Рассказы. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая 2 страница

Это было сказано для фельдфебеля, подслушивавшего снаружи, за дверью. А подойдя к Петру, матрос шепнул:

- Васюк захворал. Сразу, понимаешь, подшибся. Плачет и молится. Цинга, надо думать.

Петр отшвырнул рубаху, которую выжимал, надел на голое тело полушубок и пошел в «кают-компанию».

Комендант сидел у открытой печки на шкуре белого медведя. Швайдецкий что-то жевал за столом. Петр доложил о болезни Васюка и попросил выдать для больного лекарства и положенную противоцинготную провизию.

-Лекарств у нас нет, - ответил уныло поручик, не вставая с пола и глядя по-прежнему в печку. - А противоцинготная провизия есть. Но я не дам.

-Как это не дадите? Парень погибнет тогда, -сжимая в кулаки задрожавшие пальцы, по-прежнему спокой но и вежливо сказал Петр.

У поручика дернулось - плечо, но он не ответил. Молчал и Швайдецкий, с сырой ленью ковыряя в зубах зубочисткой.

Опять заныло простреленное легкое, и, сдерживаясь из последних сил, Петр сказал, не повышая голоса:

- Вы люди или не люди?

Поручик медленно, покачиваясь, поднялся, и теперь только Петр увидел, что комендант вдребезги пьян. Но сказал он неожиданно трезвым, лишь странно свистящим голосом:

- Если ты, с-сукин с-сын с-солдат, со сию же минуту не исчезнешь, я застрелю тебя, как с-собаку!..

... Петр долго стоял на крыльце «кают-компании». Лунный свет зелеными холстами ложился на снег. После двухнедельного шторма опустилась на море и тундру тупая и мягкая, как вата, тишина. Где-то очень далеко в проливе остро и звонко выстрелил лед, и лежавшие вокруг крыльца собаки вскочили, уставив уши на пролив, а затем хором завыли. Петр представил себе, как слушает этот похоронный вой одиноко лежащий в «кубрике» Васюк, и, схватив на крыльце багор, молча огрел ближнюю собаку. Стая с визгом разбежалась.

Обратно в баню он шел, забыв запахнуть полушубок на голой потной груди. На ходу матерился шепотом.

Чтение священного писания и распевание вечной памяти на другой день не состоялось. В звездный полярный полдень Семен, державший вахту на приемнике, поймал характерный писк зловещего «SOS». Через полчаса удалось установить радиосвязь с гибнущим кораблем. Это был пароход «Соловей Будимирович», посланный из Архангельска за мясом к печорскому берегу. Матерые льды зажали пароход и потащили его в Карское море. Еще через полчаса явился Архангельск и приказал под угрозой строжай шей ответственности поддерживать с «Соловьем» не прерывную связь.

Семен крикнул дежурившему на моторах Никите. Тот пришел, прочитал вахтенный журнал и сам понес его в

«кают-компанию». Он подождал, пока комендант и

Швайдецкий прочитали приказ, и тогда сказал твердо, но без наскока:

- Наш окончательный солдатский ультиматум будет такой. Поселите нас опять всех вместе, хотим ухаживать за Васюком. И обязательно чтоб ему лекарство и провизию.

Иначе бастуем. Можете расстреливать.

- Придется расстрелять, прохныкал поручик с унылой злобой и перешел на проникновенныи, алтарный тон. - Через час по столовой ложке буду расстреливать. Через час по одному.

- Валяйте. Мы на все согласны, - сложил Никита руки на груди и выставил ногу, а сердце похолодело, будто бросили в него горсть снега: «Святоша, молитвенник, хоть просвирки из него лепи, а ведь может... » Но дерзкие глаза матроса не выдали страха.

Поручик пожевал тонкими губами и сказал глухо:

- Принимаю ваши условия... И уходи скорее!

- Не вводи в искушение!

Когда солдаты сошлись все снова в «кубрике», Васюк спал.

Петр, давно не видевший парня, испугался: до того тот был плох. Слинял его юношески чистый румянец, лицо пожелтело и опухло, в уголках губ чернела сочившаяся из десен кровь.

Васюка разбудили, когда Прошка привез на санях свежий картофель, морковь, яблоки, клюквенный сироп и сахар. Лекарств на станции, оказывается, дей ствительно не было.

Петр зажал в ладонях большую ядреную антоновку, и яблоко, весело скрипнув, развалилось, вывернув потное от сока нутро.

- На-ка, Вася, ешь.

- Это мне? - начал приподниматься и снова падать Васюк, не отрывая глаз от яблока. - Откуль?

- Все оттуль, - подхватил Петр его под спину. - Техники- механики все могут. Ешь, ешь, мужичок...

Радиосвязь с « Соловьем Будимировичем» поддерживалась непрерывно. По указаниям Юшара он был вскоре найден и спасен. Поручик Синайский получил за это благодарность от самого главнокомандующего вооруженных сил Севера России генерала Миллера. И лучше бы не носил сибиряк в «кают - компанию» вахтенный журнал с этой благодарностью.

Тотчас прекратилась выдача противоцингозной провизии для Васюка. Но солдат поручик не рассердил, поняв, что, если понадобится, они снова най дут возможнось сговорится. На нары Васюку опять поставили котелок со щами из сухой, как мочало, солонины и тяжелый дикий хлеб. Он понял и снова упал духом.

Спал целыми сутками и тяжелым бредовым сном, а если не спал, томился читая молитвы шепотом и крестясь мелкими, отчаявшимися крестами.

Петр, Никита и Семен сидели на нарах около больного. Семен испуганно косился на опухшие желтые ноги Васюка, торчавшие из под короткого солдатского одеяла ступнями врозь, совсем как у покой ника. Больной задвигался, забормотав быстро и возбужденно одно и то же слово:

- Напильником... напильником... напильником....

- Что это он, Сенька, последние дни все твой напильник вспоминает? - спросил удивленно Никита. - Помнишь, которым ты «трамвай » рубил?

Семен не ответил. С моря донесся грохот раскалываемого морозом льда. В комнате он звучал глухо и мирно, будто кололи в коридоре дрова. Опять зашипела за окном поземка, заскулил на крыше ураганомер, и начала подвывать печная труба. Это из глубин Арктики, с самых последних параллелей, шел очередной шторм. Он шел в панихидном вое ездовых собак, чуявших его приближение. Собаки выли выворачивающим душу протяжным воем, и тогда солдаты с беспощадной ясностью начинали ощущать, что их только пятеро, окруженных враждебной природой и враждебными людьми. А Васюк от собачьего его воя начинал метаться по нарам, проклиная тундру, море, льды, вспоминал шенкурские леса, свою Тайму, бредил о жирных щах и подрумяненной каше. Звал мать, жалобно просил у нее горячей гречневой каши, говорил, что от каши сразу выздоровеет, и снова начинал бормотать с ненавистью:

- Напильник... напильник... напильник...

Петр наклонился над больным и стер с его лица густой липкий пот.

- Васюк, милый, брось, - тихо и ласково сказал он. - Поправишься. Главное - не робей, дурачок.

Васюк внезапно открыл глаза, будто засыпанные горячим пеплом. Приподнявшись на локте, он всмотрелся и закричал, испуганно отползая от Петра:

- Что ты? Жалеешь?.. Как тогда... у ямы? Значит, правда, подыхаю я?

Петр отвернулся, встал и отошел к окну. Никита тихонько засвистел сквозь зубы.

Из аппаратной, где дежурил на приеме Матвей, донесся стук упавшей табуретки.

- Пропали мы все до одного! Эх, братцы! Теперь наши головы как ветром сдует! - крикнул Матвей, вбежав в

«кубрик».

- Замолчи! - прошипел Петр и вытолкнул вахтенного в аппаратную.

И когда все, кроме Васюка, вышли из «кубрика», Петр приказал:

- Говори! Коротко.

- Плохо, Петь, наше дело. Омск с Лондоном разговаривал, а я им передачу путаю. На их же волне крою Черчилля и Колчака почем зря. Вдруг является Архангельск и передает Омску, что работать им мешает Юшар. Точно, мол, установлено. Десять дней две рации Белого моря охотились с радиопеленгаторами. И накрыли! Нас накрыли! Понятно вам?

- Еще что?

- А еще Архангельск обещал Омску выслать на Юшар карателей. - Матвей замолчал и робко улыбнулся. - Как же мы? Выдюжим, Петь?

- Авралишь, что ли? - тяжело положил Никита руку на его плечо. - В штаны пускаешь?

- Погоди, Никита, - вмешался Петр. - Авралить, конечно, не надо, а надо вот что. Погреть воздух. Попутать малой двукиловаттной станцией. Для отвода глаз. Перед Архангельском запираться. Знать не знаем!.. И пойми то, Мотя, что раньше пасхи до нас никто не доберется. А сейчас, сам знаешь, рождественский пост.

В «кубрике» что-то мягко упало, и все оглянулись. Васюк сидел на полу и пытался обуть валенки. Но, огромные, тяжелые, они падали из его ослабевших рук.

- Куда ты, Васюк? - подбежал к нему Семен. -Ты же ходить не можешь.

- Дойду... поползу... - шептал Васюк с закрытыми глазами. - Зароют нас... Ямина ждет... та... Пасть у ее желтая... Не хочу …

Он с трудом разлепил заплывшие глаза и закричал:

- Не хочу!.. Я к коменданту пойду!.. Поползу к коменданту!

Он кричал и еще что-то про коменданта, кричал слюняво и надсадно. На губах его пузырилась и стекала на подбородок алая кровь, но опухшее лицо было неподвижно, как уродливая маска. Петр отвернулся, пугаясь и жалея.

- Вот она, трещина. Поперло в нее, - сказал Никита побелевшими губами. Голос его был безжалостен, жесток. Он наклонился к Васюку и спросил, щуря недобро глаза:

- Зачем тебе комендант, а, браток?

- Испугались? - забормотал Васюк. - А я пойду к коменданту... к господину поручику... я ему одним разом... Никита вдруг упал на колени, схватил Васюка за плечи и надавил, ломая, как ломал за обедом огромные солдатские сухари.

- Переметнуться хочешь? Продать? - рычал он и вдруг опрокинулся на спину, выпустив Васюка. Это Петр рванул его назад, закричав:

- Что ты делаешь? Он же больной !

В наступившей тишине слышно было только бормотание снова обеспамятевшего Васюка да бурно яростное дыхание поднявшегося с пола Никиты. Он коротко хватал ртом воздух и, сбычив голову, медленно, отводя назад локти сжатых в кулаки рук, пошел на Петра. В глазах моряка была остервенелая злоба. «Сейчас набросится, - подумал Петр, и сердце его оборвалось. - Что же у нас тогда получится? »

И в эту минуту опять забормотал, забредил лежавший на полу Васюк.

-Комендант нас хочет... в ямину... в тундру закопать... Что испугались?.. Я не испугаюсь... Я его напильником...

Напильником в бок, дьяволину! Первый в яму пойдет... Что не пускаете?

Петр оглянулся, ища Никиту. Но моряка уже не было в комнате. Лишь около выходной двери стлался по полу морозный пар. И Петру почему-то подумалось, что Никита стоит сей час за дверью, привалясь плечом к стене, и крепко трет ладонью багровое от стыда лицо.

Так прошло еще дней десять.

«Кают-компания» и «кубрик» были уже открытыми врагами, но «до краешка» дело не доводили. Неожиданные ревизии Швайдецкого на рацию прекратились, Синайский почти не вылезал из жилого дома. На чердаке поставили чугунную печку, и теперь около пулемета круглые сутки дежурили либо Прошка, либо фельдфебель. Добровольцы от лютого холода совсем раскисли, и надежды на них было мало. Притаился выжидательно, словно в засаде, и Архангельск.

Шифровок больше Юшар не получал - поступали лишь передаваемые клером сводки о победах русского оружия над большевиками, и солдаты аккуратно носили их в «кают- компанию». И так же аккуратно путали разговоры Омска с Архангельском и Лондоном. И с Детским не прекращали связи, переговариваясь с ним не реже трех раз в неделю. Но тогда начинал, в свою очередь, мешать Архангельск.

Все ясно! Игра солдат-юшарцев открыта. И все-таки - на, выкуси! - раньше марта до Юшара не добраться.

Вахта сдана и принята. Никита, зевая и потягиваясь, ушел в «кубрик». Утро обещало быть спокой ным. Сегодня рождество, и в «кают-компании» по случаю праздника, надо полагать, спят без задних ног.

Семен включил прием, нацепил на уши телефон.

Корабельные часы над аппаратом показывали восемь утра. Архангельск, обычно очень аккуратный, начинавший тарахтеть ровно в восемь, молчал. Из «кубрика» несся густой, заливистый храп спавших ребят.

Только Васюк не мог понять, спит он или нет. Как будто бы не спит, слышит тиканье часов в аппаратной и вздохи яростно почесывающегося Семена. Но тогда почему же он дома, в Той ме? Он стоит в толпе парней, а мимо под хмельной, подзадоривающий гик и свист удалых, полупьяных кучеров, под озорную перебранку и хохот бубенцов и поддужных колокольчиков мчатся крылатые трой ки. Это же масленая! Это вокруг церкви и дальше, на выгоне, ярится, плещется, играет красками масленичное катанье. Стелются в полете хвосты и гривы бешеных коней, серебряными рублями сверкают подковы, визжат и звенят подрезные полозья. И несется мимо Васюка богачество, уездная знать: мельник-вальцовщик Вавилов, лесопромышленник Мукосеев, «хозяин тайги и тундры», спаивающий и обирающий самоедов и вогулов, сипатый от сифилиса Падерин. А вон на вороной трой ке, хвастливо увешанной лисьими хвостами, мчатся братья Волковы, льноторговцы-оптовики, арендующие у монастыря под свои льнища по тысячи десятин. Правит старший братан Симеон. И не пой мет Васюк, как это случилось, но мчится вороная тройка прямо на него, а он, скованный непонятной тяжестью

во всем теле, не может ни убежать, ни увернуться. И радуется купец Васюкову бессилью, хохочет, блестя белыми зубами на пьяной румяной роже, и орет с гордой, веселой злобой : «Десятинки наши хошь отобрать? С Лениным снюхался? Ан нет, голяк, нам ленок-ростун, долгун да плаун, а тебе, нищева сума, изгребь! Получай вот!.. » Натужась, рвет купец на себе алые шелковые, с серебряными пряжками вожжи, и взвиваются над пропащей Васюковой головой беспощадные копыта коренника, а его заломленная дуга, под которой сходит с ума колоколец, уперлась в самое небо. Васюк закричал жалобно и очнулся от тяжелого забытья...

Но почему же по-прежнему - где-то далеко-далеко визжат по снегу подреза волковских ковровых саней, почему опять кричит что-то краснорожий Симеон? Нет, это кричит Сенька, стоящий в дверях «кубрика»:

- Петь, а Петь! Едет кто-то. Слышишь?

Петр разом проснулся, приподнялся на локте и прислушался. Со двора донесся хруст снега под полозьями, но его заглушил взрыв бешеного лая станционных собак. Так они лают только на медведя или на чужих. А затем послышался приглушенный стенами самоедский окрик на оленей :

- Хаеп-тае-ей !.. Хо!..

- Неужто самоеды пришли? - спросил Никита.

Все уже проснулись и сидели на нарах. - Однако, рановато.

- В разведку, Никита! На двор! Живо! - приказал Петр, спрыгивая с нар.

Никита вылетел за дверь. Следом за ним колпинец.

- Две нарты, четверо людей, один пулемет. Беги наперехват! К нам веди! скомандовал Петр и вернулся в

«кубрик».

Вот кто-то уже шарит дверную ручку.

- Идут! - крикнул Никита, распахнув дверь.

- Заступ возьми! - успел шепнуть ему Петр, указыв на заступ, тот самый, которым рыли могилу, а сам сел у стола и раскрыл вахтенный журнал. Первой в комнату просунулась стриженная в кружок голова самоеда. Опасливо оглядевшись, он вошел, неся в обеих руках, как ребенка, английский

винчестер. Его засаленная малица наполнила комнату тошнотворными запахами ворвани и рыбы. За ним шагнул через порог второй, высокий, запеленатый в дорогие меха, опиравший ся на винчестер, как на палку.

- Поручика Синайского могу видеть? - простуженно спросил высокий.

- Я, - встал Петр. - А вы кто будете?

- Поручик Данков, - наклонился приезжий, бросил бесцеремонно на вахтенный журнал меховые рукавицы, но руки не протянул, оглядывая удивленно и недоверчиво засаленную телогрейку, его солдатские прокуренные усы и руки свъевшейся в кожу металлической пылью. Эта нерешительность поручика была для Никиты сигналом.

Моряк ударил заступом плашмя по скуле незваного гостя, и тот повалился на стол, свесив безжизненно руки. Винчестер его упал к ногам Петра.

Самоед сел на пол и протянул Никите винчестер. - Вот умница, - ласково улыбнулся ему моряк. Матвей и Семен с веселым любопытством глядели из дверей «кубрика», как Никита обыскивал поручика и покорного самоеда. На стол были выложены два парабеллума, две ручные гранаты, нож самоеда и полевая сумка поручика.

- Это, ребята, пожаловал к нам сам начальник оперативной части Печорского фронта, - объяснил Петр, просматривая бумаги поручика. - С ним его денщик Григорий Хатанзей ский и два нижних чина: телеграфисты - искровики, нам на смену. А нас, надо думать, в расход. Так господин поруник? - Данков молчал, зажимая ладонью разбитую скулу. - Покличь, Никита, сменщиков, скажи, господин поручик требуют.

Никита выбежал, а череа минуту вошли два солдата, цепляясь штыками за притолоку, и замерли под дулами двух винчестеров. Они - охотно выполнили приказ положить винтовки и прой ти в моторную. Данков, все поняв, двинулся за ними.

- А ты, дракон, прямо герой! - остановил eго Никита. - Верой - правдой мировой гидре служишь. В такое время такой поход по тундре отломал! Мы вас раньше пасхи не ждали. Думали, похристосоваться пожалуете.

Данков хотел улыбнуться презрительно, но распухшие его губы свела болезненная гримаса.

- А вы чего вьюшками хлопаете? - обратился, смеясь, Петр к Семену и Матвею, все еще стоявшим, стыдясь своих подштаников, в дверях «кубрика». - Надеть портки!

Вооружиться! Матвею к дверям моторной! Стереги арестованных! Семену - припереть колом добровольцев - и с пулеметом на крыльцо. В случае чего, Сеня, круши все вдребезги!.. Никита со иной пой дет арестовывать «кают- компанию».

- А ты, Григорий, - посмотрел Петр на самоеда, потом на Васюка, - зарежь оленя. Больного свежей кровью будем поить.

- Олешка обырдать? Сац саво! - заулыбался Григорий и первый выбежал из комнаты.

За ним вышли Петр, Никита и Семен.

На дворе было тихо, только морозные звоны и шорохи да гуденье оттяжек антенны в вышине. Так поют корабельные снасти в открытом море. И Никита запел громко, не таясь:

Ты правишь в открытое море...

В «кают-компанию» вошли, по-уставному печатая шаг.

Парабеллумы и гранаты лежали в карманах шуб.

Швайдецкий и Синайский, разбуженные лаем собак, уже одевались. Поручик, в английском длиннополом френче с погонами и с черепом ударника на рукаве, но в подштанниках и валенках, бормотал молитву. Швайдецкий брился.

Угодники и великомученики, тесно висевшие на стене, смотрели друг на друга со злобой, будто передрались. Томительно вкусно и сытно пахло жареным мясом, сдобой и водкой.

- Таинство страшное вижу и преславное. Небо, вертеп, престол херувимский, деву, - тихо и торжественно выводил поручик древний, горестный, как вздох тоски, напев. И без паузы, не оборачиваясь, спросил издевательски: - С праздником пришли поздравить, хамы?

«Батюшки, да ведь сегодня первый день рождества! » - вспомнил Петр, но ответить не успел. Его предупредил Никита.

- А как же? Христа прославить пришли. А вот и подарочек! - тряхнул он выхваченной из кармана гранатой.

- Что за шкода? - взвизгнул Швайдецкий и уронил бритву.

Поручик быстро повернулся и метнулся к стоявшей рядом кровати.

- Не дури, дракон! - снова взмахнул - гранатой

Никита. - Амба теперь твое дело, дура! Сдавай оружие! И ты, пан.

Швайдецкий подбежал и протянул на ладони свой маузер. Поручик вытащил из-под подушки наган, швырнул его на стол и сшиб чернильницу. По белой медвежьей шкуре на полу расплылась черная лужа.

- Какую роскошную вещь испортил, - искренне пожалел Петр.

- Откуда гранаты? - спросил глухо поручик.

- Поручик Данков привез, - ответил Петр.

- Тогда, конец, - сказал Синайский пустым голосом и, схватив со стола бритву, рванул ее к горлу. Но Швайдецкий повис у него на руке.

- Не надо!.. Боюсь! Крови боюсь!.. - визжал он. Поручик бросил бритву и выругался:

- Дерьмо! Путается под ногами...

- Но, поручик, умирать офицеру в подштанниках, пфе!.. - пренебрежительно оттопырил губы инженер.

Поручик отошел к стене с иконами, ткнулся в нее лбом и зарыдал.

- Никита, сыпь в комнату Прошки и фельдфебеля.

Обработай их аккуратненько и веди сюда, - приказал Петр. А схватив затрепетавшими ноздрями запах жареного и водки, добавил сурово: - Не вздумай разговеться. Расстреляю, слово даю!

Никита вышел. Петр положил в карман валявший ся на полу наган поручика и встал у дверей с гранатой в руке.

Швайдецкий притаился в углу, как мышь. Казалось, он не дышит. Смолкли и плачущие всхлипы поручика. И вошла в комнату великая полярная тишина. Она, вкрадчивая и ласковая, звала к покою и отдыху, мягко подкашивала ноги и прикрывала веки теплой ладонью. Но вот в тишину начал врываться далекий, но могучий и мерный гул. Это океан из извечной борьбе с припаем взломал его и таранил берег ударами тяжких волн. Голос океана очищал и освежал душу, звал в жизнь беспокой ную, суровую и от этого еще более прекрасную.

За дверью послышались испуганные, спотыкающиеся шажки Прошки и фельдфебеля и крепкий, моряцкий шаг Никиты.

СВИНЦОВЫЙ ЗАЛП

Сырой зимний день скрадывал дали, застилал их холодным туманом, и шум колчаковского обоза партизаны услышали раньше, чем увидели его. Стучали колеса, ржали кони, разговаривали простуженные голоса. А потом медленно выползли из тумана первые запряжки. Огромные, массивные, словно сошедшие с конных монументов, битюги тянули накрытые рогожами военные фуры. Партизаны насчитали десять фур. Последней ехала полевая кухня, дымившая как маленький паровоз. Конвой, десяток

«голубых уланов», щеголевато одетых, но на тощих разномастных одрах, ехал по обе стороны обоза.

Когда передовая фура поравнялась с засадой, дружно ударили трещотки, изображавшие пулеметы, и захлопали жидко партизанские шомполки, обрезы и берданки. успуганно взметнулись к небу вороньи свадьбы, и сорвались с ветвей тяжелые сырые комья снега. Но обозники не остановились. Напуганные рассказами о зверствах партизан, они принялись нещадно нахлестывать лошадей. Уланы, городские гимназистики и студентики, забыв о винтовках, думали только о бегстве, вместе с обозниками лупцуя битюгов в два кнута. Остановить обоз было легко, перстреляв лошадей. Но на чем потащишь тогда фуры в партизанский лагерь?

«А ведь уй дут колчаки», - подумал папаша Крутогон, солдат царской службы, один в отряде имевший пехотную винтовку. Он принес ее с Рижского фронта, мечтал таежничать с ней на медведей и сохатых, а таежничать пришлось на колчаковцев.

Иван Васильевич выстрелил навскидку, и хлеставший битюга улан свалился с седла. Дослав в ствол новый патрон, Крутогон выбежал на дорогу и вскинулся на мчавшуюся фуру. Навалившись грудью на ее высокий борт, он повис беспомощно болтая ногами. Сей час, его можно было без труда пристрелить, но стрелять было некому.

Ездовой скатился с козел и побежал в лес. Иван Васильевич потянулся к вожжам и увидел, что рогожа прикрывающая фуру шевелится.

- Руки вверх! - заорал папаша Крутогон, целясь в рогожу.

Рогожа приподнялась и показалась голова в летней кепке, сверху повязанная теплым бабьим платком. Потом появился плешывый собачий воротник дешовенького городского пальто. Человек сел и вытащил глубоко засунутые в рукава, голые красные от мороза руки, но не поднял их, а погрозил Крутогону пальцем:

- Меня, отец, стрелять нельзя.

- Пошто нельзя, - удивился старый солдат.

- А то, что я полиграфист, - ответил человек в летней кепке, и спокойно сунул руки опять в рукава.

- Ай, некогда мне! Считай, что ты мой трофей! - крикнул Крутогон и, схватив вожжи, повернул фуру поперек дороги. На нее налетели задние фуры и остановились. Ускакали только две передние, а с ними и голубые уланы. Все было кончено в несколько минут, и битюги бухая по снегу тяжелыми подковами, уже неслись слоновой рысью по таежному пролеску, словно по дну глубокого ущелья.

Разружали фуры при кострах весело с шутками.

Радовала удача в предвкушении плотного ужина. Налет на колчаковский обоз был сделан ради продовольствия.

Партизаны второй месяц ели похлебку из брюквы и тяжелый липкий хлеб, выпеченный наполовину с мороженой картошкой. А семь из восьми отбитых фур были нагружены шотландской бараниной и американской свининой в консервах, ящиками кокосового масла и сгущенного молока, аккуратными мешочками канадской муки, коровьими тушами и толстыми, как поленья, морожеными судаками.

В восьмой фуре были плоские ящики, небольшие, но такие тяжелые, что выгружали их по два человека. Решили, обрадовавшись, что это гвозди. Вот спасибо, скажут в родных деревнях! А когда вскрыли ящики, удивленно переглянулись.

- Дробь, штоль? - нерешительно пощупал папаша Крутогон металлическую квадратную крупу, насыпанную в клеточки, на которые были разбиты ящики. - А пошто она с буковинками?

- А шут ее знает! - почесал заросшую щеку стоявший рядом партизан.

- Стой -ка! На этой фуре мой трофей ехал. Полиграфист ай телеграфист, не помню, - сказал Крутогон. - Где он? Пущай объяснит нам про эту штуковину.

Проехавшего на восьмой фуре «Крутогонова трофея» как- то забыли в суматохе, и он невозбранно бродил по партизанской зимовке. Вытянув тоненькую цыплячью шею, он с любопытством разглядывал землянки, тесовые шалаши, покачивая головой, смотрел на партизан, одетых хоть и позимнему, но легко и оборванно. Разглядывали и партизаны с любопытством пленного, его летнюю кепчонку, его заношенное пальто и голые - это в декабре-то! - руки.

Городской бедолага какой -то! Но лицо у него заносчивое и насмешливое, а нос геройский, вислый и красный. Видать, не дурак в рюмочку заглянуть!

Пленник подошел к партизанскому «пулемету» березовой чурке, выкрашенной в зеленый защитный цвет и просунутой через фанерный щит. Тут же лежала трещотка, изображавшая «стрельбу». - Убивает только психически? - насмешливо шмыгнул он красным носом.

- Видал, как твои «голубые уланы» драпали от нашего березового пулемета? - спросили задорно партизаны.

- Они такие же мои, как и ваши, - вежливо ответил пленный. - А это что за история средних веков? - Он указывал на партизанскую пушку- кедровый ствол, выдолбленный и обмотанный в несколько рядов медной проволокой. - Стреляет только шумом?

- Становись на пятьдесят шагов! - обиделись за свою артиллерию партизаны. - Ага, не встанешь?

- На пятьдесят не встану, -согласился «трофей ». - А на сто шагов - пожалуйста! И еще сто лет проживу.

- Угадал, сатана! - засмеялись партизаны. - На сто она не в силах. Ничего, начали с деревянных, будут и настоящие. А как тебя зовут, чудак человек?

- Почему чудак человек? Это вы чудаки. А я из деревянной пушки не стреляю! - заносчиво вскинул голову

«трофей». - А зовут меня Семен Семенович Чепцов.

- Тогда скажи, Семен Семенович, почему ты два разных банта носишь? - указали партизаны на черный и зеленый банты, приколотые к его пальто.

- Черный - это анархия, мать порядка. Зеленый - эсеры, мужицкая партия. Еще не знаю, какой выбрать, -потрогал Чепцов банты. А белый, колчаковский ?

- Определенно не симпатизирую.

- А наш, красный?

- Не прояснилась еще для меня ваша программа.

Присматриваюсь.

- Огурец-желтопуз, вот кто ты! Ни соку в тебе, ни вкуса, ни нутра настоящего! - сказал сердито подошедший папаша Крутогон. - И ладно тебе побаски рассказывать. Скажи лучше нам, что это за штуковина? - подвел он Чепцова к ящику с металлической крупой.

- Разве не видите? - пожал тот плечами. - Это восьмипунктовый петит, в других ящиках, по-нашему ассах, есть еще десятый строчный. И курсив есть, и боргес девятипунктовый. И заголовочные кегли есть.

- Не морочь ты нам голову своими боргесами - моргесами! - взмолился папаша Крутогон. - Объясни в конкрет, что ты есть за человек?

- Я уже объяснял. Полиграфист! Чтоб понятнее было, скажу просто: типографский наборщик. Видите? - поднес Чепцов к глазам Крутогона пальцы, темные от въевшейся в кожу свинцовой пыли и краски. - Семнадцать лет в наборщиках хожу! А в фуре этой полный комплект для плоской печати.

- Напечатай тогда нам визитные карточки! - засмеялся завхоз Вакулин, тяпавший на рогоже коровью тушу. - Адмиралу Колчаку преподнесем.

- Какие там визитные карточки! Прокламации будем печатать! У меня руки опухли их размножать!

Это крикнул обрадованно Афанасьев, сельский учитель. Он ведал в отряде распространением прокламаций среди населения и колчаковских солдат.

Вместе с молодым разведчиком Федей Коровиным он полез в фуру и нашел в ней все необходимое для маленькой типографии. Кроме шрифтов, два рулона бумаги, три банки краски, бидон со спиртом для мытья шрифтов и всякую типографскую мелочь: верстатки, шилья, валики для накатки краски, даже мотки шпагата для связки набранных колонок и сверстанных полос.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒