Рассказы. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая 6 страница

Нас заметила Хухряиха, старая дева с острым, как у покойника, лицом. Видимо, в знак особого внимания к Степану она сама подплыла к нашему столу торопливо- смиренной монашеской походочкой.

- Уй, колдунья баба! - игриво хлопнул Пылай трактирщицу по спине. - Бочку серебра подвал прятал? Не верно, карга? Я видел. Сверху кислой капуста клал. Ой, зарежу тебя, колдунья, серебро себе возьму! - рычал в хохоте крючник.

Хухряиха ответила ему сухой морщинистой улыбкой. Глаза ее из-под тяжело опущенных, как у паралитика, век смотрели угрюмо и подозрительно не на Пылая, а на меня. Но я был спокоен. Незаметной фигурой был я в городе. Так я считал, во всяком случае. Заметив, что и я разглядываю ее, Хухряиха отвела глаза и снова улыбнулась Пылаю.

- Ладно уж языком-то брякать, оголтыш! Чем угощать, Степа?

Пылай заказал ужин на двоих и самогон. Его подали нам в чайнике под видом чая. Налив бурой вонючей жидкости в пиалушку, Пылай не выпил, а швырнул самогон в широко раскрытый рот. Я свою пиалу только пригубил и вылил незаметно под стол. Мы принялись за густую похлебку из брюшины. Во время еды я задал Пылаю вопрос, который вертелся у меня на языке:

- Степан, а ведь ты не русский, ты казах. Верно?

Крещеный, что ли?

- Больно надо креститься. Я мусульман, казах, верно. говоришь. Аспан меня звать. А ребята меня Степан да Степан. Пускай Степан.

- Из степей, значит? Кочевал? Кочевку-то помнишь?

- Хорошо помню. Кибитка восьмикрылая, как снег белый! Отец бай был, больно богатый. - Пылай положил ложку и захохотал. - Я степь одним глазом не видел. И отец не видел. Отец засыпкой у Дё рова на мельнице работал.

Рабочий класс! Аспан вздохнул. - Ата любил меня. Я в русское городское училище два года ходил. Ата говорил:

«Почтальоном, сынок, будешь. В мундире ходить будешь! »

- Видишь, какой мой мундир? Соленая рубаха! Ата умер, я крючник cтaл.

- А почему Пылай?

- Не знаю это слово. Ребята прозвали. Говорят кровь у меня горячий. Это верно. Казахский кровь горячий, как огонь. - Он взялся было за ложку и снова положил ее.

- Гляди оба глаза, жан. Костоеда пришел.

Я не знал, кто такой Костоеда и почему я должен смотреть на него в оба глаза. Аспан понял это по моему лицу.

Наклонившись, он сказал тихо:.

- Хозяин твой будет, аксакал. Угол гляди. Бога любит, бог его тоже любит.

В углу висела большая икона Николая-чудотворца.

Перед ней истово молился, не обращая внимания на гвалт и матерщину трактира, невысокий человек. Но я видел только его спину, обтянутую синей «сибиркой».

Накланявшись и накрестившись, он тщательно оправил лампадку, висевшую перед иконой на толстых, почти собачьих, цепях, и обернулся. Аспан тотчас встал и закричал:

- Аксакал, ай да наш стол! Угощать тебя будем! Костоеда подошел и сел, ни с кем из нас не поздоровавшись. Я с, любопытством посмотрел на своего будущего хозяина. Он был похож на Николая-чудотворца, которому только что молился: тоже маленькое, желтое и постное лицо, мертвые погасшие глаза и узкая льющаяся бородка. Но в подбористом и крепко сбитом теле его было что-то кабанье, прущее напролом. На седловатом носу строго посверкивали золотые профессорские очки, на волосатых пальцах нагло блестели серебряные цыганские кольца, а голову украшала почему-то фуражка учительской семинарии с чернобархатным околышем. Путаное какое- то впечатление оставлял он.

- На пожаре, Степа, был? - спросил Костоеда, ополовинив одним глотком пиалу, налитую для него Аспаном.

- Какой пожар? - притих голосом Пылай.

-Эва! Казаки по Разуваю ездили, поджигателя ловили.

На Разувай будто бы убежал. На пристанях дё ровский склад сгорел. А в ё м тыща пудов шерсти. Только Дё ров молебен на радостях в соборе отслужил: палаты его большевики ослобонили, и реквизированная шерсть вернулась. Думал сразу шерстобойки и шерстовалки пустить. Хлоп, а шерсти-то и нет! - трескуче сыпал Костоеда. Я вспомнил дымный пожар, вспомнил запах паленой шерсти, вспомнил, как бежал от казаков Пылай, и посмотрел на крючника. Глаза его были опущены в пол, а кулачище, лежавший на столе, то сжимался, то разжимался.

- Красные, чай, подожгли. Кроме кому же? - добавил равнодушно Костоеда.

- Красный - здоровый верблюд. Давай все клади на красных! - сверкнул ликоватыми глазами Аспан. - Красные убегали из города на пароходе. Видел?

- Не все убегли, которые и остались. Ежели теперь попадутся, ну, берегись! В Иртыше купать будем. Два раза окунем, один раз вытащим! - глухо, клокочущим каким-то голосом сказал Костоеда. Кулак Аспана снова сжался. Я тихонько двинул чайник с самогоном и толкнул им руку крючника. Он вскинул на меня глаза и убрал кулак со стола.

- Балды, кончай пустой разговор! Тебе новичок сватать будем. Его! Берешь? Костоеда мельком взглянул на меня безразличными глазами.

- Куда нам его? Квё лый парень.

- Какой такой квё лый? Крепкий жигит! Рабочий класс.

- А-а, рабочий! - посмотрел на меня уже внимательнее Костоеда. - Товарищи - товарищи, найдешь - тащи! И отрезал решительно и грубо: - Не мое дело! Артель спрашивай.

- Врешь, аксакал! Твоя рука артель вертит! - вспылил вдруг Аспан. Он встал и склонился, навис, как глыба камня, над Костоедой. - Тебя спрашиваем, хозяин! Берешь? Ну?

- Отвяжись, чертушко речное! Беру! - с ленивой злостью ответил Костоеда.

- Хорошее слово сказал, аксакал! Теперь гулять будем, хорошую песню петь будем. Разуваи, жигиты, запевай мою песню! - гаркнул он, вставая, обернувшись к галдевшим людям.

И тотчас трактир начал затихать. Слышно стало, как в разных концах откашливаются готовно певцы. И все с ожиданием смотрели на попа в арестантском халате.

Расстрига снял скуфью, пригладил обеими руками волосы и запел удивительно чистым, мальчишечьим альтом. Это была песня, ходившая тогда по всей России: «Солнце всходит и заходит».

Запев подхватили странницы. Пока пели только они, получалось нехорошо, крикливо и шумно. Но вот с чувством, с «подмывом» вступили тенора, а за ними, словно нехотя, подползли рокоты басов:

... Мне и хочется на волю; Да эх!.. Да и эх!..

Цепь порвать я не могу.

И свершилось чудо! Нет галдежного, скверно-словного кабака, а слышишь ты человеческий стон, недоуменную и горькую жалобу, такую понятную этим несчастным, изломанным жизнью людям. Я сидел, оглушенный жалостью и злобой.

Пылай не пел, слушал, обхватив голову руками. Потом прошептал:

- Такая песня душу разорвать может...

А когда поп чисто и высоко повел последний куплет, запел и Аспан, ухватив рукой подбородок и глядя зачарованно на огонь лампы. Его бас, хотя и надсаженный, но густой и мягкий, лился необыкновенно свободно. И гордым вызовом звучали у него последние слова песни:

Черный ворон, черный ворон, Что ты вьешься надо мной ? Или чуешь ты добычу? Черный ворон, я не твой !

Песня погасла на низком рокотанье басов. А певшие долго сидели молча, повесив головы, и смущенно улыбались, словно стыдясь созданной ими неожиданно красоты и радости. А затем снова посыпались злые пьяные слова и грязная ругань.

И только теперь я увидел, что около нашего стола стоит Хухряиха. Она положила на стол сдачу с моей керенки и шептала что-то на ухо Костоеде. Тот сразу поднялся и ушел вместе с кабатчицей к стойке.

- Песня простор любит, как птица, - вздохнул горько Пылай. - Здесь какой простор?

- Любишь, Аспан, песни? - спросил я.

- Больно люблю!

- Такие вот, грустные?

- Грустные шибко люблю. Много горя у людей, а горе с песней рядом живет.

Он сгреб сдачу в свой карман и поднялся.

- Жарай да! Теперь спать будем. Ночлежка тут, в подвале,

- ткнул он пальцем в пол.

Мы пошли, с трудом проталкиваясь между тесно сидевшими людьми. У дверей Аспан вдруг остановился и сказал, умильно глядя на меня пьяноватыми уже глазами:

- Жан, сдачу тебе не дам. Ксюшке бархатную ленту купим. Вся улица Ксюшке завидовать будет. Можно, жан?

- Можно, - ответил я, глядя на стойку.

Там Хухряиха опять шептала что-то на ухо Костоеде. И оба они смотрели на меня, именно на меня. Я был уверен в этом. Стекла костоедовских очков вспыхивали желтыми огоньками.

И мне вдруг здорово что-то не понравились эти профессорские очки, и фуражка с бархатным околышем, и весь вообще костоедовский лик святого с иконы.

- Хочу я тебе сказать, Аспан. Напрасно, пожалуй, сосватал ты меня в костоедовскую артель, - начал я было, когда мы вышли из трактира.

Но в темноте что-то забелело, а затем раздалось удивленное восклицание крючника:

- Ксюша-жан! Ты!

- Степанушка!

Я скромно отошел в сторону. Голоса, бас Пылая и другой, женский, негромкий и робкий, долетали до меня смутно и неразборчиво. Женский голос жаловался: - Черт

гугнивый... Липучий как... Житья нет! За что же такой срам? А бас успокаивающе рокотал:

- Белки ему выворочу, матер - черт! Ты не бойся.

Верблюжонок мой...

Голоса смолкли. Мимо меня мелькнула белая фигура и растаяла в темноте. Пылай подошел ко мне. - Идем опять трактир, жан. Очень нужна.

Он пинком распахнул дверь кабака. Гудели по-прежнему голоса, граммофон на стойке жестяно выхаркивал: " Над озером быстрая чайка летит... " Хухряиха, взглянув на лицо подходившего Аспана, взвизгнула и куда-то убежала. Костоеда, присевший к стойке, продолжал спокойно хлебать сметану из глиняного горшка. Пылай оперся обеими руками о стойку и, гоняя по скулам желваки, сказал глухо, сдерживая яростный крик:

- Слышь, буржуй недорезанный. С меня шерсть стриги, с меня шкура дери. Шайтан с тобой! А Ксюшку не трогай!

Слышишь?

- Мадам Хухряева, попрошу еще стаканчик сметанки, - сытно икнув, поискал Костоеда хозяйку глазами. Затем лениво перевел очки на Аспана. - Слышу, Степан. -Он осторожно ухмыльнулся. - Да ведь она - только отвернись. Подол ей, Степа, завязывай, вернее будет.

Я не успел схватить Пылая за руку. Он ударил кулаком в провалившуюся, будто всосанную, щеку Костоеды.

Профессорские очки разлетелись брызгами. Но Костоеда устоял под страшным ударом крючника. Он сунул палец в рот, пощупал зубы. Сплюнув, сказал тихо:

- Не выбил, а все ж таки шатаются. Ну, Степанушка, даром тебе это не пройдет.

Слова эти были сигналом. Я уже заметил, что за

спиной Костоеды начали собираться «коты» и «стрелки», оборванные, пьяные дюжие молодцы. А после тихих слов Костоеды они рванулись на нас так отчаянно, что сшибли с ног своего атамана. Это задержало их на секунду, а Пылай воспользовался этим. Он плечом отшвырнул меня к стене, прикрыл собою и, схватив за углы ближай ший тяжелый длинный стол, поднял его над головой. Посуда с дребезгом разлетелась по полу.

- Ай да, давай !.. Подходи, шпана!

Оборванцы попятились. Перед нами очистилось свободное пространство.

- Ходи дверь, - шепнул мне Аспан и с силой швырнул стол об пол.

Стол с грохотом рассыпался на доски. Костоедовские телохранители отхлынули еще дальше.

Косясь по-волчьи на врагов, прикрывая меня, Аспан тоже пошел к двери. В недоброй тишине мы прошли уже полдороги, когда я увидел Хухряиху. Она стояла около иконы и, вытянув длинную шею, искала кого-то взглядом. Глаза ее остановились на мне. Вскинув руки, косматая, припадочно-дергающаяся, она завопила:

- Комиссара не выпускай те!.. Меси его, стерву, в грязь!..

Одна из ее рук опустилась, и длинный палец уставился на меня. Но крик ее оборвался жалобным визгом, Солдат - инвалид хватил ее костылем, метя в голову, но промахнулся, попал в лампадку и оборвал собачьи цепи. Горящая лампадка упала на Хухряиху. Она визжала, а солдат месил ее костылем и орал:

- Ан, врешь! Контру бей!.. Выручай всемирную революцию!..

Через минуту нельзя уже было понять, кто кого и за что бьет. Дрались все: крючники, матросы, приискатели, дрался поп-расстрига, сапожник, ловко стукавший колодками по головам, дрался китаец - фокусник, дралась даже его глянцево-черная коса, хлеставшая, как кнутом, по лицам людей. А костоедовские «коты» и «стрелки» уже окружали меня. В их руках были бутылки и доски разломанного стола. Сверкнули

и ножи. Костоеда, растерзанный, вывалянный в опилках, которыми был посыпан пол, шел на меня, занеся для удара грузчицкий крюк. Костоеду тотчас закрыл Аспан, в рубахе, располосованной до пупка, с глазом, заплывшим от огромного синяка. Костоеда пропал, но послышался его голос, почему-то за моей спиной: - Получай, красюк!

Я хотел обернуться, но не успел, вскрикнув от ужасной боли в голове. Покачнувшись, начал падать под ноги озверевшей толпы, а потухавшее сознание уловило все же крик Пылая:

- Солены рубахи, выручай комиссара! Больше ничего не помню.

Приехав в родной город, я побывал, конечно, и на пристанях. И как порадовался я, глядя на плавучий кран, легко поднимавший из трюма сразу десятки бочек цемента. Могучие и умные машины освободили грузчиков от каторжного труда. Пишу - «каторжный » не для красного словца. На своей спине испытал я эту каторгу. Не один месяц походил я в соленой рубахе, в широчай ших штанах из чертовой кожи, подпоясанный крючницким, обязательно красным кушаком. Много чего перетаскал я тогда на своей спине, но на всю жизнь запомнил мешки отсыревшей соли, дрыгающие, словно сопротивляющиеся, связки листового железа и особенно негашеную известь.

Она разъедает кожу, легкие, глаза. Долго на извести работать нельзя - можно ослепнуть. Видел я и как подвертывались вдруг у грузчика задрожавшие, ослабев- шие от вечной голодовки ноги и ложился он под многопудовой кладью раздавленной лягушкой. Именно каторжный труд!...

... На другой день после побоища в «Порт-Артуре» я как ни в чем не бывало работал в крючницкой артели. Удар крюком пришелся плашмя. Спасла меня моя ватная фуражка. Во время очередной «залоги», короткой передышки в работе

Аспан рассказал мне о конце вчерашнего побоища.

Драка эта, начавшаяся между Пылаем и Костоедой из-за Ксении, превратилась потом в подлинное восстание крючников, в настоящий классовый бой, в разуваевском, конечно, масштабе. А причиной этому был я. Костоеда, когда-то содержавший буфет на пассажирском пароходе, перенес года два назад свою деятельность на товарные пристани. Он захватил монополию на все погрузочно- разгрузочные работы и опутал все артели грузчиков авансами и мелкими долгами. Все они мозолили спины на него, получая за это жалкие гроши. Они не раз пытались разделаться с ним кровавым крючницким самосудом, но Костоеда окружил себя опричниками из уголовников Разувая и царил на реке самодержавно. И когда в «Порт - Артуре» Костоеда и Аслан передрались из-за девушки, крючники держали ней тралитет. По неписаному кодексу Разувая, когда двое мужиков дерутся из-за бабы, никто другой не должен ввязываться в драку. Затем на Аспана напали костоедовские «коты» и «стрелки». Это было уже нарушением правил, это была уже нечестная игра, и крючники хотели было помочь своему товарищу. Но богатырь Аспан в одиночку отбился от «котов», мы шли уже к двери, возможно, и ушли бы, если бы Хухряиха не завопила свое заклинание: «Бей комиссара! » Криком своим она добилась обратного. Крючники, матросы, мастеровщи - на принялись бить контру и выручать всемирную революцию. А когда я упал под ударом Костоеды, крючники по зову Аслана кинулись спасать меня. Оказывается, надо мной, лежавшим без сознания, как около некоего знамени, закипел особенно жестокий бой. Грузчики выволокли меня в безопасное место, а Костоеде не поздоровилось. Соленые рубахи свершили, наконец, свой жестокий, но справедливый суд. Телохранители Костоеды после драки увезли его в больницу чуть живого. И сомнительно, выживет ли он. Так произошло свержение всесильного аксакала. Во всех артелях были сброшены ставленники Костоеды и выбраны новые старосты. Наша артель выбрала старостой за его грамотность и расторопность попа -расстригу. К нему, как атрибуты власти, перешли толстая конторская книга для записей работ и расчетов и увесистая палка, которой он имел право огреть ленивого грузчика, по заведенному обычаю приговаривая: «Палка бела, бьет за дело!.. »

Крик раостриги-старосты и маханье палкой оборвали наш разговор. Поднимаясь, Аспан сказал:

- Хухряиху, жан, не бой ся. Только дальше от нее ходи, на глаз не попадай ся. Наши жигиты ей сегодня скажут, ты к своим ушел, за Иртыш. А Костоеда - кончал музыка. Ребята его под душу били. Сдохнет, шай тан!

Но, оказалось, не сдох шай тан Костоеда.

Моей квартирой на Разувае была старая баня над оврагом, уходившим трубой к реке. Место очень удобное. Баня стояла на подъеме, лицом к городу, незаметно к ней не подой дешь, а если бы пришли все же незваные гости, оврагом можно было спуститься к реке. Хозяин бани, чахоточный картузник, знал, кто живет в его мыльне. Это был надежный человек.

Баня, горбатая, с двумя крошечными оконцами, похожая на жабу и тошнотворно пропахшая мылом, холодным дымом и гнилым листом веников, наводила тоску. Я отсиживался большей частью на ее задах. Здесь было как- то просторно душе, отсюда открывался вид на Заречье, широкую ее пой му, заросшую камышом, на бесчисленные ее старицы и протоки, за нею искрились на солнце соленые озера, набитые солью, как солонка на столе, а дальше раскинулись просторы ковыльной степи.

Однажды, в жаркий авrустовский день, сидели на задворках бани я, Аспан и Ксения. С одобрения подпольного партийного комитета я привлек Ксению к нашей работе, и не только ее; а еще шестерых грузчиков - двоих казахов и четырех русских. Вступившие в нашу подпольную группу должны были принести нести суровую присягу: «В случае, если кто-либо из нас попадет в руки врага, ни при каких пытках он не должен выдавать товарищей и нашего великого дела. Тот, кто смалодушничает, будет уничтожен, как злей ший враг советской власти и предатель рабочего класса».

Сочинил эту присягу я. Видимо, билась во мне тогда романтическая жилка. Мне присяга очень понравилась, и я не утерпел, чтобы не прочесть ее Дулову, державшему со мной связь. Я ждал, что Дулыч похвалит меня и мою беспощадную присягу, но он только улыбнулся.

Ксению я ввел в наше подполье после долгих колебаний.

Мне она казалась несмелой и нестой кой. Невысокая, щупленькая, с бледным, малокровным, но очень правильным лицом, она сошла бы за робкого, тихого подростка, если бы не большие, сильные руки работницы. В улыбке ее преждевременно поблекшего рта была тихая, покорная грусть, а в голубых, по-детски круглых глазах вечный испуг. Точно напугала ее когда-то жизнь, и она не может оправиться от этого испуга. Меня при взгляде на нее охватывало тоскливое ощущение какой -то чудовищной несправедливости, согнувшей, искалечившей молодую душу.

А эта робкая, тихая девушка, рискуя попасть в тюрьму, всю прошлую неделю бегала по слободкам, цепко держа в памяти адреса, сообщенные ей Дуловым, и передавая самым различным людям какие-то непонятные, по ее мнению, бессмысленные слова. Я знал, что «военка» готовит вооруженное восстание и Дулов собирает верных людей. А сей час Ксения выполняла другое поручение подпольного комитета: разносила по ночам деньги семьям убитых красногвардей цев и семьям, чьи кормильцы сидели в тюрьме. Сколько слез, горя и отчаяния видела она и все же нашла в тихой, несмелой душе своей силы, чтобы успокоить, подбодрить, дать надежду.

Аспан, глядя на Ксению, не переставая, жалобно вздыхал. От бессонных, тревожных ночей лицо девушки стало не просто бледным, а прозрачно-голубоватым. Ведь днем она по десять часов работала на дё ровской шерстобой ке, в кромешной пыли трепала, пушила шерсть жильным смычком.

- плохой твой работа, Ксюша - жан, - говорил с нежностью Аспан. - За дё ровскую керенку чахотку получишь. Уходи с такой каторги, Ксюша!

- Твоя работа, Степанушка, вот каторга. А моя что, - по обыкновению тихо, почти шепотом возражала Ксения.

- Аллах праведный! Мой работа каторга? Мне мешки и ящики, как тебе куклы...

Тот день был для нас особенно тяжелым. Ксения пришла к нам с извещением белогвардей ского коменданта, сорванным ею со стены в городе.

Оказывается, еще ночью были расклеены по городу, слободкам и на пристанях хвастливые извещения о том, что эвакуировавшиеся на пароходе партий цы, рабочие и красногвардей цы были все поголовно перебиты. Их перехватили уже в тайге и учинили над ними зверскую расправу.

Мне было ясно, что извещение коменданта было опубликовано с расчетом, в связи с сегодняшним митингом на пристанях: им хотели напугать крючников. Но мы не знали еще, что для этой же цели белогвардей цы подготовили и очередную расправу на базарной площади.

Городские власти решились, наконец, созвать общий митинг грузчиков всех пристаней. Пристани лихорадило. Артели требовали повышения заработной платы до пяти рублей за пуд, выдачи бесплатных рукавиц и организации профсоюза грузчиков. В случае отказа грузчики решили

«скопом шабашничать», то есть объявить забастовку. Основным в наших требованиях был профсоюз, требование политических свобод, но артели были очень разношерстными. Немало вертелось в артелях

«лохмотников», случайных и временных грузчиков, чистей ших люмпенов, инертных и к всякой политике равнодушных. Но мы надеялись, что ради пяти рублей за пуд и бесплатных рукавиц даже они согласятся на забастовку.

Забастовка проводилась по прямому указанию подпольного комитета, а организация ее возлагалась на меня. Однако без нашей rрузчицкой подпольной группы и особенно без Пылая я едва ли смог бы выполнить это партийное задание, а если бы даже и выполнил, то с большими трудностями и затратив на это вдвое больше времени. А время не ждало! И сейчас Аслан первый заговорил о деле.

- Говори, пожалуйста, жан. Что делать будем? - нетерпеливо обратился он ко мне. - Делай настоящий разговор, жан.

- Что делать будем, спрашиваешь? - поднялся я. - На пристани пой дем! Там най дется для нас с тобой дело.

- Ой - бой, хорошо сказал! - Аспан начал поспешно перепоясывать красный кушак. - Крик петуха утро не делает!

Мы отослали Ксению домой в Таракановку, а сами спустились оврагом к реке. На берегу, на бечевнике, сидели крючники нашей артели и шумно, бестолково о чем-то спорили.

- Зачем как пуганый, карга кричишь? - подошел к ним Аслан. - Ай да на пристань! Там громко кричать будем!

- Не больно, Степа, ноне покричишь! - вяло ответил староста-расстрига. - Видал, на базаре трое висят?

Царствие им небесное. Вот и боязно что-то.

Мы с Пылаем переглянулись и, не сговариваясь, повернули к городу. По откосу, в гору Аспан бежал рысью. Я с трудом поспевал за ним.

На базарной площади было безлюдно и тихо. Прячась за базарными ларями, мы смотрели на повешенных. Двое были мне не знакомы, один, судя по одежде, рабочий, второй - солдат, в гимнастерке и рваных галифе. Третий был Дулов. В последний раз он приходил в мою баню с заданием от комитета начать похищение оружия, выгружаемого с баржей и пароходов. Пора думать о вооруженном восстании в уездах! Встреча наша происходила ночью, огня в бане мы не зажигали, и я только слышал его голос:

- Ты, брат Генка, помню, по зубилу молотком метко бил. Вот и здесь метко ударь. Не промахнись. А то...

Знаешь?

И вот сам - он, незабвенный, дорогой мой Дулыч, где- то промахнулся!

Стоявший сзади Аспан жарко дышал мне в затылок. Я оглянулся. Смуглое его лицо пылало густым темно- вишневым румянцем. В уголках рта появилась горькая и жесткая морщинка. - Идем быстро, жан! - потянул он меня за рукав, не спуская глаз с повешенных. - На пристани самое наше дело!.. Когда мы прибежали на пристань, митинг был в полном разгаре. На трибуне, кипе прессованного сена, топталось человек десять - все городское начальство, все записные ораторы эсеров и меньшевиков. Я знал только двоих: городского голову адвоката Бобровского, эсеровского лидера, и председателя земской управы - казаха, скототорговца и алаш-ордынца. Обычно он ходил в коричневом котелке и визитке, но на всех митингах появлялся в халате и, несмотря на жару, в лисьем тымаке. Был на трибуне и мулла; изможденный старик в зеленой чалме хаджи.

Говорил Бобровский. В его речи звучало то благородное негодование, то патриотический пафос, то лисье вертлявое заигрывание со слушателями. Он уже запутал, задурачил людей. Крючники слушали его внимательно. Было очень тихо. Оратора перебивала только звонкая песня лягушек с пересыхающей протоки.

Я начал серьезно беспокоиться: справятся ли с этими краснобаями наши неумелые ораторы, крючники из подпольной группы? А к врагам прибыло подкрепление. Люди на пристани зашевелились, начали оглядываться, сторониться. К трибуне пробивался новый оратор. Вот он ловким прыжком взлетел на кипы сена, и я узнал Аспана.

Слушай, жигиты! Пылай Аспан говорить будет! - крикнул он, взмахнув снятым почему-то красным кушаком.

На пристани зашумели, засмеялись, но стоявшие на трибуне ободрили его доброжелательными улыбками. Алаш-ордынец даже похлопал Аспана покровительно по плечу.

- Каждый баран в своей шерсти ходит. По шерсти видно, из какого ты стада, - начал Аспан и повернулся к Бобровскому. - Зачем, как кобыла в коротких оглоблях, назад прешь? Крючники опять засмеялись.

- Кричишь: потише, потише! Не хотим потише. Слышал, как капитан на пароход кричит? Полный вперед! Хотим полный переменки нашей жизни делать!

- Кого слушаете? Он, киргиз скуломордый, с большевиками снюхался! С поджигателями! Вместе с большевиками дё ровскую шерсть спалил! - закричал кто- то, прятавший ся в соседнем пустом пакгаузе. В открытых его дверях тесно стояли люди, которых я никогда до этого не видел на пристанях. Очень похожи были они на костоедовских «котов» и «стрелков», пытавшихся убить меня в «Порт-Артуре».

- Большевики поджигатели? Верно сказал, - спокойно ответил Аспан. Крючники удивленно смотрели на него.

- А шерсть Дё рова они не палили. Врешь, собака! Большевики старую жизнь палить хотят. Буржуй ский закон, бай ский порядок в дым пустить хотят! Я тоже такой поджигатель есть. Давай посылай меня на каторгу, на базаре вешай! Нет, не верно сказал. Разве Аспан батыр, герой? Нельзя мне рядом с такой люди помирать!..

Пристань загудела гневно, но Аспан могучим басом потушил начавший ся шум.

- Солены рубахи, братаны, это кто? - Пылай показал на стоявших рядом с ним возмущенных Бобровского и Алаш- ордынца. - Это Костоеда! Одного Костоеду спихнули, другой нам на шею садится! Долой Костоеду! - крикнул он, взмахнув красным кушаком.

- Долой! - заревела пристань. - Долой Костоеду!

Над головами крючников взметнулись красные кушаки. Набатно зазвенел шабашный колокол, по сигналу которого артели кончали работу. Это было неожиданностью и для меня. Но как прекрасно это было! Красные кушаки бушевали на пристани радостно и грозно. Трибуна незаметно опустела. Враг отступил, митинг кончился нашей победой. Но не долго чувствовали мы себя победителями. Вскоре наши уши уловили цокот конских копыт по булыжникам. К пристаням мчалась казачья сотня: обычное заключительное слово эсеровских и меньшевистских краснобаев. Грузчики начали торопливо разбирать сваленные в кучу " подушки" и крюки. Произошло бы побоище, но мы - Аспан, я и наши подпольщики закричали:

-Братаны, разбегай ся!.. Прячься!.. жива-а-а!..

Артели бросились врассыпную. Прятались быстро и умело. В пристанских уголках и тайниках можно не одну сотню людей спрятать так, что и днем с огнем не найдешь.

Лежа рядом со мной под перевернутой лодкой, Аспан спросил:

-Костоеду слышал? Большевик-поджигатель кто кричал?

- Не его голос, - возразил я.

- Голос не его, слова его. - Он помолчал, потом сказал нерешительно, стыдясь: - Дё ровскую шерсть я спалил, жан.

- Я догадался. Но зачем ты это сделал?

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 Следующая ⇒