, которые двигались взад и вперед перед его глазами. Потом ощутил связь между этими движениями и холодным прикосновением ко лбу, затем увидел прищуренные глаза и беззубый рот Куркакана. Наконец понял, что шаман изгоняет недуг из его тела потиранием березовой палки[19].

Перфил уселся на шкурах, тупо огляделся.

– Глаза Куркакана рады видеть сына хозяина! – торжественно воскликнул шаман. Он внимательно изучал лицо безмолвного Перфила, но ничего не видел, кроме мрачной отчужденности. Взлохмаченный, перемазанный, опухший, Перфил вселял в него страх.

Почему так внезапно прибыл сын Гасана? Что случилось? Что сулит это ему, Куркакану? Эти тревожные вопросы вихрем носились в голове.

– Снова увидевший солнце забыл об уважении, – быстрые пальцы Куркакана перебирали гладко обструганную палку. – Целый путь солнца и луны его душа была во власти злых духов. Они хотели взять душу сына Гасана. Но Куркакан много старался. Куркакан мерил его голову! Куркакан тер его самой белостволой. Куркакан много беседовал со своими духами! Куркакан сделал, что глаза сына Гасана снова увидели солнце.

Шаман распалялся. Он уже не говорил, а выкрикивал. Но Перфил не замечал его. Всматривался в полутемный конус юрты и не шевелился. Он даже не удивился, что очутился здесь. Неожиданно он пошевелил ноздрями, уловил знакомый раздражающий запах. Повернув голову к пологу, увидел Семена. Тот сидел возле входа на обрубке дерева, окутанный полумраком, и наливал спирт. Перфил поднялся, равнодушно шагнул мимо бормочущего Куркакана, опустился прямо на землю рядом с Семеном. Тот молча протянул ему кружку...

Семен и Перфил сидели неподвижно. В юрте заметно холодало. Куркакан, сердито отфыркиваясь, стал раздувать очаг, поднимая облака серебристой пыли. Ему долго не удавалось разжечь костер. Головня потрескивала, алела, робкий огонек лизал отсыревшие ветви лиственницы, затухал. Куркакан наконец не выдержал.

– Буни, – зло выругался он и, протянув руку, схватил бутылку из‑ под носа Перфила, плеснул спирта на ветки. Синеватое пламя взметнулось вверх.

– Спирту! – бросил Перфил, не оборачиваясь.

Куркакан проворно разогнул спину: сын Гасана обрел дар речи!

– Арака равна доброму духу! – Куркакан выждал, когда Перфил выпил спирт, и заговорил вкрадчивым голосом.

– Хорошо ли хранят духи вторую мать сына Гасана? Вернулся ли разум в ее голову?

Перфил ответил равнодушно:

– Слезы съели ее глаза.

Куркакан зажмурился, полувоздел руки к небу.

– Хорошо ли берегут духи самого хозяина‑ Гасана?

Этот вопрос Куркакан задал не без тревоги. Так же не без тревоги ждал ответа. Однако Перфил снова медлил. Налил спирта, хлебнул, остатки отдал Семену. Равнодушно сковырнув грязь с покрасневшей щеки, бесцветно обронил:

– Он уехал в город. Об этом его просит сам царь.

У Куркакана – как камень с плеч.

– Сам царь?! Гасан станет равным губинатру. Хе‑ хе‑ хе! Куркакан и его послушные хорошо помогают хозяину‑ Гасану. Они станут помогать и сыну!

Перфил молчал. Это обидело Куркакана, но он не подал виду.

– Зачем сын Гасана пришел на берег двух Гуликанов?

– Встретить зеленые дни.

Жидкие брови шамана поползли кверху.

– Встретить зеленые дни? Однако праздник начался без тебя?

– Олени на тропе подохли.

Куркакан не верил, но не чувствовал для себя никакой опасности в этом визите и решил прекратить бесполезные расспросы. Он хорошо видел далеко не бодрое настроение своих собеседников и искал тему для разговора, который мог бы развлечь их. Сделать это при помощи спирта до сих пор не удавалось. Перфил с каждым глотком становился угрюмее. Семена, очевидно, тяготили мрачные мысли. Куркакан смотрел на него, злился: спирт всегда делал Семена таким, как жирный кусок мяса голодную собаку, и его язык становился хвастливым! А теперь он сидит как ночь, только глаза блестят. Смерть дочери зайца владеет его головой и сердцем!..

Сам Семен это подтвердил.

– Страшно. Пока смотрят мои глаза, она будет стоять в них. Плохо. Совсем плохо я сделал... – тихо прошептал он.

В юрте воцарилось молчание. Слышно было, как в очаге потрескивают ветви.

Мозг шамана лихорадочно работал. Духи? Куркакан даже сплюнул в сердцах. Ими можно напугать Семена?! Он погрыз кончик косы, усмехнулся. Как мог забыть? Теперь глупая голова взяла верное направление!

Сделав вид, что не замечает Семена и не слышит его слов, Куркакан заговорил восторженным голосом:

– Плохо, что сын Гасана не застал начала праздника. Он не видел больших игр на берегу Гуликанов. Здесь первым стал Семен! Люди много кричали ему.

– Да, это так. Кричала сама дочь Тэндэ... – Семен умолк, ссутулился.

Куркакан поперхнулся: его слова стали совсем бессильными как березовая палка, изгоняющая недуг! А этот ленивый боится высунуть язык!

Шамана бесило.

– Хозяин‑ Гасан вернется из города равным губинатру. Он возьмет Семена в свою юрту!..

– Да, это так, – вяло обронил Семен.

Куркакан воспрянул духом. Он продолжал говорить, и говорил долго. Даже не заметил, как Семен и Перфил уснули. Они где сидели, там и свалились. Куркакан встал, носком унта отодвинул Семеновы ноги, которые загораживали проход, подошел к Перфилу. Хотел подложить под голову ему шкуру, но раздумал. Махнув рукой, вернулся на свою постель. Тревожные мысли не выходили из головы. В ушах отчетливо стояли слова Семена: «Плохо... Совсем плохо я сделал... » Он перестает верить Куркакану. Перестает уважать его. Почему? Аюр?! Да, он сразу догадался, что душа дочери Тэндэ не нужна духам. Нужна – хозяину. Он знает. Да... И его охватил страх. Он вспомнил два немигающих глаза. Они пронизывали до самых печенок, леденили кровь.

– Это глаза волчицы! – прохрипел Куркакан, вскакивая. – Самой волчицы!..

Был такой случай в жизни Куркакана.

Стойбище тогда зимовало в вершине Большого ручья, в глухом распадке. Звездным январским вечером он шел после сытного «сэвэна» в свою юрту. Идти было недалеко. И вдруг в десяти шагах от себя он заметил серые тени.

Волки бежали наперерез, через ручей, след в след. Куркакан хорошо знал, что во время гоньбы поведение стаи зависит от настроения волчицы, и не особенно испугался, полагая, что она пробежит мимо. Однако на всякий случай остановился возле дерева, придерживаясь рукой за ветви.

Волчица даже не удостоила его вниманием. Зато последний волк остановился, пощупал его светящимися глазками, махнул хвостом и побежал за стаей. Куркакан дружелюбно помахал ему вслед бубном. Однако едва он сделал два‑ три шага от дерева, как к изумлению обнаружил, что светлячки несутся к нему с бешеной быстротой! И что ему помогло взлететь на дерево?! Через мгновение он сидел на тонких сучьях, обхватив спасительный ствол обеими руками. Правда, кусок унта остался в зубах волчицы да бубен на потеху ее собратьям.

Долго пришлось отсиживаться Куркакану на лиственнице, едва не застудил кровь. И сколько раз собирались волки оставить его в покое! Они отбегали, скулили, зовя самку, но та не желала уходить от дерева.

Наконец один волк подбежал, игриво куснул ее ухо, потрогал лапами морду, и отхватившая унт, на прощание щелкнув зубами, побежала своей дорогой...

Тогда спасло дерево, а теперь?..

Куркакан бессильно опустился на шкуры, склонив голову. Плохо, когда олени отбиваются от стада и уходят в тайгу к своим диким сородичам. Хуже, когда в стадо приходит дикий олень и становится его вожаком: стадо перестает слушаться хозяина и может затоптать его. Этот, живший у русских, хочет стать вожаком. Будет совсем плохо, если все люди пойдут его следом...

Долго сидел Куркакан в раздумье. Умирающий очаг в последний раз глянул мутным глазом, и сумерки сомкнули объятия. Сейчас же в углу замерцали две зеленоватые точки. Многие годы этот холодный свет властвовал в ночи, согревал сердце хозяина. А теперь он мертв. Теперь это всего‑ навсего чучело из травы и шерсти. Куркакан пожелал, чтобы его любимец‑ филин и после смерти оставался рядом...

Свежий ветерок неожиданно всколыхнул полог, заглянул в юрту, плеснув запахом хвои и дождя.

– Буни! – чертыхнулся Куркакан. Он встал, прикрывая голое тело кабарожьей шкурой, подобрался к пологу, расправил его и придавил камнями. Бормоча проклятия, вернулся на место. Попробовал прилечь, но сейчас же вскочил. Страх и бессильная злоба томили сердце.

– Куркакан сам пойдет к этому с глазами волчицы...

Наспех закутавшись в свой грубый наряд, шаман вылез из юрты.

Вечерний лес обдал свежим дыханием, крупные капли дождя ударили в лицо. Он втянул голову в плечи и быстро двинулся к стойбищу.

Куркакан рискнул открыто пойти в наступление.

Дождик налетел совсем неожиданно. Невесть откуда набежала тучка, рассыпалась радостной слезой и ушла догонять уходящее за гольцы солнце. Она даже не нарушила говорливой таежной жизни: отсчитывала годы кукушка, щелкал клест, стучал дятел. Стук топора раздавался в тайге звонкой радостью...

Герасим, подрубив сушинку, уперся плечом в ствол, нажал. Дерево качнулось и упало с гулким уханьем. Смахнув с мокрых волос щепье, Герасим принялся кряжевать сушинку. На душе у него, как в затяжное ненастье, пасмурно. Рядом монотонно гудит вылезший из берегов Гуликан. Сколько задержит их здесь река – день, два, неделю? А ведь он рассчитывал обернуться за четыре, многое – шесть дней. Да, прикидывал! И Лизавете Степановне не сказал ни слова. Ушел крадучись, как преступник. Хоронился – от кого? От самого себя? «Лизавета Степановна не должна ниче знать! » Слюнтяй. Всякая сволочь может из Гераськи лепить булки. Зачем опять пошел в Угли? Кому их надо?.. Кому жа?..

– Сволочь, – Герасим с силой всаживает топор в дерево. Радугой брызжет красноватое щепье. От костра доносятся веселые голоса, смех... Они стегают Герасима, как бич. Почему они могут смеяться и радоваться, а он – скрипеть зубами от боли? Почему жизнь давит на его хребтину, как бычье дышло?..

Сплюнув сквозь стиснутые зубы, Герасим садится на бревно, достает кисет, отрывает клок газеты. Однако, заметив чернильные росчерки, бросает. Рвет снова. В глаза лезут буквы. Он бессознательно складывает их. Неожиданно рождается емкое слово «кровь». Оно еще ничего не говорит Герасиму, но его упорный взгляд движется дальше по строке. Рядом с первым встает второе слово – «мужика». Кровь мужика – это доступно пониманию, если кровь сосут из твоих жил с самого детства.

«Кровь мужика вдоволь пили и фабриканты и помещики. Но кровопийцы захлебнутся! Царизм на краю гибели... »

Герасим хмуро оглядывается в сторону костра, туда, где сидят Силин и молодой парень‑ бурят и весело переговариваются. Он поднимает с земли брошенный клочок газеты, снова упорно складывает буквы: «Рабочие и мужики доказали, что они способны сбросить со своих плеч эту нечисть. Свернуть голову кровожадному царизму. Тогда свобода, воля – мужику, кандалы – для тех, кто их породил!.. За оружие, товарищи пролетарии!.. » Герасим хмурит брови, но в душе рождается какое‑ то непривычное волнение. Он силится постичь весь смысл этих слов – понятных и в то же время таинственных. Свобода, воля... Не он ли ищет ее всю жизнь! Сперва искал в городе, потом здесь, в тайге. Пытался добыть нечеловеческим трудом и с помощью золотой россыпи. Но она ускользнула из рук. Он даже не добыл право быть рядом с любимой!..

Нет, не верит Герасим этим страстным словам. Многое непонятно ему. Он долго смотрит на газету, размышляет. Потом складывает ее, сует в карман. Сидит, хмуро прислушивается к веселым голосам напарников...

У костра – оживление. Павел Силин и его товарищ разбирают харчи, переговариваются.

– Ух! Совсем забыл. День шли вместе, маленько работали вместе, а забыл, – на широком простодушном лице парня огорчение, – забыл спросить: как тебя звать?

Силин, развязывая мешочек с чаем, подмигивает:

– Матка с батькой Миколкой нарекли да в церковь понесли. Но поп да дьяк судили‑ рядили – враз заголосили: «Миколка, помилуй господи, – на небе бог! Да и на земле Миколка не так уж плох: одному спину почешет, другого тюрьмой потешит... » Вот судили‑ рядили – установили: Пашка – рвана рубашка, пупок наголе.

Парень смеется заразительно весело, блестя черными глазами.

– Ух, веселый Пашка – рвана рубашка. Ты Пашка, а я Дагбашка: мы – братишки!

– Все мы братишки. – Силин обхватывает своей огромной пятерней твердую руку Дагбы, улыбается.

– Все братишки? – удивленно восклицает тот. – Нет, ты братишка. А Гераська какой братишка? Как волк на барана, смотрит на человека Гераська. Почему он такой?

Силин задумчиво накручивает на палец русые колечки бороды. Подходит Герасим с кряжем на плече. Бросив его, садится, завязывает оборку на ичиге.

– Мудреный вопрос, брат, – наблюдая за мрачным лицом Герасима, отвечает Павел. – Послушай‑ ка такую притчу. Жили‑ были три мужика. Но жили – не тужили, землицу пахали, хлеб жевали, своим потом запивали, нужду треклятую песней сдабривали. Прослышал об их веселом житье Миколка. Кумекает: мол, дай‑ ка я пособлю, прикину на загорбок нужды, чтоб хребет пониже к земле склонился, небось думать забудут о песне. Ну и прикинул. Собрались мужики и соображают, как с этакой нуждищей по свету мыкаться. Один придумал: мол, заберу я свою долю на загорбок – она все же не так велика, – буду волочь одинешенек. Так и сделал. А двое других порешили не делиться, тащить ее, окаянную, полником по переменке. Одни несет – другой отдыхает, так перебрасывают нужду с загорбка на загорбок да песни попевают. Ну, а третий со своей нуждой едва ноги переставляет, на душе – ночь, зверем глядит: гнет она, треклятая, все ниже к земле, невмоготу уж.

Павел помолчал, заметив, как сверкнули глаза Герасима, продолжал:

– Но пришла пора, и открылись глаза у мужика. Вернулся он к своим братьям, что горе‑ нужду не развешивали, а на одном загорбке несли...

– Вернулся к братишкам! – с удовольствием повторил Дагба. – И он стал не такой, как этот Гераська?

Герасим так приналег на оборку, что сыромятный ремешок не выдержал, лопнул. Молча зыркнув на Дагбу, не сказав ни слова, пошел от костра.

– У‑ у, колючая ветка в стоге сена, – сердито прогудел ему вслед Дагба. – Он немного стал нойоном, арендатором. Золота много нашел...

Силин поднялся, притянул к себе парня, размышляюще заговорил, провожая взглядом сутулую спину Герасима.

– Не то. Он, ты и я, как тройка гнедых. Всю жизнь гнем горб на хозяина. Я узнал его с год назад. Работали в одном забое, покуда не заварилась каша. А заварилась через него.

Заграбастал управляющий по гривеннику с каждой души из заработка за украденный самородок, но и золотнишники взбунтовались. Отказались от работы, а Герасим первый полез в забой. Вот и случилась драка. После этого хозяин и приблизил его. Да, видать, не сладка Герасиму эта милость. Темно у него на душе, заскорузло. И золото нашел, верно, но и ему не рад. Видишь, как гнет его к земле, паря,

– Помрет‑ пропадет Гераська, – вздохнул Дагба.

– Отойдет. Ты не приставай к нему.

Павел легонько толкнул Дагбу, улыбнулся:

– Но, ладно. Давай‑ ка вари чаек, как ты говоришь, ташеланский, чтоб на душе оттеплило. А я пособлю Герасиму дров натаскать.

– Братишка еще не пил такой чай, какой в Ташелане варят? Дагбашка сварит! – обрадовался парень...

Силин и Дагба с наслаждением пьют зеленый, чуть подсоленный, с блестками масла чай, отдуваются, потеют. Герасим сидит в сторонке, глотает чай, угрюмо уставившись на костер. Даже сейчас между его бровями резкая, глубокая складка. Когда же раскроется душа этого нелюдимца? Распахнется ли?..

А Павел смакует каждый глоток да похваливает.

– Хорош чаек. Ни разу не пивал. Такой пить надо с настроением, на душе теплеет.

– Дагбашка сварил бы еще лучше, но у него нету молока! – краснеет от удовольствия и горячего чая парень...

На берегу жарко пылают костры. Дым расползается над деревьями, легкой пеленой висит над ложбинкой. Приближающаяся ночь усиливает звуки: явственнее становится гул реки, людские голоса, покашливание оленей. Над табором властвует какая‑ то чуткая настороженность. Люди ходят и сидят, пьют чай, готовятся к ночлегу, переговариваются, но все это делают с хмурой озабоченностью.

А Гуликан гудит, утюжа песчаное дно...

Иногда от палатки, что притаилась на отшибе у сопочки, доносится властный голос.

– Ха! Гасан знает, что делать. Или ты, а не Гасан здесь хозяин?

И снова предостерегающий рокот.

– Сволочь, – не выдерживает Герасим этой удручающей музыки.

– Кого ругаешь ты, сердитый Гераська? – живенько откликается Дагба, протирая котелок пучком травы. – Кого?

– Тебя.

Дагба аж подскакивает на месте. В полном недоумении смотрит на Силина, который, полулежа на локте, безмятежно дымит трубкой, переводит жгучий взгляд на Герасима, щеки его вспыхивают.

– Меня?! Что, Дагбашка на твоей дороге сел? Нойон я? Зеленецкий? Или чай хлебал с ним из одной кружки?.. Глупый баран ты, Гераська.

Парень горячится, сыпя вопросами и восклицаниями, а Герасим даже не смотрит в его сторону. Отвернувшись, как от надоедливой мухи, курит, жует самокрутку. Силин в свою очередь с интересом наблюдает за ним.

«А ведь прошибет он тебя до самой печенки, будь она хошь за тридцатью и тремя запорами. С таким, паря, если не заговоришь, так взвоешь», – размышляет он с удовольствием.

Наконец Дагба, видимо излив негодование, сердито усаживается у костра.

Вечер мог окончиться миром, если б не Павел, которому очень хотелось добиться от Герасима хотя бы слова человеческого.

– Слышь, – начинает он с самым безвинным видом, обращаясь к насупленному Дагбе, – а я ведь неверно закончил притчу о мужиках. Душой покривил, сказал, как сердцем хотел. Не вернулся он к своим братьям, – Силин глубоко затягивается табачным дымом, Дагба поднимает брови. Только Герасим сидит не шелохнувшись. – Не вернулся. Видно, крепко его душа обросла мохом, и продал он ее одному богатею, вроде нашего управляющего Зеленецкого. Чуешь? А потом решил ожениться на его дочке. Чтоб поближе стать к золотишку, значит, да сесть на загорбок своих же мужиков.

Дикие огоньки в глазах Герасима предупреждают Павла, но он спокоен... Герасим встает даже медленнее, чем обычно, хотя все в нем бурлит, так же неторопливо выдергивает из земли обожженный огнем таган. Павел вовремя успевает свалиться на землю – дубинка свистит над самым ухом и, глухо хлестнув по дереву, с хрустом надламывается.

Длинная минута проходит в зловещей тишине. Дагба сидит, раскрыв рот, не в состоянии вымолвить ни слова. Герасим и Силин молча стоят друг против друга.

– Но, язви тебя, скор ты на руку! – наконец вздыхает Силин. – Будь я таким же, то нам с тобой таганов не хватило бы. Пришлось бы тебе, брат, – Силин подмигивает Дагбе, – новые рубить да нам подбрасывать... Но садись, паря, поговорим на открытую душу. Садись!

Павел садится у костра, достает трубку.

– Закуривай. Охолонешь скорее.

Герасим швыряет таган на землю, вытаскивает кисет, руки его заметно дрожат. Наконец и Дагба обретает дар речи. Он возмущается, разглядывая сломанный таган.

– На чем чай варить будем? Надо новый рубить. Если бы ты, Гераська, сломал его о свою баранью голову, Дагбашка срубил бы тебе еще десять...

Парень, продолжая ворчать, идет вырубать новый таган, а Силин и Герасим молча жгут табак. Нелегко завязать разговор по душам, если души‑ то как два разных сапога. Ох, нелегко!..

Герасим под запал пожирает самокрутку, играет желваками. Силин прочищает трубку, внимательно осматривает пруток, пропитанный никотином. «Вот этак бы душу Герасима прочистить, – думает он, – но как найти к ней такой же пруток? »

– Нескладна твоя житуха, Герасим, – тихо говорит Павел. – Озлобила тебя трижды клятая жизнь, а ты и поддался, залез в себя и створки захлопнул. Бредешь одинешенек по пням да колодам. Неужели тебе не встретилась ни одна добрая душа? Неужели тебе и помянуть добрым словом некого?

Герасим некоторое время молчит, ковыряя сучком землю.

– А тебе кака забота, – бурчит он. – Или в душеспасители метишь?

Голубые глаза Силина вспыхивают гневом.

– Эх, ты. Плевать мне на твою душонку, будь ты каким‑ нибудь выродком‑ кровопийцем. Ты же рабочий до самой середки, язви тебя. Ты им и останешься, хоть закладай душу самому дьяволу. Мы с тобой одного поля ягодки, как ни верти. Значит, нам не по разным стежкам тащиться. Чуешь?

Герасим пытливо смотрит на Павла и вдруг чего‑ то пугается. Неловкими пальцами застегивает на груди грязную рубаху, будто опасаясь, что все скопленное в сердце годами и тщательно упрятанное от людских глаз, вот‑ вот прорвется наружу...

Силин продолжает:

– Чую, и в эти Угли ты идешь не с легким сердцем. Вроде тебя силком туда тянут. По чо ты идешь туда?

Эти слова возвращают Герасиму все его самообладание. Он снова уходит в себя.

– А ты?

– Меня послали золотнишники. Народ послал. Я иду, чтоб на прииске хошь малость нужды убыло. Чтоб рабочим и их семьям, ребятишкам жизнь чуть полегчала... Не о своем хребте забота...

Какая‑ то болезненная усмешка скривила плотно сжатые губы Герасима. Он хотел что‑ то сказать, потом поднялся на ноги, скомкал в кулаке ворот телогрейки. Постоял, задумчиво шаря по земле глазами, негромко обронил:

– Полегчала...

Герасим делает шаг от костра, останавливается, оборачивается к Силину, снова хмуро роняет:

– Полегчала...

Еще больше ссутулившись, он уходит. Силин внимательно смотрит ему вслед, теребит бороду: «Хлебнул ты, брат Герасим, горького через край. Зверем глядишь, а душа, как у младенца. Поэтому‑ то ты и прячешь ее от людей... Ничо, поймешь, что вокруг тебя не только недруги, как от сна очнешься. И захочется тебе столь доброго людям сделать, что и сто годков покажутся малостью... »

Павел, улыбаясь своим мыслям, встает, поднимает с земли сломанный таган. Может, с этого тагана и зачнется его жизнь? Почем знать...

– Не печалься, братишка, – раздается за спиной Силина звонкий голос Дагбы. – Я срубил новый таган. Вон какой хороший. Березовый, веником пахнет, лесом пахнет, степью...

Павел крепко притягивает парня к себе, тихо говорит:

– Ты не трожь Герасима. Пускай побудет сам с собой. Чую, скоро ты увидишь его в иной одежке.

Дагба в недоумении смотрит в сторону мохнатой лиственницы, где под ветвями на брошенной телогрейке лежит Герасим. Лежит с открытыми глазами, сложив руки на груди. Непонятно, в какой другой одежке он будет скоро?..

Парень озадаченно чешет нос, однако сейчас же вспыхивает как порох.

– Слышал, братишка, как Гасан ругался с помощником Комля? – восклицает он, усаживаясь рядом. – Слышал, как Гасан кричал: «Я здесь хозяин! » Почему он хозяин? Разве тайга его? Лес его? Вода его? Птички его?

Силин не очень весело улыбнулся.

– Скажи, а ты давно здесь, в тайге‑ матушке?

– Второе лето кочую.

– А родом‑ то далекий?

– Из Ташелана. Это от Верхнеудинска недалеко будет. Пока чашку‑ две чаю улусник выпьет – дойдешь до Ташелана. Верст двадцать, говорят. Там мои батька с маткой жили. Юрта и земля была, травы вокруг много было. У‑ ух, как много.

Дагба восторженно осматривается вокруг и, вскинув брови, со свойственной ему неожиданностью спрашивает:

– Скажи, братишка, кто такой кабинет? Наверно, шибко большой начальник, арендатор? А кто такой ре‑ се‑ де‑ ре‑ пе? Наверное, самый большой нойон, больше кабинета?

Павел с нескрываемым любопытством смотрит на парня, не зная, что и ответить.

– Как тебе сказать. Да ты откуда знаешь об этом? Сорока на хвосте принесла, а?

Дагба вздыхает.

– Был в Ташелане русский арендатор Никитка. Земли много имел, степь большую имел. Мои батька и матка каждое лето косили ему сено. Косили, пока не пропали. Я остался один и тоже все косил. Потом пришли к Никитке улусники, говорят: большой нойон ре‑ се‑ де‑ ре‑ пе из города хорошую бумагу прислал. Вот что, говорят, в этой бумаге: «Бедные улусники, отбирайте земли у кабинета и сделайте их своими». Вот суглан нашего Ташелана поставил: разделить все земли по бедным юртам. Мне говорят: Дагбашка, возьми и ты себе немного земли, будешь сам хозяин.

Дагба снова шумно вздохнул.

– Но, а ты? – Силин подвинулся ближе. – Обрадовался, поди.

Брови Дагбы взлетают вверх.

– Почему обрадовался? Я жил, сено косил для Никитки – получал деньги. Зачем мне земля?! Самому себе сено косить – самому себе деньги платить? Зачем?

Силин весело смеется.

– А ты бы сказал Никитке: давай‑ ка, мол, засучай рукава да бери косу. Я на тебя горб гнул, теперь ты на меня попотей. А сено сбывал бы самому кабинету.

– Зачем продавать‑ торговать? Разве я арендатор? Разве нойон? Или кабинет какой? Тьфу!

– И ты бросил все и ушел?

– А что бросать Дагбашке? Юрту взял Никитка за долг. А земля есть кругом. Улусники сказали: «Иди, Дагбашка, на прииск». А мне неохота идти на прииск. Я хочу видеть много земли, шибко много. Во как здесь, и я стал охранником у Комля, стал ходить в город и обратно. Иду по тайге и радуюсь: ой, как много земли! Арендатора нет. Кабинета нет! Тайга большая и ничья. Она моя, твоя, Гераськина и многих людей, кто ходит здесь, слушает ее голос... Хорошо! Иду по тайге – она говорит со мной голосом птичек. Лягу спать – говорит ручейками. Хорошо!

Парень тихо смеется.

– Хорошо!..

И снова у костра тихо. Силин задумчиво глядит в счастливое в своей невинной радости лицо парня. Братишка! Еще совсем дите. Но и он почувствует великую силу, когда поймет, увидит, что вокруг него! Идет с открытой душой навстречу суровой правде, ищет дорогу. Да, когда‑ то вот так искал и он, Павел Силин. Искал с веселой шуткой, хотя сердце сгорало от ненависти. Шесть месяцев тюрьмы, освобождение, бурлящая Чита, просыпающаяся родная деревня с тихой могилкой стариков. А он один как перст. Мотался неприкаянный. А вот нашел. Нашел на далеком Витимском прииске. Да и не один нашел дорогу к правде. Ножин‑ старикан, десятки других, как он, с огрубевшими руками, обветренными лицами и ненавистью в сердце. Как это случилось? Началось с драки, виновником которой был Герасим, которая вылилась буйной, скопленной годами силой. Она сблизила, собрала людей, как пальцы в кулак. Вот тогда и Ножин, скупой на слова, неторопливый на дело, да и каждый почувствовали в себе такую силу, что горы в пору ворочать!..

Найдет эту дорогу и Дагба и Герасим... а нашел ли его закадычный друг Аюр Наливаев? Где сейчас он, Лешка?

В верхушках деревьев прошелестел ветер. Ветви встрепенулись, обмахивая звездное небо...

Миновав опушку, Куркакан затаился под лиственницей. Осмотрелся. Монотонно шуршал дождь. На яру грудкой лежало обгорелое жердье, горбились сплавленные огнем шкуры.

Перед юртами горели костры. Возле некоторых сидели люди. Они держались тесными группками, как куры в ненастье, притихшие и хмурые. Время от времени кто‑ нибудь из них поднимал глаза на опушку и смотрел долго‑ долго...

Куркакану становилось не по себе от этих угрюмых взоров. «Если все они пойдут его следом?! »

Он быстро добрался до берега Малого Гуликана, нырнул в черемушник. Тропа виляла почти над самой водой, гибкие ветви хлестали по лицу, осыпали холодными брызгами. Дождь барабанил по речной волне, пузырился.

Вынырнув из черемушника, Куркакан очутился в четырех шагах от берестяного жилья Аюра. Прислушался. До слуха доносился голос самого хозяина. Добродушный, как мурлыканье довольного кота. Куркакана покоробило. Идя сюда, он рассчитывал на встречу с разъяренной рысью и приготовился к схватке, а встретил... Здесь было что‑ то непонятное...

– Буни, – выдохнул он, придвигаясь к юрте.

Аюр сидел на груде разбросанных шкур, держа на коленях сынишку. Посредине ярко горел костер, наполняя юрту веселым треском. Аюр волочил по шкуре трубку, малыш тянул ручонки, норовя поймать ее. Глазенки сына блестели, схватив трубку обеими руками, он тащил ее в рот.

– Ойя, Павел! – приговаривал Аюр, раскачиваясь. – Ойя, ты хочешь иметь такую же большую трубку, из которой курил твой крестный! Скоро ты станешь большим, научишься строить русские слова, как юрту. Тогда твои глаза увидят то, что оставила на трубке его рука. «На память! » – вот что увидят твои глаза, когда ты станешь большим. Твои глаза будут видеть только солнце. Ночь, пожалуй, совсем уйдет из сопок. Тогда Павел, пожалуй, захочет...

Полог распахнулся, и в юрте бесшумно появился Куркакан. Его глаза разом обежали жилище, остановились на лице Аюра. Аюр потрепал пухлую щечку сынишки, спокойно заключил:

– Пожалуй, Павел захочет жить в русской избе.

Продолжая разговаривать, Аюр осторожно устроил сынишку в люльку и, словно не замечая Куркакана, вернулся на свое место.

Куркакан вскинулся:

– В этом жилище забыли обычай!

– Когда волк приходит к своему соседу, щелкает зубами, медведь ревет, а человек говорит «здравствуй», – заметил Аюр. – Вошедший всегда найдет место у этого очага.

– Кто не уважает духов и того, кому они послушны, равен траве без дождя, стреле без лука, – бросил Куркакан, пристраиваясь возле очага.

– Дождя в сопках мало – слез много: всегда трава останется зеленой. А стрела... – Аюр поднял голову, простодушно уставился на Куркакана. – Пусть имеющий бубен скажет: разве нельзя стрелять без лука?

Куркакан ответил смешком.

– Сопки помнят: был один, кто хотел сошками загонять солнце за горы. Он, пожалуй, имел голову великого охотника...

Глаза Аюра вспыхнули, Куркакан осекся.

– Пусть говорит имеющий шапку с кистями: как стрела без лука попала в дочь Тэндэ? Как?!

Куркакан не ожидал ловушки. Он отшатнулся, побледнел.

– Твой глупый язык говорит, что знают одни духи!

Аюр расхохотался. Но так, что Куркакана покоробило: в смехе была ненависть.

– Елкина палка! Клянусь иконой Чудотвора – я знаю больше всех духов!..

Куркакан вскочил. Поднялся и Аюр.

– Ты отдал душу русскому Миколке – ты перестал быть человеком нашего рода. Так говорит обычай! Да, так говорит обычай! Ты можешь принести горе! Горе! Слезы! Об этом узнают все люди стойбища, – Куркакан говорил все увереннее, тише, с шипением. – Да, люди стойбищ хорошо знают, что несут им русские. Они рубят тайгу, роют землю. Звери уходят из тех мест, где они появляются. Голод идет по их следам. Голод. Голод. Люди узнают об этом...

Аюр даже растерялся под неожиданным натиском шамана.

– Елкина палка! Если бы все люди знали, что знает Аюр! – воскликнул он и умолк, сбитый с толку смехом Куркакана.

– Что знает Аюр? Что? Пожалуй, то, что сын Луксана показал тропу русским в Анугли. Хе‑ хе‑ хе...

Аюр не ответил, нырнув в угол юрты, вернулся с берестяным туесом. Куркакан ничего не успел сообразить, как он, отшвырнув крышку, сунул ему под нос лоскут вонючей кожи.

– Без вонючей воды шкуры не хотят гореть. Это видели все, кто был на берегу Гуликанов. Они видели в твоих руках такой же пузырь. А этот я нашел на месте своей юрты... Вот что знает Аюр!

Куркакан взмахнул руками, намереваясь схватить туес, но тот ускользнул из‑ под носа. Шаман хрипло рассмеялся...

– Как скажешь, что этот найденный ходил на поясе Куркакана? Как?.. Как‑ то длинноухий пришел к лисе, сказал: «Один глупый заяц ходит к осине рядом с твоей юртой и грызет кору. Он хочет, чтобы осина упала на твою голову! » Рассердилась лиса! Сильно рассердилась! Спросила: «А на кого он походит? » Язык глупого вылез из своей юрты: «Он похож на комок снега. Концы ушей у него помазаны сажей! » – «И он не имеет хвоста?! » – спросила лисица. «Да, это так! » – «Это ты и есть тот заяц? Проглочу тебя вместе с унтами! »

Куркакан перевел дух, снова рассмеялся.

– Как скажешь? Разве на нем есть следы рук Куркакана? Разве в юрте каждого не найдешь такой пузырь, в котором он носит по тайге воду? Может, ты сам сжег свою юрту?!

Куркакан беззвучно смеялся. Аюр обрел спокойствие, хотя на его лице играли желваки.

– Но к лисице могут прийти все длинноухие и сказать: «Твой пышный хвост мешает нам видеть солнце. Мы обольем его вонючей водой и подожжем». Разве скажешь, что это не твой хвост мешает, а хвост глупого зайца?!

Смешок застрял в груди шамана. «Они могут пойти одним следом! Этот с глазами волчицы знает, о чем думает мое сердце. »

– Буни! – прохрипел он в лицо Аюра и, задыхаясь, выскочил из юрты...

Солнце догорало, лучи били прямо в глаза. Куркакан плевался, бормотал проклятия и мчался через поляну. Если б на его пути выросла юрта, то он бы врезался в нее, осыпая ругательствами недальновидных жильцов. Так почти и вышло. Куркакан с разбегу ткнулся в оленью морду, отскочил, неистово выругался, только после этого пришел в себя.

Посредине поляны возились люди. Их было много. Слышались повеселевшие голоса.

– Нифошка приехал...

– Он оставил своего Миколку одного. Миколка будет скучать без крестителя...

Отец Нифонт не слушал охотников, суетился, устанавливая палатку. Люди помогали ему.

– Скоро ли придет купец Черный на берег Гуликанов?..

– Пожалуй, ружье надо. Красивую материю надо. Патроны надо.

– Привез ли с собой креститель напиток Миколки?..

Люди приумолкли, как только Куркакан подошел к ним.

– Люди помогают строить свое горе, – зашипел он, прокладывая себе дорогу к отцу Нифонту.

Служители культа встретились, как ежи. Куркакан, полусогнувшись, недобро усмехался, отец же Нифонт держался с достоинством, выказывая полное пренебрежение своему противнику.

– Носящий на голове облезший унт пришел на берег Гуликанов. Зачем?

– Прицепи на косу язык, ирод... Какие новости привез сын Козьмы Елифстафьевича?

– Новости? Он приехал сказать, что Нифошка придет собирать шкурки для своего ленивого Миколки. Хе‑ хе‑ хе!

Легкий низовик прошелся по опушке – и она тотчас отозвалась разноголосым шепотом. Здесь он запутался в листве березки, смахнул крупные капли росы и мимоходом зацепил нежную шелуху ствола; тут вспугнул ветку лиственницы; там надломил полусгнивший сучок; пересчитал нарядные перья косача, который чутко дремал, пригнездившись на нижнем суку старой лиственницы. Косач беспокойно заворочался, пошевелил красными бровями, вытянул шею, замер. Все спокойно! Он почистил клюв, расправил крылья и неторопливой походкой, словно заждавшийся ухажер, прошелся по ветке. Раскачивая ее, добрался до самого конца и озабоченно заглянул вниз: зеленая поляна все еще густо дымила. Рыхлая испарина отделялась от травы, нехотя ползла кверху, цепляясь за мокрый кустарник...

Но вот яркое солнце вырвалось из‑ за сопки напротив, и лучи вольным потоком хлынули на опушку, очищая ее от тумана.

Этого только и ждал молодой петух! Он расправил свои крылья, гордо осмотрелся и сорвался с места. Встревоженная ветка полными пригоршнями рассыпала радужный бисер росы, а косач уже прохаживался по лесной поляне. Вот он замер, звучно ударил крыльями по росистой траве и, подбоченясь, пустился в пляс. Плясал он самозабвенно. Вытянув над землей черную как смоль шею, цветастым веером распустив хвост и распластав крылья так, что правое крыло чертило по земле, несся по кругу. Над утренней тайгой полилась призывная брачная песня.

– Буль‑ буль‑ буль‑ буль‑ буль... Чу‑ у‑ ффышш. Буль‑ буль‑ буль...

Тетерев замирал, прислушивался, снова несся в лихом танце. В пылу пляски он не заметил, как из нарядного крыла выпало перышко – так подчас танцор не замечает оброненного платка. Перо вспорхнуло на ветку куста и тут, подхваченное ветерком, взмыло над опушкой. Солнце тотчас скрестило на нем лучи, обожгло, раскрасило.

А снизу неслась теперь уже многоголосая песня.

– Буль‑ уль‑ уль... Чу‑ ффышшш...

Это была песня весны, жизни, любви. Она вольно плыла над безмятежной тайгой...

Герасим совсем неожиданно для себя вдруг понял, что жадно слушает эту радостную таежную песню, почувствовал, что вместе со свежим дыханием утра она распирает грудь, как весенние соки почку. То было совсем новое ощущение мира, жизни. Ведь и раньше тайга была прекрасна, но он не замечал этого. А теперь вот...

Хотелось вздохнуть во всю мочь, расправить плечи.

Всю ночь Герасим провел в тяжелом раздумье, не сомкнув глаз. Снова и снова по зернышку перебирал свою жизнь. Что искал? Что‑ то важное, оброненное памятью? Нет. Хотел вспомнить один светлый, по‑ человечески радостный день в жизни – и не мог... Вся жизнь прошла со сведенными челюстями. Со стиснутыми зубами взял в руки золото, которое было смыслом всей жизни, со стиснутыми зубами принял в сердце любовь.

Кто его сделал таким? Кто же? Разве он не кормился грудью матери, разве не смеялся беззаботным детским смехом? А потом, когда начал понимать мир, разве не жил светлой человеческой мечтой? Но мечты и надежды с каждым днем укорачивались. Сперва – как кнут, который почти круглые сутки держал в руке, пася хозяйский табун; потом – как дратва, которой латал сапог... Там и здесь над ним стояло одно и то же ненавистное лицо – благодушное и гладкое или злобное и испитое: хозяин. Отвык улыбаться, приучился даже любить со стиснутыми зубами.

Вот и побрел одинешенек по пням да колодам искать жизнь, о которой говорят: живи себе, как хочется, а не как велит бог да хозяин. Может, и верно не той дорогой... но нашел ли? Нашел ли эту райскую жизнь, к которой стремился? Не держит ли длинная хозяйская рука его и здесь, в таежной глухомани, даже когда у него в кармане кисет с золотом?

Герасим ложился и вставал, сжимая кулаки.

– Сволочь, – тихо ругался он, не находя злобе места. – Уйти. Сейчас уйти. Отвернуть башку ему. Забрать Лизавету Степановну. Заплатить сполна за все. За всю жизнь...

Может, Герасим и бросил бы все, рванулся бы навстречу своим желаниям, но его удерживало одно: Лиза. Найдет ли она в себе силы пойти против воли Зеленецкого и вообще захочет ли? А чем‑ то оскорбить ее Герасим был не в состоянии. Но и разворошенная ненависть была велика. Она требовала выхода.

Наконец Герасим встал, подошел к костру. Павел и Дагба мирно спали бок о бок.

– Дрыхнет. Подсобил бы найти дорогу пряму. Краснобай. – Герасим поднял сломанный таган, повертел в руках, бросил в костер, чувствуя, как грудь захлестывает злоба. – Сам‑ то какой идешь? Идешь в Угли. «Народ послал»! Хозяин послал! И Гераську и тебя. Хозяин! Если подохнешь от стрел ороченов – по его милости. Тогда полегчат... Полегчат!..

Герасим тихонько опустился на землю, задумался, сосредоточиваясь на внезапно мелькнувшей догадке.

– Что же эта?! – пробормотал он, собираясь с мыслями. Ему отчетливо вспомнился дом управляющего, рассыпанное золото на полу, растерянная Лиза и ее испуганный голос: «Спрячь, Герасим, оно может принести нам несчастье... » Почему он тогда не придал этому никакого значения? Он, как младенец, дал обвести себя вокруг пальца управляющему. Ведь видел, чувствовал, что поет птичка не о том, что на сердце...

– Обманул, сволочь! Всех обманул. «Мое счастье – счастье Лизаветы Степановны... » О народе думат, а наказал строить жилье подале от золота. Для отводу глаз! Один золото хочет вычерпать... А тама скрыться. Не выйдет, хозяин! Хошь подохну, а оставлю тебя с пустым брюхом...

Эта мысль настолько распалила Герасима, что он забыл обо всем на свете. Сперва это была обыкновенная жажда мести: вычерпать золото из котлована, расшвырять, отдать хоть самому дьяволу, лишь бы оно не попало в руки ненавистного хозяина. Потом, взглянув на Силина, он вспомнил золотнишников, хмурых, озлобленных; вспомнил темные сырые забои; вспомнил тесные сумрачные бараки; вспомнил полуголодных чумазых детишек...

– Кровопивец. Думал с моей подмогой обмануть всех. Нет, подсоблю золотнишникам. Для них пойду в Угли... Подсоблю мужикам! Своим подсоблю...

В груди Герасима проснулось новое чувство, которое все больше и больше подчиняло его своей влекущей силе...

Герасим присел возле воды, по уши окунулся в мутноватые волны, вылез, тряхнул головой. Оказывается, как хороша вода утреннего Гуликана! Она освежает, как ветерок в зной, бодрит, как хмельной квас.

Зачерпнув два котелка воды, он осторожно пробирался сквозь густой тальник, когда донесся властный голос:

– Гасан должен идти!

На берегу, в том месте, где выбравшаяся из теснины река катилась вольной шиверой, стояли двое. Старшой охраны – костистый сутуловатый человек – и Гасан. Заложив руки за красный пояс, что в несколько рядов опоясывал талию, старшой хмуро доказывал:

– Река дурит. За ночь, почитай, на четверть прибавила. Я как старшой в ответе...

– Гасан пойдет!

Весь вид старшины подчеркивал ту же непреклонную решимость, что слышалась и в его словах.

Герасим еще раз оглянулся на реку. Размытые, осевшие берега, обвислый дерн, оголенные корневища деревьев.

Ниже шиверы – поворот, узкие порожистые ворота. Волны кидаются на валуны, барахтаются, вскипают...

Дагба встретил Герасима, как молодой петух. Щеки горели румянцем, глаза сверкали.

– Гераська! А мы проснулись с братишкой – нету тебя. Куда девался? Не пошел ли рубить новый таган? Потом думаем: нет, слушает песню Гераська! Почему не разбудил меня с братишкой, когда тайга начала говорить голосом песни – красивой песни? А почему твои глаза блестят, как бляхи на узде, которую чистили песком? Почему?

– Заткнись, – не очень злобно ответил Герасим, вешая котлы над огнем.

– Как – заткнись? Зачем – заткнись? – Дагба вскинул свои быстрые глаза на Павла: – Этот Гераська говорить не может. Колючая ветка в стоге сена!

Герасим молча поправил костер.

– Эх, елки‑ палки! Вы хошь бы доброе утро сказали друг дружке. А то продрали глаза и сразу в когти, – улыбнулся Павел, натягивая унт.

– Какое доброе утро! Все настроение сломал этот Гераська!

– Ну ничего. Недруги злой умысел тешут, а други морды чешут, – успокоил Силин. Прислушиваясь к оживлению на таборе, спросил: – Кажись, этот Гасан собрался переправляться? Как думаешь, Герасим, одолеет он эту разнузданную силищу?

– Одолеет. Если и свихнут шею, не больша беда. На одного кровопивца в тайге убавится, – думая о чем‑ то своем, ответил Герасим.

– Я говорю: колючая ветка этот Гераська, – не утерпел Дагба. – А скажи, мы пойдем или будем сидеть здесь?

– Отцепись ты, – огрызнулся Герасим. – Поглядим. Торопиться некуды. Успеем исполнить наказ хозяина.

Герасим таинственно, как показалось Силину, усмехнулся. Что же на уме у него? Он и верно преобразился. Глаза горят, как в лихорадке. Спина распрямилась. И эта усмешка‑

Раздумье Павла оборвал голос Гасана, который громыхнул, покрывая рокот реки.

– Все должны быть готовы идти через Гуликан. Скоро!

Близился полдень. Неподвижное легкое небо обнимало тайгу. Оно не давило на сопки, казалось, его приспущенные края парили над зелеными гребнями гор... А люди и животные в страхе жались друг к другу, держась подальше от мрачной стремнины.

Гасан стоял на берегу перед столпившимся караваном. Над головой его широкими кругами ходил ворон. Тенью проносясь по лицу, ронял скрипучий крик.

– Найдется ли кто в пугливом стаде, кто не боится волн Гуликана?! Гасан даст ему этот мешок, – старшина тряхнул тугим кожаным кисетом. Развязал шнурок – по ладони поползли золотые таракашки. – Здесь больше, чем стоят все ваши глупые головы. Гасан отдаст все это одному смелому!

Голос старшины звучал насмешливо. Цепкие глаза выхватывали кого‑ нибудь из толпы, и тот хмуро отворачивался...

– Среди длинноухих Зеленеца нет ни одного с сердцем мужчины. – Глаза Гасана нащупали длинную фигуру Шмеля. – Может, сам с мордой лисицы не боится Гуликана? В сердце Шмелишки больше любви к желтым крупицам, чем к своему длинному телу.

Шмель отвел умильный взгляд от мешочка, подавив вздох, с достоинством ответил:

– Я теперича никаких общих делов с господином шуленгой не имею. Душа претит, стало быть.

– Ха! Твой тощий зад надо завернуть в юбку. Зря носишь штаны.

Среди стражников послышались возмущенные голоса:

– Насмехается, идол. Вроде и не люди перед ним.

– Изголяется, душу изматывает, а мы слова сказать но могем...

Стражники вопрошающе поглядывали на старшого, но тот угрюмо отмалчивался. Гасан продолжал издеваться, подкидывая на руке кисет с золотом.

– Среди длинноухих нет мужчин. Может, Миколка сделал вас женщинами? Надо снять с вас штаны... Может, вы способны носить детей? Ха‑ ха‑ ха!

Гасан самодовольно смеялся, прямо в сумрачные лица людей.

В эту минуту к нему подошел Герасим. Подошел своей неторопливой цепкой походкой, остановился, словно обожженный солнцем камень против сопки.

– Дай сюды, – процедил он сквозь зубы и, протянув руку, выдернул кисет из властной пятерни шуленги. Широко размахнувшись, он швырнул золото в свинцовые волны.

По берегу пробежал одобрительный гул.

– Так его, Герасим! Так его басурманина, по‑ нашенски...

– Уу‑ ух, молодец этот Гераська!

Гасан смотрел на дерзкого угрюмца, щеки его постепенно краснели, глаза тонули под пухлыми веками.

– Ха! Приказник Зеленеца! В руке Гасана он отдаст душу Миколке!

Могучая лапа старшины поднялась и, хищно растопырив пальцы, двинулась к шее Герасима, по‑ бычьи пригнутой, напряженной. Но цели не достигла. Железные пальцы Герасима впились в нее, остановили – на пухлую ладонь Гасана звучно шлепнулся кожаный мешок с золотом.

– Тута больше, чем весишь ты с потрохом. Лезь в реку! Или боишься замочить портки? – в глухом голосе Герасима клокотала ненависть, узловатые пальцы судорожно сжимали чехол с ножом, висевший на поясе. Страшен был и Гасан в своем бешенстве. Казалось, вот‑ вот он ринется на противника, сомнет, растопчет. Но Герасим был не один. Это чувствовалось и в напряженном молчании, и в горящих ненавистью глазах людей, которые теперь уже не опускали головы под пронизывающим взглядом старшины.

– Будяр! Пугливое стадо сбилось в кучу. Гасан бы раскидал вас, как муравейник. Но он должен идти. Его ждет сам царь! – шуленга круто повернулся к реке, с неукротимой силой взмахнул рукой – второй кисет с золотом полетел вслед первому. – Гасан пойдет!.. Назар!..

Глаза старшины выхватили испуганного парня, но тот сейчас же юркнул за спины своих товарищей.

– Здесь нет того, кого зовет хозяин‑ Гасан.

– Будяр! – Гасан сорвался с места. Назар беспомощно оглянулся на мрачные лица стражников, заметил Дагбу, который стоял ближе всех, рядом с Павлом, схоронился за него.

– Собака, показывающая хвост! – Гасан, тяжело сопя, надвинулся на Дагбу, отшвырнул плечом, как ветку на пути.

– Ха! Детеныш длинноухого хочет стать на дороге самого Гасана... Гасан здесь хозяин!

Дагба, как дикая кошка, прыгнул вперед, снова встал перед взбешенным шуленгой, загораживая перепуганного Назара.

– Ты собака‑ человек! Дагбашка пропадет, подохнет, но не уйдет. Тайга ничья. Тайга моя, Пашкина, его – всех, кто здесь!

Гасан застыл от неожиданности.

– Что говорит щенок, который вертится под ногами Гасана?!

Гасан рванулся и остановился, услышав тихий насмешливый голос, который отчетливо прозвучал среди всеобщего молчания:

– Но будет. Помиловались и будет. А он сказал верно. Тайга не твоя – царская.

– Ха! Гасан и царь – одно и то же!

Павел расхохотался, да так весело, что не удержался Дагба, заулыбались стражники.

– Елки‑ палки, и веселый же ты человек! «Гасан и царь – одно и то же». Да кто ты? Листок на этой березине. Царь чуток дунет и ты затрепыхаешься, дунет похлеще – и нет тебя. Нету Гасана! Чуешь?

– И пропал Гасан, подох, как травка под косой, – подытожил Дагба.

Гасан ошалело смотрел на Павла. Смотреть приходилось снизу вверх, потому что тот был почти на голову выше.

– Твоя борода зачем здесь? – наконец воскликнул он.

Павел, скрестив руки на груди, улыбнулся.

– Да вот пришел поглядеть, как ты будешь мочить портки в этой речонке. Погляжу, не понапрасну ли ты носишь штаны...

– Сто чертей Нифошки! Смотреть лучше, чем делать! Но твоя борода увидит, что у Гасана сердце сильнее, чем у всего стада длинноухих!

Шуленга с достоинством повернулся и грузно зашагал к берегу.

– Собака‑ человек, – прошептал ему вслед Дагба.

– Да. Но в нем есть что‑ то от этой стремнины, – тихо ответил Павел...

Гасан остановился на прежнем месте, обвел тяжелым взглядом берег.

– Сгинем, хозяин. Чует моя душа. Не к добру это воронье каркает, – обронил старшой, хмуро глянув на ворона, который по‑ прежнему кружил в лазоревом небе, рассыпая нудный скрип. Гасан обдал его насмешливым взглядом, властно махнул рукой.

– Назар! Лук!

– Хозяину‑ Гасану нет равных по стрелам! – громко крикнул Назар, подбегая к хозяину и протягивая лук.

Лук перегнулся вдвое в могучих руках. Почерневшее, отшлифованное ладонями дерево, казалось, испустило гулкий вздох, который на миг заглушил рокот реки. Тетива не выдержала. Скрученные жилы лопнули со звуком перетянутой струны. Дерево спружинило, хлестнуло по воздуху. Рука Гасана отлетела назад. Он дернулся всем телом, однако удержался на ногах. Пока люди успели осмыслить, что произошло, злополучный лук и стрела полетели в волны. Гасан взревел.

– Будяр! Сто чертей Нифошки и лихорадка Гантимура! Ружье!

Однако в толпе мешкали. Тогда Гасан подскочил к молодому кряжистому стражнику, что стоял ближе всех, опираясь на карабин, и выхватил из его рук ружье.

Все произошло молниеносно. Лязгнул затвор. Грохнул выстрел.

Последний крик ворона застрял в глотке, крылья надломились, и он растрепанным комком плюхнулся в воду.

Над толпой раздался торжествующий возглас.

– Первый по стрелам хозяин‑ Гасан!..

Старшина сунул в руки опешившего парня ружье.

– Назар сказал не все. В сопках есть один, кто не боится Гуликана. Это сам Гасан! За ним пойдут все...

Люди снова молча, выжидательно смотрели на старшого, на него набросился и Гасан:

– Может, ты здесь хозяин?! Может, ты не должен делать, что говорит Гасан?!

Старшой нахмурился.

– Вот что, братва, – нерешительно начал он, бросая взгляды из‑ под кустистых бровей. – У меня тоже дома детишки, мальки. Я, как старшой, за вас в ответе. Все может случиться, все под богом ходим. Однако ж наказ есть. Предписывает следовать за хозяином в огонь и в воду...

– Это так, – оборвал Гасан. – Гасан здесь хозяин! И он знает, что делать. Назар пойдет моим следом. За ним – начальник длинноухих и остальные. Люди Гасана пойдут в хвосте. Каждого, у кого волны Гуликана отнимут сердце, проткнут стрелы.

Последние фразы он выкликнул зычно. Охранники мрачно оглянулись на воинственных туземцев, которые были готовы хоть сейчас выполнить приказание хозяина. У одного в руках был карабин, у двоих за спинами висели луки и берестяные сумки со стрелами. Охранники в глубоком молчании ждали, что скажет старшой. На него были устремлены шесть пар угрюмых глаз. От одного его слова зависело, примут ли они с миром условия шуленги или на берегу вспыхнет схватка. И это слово последовало.

– Перечить не волен.

– Будет так, как сказал Гасан!

– А ты сам наперед попробуй, паря, – снова раздался спокойный голос Силина. – Разузнай, разведай дорогу. Зачем же лезти всем в воду, не зная броду...

– Тогда царю скажешь, что ты самый смелый: первый замочил унты в сердитой реке, – как всегда, подключился Дагба.

– Верно. Ты ведь хозяин. Вот и укажи путь...

Гасан гордо поднял голову.

– То, что узнает царь, ты увидишь.

Старшина подошел к оленю, вскочил в седло.

Белый, без единой марашки, олень, гордо вскинув к спине темно‑ бурые рога, размашисто шел навстречу рокочущим волнам. Берег притих. Пощелкивали копыта, со звоном брызгала галька.

Неподалеку ухнуло подмытое дерево. Олень шарахнулся в сторону, но, осаженный сильной рукой, застыл на месте, с опаской кося глаз на рухнувшую сосну. Зеленая макушка, зарывшись в свинцовые волны, судорожно билась. Волны с разбегу кидались на препятствие, вскипали, рвали его, расшатывали, но дерево продолжало цепляться за берег.

Гасан хлестнул оленя. Животное, задрав морду, кинулось в реку. Гасан оказался по колено в воде. Течение напирало плотной лавиной, стремясь вырвать почву из‑ под ног, бросить пластом. Олень стоял на месте, напрягая все силы. Люди на берегу бестолково засуетились.

– Пропадет этот Гасашка. Помогать надо.

– Бичеву. Сгинет! – зычно крикнул старшой и шагнул в воду. – Гасан, хозяин!

Старшой застыл с открытым ртом. Грузное тело Гасана вдруг свалилось на левый бок. Повисло над самой водой. Зад оленя круто вильнул в сторону, провалился в пучину, будто животному внезапно подрубили задние ноги. Одна мысль обожгла мозг людей: «Конец! » На мгновение люди оцепенели. Но вот олень выправился, встал против течения. Волны разбивались о его широкую костистую грудь. Вытянув морду навстречу волнам, олень шумно дышал. Гасан усмехнулся. В критический момент он нашел верное решение: падая всем корпусом на бок, круто развернул оленя против течения.

Гасан дал животному небольшую передышку, осмотрелся и снова продолжал борьбу со стремниной. Упорно держась против течения, осторожно пробирался к противоположному берегу.

Глубина осталась позади. Дальше река мелела, и Гасан повернул обратно. Мокрый от унтов до собольей шапки, он подошел к Силину, остановился, широко расставив ноги:

– Еще что хочет сказать борода? Ха!

– То, что ты силен, паря, – это верно. Но все же царь растопчет тебя и следа не оставит.

Тело Гасана всколыхнулось, как от толчка. Он метнул взгляд на Герасима, который ответил откровенной ненавистью, на Дагбу, лицо которого выражало два противоположных чувства – искреннее восхищение и неприязнь, и громко заявил:

– Гасан сам станет царем в сопках!

– Ишь ты, царем, – улыбнулся Павел. – Нет, паря, царем ты не станешь. Одного‑ то народ больше не хочет тащить на своем загорбке. Чуешь, мужики дадут ему скоро под зад. Отошла коту масленица, а от поста взвоет... Мужики...

– Эти длинноухие?! Ха!

– Эти мужики будут царствовать на земле. Ты доживешь до того дня или нет, а они‑ то доживут верно. Им страсть хочется посмотреть, как будут выть их кровопийцы. А тебе на чо глядеть, на свои слезы? Не шибко радостно...

– Ха! Сопки не видели, чтобы Гасан мочил глаза! Они всегда будут слышать его смех. Ха‑ ха‑ ха...

Смех Гасана прозвучал как‑ то неуверенно, тревожно...

На берегу начались приготовления к переправе. Оленей потяжили друг к другу за поводья длинной живой цепочкой. Ее возглавлял белоснежный олень Гасана. За ним на коротких ременных поводьях, привязанных к седлам, шли два вьючных. Потом олень Назара. За ним следовал олень старшого... В хвосте каравана двигались ездовые Гасана. За каждым из них шел запасной олень. Шествие замыкала долговязая фигура Шмеля...

Солнце замешкалось, жарко отпыхиваясь, когда цепочка людей и животных двинулась с места...

У самой воды Гасан оглянулся. Караван вытягивался по зеленому распадку длинной пестрой нитью. Дальше распадок карабкался вверх, упирался в подошву небольшого гольца, шапка которого всегда напоминала ему шкурку горностая, брошенную на яркой лужайке. Много раз случалось проходить ему здесь, и он всегда любовался им. Может, потому, что обожженный солнцем голец блистал ярче других? Но сейчас... Гасан отвел взгляд от гольца и встретился с ясными, как небо над головой, глазами. На бугорке стоял Павел и смотрел на него. Он казался большим и сильным. Может, потому, что рядом с ним стоял Дагба? Колечки бороды, русый чуб его шевелились под легким ветерком, шевелилась и серая просторная рубаха, выпущенная поверх брюк. Казалось, он стремительно шагает вперед, приближается к нему, Гасану. Гасан слышит его голос... «Ты здесь листок... Ты никогда не станешь царем. В сопках будут царствовать мужики. А тебе придется мочить глаза!.. »

– Будяр!

Гасан выпрямился, как лук, освобожденный от тетивы, взмахнул рукой: вперед! Олень смело окунулся в мрачные волны, фыркнул. Осторожно передвигая сильными ногами, двинулся почти навстречу стремнине. За ним окунулся второй, третий... Течение напирало на животных, тащило вниз. Они боролись, напрягая силы, и упорно продвигались вперед, удаляясь от берега все дальше.

За спиной Назара уже ревела вода, когда сбоку вдруг раздался глухой плеск. Олень испуганно шарахнулся. Берег, за который держалась подмытая сосна, рухнул. Течение подхватило дерево, ткнуло вершиной в размытый яр и, крутнув, помчало вниз.

Какое‑ то мгновение Назар не видел ничего, кроме обнаженного многорукого корневища, которое мчалось наперерез. Гибель надвигалась быстро и неотвратимо. Гасан тоже видел это. Он что‑ то крикнул. Но что именно – Назар не понял. Он лишь заметил, что в руке Гасана блеснул нож. Пересеченный повод, на котором шел второй олень, скользнул в воду... Назар дрожащими руками шарил по поясу, стараясь вытащить нож, и не мог. Страшный водоворот был уже рядом. Раз, два... Назар, сжавшись в комок, бросился в воду, и в этот миг раздался скрежет, хруст, треск. Корни сосны запахали дно. Дерево вздрогнуло, роняя комья земли, остановилось. Но то была лишь отсрочка гибели. Сосна крутнулась в бешеном водовороте, вершина ее молниеносно описала полукруг. Налетела. Ударила многопудовой тяжестью в грудь первого оленя – тот вздыбился, перевернулся на спину, подминая Гасана. Надвинулась на второго – смахнула.

Первым вынырнул Гасан. Глотнув воздуха, зарываясь в волны, он рванулся к берегу. Рванулся и вдруг опять ушел под воду... Рядом, вспенивая стремнину, всплыл белый олень... Гасан вынырнул снова, на этот раз рядом с мордой погибающего животного. Ухватившись за рога оленя, он старался снять с него уздечку. Должно быть, повод при падении захлестнул его ногу. Нечеловеческими усилиями удерживаясь на воде, Гасан боролся со стремниной, с обезумевшим животным. Он скрывался под водой и выныривал снова. Наконец ему, видимо, удалось вырваться из рокового плена. Он по плечи выскочил из воды, рев волн покрыл его торжествующий возглас:

– Ха!..

Сейчас же течение рвануло его, швырнуло на каменистый порог. Взметнулась алая рубаха и исчезла. Водоворот смял, поглотил его. Люди даже не успели прийти в себя, как все было кончено: не было Гасана, Назара и четырех животных. Пятого спас старшой. Он успел перерезать повод. Люди были потрясены...

Старшой непослушными руками стащил шапку, перекрестился. Охранники последовали его примеру. Туземцы стояли с опущенными головами.

Павел, Дагба и Герасим сидели возле костра, молчаливым взглядом провожая караван, который возвращался в Острог. Гнетущую тишину нарушало лишь щелканье копыт. Тем более звонко прозвучал одинокий веселый голос:

– Желаем самого что ни на есть лучшего! Мы уходим, стало быть, утверждаемся в прежней должности...

– Зачем радуется этот Шмелишка? – удрученно обронил Дагба. – Как ворона подохшему коню. Пропал человек, два человека...

– Сильный был зверь, – мрачно заметил Герасим. – Орочей гнул. Всю тайгу держал под лапой. Теперича этот слюнтяй замест его метит. Вона, визжит от радости. Освободилась ему дорога.

– Верно. Живого небось как черт ладана боялся, а теперь раскукарекался. Такие людишки вроде слякоти под ногами: хошь не наколет, но ступать противно. – Павел оглядел опустевший берег. Кучи головешек, пепла, местами робкие струйки дыма. Кудлатая сосна, припертая стремниной к берегу. Тяжелые волны вскипают у забурившегося корневища. Свинцовый водоворот...

– Одно слово – Шмелишка не колючей веток. Им можно парить спину. Скажи, он может стать на место Гасана? Может стать хозяином тайги?! – Молодой горячий Дагба не мог долго оставаться в одном настроении. Энергия искала выхода, и переходы были неожиданны: – А скажи, братишка, у царя можно отобрать тайгу? Дагбашка видел, как улусники отобрали землю у кабинета. Царь один, а нас ух как много!

Полными надежды глазами Дагба смотрел на Павла. Тот присел рядом, положил руку на его плечо:

– Можно!..

Дагба вскочил, радостно огляделся вокруг: можно!..

Из‑ за деревьев вышел Назар, осторожно приблизился к костру, остановился, никем не замеченный.

– Назар пришел к русской бороде и его приятелям.

Робкий голос Назара поднял всех на ноги. Даже Герасим открыл рот от изумления.

– Да ты откуда взялся, паря? Как с неба...

– Назар вылез из самого Гуликана, который хотел проглотить его унты, – невозмутимо ответил тот.

Доверчивые глаза смотрели на Павла, как бы говоря: «Я пришел, мне, пожалуй, больше никуда неохота идти». Павел и его спутники рассматривали мокрого, перепачканного песком и глиной Назара.

– Хозяина‑ Гасана проглотил Гуликан... Назару незачем идти в Острог. Он ждал, когда тропа уведет караван. Да, Назару теперь незачем идти в Острог. Он пойдет на берег двух Гуликанов, – печально вздохнул парень.

– Давай садись к огню. Продрог, поди, до костей. – Павел подвинул валежину к костру, усадил Назара.

– Дагбашка сейчас чай греть будет. Вкусный чай.

Герасим достал из мешка флягу, налил в кружку спирту:

– На, отогрей душу.

Назар жадно выхлебнул спирт.

Вскоре у костра шел дружеский разговор. Только Дагба не принимал участия, сидел, хмурил брови, думал о чем‑ то своем.

Раскрасневшийся Назар, прихлебывая горячий чай, без устали работал языком:

– Сильно сердитый Гуликан. Он проглотил хозяина‑ Гасана. Назар едва успел зацепиться за ветку. Он должен пойти на берег двух Гуликанов. Он может и не пойти...

– Берег двух Гуликанов! – воскликнул Павел, припоминая хорошо знакомые слова.

– Да, это так. Там два стойбища хозяина‑ Гасана. До него два солнца пути, – Назар махнул рукой вниз по реке.

– Слышь, паря? А ты не знаешь, случаем, Аюра Наливаева? А? Лешку? Аюра?

Назар подпрыгнул.

– Ты Пашка! Русский Пашка! Твое имя всегда сидит на языке великого охотника Аюра!

Павел стиснул руки Назара, чувствуя, как горячая волна хлынула к сердцу.

Герасим молча наблюдал за радостной сценой, тер щетинистую щеку, соображал. Потом вытащил из кармана тряпицу, сжал в кулаке деревянного человечка. Посидел, подумал, решительно протянул фигурку Назару:

– Глянь. Эта штуковина не знакома?

– Ойя? – воскликнул Назар, повернув изумленное лицо к Герасиму. – Это приносящий счастье. Его можно отдать только хорошему человеку. Значит, ты хороший человек.

Герасим кашлянул, словно у него запершило в горле, и отвернулся. Павлу показалось, что по его лицу пробежала усмешка. Даже не усмешка, а судорога, тень мучительной боли.

Назар тщательно изучал человечка, тихо, но уверенно говорил:

– Глаза Назара видят на теле приносящего счастье одну зарубку – знак того, что охотник добыл медведя. Пожалуй, тот, кто сделал ее, стал охотником всего одну или две весны раньше. Человек сделан из корня белостволой, имеющий его принадлежит роду Чильчигир. Он сильный и крепкий охотник: в ремень можно просунуть две шеи Назара. В его сердце приходило большое горе: все глаза приносящего счастье проткнуты, пожалуй, тоже в дни снега и ветров.

Назар задумался, но не надолго. Потом твердо заключил:

– Это был сын Луксана – первый приятель Аюра. Да, это именно так. В дни снега и ветров у него было большое горе: тайга взяла отца.

Плечи Герасима дрогнули, обвисли.

– Ты идешь на берег Гуликанов! – с радостью воскликнул Назар.

– Нет. – Павел во власти хлынувших воспоминаний не заметил предостерегающего взгляда Герасима. – Мы пошли в Угли.

Слова обрушились на голову Назара как гром. Он втянул голову в плечи, сжался, вскочил.

– Анугли‑ Бирокан, – прошептал он и стрелой бросился в тайгу.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒