ЧЕТВЕРТАЯ 5 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 10Следующая ⇒

даже в ногах? Ведь у женщин их не бывает.

Я пояснила, что это никакие не духи, а внутренние

органы и кости, и они тут же дополнили ими свои рисунки.

Удовлетворившись тем, что узнала, я охотно составила ком-

панию Ритими, собравшейся в лес за дровами, что было

самой трудоемкой и нелюбимой женской обязанностью.

Топлива всегда не хватало, потому что огонь в очагах под-

держивался постоянно.

В тот же вечер, давно взяв себе это за правило, Ритими

тщательно осмотрела мои ноги на предмет колючек и заноз.

Убедившись, что таковых нет, она удовлетворенно оттерла

их ладонями дочиста.

— Интересно, преображаются ли как-то тела шапори,

когда на них воздействует эпена, — сказала я. Важно было

получить подтверждение из их же уст, поскольку изначаль-

ной предпосылкой моего теоретического построения было

то, что шаман действует на основании неких предполо-

жений, связанных с телом. Мне нужно было знать, все ли

эти люди разделяют подобные предположения, и являются

ли они осознанными или подсознательными по своей

природе.

— Ты видела вчера Ирамамове? — спросила Ритими. —

Ты видела, как он ходил? Его ноги не касались земли. Он

очень могущественный шапори. Он стал большим ягуаром.

— Он никого не исцелил, — мрачно заметила я. Меня

разочаровало то, что брат Арасуве считается великим ша-

маном. Пару раз я видела, как он колотил свою жену.

Утратив интерес к разговору, Ритими отвернулась и

начала приготовления к нашему вечернему ритуалу. Сняв

корзину с моими пожитками с небольшого возвышения в

глубине хижины, она поставила ее на землю. Один за

другим она доставала оттуда различные предметы и, под-

няв высоко над головой, ожидала, пока я их назову. Тогда

вслед за мной она повторяла название по-испански, затем

по-английски, а ей начинал вторить вечерний хор жен вож-

дя и нескольких других женщин, каждый вечер

собиравшихся в нашей хижине.

Я удобно устроилась в гамаке, а пальцы Тутеми

принялись прядь за прядью перебирать мои волосы в

поисках воображаемых вшей; я-то не сомневалась, что у

меня их нет — пока нет. На вид Тутеми была пятью-

шестью годами младше Ритими, которой, по-моему, было

около двадцати. Она была выше ростом и крупнее, а живот

ее округляла первая беременность. Она была робка и за-

стенчива. Я часто замечала в ее глазах какое-то печальное,

отсутствующее выражение, и временами она разговаривала

сама с собой, словно размышляя вслух.

— Вши, вши! — закричала Тутеми, прервав англо-

испанскую декламацию женщин.

— Дай-ка мне посмотреть, — сказала я, в полной уве-

ренности, что она шутит. — Разве вши белые? — спросила

я, разглядывая крошечных белых жучков на ее пальце. Я

всегда считала, что они темные.

— Белая Девушка — белые вши! — с лукавым видом

сказала Тутеми. С явным удовольствием она хрустнула ими

на зубах и проглотила. — Вши всегда белые.

Глава 7

Наступил день праздника. С самого полудня надо мной

хлопотали Ритими и Тутеми, взявшие на себя заботу меня

украсить. Заостренным кусочком бамбука Тутеми остригла

мне волосы на общепринятый манер, а острой, как лезвие

ножа, травинкой выбрила макушку. Волосы с моих ног она

удалила с помощью абразивной пасты, приготовленной из

золы, растительной смолы и ила.

Ритими разрисовала мне лицо волнистыми линиями, а

все тело расписала затейливыми геометрическими узорами

с помощью разжеванной веточки. Мои ноги, красные и

опухшие после удаления волос, остались нераскрашен-

ными. К моим сережкам-колечкам, которые мне удалось

отстоять, она прикрепила по розовому цветку вместе с пуч-

ками белых перьев. К предплечьям, кистям рук и коленкам

она привязала красные шнурки из хлопковой пряжи.

— О нет. Только не это, — воскликнула я, отскакивая

подальше от Ритими.

— Да это совсем не больно, — заверила она меня, а

потом негодующе спросила: — Ты что, хочешь выглядеть,

как старуха? Это же не больно, — настаивала Ритими, ходя

за мной по пятам.

— Оставь ее в покое, — сказал Этева, доставая с возвы-

шения лубяной короб. Оглядев меня, он расхохотался. Его

крупные белые зубы и прищуренные глаза, казалось, на-

смехались над моим смущением. — Не так уж много у нее

волос на лобке.

Я с облегчением повязала вокруг бедер красный хлопко-

вый пояс, который дала мне Ритими, и рассмеялась вместе с

ним. Убедившись, что широкий плоский пояс повязан так,

что его бахрома полностью скрывает неуместную раститель-

ность, я сказала Ритими: — Вот видишь, ничего не видно.

Ритими оставила это без внимания и, равнодушно

пожав плечами, продолжала обследовать собственный ло-

бок в поисках хотя бы одного волоска.

Загорелое лицо и тело Этевы украшали круги и

завитушки. Поверх лобкового шнурка он повязал толстый

круглый пояс из красной хлопковой пряжи, на предплечь-

ях — узкие полоски обезьяньего меха, к которым Ритими

прикрепила загодя отобранные Этевой из короба белые и

черные перья.

Запустив пальцы в липкую смолистую пасту, приго-

товленную сегодня утром женами Арасуве, Ритими вытер-

ла их о волосы Этевы. Тутеми сразу же взяла из другого

короба целый пучок белых пушистых перьев и прилепила

их к его голове, так что он словно оказался в белой меховой

шапке.

— Когда начнется праздник? — спросила я, глядя, как

несколько мужчин оттаскивают прочь с уже расчищенной

от растительности поляны огромные кучи банановой кожуры.

— Когда будет готов банановый суп и все мясо, —

ответил Этева, расхаживая по хижине, чтобы мы вдоволь

им налюбовались. Его губы кривились в улыбке, а на-

смешливые глаза все еще были прищурены. Он взглянул

на меня и вынул изо рта табачную жвачку. Положив ее на

обломок калабаша, он мощной высокой дугой сплюнул

поверх своего гамака. С уверенным видом человека, чрез-

вычайно довольного своей внешностью, он еще раз повер-

нулся перед нами и вышел из хижины.

Мокрую от его слюны жвачку подобрала малышка Тешома.

Запихнув ее в рот, она принялась сосать с таким же

наслаждением, с каким я бы сейчас вгрызлась в шоколад-

ку. Ее мордашка, обезображенная торчащей изо рта жвач-

кой, выглядела уморительно. Улыбаясь, она забралась в

мой гамак и вскоре заснула.

В соседней хижине я видела вождя Арасуве, возлежа-

щего в своем гамаке. Оттуда он присматривал за приготов-

лением бананов и жаркой мяса, принесенного охотниками,

уходившими за добычей несколькими днями раньше. Слов-

но рабочие у конвейера, несколько мужчин с рекордной

скоростью обрабатывали многочисленные связки бананов.

Один, впившись острыми зубами в кожуру, раскрывал ее;

другой срывал твердую шкурку и бросал банан в лубяное

корыто, сделанное сегодня утром Этевой; третий следил за

тремя разведенными под корытом маленькими кострами.

— А почему стряпней занимаются одни мужчины? —

спросила я у Тутеми. Я знала, что женщины никогда не

готовят крупную дичь, но меня поразило, что ни одна из

них и близко не подошла к бананам.

— Женщины большие растяпы, — ответил Арасуве за

Тутеми, входя в хижину. Глаза его, казалось, ожидали,

хватит ли у меня смелости возразить. И улыбнувшись, он

добавил: — Они легко отвлекаются на всякую всячину, а

огонь тем временем прожигает корыто.

Не успела я ничего сказать в ответ, как он уже опять

был в своем гамаке. — Он приходил только затем, чтобы

это сказать?

— Нет, — сказала Ритими. — Он приходил, чтобы на

тебя посмотреть.

У меня не было охоты спрашивать, прошла ли я

инспекцию Арасуве, чтобы не напоминать ей о невыщипан-

ных волосах у меня на лобке. — Смотри, — сказала я, — к

нам гости.

— Это Пуривариве, самый старший брат Анхелики, —

сказала Ритими, указывая на старика в группе мужчин. —

Он — шапори, наводящий страх. Однажды его убили, но он

не умер.

— Однажды его убили, но он не умер, — медленно пов-

торила я, не зная, как это понимать, — в буквальном или

переносном смысле.

— Его убили во время набега, — сказал Этева, заходя

в хижину. — Мертвый, мертвый, мертвый, но не умер. —

Он раздельно выговаривал каждое слово, усиленно шевеля

губами, словно таким способом мог донести до меня

истинное значение своих слов.

— А такие набеги еще случаются?

На мой вопрос никто не ответил. Этева достал длинную

полую тростинку, небольшой тыквенный сосуд, спрятан-

ный за одним из стропил, и вышел встречать гостей, оста-

новившихся посреди поляны лицом к хижине Арасуве.

Мужчины все подходили, и я громко поинтересова-

лась, приглашались ли на праздник женщины.

— Они снаружи, — пояснила Ритими. — Украшают

себя вместе с остальными гостями, пока мужчины

принимают эпену.

Вождь Арасуве, его брат Ирамамове, Этева и еще

шестеро мужчин Итикотери, все разукрашенные перьями,

мехом и красной пастой оното, уселись на корточки на-

против уже сидевших гостей. Они немного поговорили,

избегая глядеть друг другу в глаза.

Арасуве отвязал висевший у него на шее маленький

калабаш, засыпал немного коричневато-зеленого порошка

в один конец полой тростинки и повернулся к брату

Анхелики. Приставив конец тростинки к носу шамана,

Арасуве с силой вдул одурманивающий порошок в ноздрю

старика. Шаман не сморщился, не застонал и не отшатнул-

ся, как это делали другие мужчины. Но глаза его помут-

нели, а из носа и рта потекла какая-то зеленая слизь, ко-

торую он смахивал веточкой. Медленно, нараспев он начал

произносить заклинания. Слов я не могла разобрать; они

произносились слишком тихо и тонули в завываниях

остальных.

С остекленевшими глазами, со слизью и слюной, стека-

ющей по подбородку и груди, Арасуве высоко подпрыгнул.

Красные перья попугая, висевшие у него в ушах и на

руках, затрепетали. Он подпрыгивал, касаясь земли с лег-

костью, неимоверной для человека столь плотного телосло-

жения. Лицо его словно было высечено из камня. Над кру-

тым лбом свисала прямая челка. Нос с широко раздутыми

ноздрями и оскаленный рот напомнили мне одного из

четырех царей-стражей, которых я видела когда-то в япон-

ском храме.

Кое-кто из мужчин отошел в сторону, пошатываясь и

держась за голову; их рвало. Завывания старика станови-

лись все громче; один за другим мужчины снова сгрудились

вокруг него. Они молча сидели на корточках, обхватив

руками колени и уставив глаза в лишь им одним видимую

точку, пока шапори не завершил своего песнопения.

Каждый мужчина Итикотери вернулся в свою хижину,

ведя гостя. Арасуве пригласил Пуривариве; Этева вошел в

хижину с одним из тех молодых мужчин, которых вырва-

ло. Не удостоив нас взглядом, гость развалился в гамаке

Этевы, как в своем собственном; на вид ему было не больше

шестнадцати.

— А почему не все мужчины Итикотери принимали

эпену и украсили себя? — шепотом спросила я Ритими, ко-

торая хлопотала вокруг Этевы, очищая и заново раск-

рашивая ему лицо пастой оното.

— Завтра все они будут украшены. В ближайшие дни

к нам придут еще гости, — сказала она. — Сегодняшний

день только для родственников Анхелики.

— Но ведь здесь нет Милагроса.

— Он пришел сегодня утром.

— Сегодня утром! — повторила я, не веря своим ушам.

Лежащий в гамаке Этевы юноша взглянул на меня,

широко раскрыв глаза, и закрыл их снова. Проснулась Тешома

и захныкала. Я попыталась успокоить ее, сунув в рот

выпавшую на землю табачную жвачку. Выплюнув ее, она

•заревела еще громче. Я отдала девочку Тутеми, которая ста-

ла ее укачивать, пока ребенок не успокоился. Почему

Милагрос не дал мне знать, что вернулся, думала я со зло-

стью и обидой. От жалости к себе на глаза у меня навер-

нулись слезы. 1

— Смотри, вот он идет, — сказала Тутеми, указывая

на вход в шабоно.

В сопровождении группы мужчин, женщин и детей

Милагрос подошел прямо к хижине Арасуве. Его глаза и

рот были обведены красными и черными линиями. Я не

сводила завороженного взгляда с повязанного у него на го-

лове черного обезьяньего хвоста, с которого свисали разноц-

ветные перья попугая. Такие же перья украшали меховые

повязки на его предплечьях. Вместо праздничного пояса из

хлопковой пряжи на нем была ярко-красная набедренная

повязка.

Необъяснимая тревога охватила меня, когда он подо-

шел к моему гамаку. При виде его сурового, напряженного

лица сердце у меня заколотилось от страха.

— Принеси свой калабаш, — сказал он по-испански и,

отвернувшись, направился к корыту с банановым супом.

Не обращая на меня ни малейшего внимания, все

двинулись на поляну вслед за Милагросом. Я молча достала

корзину, поставила ее перед собой на землю и вытащила

все свои пожитки. На самом дне, завернутый в рюкзак,

лежал гладкий, цвета охры калабаш с пеплом Анхелики.

Я часто задумывалась, что мне с ним делать. Ритими,

перебирая мои вещи, никогда не трогала рюкзака.

В моих застывших, похолодевших руках сосуд словно

потяжелел. А каким легким он был, когда я несла его через

лес подвешенным к поясу.

— Высыпь все это в корыто, — сказал Милагрос. Это

он тоже сказал по-испански.

— Там же суп, — тупо сказала я. Голос мой дрожал, а

руки так ослабели, что мне показалось, я не смогу вы-

тащить смоляную затычку.

— Высыпай, — повторил Милагрос, тихонько под-

талкивая мою руку.

Я неловко присела и медленно высыпала горелые, мел-

ко истолченные кости в суп, не сводя завороженного взгля-

да с темного холмика, выросшего на густой желтой повер-

хности. Запах был тошнотворный. Пепел так и остался

наверху. Туда же Милагрос высыпал содержимое своего со-

суда. Женщины завели причитания и плач. Может быть,

мне тоже полагается заплакать, подумала я. Но я знала,

что несмотря на все старания, не выжму из себя ни

слезинки.

Вздрогнув от громкого треска, я выпрямилась. Ручкой

мачете Милагрос расколол оба калабаша на половинки. По-

том он хорошенько размешал прах в супе, так что желтая

масса сделалась грязно-серой.

У меня на глазах он поднес половинку калабаша с су-

пом ко рту и опорожнил ее одним долгим глотком. Утерев

подбородок тыльной стороной ладони, он снова наполнил

ковшик и передал его мне.

Я в ужасе взглянула на окружавшие меня лица; они с

напряженным вниманием следили за каждым моим

движением и жестом, в их глазах не оставалось ничего че-

ловеческого. Женщины прекратили плач. Я слышала бе-

шеный стук собственного сердца. Часто сглатывая в попыт-

ках избавиться от сухости в горле, я протянула дрожащую

руку. Затем крепко зажмурилась и одним духом прог-

лотила вязкую жидкость. К моему удивлению сладкий, с

чуть солоноватым привкусом суп легко прокатился по гор-

лу. Слабая улыбка смягчила напряженное лицо Милагроса,

когда он взял у меня пустой ковшик. А я повернулась и

пошла прочь, чувствуя, как в желудке волнами накатывает

тошнота.

Из хижины доносилась визгливая болтовня и смех.

Сисиве, сидя на земле в компании своих приятелей, пока-

зывал им один за другим мои пожитки, которые я оставила

разбросанными в беспорядке. Тошнота мигом растворилась

в приступе ярости, когда я увидела свои блокноты тлею-

щими в очаге.

Захваченные врасплох дети вначале смеялись над тем,

как я, обжигая пальцы, пыталась спасти то, что осталось от

блокнотов. Постепенно веселье на их лицах сменилось

изумлением, когда до них дошло, что я плачу.

Я выбежала из шабоно по тропе, ведущей к реке,

прижимая к груди обгорелые странички. — Я попрошу

Милагроса отвести меня обратно в миссию, — бубнила я,

размазывая слезы по лицу. Но эта мысль настолько пора-

зила меня своей абсурдностью, что я расхохоталась. Как я

предстану перед отцом Кориолано с выбритой тонзурой?

Присев над водой, я заложила палец в рот и попыта-

лась вырвать. Бесполезно. Вконец измученная, я улеглась

лицом вверх на плоском камне, нависающем над водой, и

стала разбираться, что же осталось от моих записей. Прох-

ладный ветерок ворошил мои волосы. Я перевернулась на

живот. Теплота камня наполнила меня мягкой истомой,

унесшей прочь всю мою злость и усталость.

Я поискала в прозрачной воде свое лицо, но ветерок

мелкой рябью сдул с поверхности все отражения. Река не

возвращала ничего. Пойманная, словно в капкан, темными

заводями у берегов, яркая зелень растительности казалась

сплошной дымчатой массой.

— Пусти свои записи по воде, — сказал Милагрос, са-

дясь на камне рядом со мной. Его внезапное появление ме-

ня не удивило. Я ожидала, что он придет.

Чуть кивнув головой, я молча повиновалась, и рука

моя свисла с камня. Пальцы разжались. И глядя, как мои

записи уплывают по течению, я почувствовала, как с моих

плеч упал тяжкий груз. — Ты не ходил в миссию, — ска-

зала я. — Почему ты не сообщил, что отправляешься за

родственниками Анхелики?

Милагрос, не отвечая, молча глядел на другой берег.

— Это ты велел детям сжечь мои записи? — спросила я.

Он повернул ко мне лицо, но снова промолчал. Судя по

плотно сжатым губам, он был чем-то разочарован, но

чем —я не в силах была понять. Когда он, наконец, заго-

ворил, голос его был тих, словно пробивался вопреки его

желанию. — Итикотери, как и другие племена, многие го-

ды уходили все глубже в леса, подальше от миссий и

больших рек, где проходят пути белого человека. — Отвер-

нувшись, он глянул на ящерицу, с трудом перебиравшуюся

через камень. На какое-то мгновение она уставилась на нас

немигающими глазами и скользнула прочь. — Иные пле-

мена предпочли поступить иначе, — продолжал Милагрос.

— Они хотят заполучить товары, которые предлагают

racionales. Они не смогли понять, что только лес может дать

им безопасность. Слишком поздно они обнаружат, что для

белого человека индеец не лучше собаки.

Он говорил, что всю жизнь прожив между двумя ми-

рами, он знает, что у индейцев нет шансов выжить в мире

белого человека, как бы ни старались отдельные немногие

представители обеих рас сделать возможным обратное.

Я стала рассказывать об антропологах и их работе, о

важности запечатления обычаев и верований, которые, как

он только что сам сказал, в противном случае обречены на

забвение.

Тень насмешливой улыбки искривила его губы. — Про

антропологов я знаю: я работал как-то с одним из них как

информатор, — сказал он и засмеялся; смех его был тонок

и визглив, но лицо оставалось бесстрастным. В глазах его

не было смеха; они светились враждебностью.

Я опешила, потому что его гнев был, казалось, направ-

лен против меня. — Ты же знал, что я антрополог, — неу-

веренно сказала я. — Ты сам помогал мне заполнить до-

брую половину блокнота сведениями об Итикотери. Ведь ты

же водил меня от хижины к хижине, поощряя других все

мне рассказывать и учить вашему языку и обычаям.

Милагрос хранил полную невозмутимость, его раскра-

шенное лицо походило на лишенную всякого выражения

маску. Мне захотелось его встряхнуть. Моих слов он будто

не слышал. Милагрос смотрел на деревья, уже почерневшие

на фоне угасающего неба. Я заглянула снизу вверх ему в

лицо. Голова его резким силуэтом выделялась на фоне неба.

И я увидела небо, словно подернутое огненными перьями

попугая и пурпурными кистями длинной обезьяньей

шерсти.

Милагрос печально покачал головой. — Ты сама зна-

ешь, что пришла сюда не работать. Ты намного лучше мог-

ла бы сделать то же самое в какой-нибудь деревне поближе

к миссии. — В уголках его глаз собрались слезы; они дрожа

поблескивали на густых коротких ресницах. — Знание

наших обычаев и верований дано тебе для того, чтобы ты

могла войти в ритм нашей жизни; чтобы ты чувствовала

себя под защитой и в безопасности. Это дар, который нельзя

ни использовать, ни передавать другим.

Я не в силах была отвести взгляда от его влажных бле-

стящих глаз; в них не было упрека. В его черных зрачках

я видела отражение своего лица. Дар Анхелики и Милагроса.

Наконец-то я поняла. Меня провели сюда через леса

вовсе не затем, чтобы я увидела их народ глазами антропо-

лога, просеивая, взвешивая и анализируя все увиденное и

услышанное, — а для того, чтобы увидеть их так, как

увидела бы Анхелика в свой последний раз. Она тоже зна-

ла, что ее время и время ее народа подходит к концу.

Я перевела взгляд на воду. Я и не почувствовала, как

мои часы упали в реку, но они лежали там на галечном

дне, — зыбкое видение крошечных светящихся точек в во-

де, то сходящихся вместе, то расходящихся. Должно быть,

сломалось звено металлического браслета, подумала я, но

не стала и пытаться достать часы, это последнее звено, со-

единявшее меня с миром за пределами этого леса.

Голос Милагроса прервал мои мысли: — Когда-то очень

давно, в одной деревне у большой реки я работал у антро-

полога. Он не жил вместе с нами в шабоно, а построил себе

отдельную хижину неподалеку от бревенчатого заграж-

дения. У нее были стены и дверь, которая запиралась

изнутри и снаружи. — Милагрос немного помолчал, смах-

нул слезы, подсыхавшие у окруженных морщинками глаз,

потом спросил: — Хочешь знать, что я с ним сделал?

— Да, — неуверенно сказала я.

— Я дал ему эпену, — Милагрос выдержал паузу и

улыбнулся, словно моя настороженность доставила ему удо-

вольствие. — Этот антрополог повел себя так же, как любой

другой, кто вдохнет священный порошок. Он сказал, что у

него были видения, как у шамана.

— В этом нет ничего удивительного, — сказала я, слег-

ка раздосадованная плутовским тоном Милагроса.

— А вот и есть, — сказал он и рассмеялся. — Потому

что я вдул ему в ноздри обычную золу. А от золы только

кровь идет из носа, больше ничего.

— Ты и мне собираешься дать то же самое? — спросила

я, покраснев от того, как жалостно прозвучал мой голос.

— Я дал тебе частицу души Анхелики, — тихо сказал

он, помогая мне подняться.

Границы шабоно, казалось, растворялись в темноте. В

тусклом свете я все хорошо видела. Собравшиеся вокруг ко-

рыта люди показались мне похожими на лесных существ,

в их блестящих глазах отражался свет костров.

Я уселась рядом с Хайямой и приняла из ее рук кусок

мяса. Ритими потерлась головой о мою руку. Малышка Тешома

вскарабкалась ко мне на колени. Среди знакомых

запахов и звуков я чувствовала полное удовлетворение и

защищенность. Пристально всматриваясь в окружающие

меня лица, я думала о том, как много у Анхелики родст-

венников. Не было ни одного лица, походившего на нее.

Даже черты Милагроса, прежде казавшегося таким

похожим на Анхелику, теперь выглядели иначе. А может,

я уже забыла, как она выглядела, подумала я с грустью. И

тут в свете костра я увидела ее улыбающееся лицо. Я трях-

нула головой, пытаясь избавиться от наваждения, и оказа-

лось, что я смотрю на старого шамана Пуривариве, сидяще-

го на корточках чуть поодаль от всех.

Это был маленький, тощий, сухой человечек с коричне-

вато-желтой кожей; мышцы на его руках и ногах уже

усохли. Но волосы его все еще были темны и чуть вились.

Он никак не был украшен; все его одеяние состояло из повя-

занной вокруг талии тетивы. На подбородке торчали

редкие волоски, а по краям верхней губы виднелись жалкие

остатки усов. Его глаза под тяжелыми сморщенными ве-

ками поблескивали крохотными огоньками, отражая свет

костра.

Зевнув, он раскрыл зияющий провалами рот, в кото-

ром, как сталагмиты, торчали пожелтевшие зубы. Смех и

разговоры смолкли, когда он стал нараспев произносить

заклинания голосом, который, казалось, принадлежал к

иному месту и времени. У него было два голоса: один, гор-

танный, был высокий и гневный; другой, идущий из живо-

та, был низкий и успокаивающий.

Долго еще после того, как все разошлись по гамакам и

угасли костры, Пуривариве, согнувшись в три погибели,

сидел у небольшого огня посреди поляны. Он пел тихим

приглушенным голосом.

Я выбралась из гамака и присела рядом с ним на кор-

точки, стараясь коснуться ягодицами земли. По мнению

Итикотери, это был единственный способ, полностью рас-

слабившись, часами сидеть на корточках. Давая понять,

что заметил мое присутствие, Пуривариве коротко взгля-

нул на меня и снова уставился в пустоту, словно я прервала

ход его размышлений.

Больше он не шевелился, и у меня возникло странное

ощущение, что он уснул. Но тут он чуть передвинул по

земле ягодицы, не расслабляя ног, и потихоньку снова еле

слышно запел. Ни одного слова я понять не могла.

Начался дождь, и я вернулась в свой гамак. Капли мяг-

ко шлепались на пальмовую крышу, порождая странный

завораживающий ритм. Когда я снова обратила взгляд к

центру поляны, старик уже исчез. И только с поднимаю-

щейся над лесом зарей я провалилась в бесконечность сна.

Глава 8

Красный закат пронизывал воздух багряным све-

чением. Несколько минут небо пылало перед тем, как быс-

тро погрузиться в темноту. Шел третий день праздника.

Сидя в гамаке с детьми Этевы и Арасуве, я наблюдала, как

около полусотни мужчин Итикотери и их гостей с самого

полудня без еды и отдыха пляшут в центре поляны. В

ритме собственных пронзительных криков, под трескучее

постукивание луков о стрелы, они поворачивались то в одну

сторону, то в другую, ступая вперед и назад. Над всем вла-

ствовал глухой назойливый ритм звуков и движений, ко-

лыхание перьев и тел, смешение алых и черных узоров.

Над деревьями взошла полная луна, ярко высветив

поляну. На мгновение непрерывный гул и движение

стихли. Затем плясуны разразились дикими гортанными

криками, наполнив воздух оглушительным ревом, и

отшвырнули прочь луки и стрелы.

Забежав в хижины, танцоры выхватили из очагов го-

рящие головни и с бешеной яростью принялись лупить ими

по столбам, поддерживающим крышу шабоно. Полчища

всевозможных ползучих насекомых со всех ног бросились

спасаться в пальмовой крыше, а оттуда дождем посыпались

вниз.

Испугавшись, что хижины могут рухнуть либо разле-

тающиеся искры подожгут крыши, я с детьми выбежала

наружу. Земля дрожала от топота ног мужчин, разво-

ротивших очаги во всех хижинах. Размахивая над головой

горящими головнями, они выбежали в центр поляны и воз-

обновили пляску со все нарастающим неистовством. Они

обошли поляну по кругу, болтая головами во все стороны,

словно марионетки с оборванными ниточками. Пышные

белые перья в их волосах, трепеща, ниспадали на бле-

стящие от пота плечи..

Луна скрылась за черной тучей. Поляну освещали

теперь только искры, слетающие с горящих головней.

Пронзительные крики мужчин взвились еще выше; раз-

махивая палицами над головой, они стали приглашать

женщин принять участие в пляске.

С криками и смехом женщины бросились врассыпную,

ловко уворачиваясь от свистящих в воздухе дубинок.

Неистовство плясунов неумолимо нарастало и достигло

наивысшей точки, когда юные девушки с гроздьями жел-

тых бананов в высоко поднятых руках влились в их круг,

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 10 Следующая ⇒