|
|||
Горький Максим 1 страницаСтр 1 из 11Следующая ⇒
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib. ru Все книги автора Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Горький Максим Исповедь
А. М. Горький Исповедь ... Позвольте рассказать жизнь мою; времени повесть эта отнимет у вас немного, а знать её - надобно вам. Я - крапивник, подкидыш, незаконный человек; кем рождён - неизвестно, а подброшен был в экономию господина Лосева, в селе Сокольем, Красноглинского уезда. Положила меня мать моя - или кто другой - в парк господский, на ступени часовенки, где схоронена была старая барыня Лосева, а найден я был Данилой Вяловым, садовником. Пришёл он рано утром в парк и видит: у двери часовни дитя шевелится, в тряпки завёрнуто, а вокруг кот дымчатый ходит. У Данилы прожил я до четырёх лет, но он сам многодетный был, кормился я где попало, а когда пищи не найду, - попищу, попищу да голоден и засну. Четырёх лет взял меня к себе дьячок Ларион, человек одинокий и чудесный; взял он меня для скуки своей. Был он небольшого роста, круглый и лицо круглое; волосы рыжие, а голос тонкий, подобно женскому, и сердце имел тоже как бы женское - до всех ласковое. Любил вино пить и пил помногу; трезвый молчалив бывал, глаза полузакрыты всегда, и вид имел человека виноватого пред всеми, а выпивши - громко ирмосы и тропари пел, голову держал прямо и всякому улыбался. От людей в стороне стоял, жил бедно, надел свой попу отдал, а сам, зиму и лето, рыбу ловил да - забавы ради - птиц певчих, к чему и меня приучил. Любил он птиц, и они не боялись его; умилительно вспомнить, как, бывало, бегает поползень - птица очень дикая - по рыжей голове его и путается в огневых волосах. Или сядет на плечо и в рот ему заглядывает, наклоняя умную голову свою. А то ляжет Ларион на лавку, насыплет конопли в голову и в бороду себе, и вот слетятся чижи, щеглята, синицы, снегири роются в волосах дьячка, по щекам лазят, уши клюют, на нос ему садятся, а он лежит и хохочет, жмуря глаза да ласково беседуя с ними. Завидовал я ему в этом - меня птицы боялись. Нежной души человек был Ларион, и все животные понимали это; про людей того не скажу - не в осуждение им, а потому, что, знаю, - человека лаской не накормишь. Зимою трудновато бывало ему: дров нет и купить не на что, деньги пропиты; в избёнке, как в погребе, холодно, только пичужки щебечут да поют, а мы с ним, лёжа на холодной печи, всем, чем можно, окутаемся и слушаем птичье пение... Ларион им подсвистывает - хорошо умел! - да и сам был похож на клеста: нос большой, крюком загнутый, и красная голова. А то, бывало, скажет мне: - Вот, слушай, Мотька, - меня Матвеем окрестили, - слушай! Ляжет на спину, руки под голову, зажмурит глаза и заведёт своим тонким голосом что-нибудь из литургии заупокойной. Птицы замолчат, прислушаются, да потом и сами вперебой петь начнут, а Ларион пуще их, а они ярятся, особенно чижи да щеглята или дрозды и скворцы. До того он допоётся, бывало, что сквозь веки из глаз у него слёзы текут, щёки ему мочат и, омытое слезами, станет серым лицо его. От такого пения иной раз жутко становилось, и однажды я сказал ему тихонько: - Что ты, дядя, всё про смерть поёшь? Перестал он, поглядел на меня и говорит, смеясь: - А ты не бойся, глупый! Это ничего, что смерть, зато - красиво! В богослужении самое красивое - заупокойная литургия: тут ласка человеку есть, жалость к нему. У нас, кроме покойников, никого не умеют жалеть! Слова эти - хорошо помню, как и все его речи, но понимать их в ту пору я, конечно, не мог. Детское только перед старостью понятно, в самые мудрые годы человека. Помню тоже - спросил я его: почему бог людям мало помогает? - Не его это дело! - объяснил он мне. - Сам себе помогай, на то тебе разум дан! Бог - для того, чтобы умирать не страшно было, а как жить - это твоё дело! Рано забыл я эти речи его, а вспомнил - поздно, и оттого много лишнего горя перенёс. Замечательный был человек! Все люди, когда удят, не кричат, не разговаривают, чтобы не пугать, - Ларион поёт неумолчно, а то рассказывает мне жития разные или о боге говорит, и всегда к нему рыба шла. Птиц ловят тоже с осторожностью, а он всё время свистит, дразнит их, беседы с ними ведёт, и - ничего! - идёт птица и в чапки и в сеть. Опять же - насчёт пчёл - рои отсаживать или что другое, - старые пчеляки с молитвой это делают, и то не всяк раз удаётся им, позовут дьячка - он бьёт пчел, давит их, ругается матерно, - а всё сделает в лучшем виде. Не любил он пчёл: они у него дочь ослепили. Забралась на пчельник девочка - три года было ей, - а пчела её в глаз и чикнула; разболелся глазок да ослеп, за ним - другой, потом девочка померла от головной боли, а мать её сошла с ума... Да, всё он делал не как люди, ко мне ласков был, словно мать родная; в селе меня не очень жаловали: жизнь - тесная, а я - всем чужой, лишний человек. Вдруг чей-нибудь кусок незаконно съем... Приучил меня Ларион ко храму, стал я помогать ему по службе, пел с ним на клиросе, кадило зажигал, всё делал, что понадобится; сторожу Власию помогал порядок в церкви держать и любил всё это, особенно зимой. Церковь-то деревянная, топили её хорошо, тепло было в ней. Всенощная служба больше утренней приятна мне была; к ночи, трудом очищенные, люди отрешаются от забот своих, стоят тихо, благолепно, и теплятся души, как свечи восковые, малыми огоньками; видно тогда, что хоть лица у людей разные, а горе - одно. Ларион любил службу во храме: закроет глаза, голову рыжую кверху закинет, кадык выпятит и - зальётся, запоёт. До того доходил, что и лишнее певал, - уж поп ему из алтаря знаки делает - куда, дескать, тебя занесло? И читал тоже прекрасно, нараспев, звонко, с ласкою в голосе, с трепетом и радостью. Поп не любил его, он попа - тоже и не раз, бывало, говорил мне: - Какой это священник! Он не поп, а барабан, по которому нужда и привычка палками бьют. Был бы я попом, я бы так служил, что не токмо люди святые иконы плакали бы! И это верно - нехорош был поп на своём месте: лицо курносое, чёрное, словно порохом опалено, рот широкий, беззубый, борода трёпаная, волосом жидок, со лба - лысина, руки длинные. Голос имел хриплый и задыхался, будто не по силе ношу нёс. Жаден был и всегда сердит, потому - многосемейный, а село бедное, з`емли у крестьян плохие, промыслов нет никаких. Летом, когда и комар богат, мы с Ларионом днюем и ночуем в лесу, за охотой на птиц, или на реке, рыбу ловя. Случалось - вдруг треба какая-нибудь, а дьячка нет, и где найти его - неведомо. Всех мальчишек из села разгонят искать его; бегают они, как зайчата, и кричат: - Дьячок! Ларивон! Аида домой! Едва найдут... Поп ругается, жалобой грозит, а мужики - смеются. Был у него один дружок, Савёлка Мигун, ворище известный и пьяница заливной, не раз бит бывал за воровство и даже в остроге сидел, но, по всему прочему, - редкостный человек! Песни он пел и сказки говорил так, что невозможно вспомнить без удивления. Множество раз я его слыхал, и теперь вот он предо мною жив стоит: сухонький, юркий, бородёнка в три волоса, весь оборванный, рожа маленькая, клином, а лоб большой, и под ним воровские развесёлые глаза часто мигают, как две тёмные звезды. Бывало, притащит он бутылку водки, а то Лариона заставит купить, сядут они друг против друга за стол, и говорит Савёлка: - А ну-ко, дьяче, валяй " Покаяние"! Выпьют... Ларион поконфузится немножко да и запоёт, а Савёлка сидит, как пришитый, мигает, бородёнкой трясёт, слёзы на глазах у него, лоб рукой поглаживает и улыбается, сгоняя пальцами слезинки со щёк. Потом подскочит, как мяч, кричит: , - Очень превосходно, Ларя! Ну, и завидую я господу богу - хорошо песни сложены ему! Человек-то, Ларя, а? Каков есть человек, сколь он добр и богат душой, а? Ему ли уж не трудно перед богом ходить! А он - вот как - на! Ты мне, господи, - ничего, а я тебе - всю душу! - Не кощунь! - скажет Ларион. - Я? - кричит Савёлка. - Нисколько! Даже и в помыслах нет! Где же я кощуню? Никак! Радуюсь за бога - и больше ничего! Ну, а теперь я тебе спою! Встанет, руку вытянет и начнёт колдовать. Пел он тихо, таинственно пел, глаза широко раскроет, зажгёт их каким-то особенным огнём, и на вытянутой руке его сухие пальцы шевелятся всегда, словно ищут чего-то в пустоте. Ларион к стене отвалится, опираясь руками о скамью, откроет рот и смотрит удивлённый; я на печи лежу, а сердце у меня замирает печально-сладостно. Потемнеет весь Савёлка, только мышиные зубы его блестят, да сухой язык шевелится, как у змеи, и пот на лбу выступит крупными каплями. Голосу у него - конца нет, так и льётся, так и светится, подобно ручью в поле. Кончит, покачивается, оботрёт лицо ладонью, выпьют оба и долго молчат. Потом Савёлка просит: - А ну-ко, Ларя, " Волною морскою"! И так они весь вечер друг друга утешают, пока не спьянятся оба; тогда Мигун начинает похабные сказки сказывать про попов, помещиков, царей; дьячок хохочет и я тоже, а Савёлка без устали сказку за сказкой вяжет и так смешно, что впору задохнуться со смеху. А ещё лучше он по праздникам у кабака певал: встанет пред народом, зажмурится крепко, так что на висках морщины лягут, да и заведёт; смотришь на него - и словно песня в грудь ему из самой земли исходит: и слова ему земля подсказывает, и силу голосу дает. Стоят и сидят вокруг мужики; кто голову опустил и соломинку грызёт, иной смотрит в рот Савёлке и весь светится, а бабы даже плачут, слушая. Кончит он - просят: - Валяй, брат, ещё! Выпить поднесут. Был про Мигуна такой рассказ: украл чего-то в селе, поймали его мужики да и говорят: - Ну, - кончено твоё дело! Теперь мы удавим тебя, невтерпёж нам ты! А он будто отвечает: - Бросьте, мужики, не дело затеяли! Краденое вы у меня отняли, стало быть - ничего вами не потеряно, - имение всегда новое можно нажить, а такого человека, как я, - где вам взять? Кто вас утешит, как не будет меня? - Ладно, - говорят, - толкуй! Повели его в лес вешать, а он дорогой и запел. Сначала шли торопились, потом перестали спешить, а пришли к лесу - и готова веревка, но ждут, когда он кончит последнюю песню свою, а потом говорят друг другу: - Пускай ещё одну споёт, это ему вместо отходной будет! Спел он и ещё, а тут солнышко взошло, оглянулись люди - ясный день с востока идёт, Мигун среди них улыбается, ожидает смерть без страха. Сконфузились мужики. - Ну его, ребята, ко всем псам! - говорят. - Удавишь - греха да склоки разной не оберёшься. И порешили не трогать Мигуна. - За талан твой, - говорят, - мы те и в пояс поклонимся, а за воровство всё-таки должны бока намять. Побили его легонько да вместе с ним и пошли назад. Всё это, может быть, и выдумано, да уж очень лестно про людей говорит и Савёлку хорошо ставит. А ещё и то подумайте: коли люди этак складно сказки сказывают, стало быть - не больно плохи они, а в том и вся суть! Не только песни пели, но и о многом разговаривали Савёлка с Ларионом, часто - о дьяволе: не в чести он был у них. Помню, раз говорит дьячок: - Дьявол есть образ злобы твоей, отражение духовной темноты... - Глупость моя, значит? - спрашивает Савёлка. - Именно она - и больше ничего! - Должно быть, так и есть! - смеясь, говорит Мигун. - А то, кабы он жив был, давно бы ему сцапать меня надобно! Совсем на верил Ларион в чертей; помню, на гумне, споря с мужиками-раскольниками, кричал он им: - Не дьявольское, но - скотское! Добро и зло - в человеке суть: хочете добра - и есть добро, зла хочете - и будет зло от вас и вам! Бог не понуждает вас на добро и на зло, самовластны вы созданы волею его и свободно творите как злое, так и доброе. Диавол же ваш - нужда и темнота! Доброе суть воистину человеческое, ибо оно - божие, злое же ваше - не дьявольское, но скотское! Они ему кричат: - Еретик рыжий! А он - своё. - Оттого, - говорит, - дьявол и пишется рогат и козлоног, что он есть скотское начало в человеке. Лучше всего о Христе Ларион говорил: я, бывало, плакал всегда, видя горькую судьбу сына божия. Весь он - от спора в храме с учёными до Голгофы - стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное в неизречённой любви своей к народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым словом утешения, - везде дитя, ослепительное красотою своею! - И с мудрецами храма, - говорил Ларион, - как дитя, беседовал Христос, оттого и показался им выше их в простой мудрости своей. Ты, Мотя, помни это и старайся сохранить в душе детское твоё во всю жизнь, ибо в нём - истина! Спрашивал я его: - А скоро опять Христос придёт? - Скоро уже! - говорит. - Скоро, - слышно, что люди снова ищут его! Вспоминая теперь Ларионовы слова, кажется мне, что видел он бога великим мастером прекраснейших вещей, и человека считал неумелым существом, заплутавшимся на путях земных, и жалел его, бесталанного наследника великих богатств, богом ему отказанных на сей земле. У него и у Савёлки одна вера была. Помню, икона чудесно явилась у нас на селе. Однажды рано утром по осени пришла баба до колодца за водой и вдруг видит: но тьме на дне колодца - сияние. Собрала она народ, земский явился, поп пришёл, Ларион прибежал, спустили в колодезь человека, и поднял он оттуда образ " Неопалимой купины". Тут же начали молебен служить, и решено было часовню над колодцем поставить. Поп кричит: - Православные, жертвуйте! Земский тоже приказывает, и сам трёшницу дал. Мужики развязали кошели, бабы усердно холсты тащат и всякое жито, по селу ликование пошло, и я был рад, как в день светлого Христова воскресения. Но ещё во время молебна видел я, что лицо Ларионово грустно, и не смотрит он ни на кого, а Савёлка, словно мышь шныряя в толпе, усмехается. Ночью я ходил смотреть на явленную: стояла она над колодцем, источая дыму подобное голубовато-светлое сияние, будто некто невидимый ласково дышал на неё, грея светом и теплом; было и жутко и приятно мне. А пришёл я домой, слышу - Ларион грустно говорит: - Нет такой божьей матери! И Савёлка тянет, смеясь: - Я зна-аю! Чай, Моисей-то задолго до Христа был! Каковы жулики? Чудо, а? Ах вы, чудаки! - В тюрьму бы за это и земского и попа! - тихо-тихо говорит Ларион. Чтобы не убивали они, корысти своей ради, бога в людях! Я чувствую - неприятен мне этот разговор, и спрашиваю с печи: - Вы про что говорите, дядя Ларион? Замолчали они, шепчутся оба, видимо, обеспокоились. Потом Савёлка кричит: - Ты - чего? Сам на людей жалуешься - дураки, и сам же, без стыда, дурака делаешь из Матвейки? 3ачем? Подскочил и говорит мне: - Гляди, Мотька, вот - спички! Вот - я их растираю в руках... Видишь? Гаси огонь, Ларион! Погасили лампу, и, вижу я, в темноте две Савёлкины руки сияют тем же дымом голубым, как и явленная икона. Страшно и обидно было видеть это. Савёлка чего-то говорит, а я в угол печи забился и уши себе пальцами заткнул. Тогда влезли они оба ко мне - водку тоже взяли - и долго, наперебой, рассказывали мне об истинных чудесах и обманном надругательстве над верою людей. Так я и заснул под их речи. А через два-три дня приехало множество попов и чиновников, икону арестовали, земского с должности сменили, попа тоже настращали судом. Тогда и я поверил в обман, хоть и трудно было мне согласиться, что всё это только для того сделано, чтобы у баб холсты, у мужиков пятаки вытянуть. Ещё когда минуло мне шесть лет, начал Ларион меня грамоте учить по-церковному, а через две зимы у нас школу открыли, - он меня в школу свёл. Сначала я несколько откачнулся от Лариона. Учиться понравилось мне, взялся я за книжки горячо, так что он, бывало, спросит урок у меня и, прослушав, скажет: - Славно, Мотька! А однажды сказал: - Хорошая кровь в тебе горит, видно, не глуп был твой отец! Я спрашиваю: - А где он? - Кто ж это знает! - А он - мужик? - Наверное одно можно сказать - мужчина. А насчет сословия неизвестно. Едва ли мужик однако! По лицу твоему да по коже - кроме характера - из господ, видать! Запали эти случайные слова его в память мне и не принесли добра. Назовут меня в школе подкидышем, а я - на дыбы и кричу товарищам: - Вы - мужичьи дети, а мой отец - барин!.. Очень я утвердился на этом - надо обороняться чем-нибудь против насмешек, а иной обороны не было на уме. Не взлюбили меня и уж начали зазорно звать, а я - драться стал. Парнишка крепкий был, дрался ловко. Пошли на меня жалобы, говорят дьячку люди, отцы и матери: - Уйми своего приблудного! А иные и без жалоб, сами за уши драли, сколько хотелось. Тогда Ларион сказал мне: - Может ты, Матвей, даже генеральский сын, только это - не велика важность! Все родятся одинаково, стало быть, и честь одна для всякого. Но уж опоздал он - мне в ту пору было лет двенадцать, и обиды я чувствовал крепко. Потянуло меня в сторону от людей, снова стал я ближе к дьячку, целую зиму мы с ним по лесу лазили, птиц ловили, а учиться я хуже пошёл. Кончил я школу на тринадцатом году; задумался Ларион, что ему дальше делать со мной? Бывало, плывём мы с ним в лодке, я - на вёслах, а он - на руле, и водит он меня в мыслях своих по всем тропам судьбы человеческой, рассказывает разные планы жизни. И попом он меня видит, и солдатом, и приказчиком, а везде нехорошо для меня! - Как же, Мотька? - спрашивает. Потом поглядит на меня и скажет, смеясь: - Ничего, не робей! Коли не сорвёшься, так вылезешь! Только солдатства избегай, там человеку - крышка! В августе, вскоре после успеньева дня, поехали мы с ним на Любушин омут сомят ловить, а был Ларион малость выпивши, да и с собой тоже вино имел. Глотает из бутылки понемножку, крякает и поёт на всю реку. Лодка у него плохая была, маленькая и валкая, повернулся он в ней резко, зачерпнула она бортом, - и очутились мы оба в воде. Не первый раз случилось это, и не испугался я. Вынырнул - вижу, Ларион рядом со мной плавает, трясёт головой и говорит: - Плыви на берег, а я окаянное корыто буду гнать туда! Недалеко от берега было, течение слабое, я плыву совсем спокойно, но вдруг, словно за ноги меня дёрнуло или в студёную струю попал, обернулся назад: идёт наша лодка вверх дном, а Лариона - нет. Нет его нигде! Словно камнем, ударило меня страхом в сердце, передёрнуло судорогой, и пошёл я ко дну. В тот час ехал полем приказчик из экономии, Егор Титов, видел он, как перевернулись мы, видел, как Ларион пропал; когда я стал тонуть - Титов уже раздевался на берегу. Он меня и вытащил, а Лариона только ночью нашли. Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги - первым делом пошёл на могилу к нему, сел там и даже плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил, больше нет на земле. Всё стало чужое, далёкое... Закрыл глаза, сижу. Вдруг - поднимает меня кто-то: взял за руку и поднимает. Гляжу - Титов. - Нечего, - говорит, - тебе делать тут, идём! И повёл меня. Я - иду. Говорит он мне: - Видно, сердце у тебя, мальчонка, хорошее, добро помнит. А мне от этого не легче. Молчу. Дальше говорит Титов: - Ещё в то время, как подкинули тебя, думал я - не взять ли ребёнка-то себе, да не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого хочет, - вот он снова вручил жизнь твою в руки мне. Значит, будешь ты жить со мной! Мне тогда всё едино было - жить, не жить, и как жить, и с кем... Так я и встал с одной точки на другую незаметно для себя. Через некоторое время огляделся. Титов этот - мужчина высокий, угрюмый, стриженый, как солдат, с большими усами и бритой бородой. Говорил не спеша, как бы опасаясь лишнее сказать или сам слову своему не веря. Руки всегда за спиной, а то в карманах держал, словно стыдился их. Знал я, что мужики на селе - да и во всей округе - не любят его, а года два назад, в деревеньке Малининой, даже колом ударили. Говорили - он с пистолетом ходит всегда. Жена его, Настасья Васильевна, была женщина красивая, только болела; худая, едва ходит, лицо без кровинки, а глаза большие, горят сухо и боязливо таково. Дочь у них, Оля, на три года моложе меня, тоже хилая и бледненькая. И всё вокруг них тихо: на полу толстые половики лежат, шагов не слыхать, говорят люди мало, вполголоса, - даже часы на стене осторожно постукивают. Пред иконами неугасимые лампады горят, везде картинки наклеены: страшный суд, муки апостольские, мучения святой Варвары. А в углу на лежанке старый кот лежит, толстый, дымчатый, и зелёными глазами смотрит на всё - блюдёт тишину. В тишине этой осторожной ни Ларионова пения, ни птиц наших долго не мог я забыть. Свёл меня Титов в контору и начал приучать к бумажному делу. Живу. Вижу - следит за мной Титов, присматривается, молчит, словно ожидает чего-то от меня. Неловко мне. Весёлым я никогда не был, а в то время и совсем сумрачен стал; говорить - не с кем да и не хочется. Мутно было на душе у меня, не нравились мне Титовы подозрительной тишиной жизни своей. Стал я ходить в церковь, помогать сторожу Власию да новому дьячку, - этот был молодой, красивый, из учителей какой-то; к службе лентяй, с попом подхалим, руку ему целует, собачкой бегает за ним по пятам. На меня кричит, а - напрасно, потому что я службу знал не хуже его и делал всё как надо. В ту пору и начал я трудную жизнь мою - бога полюбил. Поправляя однажды перед всенощной свечи у иконы богородицы, вижу - и она и младенец смотрят на меня серьёзно и задушевно таково... Заплакал я и встал на колени пред ними, молясь о чём-то - за Лариона, должно быть. Долго ли молился - не знаю, но стало мне легче - согрелся сердцем и ожил я. Власий в алтаре трудился, бормочет там свои непонятные речи. Вошёл я к нему, взглянул он на меня, спрашивает: - Что обрадовался, али копейку нашёл? Знал я, почему он так спросил, - часто я деньги на полу находил, - но теперь неприятны показались мне слова его, как бы ущипнул он меня за сердце. - Богу я помолился, - говорю. - Которому? - спрашивает. - Их тут у нас больше ста, богов-то! А вот где - живой? Где - который настоящий, а не из дерева, да! Поищи-ка его! Цена его слов известна мне была, а обидели они меня в тот час. Власий - человек древний, уже едва ноги передвигал, в коленях они у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке, качаясь весь, зубов во рту - ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные глаза. Ангел смерти Власия тоже древен был - не мог поднять руку на старца, а уже разума лишался человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред. - Не церкви, - говорит, - я сторож, а скоту: пастух я, пастухом родился и так умру! Вот - скоро отойду от церкви в поле. Известно было - скота он никогда не пас. - Церковь, - говорит, - то же кладбище, место мёртвое, а я - к живому делу хочу, скотинку пасти надобно мне, все мои деды пастухами были, и я тоже до сорока двух лет. Ларион смеялся над ним и однажды, смеясь, спросил: - Был в древности Велес, скотий бог, - не пращур ли твой? Заставил его Власий рассказать про Велеса подробно, а выслушав, говорит: - Так и есть! Я давно знаю, кто я таков, да боюсь попа! Ты погоди, дьячок, не говори ему! Придёт время - я сам скажу, да... На этом и остановился старик. И вот, хотя знаю я безумие его, а смущает он меня. - Смотри, - говорю, - разразит тебя бог! А он шамкает: - Я сам - бог! Да! И вдруг, запнувшись за подножие, едва не упал, а я понял это как знамение. Ревностно полюбил я церковное; со всем жаром сердца ребячьего окунулся в него, так, что всё священно стало для меня, не только иконы да книги, а и подсвечники и кадило, самые угли в нём - и те дороги! Ко всему прикасаюсь с трепетом, с жуткой радостью, в алтарь войду - сердце замирает, камни пола готов целовать. Чувствую себя в луче ока всевидящего, и направляет оно шаги мои, обнимая силою нездешнею, грея светом ярким, от которого глаза слепнут и не видит человек ничего кроме, как только себя. Стою, бывало, один во храме, тьма кругом, а на сердце - светло, ибо в нём - бог и нет места ни детским печалям, ни обидам моим и ничему, что вокруг, что есть жизнь человеческая. Близость к богу отводит далеко от людей, но в то время я, конечно, не мог этого понять. Начал книги читать церковные - все, что были; читаю - и наполняется сердце моё звоном красоты божественного слова; жадно пьёт душа сладость его, и открылся в ней источник благодарных слёз. Бывало, приду в церковь раньше всех, встану на колени перед образом Троицы и лью слёзы, легко и покорно, без дум и без молитвы: нечего было просить мне у бога, бескорыстно поклонялся я ему. Помню Ларионовы слова: - Иже уста твоя моляся - воздуху молятся, а не богу; бог бо мыслям внимает, а не словам, яко человеки. А у меня даже и мыслей не было: просто стою на коленях и как бы молча радостную песнь пою, радуюсь же тому, что понимаю - не один я на свете, а под охраной божией и близко ему. Было это время хорошо для меня, время тихо-радостного праздника. Любил я один во храме быть, и чтобы ни шума, ни шелеста вокруг - тогда, в тишине, пропадал я, как бы возносился на облака, с высоты их все люди незаметны становились для меня и человеческое - невидимо. Но Власий мешал мне: шаркает ногами по плитам пола, дрожит, как тень дерева на ветре, и бормочет беззубым ртом: - Не к чему мне тут быть, разве это моё дело! Сам я бог, пастырь всего скота земного, да! И уйду завтра в поле! На что загнали меня сюда, в холод, в темноту?. Моё ли дело? Тревожил он меня кощунством своим, - думалось мне - нарушает он чистоту храма, и богу обидно видеть его в доме своём. О ту пору замечено было благочестие и рвение моё, так что поп стал при встрече как-то особенно носом сопеть и благословлял меня, а я должен был руку ему целовать - была она всегда холодная, в поту. Завидовал я его близости к тайнам божиим, но не любил и боялся. А Титов всё зорче смотрел на меня маленькими, тусклыми, как пуговицы, глазками. Все они обращались со мной осторожно, словно я стеклянный был, а Ольгунька не раз тихонько спрашивала меня: - Ты святой? Робела она предо мною, даже когда я ласков с нею бывал и рассказывал ей жития или что другое, церковное. Зимою по вечерам я пролог или минею вслух читал. За окнами вьюга бесприютная по полю мечется, в стены стучит, стонет и воет, озябшая. В комнате тихо, все сидят, не шелохнутся; Титов голову низко опустит, не видать его лица, Настасья неподвижными глазами смотрит на меня, Ольгунька дремлет, ударит мороз - она вздрогнет, оглянется и тихонько улыбнётся мне. Иной раз, не поняв какое-нибудь слово церковное, переспросит она - прозвенит мягкий голосок её, и снова тихо, только вьюга крылатая жалобно поёт, ищет отдыха, по полю летая. Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя силу его, - эти были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто бога ради уходили от мира в пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны были мне: слишком силён был для них сатана. Ларион отвергал сатану, а надо было принять его, жития святых заставили - без сатаны непонятно падение человека. Ларион видел бога единым творцом мира, всесильным и непобедимым, - а откуда же тогда безобразное? По житиям святых выходило, что мастер всего безобразного и есть сатана. Я и принял его в такой должности: бог создает вишню, сатана - лопух, бог жаворонка, сатана - сову. Но вышло как-то так, что хоть я и признал сатану, а не поверил в него и не убоялся; служил он для меня объяснением бытия зла, но в то же время мешал мне, унижая величие божие. Старался я об этом не думать, но Титов постоянно наводил меня на мысли о грехе и силе дьявола. Читаю я, а он, вдруг и не показывая глаз, спрашивает: - Матвей, что значит - камо? Отвечаю: - Куда... Помолчав, он говорит: - Камо гряду от лица твоего и от гнева твоего камо бегу? Жена его глубоко вздохнёт и ещё более испуганно смотрит на меня, чего-то ожидая. И Ольга, мигая синими глазками, предлагает: - А - в лес? - Гряду - значит иду? - спрашивает Титов. - Да. Вынул он, помню, руки из карманов и стал крутить обеими свои длинные усы, а брови на лбу у него дрожат. Потом быстро спрятал руки и говорит: - Это царь Давид спрашивал - камо бегу! Царь, а боялся! Видно, дьявол-то много сильнее его был. Помазанник божий, а сатана одолел... Камо гряду? К чёрту в лапы грядёшь - и спрашивать нечего! Вот оно как! Значит нам, холопам, нечего и вертеться, коли цари туда поспевают. Ходил он по этой тропе часто, и хотя я речей его не понимал, неприятны они мне были всегда. О благочестии моём всё больше говорили, и вот Титов начал внушать мне: - Молись усердно за меня и за всю мою семью, Матвей! Очень я тебя прошу - молись! Пусть это будет платой твоей за то, что приютил я тебя в тепле и в ласке. А мне что? Молитва моя без содержания была, вроде птичьей песни солнцу, - стал я молиться за него и за жену, а больше всего за Ольгуньку, очень хорошая девочка росла, тихая, красивая, нежная. Обращался я к богу словами псалмов Давидовых, а также всеми другими молитвами, какие знал, и было приятно мне твердить про себя складные, певучие слова, но как только вспомню Титова, скажу: " Помилуй, господи, велиею милостию твоею раба твоего Георгия... " - и вдруг остынет сердце, и как бы иссякнет ручей молитвословия моего, замутится ясность радости, словно стыдно мне перед богом, - не могу больше! И, потупя глаза, чтобы не видеть лика на иконе, встаю на ноги, не то - огорчён, не то - сконфужен. Беспокоило это меня - почему так случается? Старался понять и не мог, а жалко было мне, когда исчезала радость моя, разбиваясь об этого человека.
|
|||
|