Рассказы. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая 1 страница

Рассказы. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая

Гвардия»- 1961 год.

ВЫЗЫВАЙТЕ 5... 5... 5...

В костре свивались и шипели огненные змеи. Иногда там звучно потрескивало, и раскаленные угли стреляли в снег. Около костра оттаивали две банки англий ских мясных консервов и большой кусок сыра. Чуть дальше стояла на снегу коробка шоколада, тоже англий ского, с рельефным изображением бородатого короля на плитках. Консервы, сыр и шоколад - плата палачам. Их двое: Прошка Зырянов, сын архангельского лавочника, пристроенный папашей на

спокой ную и безопасную службу в офицерских денщиках, и фельдфебель Внуков, бывший архангельский старший городовой. Они сидели на ящике из-под галет, а к ногам их собачонкой жался «максим», в приемник которого фельдфебель заправлял ленту. За спинами денщика и фельдфебеля стояли, курили и смеялись комендант радиостанции «Югорский шар» поручик Синай ский, немолодой, сутулый, без офицерской выправки, и Швай децкий, начальник метеорологической службы, он же инженер рации. Канадская меховая куртка с золочеными вензелями какого-то ведомства на плечах, стеганные на гагачьем пуху брюки, высокие желтой кожи сапоги и вязаная шапочка с помпоном делали Швай -децкого похожим на англий ского офицера.

За инженером и поручиком зябко переступало с ноги на ногу «пехотное прикрытие» станции - отделение кое-как обученных юнцов из добровольцев.

А по другую сторону костра пятеро били заступами и ломами крепкую как камень промерзшую землю тундры. Им было жарко. Они расстегнули полушубки, сбросили шапки, и от волос их на морозе шел пар.

Свивались в клубки и злобно сипели в костре огненные змеи; холуй Прошка, не утерпев, уже жевал шоколад, с чавканьем и сопеньем обгрызая королевскую бороду; ехидно похохатывал Швай децкий. Железо заступов и ломов звенело о вечномерзлую землю.

В костре выстрелило особенно гулко, и крупный уголь, прочертив дымом длинную траекторию, упал в снег, не долетев до пятерых, копавших себе могилу. Никита посмотрел удивленно на дымивший и шипевший в снегу уголь и бросил заступ.

- Гады! Покурить перед смертью не дали! Он сел на сугроб и запел сквозь зубы:

Ты правишь в открытое море, где с бурей не

справиться нам.

Никита был родом из Архангельска, корабельного города. До войны носило его по свету и под парусами и под парами, побывал он в знойно-пыльном Каире, солнечно-веселом Марселе, дождливом Сиднее, а в Нью-Йорке дрался с полисменами и был доставлен на «коробку» в наручниках.

Потом воевал на тральщиках, тонул в студеном Белом море, но отделался только испугом да насморком. Он знал земли, моря, жизнь и жадно любил их. А теперь вот - амба!

Сибиряк Матвей, кочегар «маневрухи», до солдатчины видел свет от семафора до семафора, а любил жизнь не меньше моряка. Но если приходится умирать - травить пар нe будем, шалишь! Он посмотрел на брошенный Никитой заступ и воткнул лом в снег.

- Запарился. Отдохну хоть напоследок. Озорной Сенька, туляк.

- «медная душа», до пятнадцатого года лудивший у Баташева самовары, отшвырнув свой заступ к костру, почти под ноги поручика. - Мы тута лежать будем, а мы не привередливы. Лишь густобровый красавец Васюта, деревенский паренек из-под Шенкурска, помертвев лицом, зашептал задыхаясь:

- Братцы, да что же вы? Нам жизни, покуль работаем:... Еще хоть минуточку, братцы...

Но воткнул уже свой лом в кучу выброшенной рыжей земли и Петр, колпинский токарь. Он облегченно вздохнул, как всласть поработавший человек, и повел вокруг глазами, прощаясь и с угрюмым морем, и с кочковатой, сей час завьюженной тундрой, и с синими отрогами Пай -Хоя на горизонте. Два года подряд видел он все это каждый день, и вот видит в последний раз. Затем опустились его глаза на желтую, вырытую ими яму, и он сказал печально:

- Отработались. Точка!

Поручик бросил папиросу и вышел за костер.

- Скоты, рвань! - сказал он лениво. Длинное, унылое поручиково лицо было по-обычному равнодушно и сонно. - Все порядочные люди живот свой кладут на алтарь отечества, а вы дезертировать вздумали? Думали, уй дете? От нас не уйдете!

... Да, уйти не удалось. На шестой день они, пятеро, шатались и падали от бессонницы и голода: запасенные для побега галеты были съедены еще на четвертый день. Вымотались окончательно и собаки, тащившие единственную на рации угнанную ими нарту. Их лапы были ободраны до костей. А фронт Печорский, который надо было перей ти, чтобы попасть к своим, где он? И спросить не у кого. Большеземельская тундра пуста. Робкие самоеды откочевали на Усу, на Ямал. На исходе шестых суток убили собаку. Опьянев от сытости, крепко заснули в холодном брошенном самоедском чуме. Проснулись пленными. Оказалось, прой ти бы еще пяток верст, и встретили бы они красные заставы. Их захватили разведчики-сербы из отряда князя Вяземского. Судили военно-полевым судом и приговорили к расстрелу. Но выехавший на фронт поручик Синайский после оглашения приговора в присутствии осужденных обратился к суду с просьбой: «Разрешите расстрелять дезертиров на месте, а могила их будет хорошим наглядным примером для новой смены солдат-радиотелеграфистов». И суд согласился.

Швайдецкий тоже вышел за костер и встал рядом с поручиком. Он почесал подбородок и сказал удивленно:

- Какой резон здесь бежать? Два фунта хлеба в день дают, солонину дают, махорку дают. Вот быдло вонючее!

А пятеро прощались, целовали друг друга крепко, помужски.

Судьба свела их, таких разных, в учебной команде военных телеграфистов - искровиков, судьба послала их опять вместе и сюда, на Юшар. Здесь началась и окрепла их дружба. И умирать вот приходится вместе. И опять они целовали друг друга в колючие щеки и холодные губы.

- Довольно лизаться, - уныло сказал комендант и оживился. - Может быть, помолиться желаете? Не возражаю. Можно даже иконы принести.

Поручик был из семинаристов. В дни керенщины загорелся желанием спасать православную Русь от безбожников - большевиков и поступил в школу прапорщиков. А в душе остался попом. Его комната была от потолка до пола увешана иконами.

Никита с отвращением плюнул на грязный сугроб и глухим от напряжения голосом крикнул:

- За коим хреном нам твои иконы? Кончай скорей, дракон!

Поручик сокрушенно вздохнул и, отходя за костер, сказал церковным своим голосом:

- Давай, фельдфебель!

Внуков взялся за ручки затыльника, Прошка, все еще жевавший шоколад, расправил ленту. Черный короткий палец пулемета опустился и показал на пятерых, стоявших у края могилы. Васюк увидел, как задрожали вдруг, будто в ознобе, руки фельдфебеля, а лента, тоже вздрагивая, туго пошла в замок. Однако выстрелов он не услышал: сразу оглохший, упал, но тотчас вскочил и оглянулся. Пулемет молчал. Четверо твердо стояли над могилой. Петр, перехватив обреченный взгляд паренька, жалеюще улыбнулся ему землистыми непослушными губами.

- «Промахнулся городовой», - затомился Васюк смертным ужасом, всем телом ожидая второй пулеметной очереди. Но пулемет по-прежнему молчал, а услышал он голос коменданта:

- Одеваться и марш в помещение! С песней! На обмороженной щеке Никиты задергалось темное пятно.

- С песней? - прохрипел он и пошел на костер. - Издеваетесь, драконы?

Поручик положил руку на кобуру и спросил тихо:

- Взбесился, чертушка морское? На тот свет торопишься?

- Могу, могу!.. Фельдфебель, веди команду! Обязательно строем и с песней !

Первыми торопливо зашагали добровольцы.

... На станцию притопали с «соловьем-пташечкой», но когда вошли в «кубрик», сразу почувствовали тяжелую усталость в теле, а в душе тоскливую пустоту и затаившийся страх.

Медленно разделись и, побросав полушубки на нары, надолго замолчали. Весел и радостен был один лишь Васюк. Каждой жилкой ощущая ликование возвращенной жизни, он сладко потянулся и сказал, улыбаясь счастливо:

- От смерти, чу, не посторонишься, а тут, глядико, смертушка сама посторонилась.

Матвей ответил со злостью:

- Неужели не сообразил, деревня? Им без радистов да без электриков не обойтись: замолчит станция. Поэтому и помиловали тебя. А пришлют весной смену, чего нам с тобой ждать, как думаешь?

Васюк перестал улыбаться и обвел всех испуганными глазами. Но все молчали, слушали, как поет, подвывает и подсвистывает печная труба.

Петр сидел на скользком, обитом белой жестью верстаке и в тысячный, может быть, раз перечитывал выцарапанный на жести кем-то из прежних зимовщиков отчаянный и тоскливый, как собачий вой, стишок:

Позади у нас леса, А с боков болота.

Господи, помилуй нас, Жить нам неохота.

Васюк вдруг всхлипнул и поребячьи, кулаком, вытер слезы.

- Помрем мы здесь. А почо помирать, почо в ямину ту ложиться? За какие грехи?

Он повалился на нары лицом в холодные вонючие полушубки и заплакал навзрыд.

Петр медленно слез с верстака и деловито сказал:

- Давайте думать, техники-механики, как дальше жить будем.

Серые плотные облака спустились до крыш. Прибой шел на берег темной, плотной и маслянистой, как мазут, волной. С моря в пролив между берегом и островком Сокольим напирал матерый карский лед. Он «дышал». Длинные отлогие валы, вестники приближающегося шторма, медленно поднимали и опускали плывущие льдины. Недаром «Дышащим» зовут поморы свое холодное море. Это дыхание придавленной льдами бури, эти бесшумно плывущие белые призраки рождали смутную тревогу.

Петр стоял у радиомачты - металлической иглы в тридцать метров высотой, делая вид, что проверяет мачтовые оттяжки. Но, прижимая ладонью тугие тросы, он зорко оглядывал строения станции.

Их было четыре: «кают-компания» - жилой дом с пристройкой, здание радиостанции, баня и сарай. В «кают- компании» роскошествовали Синайский и Швайдецкий.

Поручик днем «втирал внутрь спирт», как называл он свои запои, вечером пел под аккомланемент пианино положенные по церковному требнику акафисты, тропари и кондаки, а ночью мрачно, исступленно молился. «День в грехах, ночь во слезах», - покаянно бил себя в грудь поручик и клятвенно уверял, что после изгнания большевиков из России он уйдет в Соловецкий монастырь и примет схиму. Швайдецкий помногу ел, спал тяжелым, как паралич, сном и в очередь с комендантом гремел на пианино вальсы, мазурки и танго.

Прошка и Внуков располагались во второй комнате жилого дома; добровольцы безнадежно скучали в пристройке.

А солдаты-радисты жили теперь в трех разных местах: двое в наскоро отепленном сарае, двое в бане, а Васюк оставлен был в «кубрике», в общей спальне радистов при рации. Так распорядился Синай ский, чтобы не сговорились снова бежать. Вахты они несли по двое, причем двой ки эти то и дело комендантом перетасовывались. Встречаться вне вахты им строго воспрещалось, а с наступлением темноты их запирали. Окна «кают-компании» Синай ский распорядился заплести колючей проволокой и, словно готовясь к осаде, на чердаке жилого дома поставил пулемет. На случай же, если придется пустить его в дело, на дворе жгли огромный костер из плавника. Дымно-багровые его отсветы на незрячих от морозных узоров окнах были похожи на зловещие зарева близких пожаров и нагоняли на ребят тоску...

Сей час у радиомачты Петр поджидал Никиту. Вчера, сдавая вахту, он успел назначить ему здесь свиданье будто бы для осмотра оттяжек. Но удастся ли морячку вырваться, пока еще светло? Дни стали короткими, и не дни даже, а часа на два, на три сумерки, за которыми приходит двадцатичасовая ночь.

И на все двадцать часов их - на замок!

В дверях бани зажелтел полушубок Никиты. Моряк оглянулся и, заметив Петра, зашагал торопливо к мачте.

- Васюк как? Не киснет? - спросил Петр подошедшего моряка.

Петр знал, что всю эту неделю Никита нес вахту в паре с Васюком.

- Не поймешь его, - ответил неохотно моряк. - Характера у парня нет, с трещинкой он. Совсем ослаб мужик.

- То-то и оно, что мужик. Значит, с нас и взыск, и спрос за него. Понимать надо.

- Погоди, Петя, с твоим мужиком, - торопясь, перебил Никита. - Совсем дрянь наше дело. Весной будто бы нас все- таки кокнут. Как только экспедиция придет.

- Точно знаешь?

- В точности не скажу, а догадка есть. Холуй поповский намекал, А может, пугает просто? Ухмыляется, сволочь! Господин поручик, говорит, собственноручно вас пришьет!

- И пришьет, - согласился коротко Петр.

- Что ж делать-то, Петь? - постучал по оттяжке Никита. - По- моему, надо пробовать еще раз драпануть. Испортим передатчик, захватим магнето от двигателя - и драла!

- Чушь! Зима и ночь на полгода, вот они! Не уйдешь. И не надо уходить. И здесь дело есть. Важное!

- Чего это ты придумал?

- Пакостить будем белякам!

- Ну? Вот здорово бы! - обрадованно шагнул к Петру моряк и остановился.

Чайка, качавшаяся на волне так близко к берегу, что видна была ее белоснежная глянцевитая грудка и напряженный глаз, сорвалась вдруг с резким, пронзительным криком и полетела в сторону моря. Никита бросил через плечо быстрый взгляд.

- Так и знал. Шпион комендантский! Да говори же скорее, Петя!

На крыльце «кают-компании» стоял Швайдецкий. В руках его был большой морской бинокль.

- Заметил. Сюда бежит, засмеялся зло Петр. - Слушай, Никита! Вечером твоя вахта. Сломается двигатель...

- Что там за шкода? - закричал на бегу Швайдецкий. - Опять сговор?

- Поломка серьезная. Одному тебе не справиться. Вызывай всех нас на помощь, - докончил шепотом Петр.

- Физию разобью! - замахнулся Швайдецкий биноклем. - Марш до дому, пся крев!

- Дело делаем, господин начальник, - вытянулся

по-строевому Петр. - Оттяжки проверяем. Шторм идет.

- Глупство! Не верю! - отмахнулся Швайдецкий биноклем. - Опять на шумство сговор? Марш до дому, хамы! Не вместе идти! Ты влево, ты, лайдак, вправо! Ну, прентко!

Когда Петр поднялся на крыльцо радиостанции, в коридоре завывал ветер, а из аппаратной донесся назойливый, дребезжащий звук - прыгала печная вьюшка.

- Запел наш барометр! - крикнул оттуда Сенька. - Буран идет!

«Пусть идет. Буран нам на руку. Союзник», - подумал, улыбаясь, Петр.

Части разобранного двигателя разложены по полу на брезенте. Солдаты перетирают их керосином и тайком хитро переглядываются: «Керосиновый ремонт! »

Швайдецкий сидит в «кубрике» на нарах и смотрит с тупым вниманием на работу радистов. Инженер рации ни черта не смыслит, ни в радиоаппаратах, ни в двигателе. Кроме того, ему смертельно хочется спать.

За стенами рации с разгульным свистом и гиканьем носится зимний шторм. Дом вздрагивает, когда он бешено, с прибой ным грохотом бросается на стены. На крыше стонет надрывно ураганомер.

Швай децкий поднимается с нар и выходит в моторную.

- Жмите, хлопчики! Утром шифровки от верховного принимать надо. Чтоб все в порядке было. А я пойду себе.

покой ной ночи, Доминик Витольдович! - кричит с пола Сенька и дурашливо отвешивает частые, мелкие поклоны. - Спите спокой но, мосьпане. Под ажур сделаем!

Швайдецкий берет большой фонарь, с которым пришел, но у порога в нерешительности останавливается. Перекатными волнами, с утробным басовым распевом мчится за дверью снежная буря.

- Пан Иезус, вот куреха! - вздыхает Швайдецкий. - Ночую у вас.

Ребята затаили дыхание.

- А вы на трамвайчике, пан Доминик, на трамвайчике, - ласково говорит «медная душа», напоминая инженеру о тросе с большим кольцом для руки, протянутом на случай штормов между жилым домом и рацией.

- Эх, чего там! - вскакивает он. - Постараюсь для начальства! Провожу!

- То, добже, - повеселел Швайдецкий. - Идем, хлопчик!

Одеваясь, Семен незаметно для пана сунул в карман тонкий и длинный, как кинжал, напильник. Перехватив испуганный и умоляющий взгляд видевшего это Васюка, туляк мигнул ему предостерегающе. Когда Семен и

Швайдецкий вышли, Петр подошел к выходной двери, послушал и торопливо вернулся в моторную.

- Внимание, ребята. Я вот что придумал. Например, шифровка. От Колчака из Омска в Архангельск к генералу Миллеру. И обратно. Идут через нас. Шифруются цифрами. Теперь так. Вместо цифры девять запишем три, вместо два - семь. Что получится?

- Тарабарщина получится, - заулыбался Никита. -Сам черт не разберет!

- Проверят вторичной передачей, - тихо сказал Васюк и опустил глаза.

- Пусть! - сердито посмотрел на него моряк. - Дня три проваландаются.

- А в шифровке, может, Колчак с Миллером о совместном наступлении сговариваются. Дело то и провалится. Накось, выкуси! – сложил шишом промасленные пальцы Матюшка.

- Еще не все, - снова заговорил Петр. - У Колчака волна две тысячи сто. И мы перестроимся на две тысячи сто. И одновременно затарахтим. Смажем Омск, тогда Архангельск и Лондон ничего не услышат. Верно?

- Верно! - вскочил с пола Никита. - А еще вот что: Архангельск, как и мы, работает шестнадцатью киловаттами. Вот мы и подмажем их. А рация Архангельска отдает все миллеровские приказы по фронту. Пойдет такое?

- А ежели начальство вызнает, кто воздух гадит? Тогда что?

- Васюк медленно, слишком аккуратно положил на брезент обтертую шестеренку. - Тогда до Петрова дня не откряхтишься. Башками своими играем.

- А сейчас как, крепко башку на плечах чувствуешь? - спросил Матюшка, приваливаясь на бок и снизу заглядывая в опущенное лицо Васюка. - До весны сколько надумаешься, сколько страхов натерпишься!

- Страхов много, а смерть одна, - прошептал Васюк. Густые его ресницы вздрагивали, словно шторм, бесновавший ся на дворе, бил ему в лицо.

- Ух, угнетенная деревня! Заныл! - со злым презрением бросил Никита; - Ну и пусть вызнают! Пусть радиограмму нашим драконам шлют. А я ее пану не передам, даже в вахтенный журнал не запишу.

- А тебе до аппаратной и дела нет. Твое дело в моторной солярку подогревать и с масленкой орудовать, - холодно сказал Матюшка. - В случае чего, глядишь, и откряхтишься перед начальством.

Петр, внимательно слушавший ребят, болезненно поморщился. Внезапно заныло простреленное на фронте легкое. Прислушался к боли и понял, что это не рана, а душа ноет за Васюка, за его трусливую, обидную покорность и забитость. И вообще-то угловатый, застенчивый и несмелый, он после неудачного побега и зловещей комедии расстрела совсем ослаб. Пошутишь с ним - улыбнется несмело, вполрта, прикрикнешь - сожмется испуганно и промолчит.

И взгляд у него стал нехороший, неспокойный, все чего-то оглядывается пугливо и вздыхает.

- Погодите, вы! Накинулись на парня, - снова поморщился Петр и мягко сказал Васюку: - Мы, Вася, осторожно. Не каждую шифровку будем путать. Тон будем менять. Волну тоже.

- Да я же не против, - поднял глаза Васюк. - Буду помогать.

- Я знал ведь, что будешь помогать! - шумно обрадовался Петр.

А Никита помолчал, посвистывая сквозь зубы, и сказал хмуро:

- Нет, годки, так дело не пойдет.

- Сказал ведь я: буду помогать по мере силы возможности.

Чо еще надо? - обиженно спросил Васюк.

- А я сказал, что так дело не пойдет! - заорал вдруг моряк. - Будем резолюцию голосовать! А резолюция такая. Была оборона, теперь будет лобовая атака. Кому атака не по вкусу, подымай руку. Начали!

Не поднялась ни одна рука.

- Ну, теперь смотрите, - со скрытой угрозой, ни к кому не обращаясь, сказал Никита и добавил: - Однако, считаю, и этого мало. Дело задумали трудное и серьезное. Командир нам нужен. Ему полное подчинение. Кого командиром?

- Кого же, кроме Петра? - сказал сибиряк. -Он придумал, ему и командовать.

- Правильно! - рубанул кулаком Никита. - Мы в тебя, колпинец, как в три туза, верим.

- Ладно. Принимаю, - в голосе Петра зазвучала спокой ная, уверенная сила. - Начинаем. Сей час же. Самое время. Искру не видно. Шторм. Свяжемся с Детским. Матюша, в аппаратную! Послушай, что на приемнике.

Вместе с Матвеем ушел из моторной и Васюк. Он прошел прямо в «кубрик» и сел на нары.

- Детское закончило передачу и слушает Москву! - крикнул через минуту Матвей.

- Никита, включай двигатель! - взволнованно приказал Петр. - Дай сто пятьдесят постоянного! Переменного двести семьдесят!

- Есть! - гаркнул возбужденно моряк. - Эх, мать пречестная, и насолим драконам, и наперчим, и нагорчим!

Мотор чихнул, дал вспышку, другую, третью и запел густо и ровно. Затем всплыл высокий, протяжный гул разрядника. Диски шли с быстротой трех тысяч оборотов в минуту.

- Петя, у динамы щетки шибко искрят, - забеспокоился Никита.

- Ни черта! Нужна вся мощность. До Детского две тысячи.

Отой ди!

Петр сам нажал рубильник передачи. В углах реле вспыхнули, погасли и снова вспыхнули молнии. В зубцах разрядника рявкнула, пробивая воздух, электрическая искра. Комната осветилась злым зеленым светом.

Петр перешел в аппаратную, и сибиряк протянул ему снятые наушники. Колпинец был тонким мастером настройки и отстройки - большая его рука легла на ключ, и ключ запрыгал, выбивая точки и тире морзянки.

- Детское... Детское... Детское... - вслух повторял Петр передачу: - Отвечай срочно... Отвечай сию минуту... Мы в тылу у белых... Вызывай те пять... пять... пять... Да здравствует мировая революция! Перехожу на прием.

- Петр снял руку с ключа.

- Cтoй двигатель! Рубильник разомкнуть! Включить

батарею к усилителю.

Тихим золотистым светом затлелись лампочки пятикратного усилителя. Никита и Матвей подошли на цыпочках и стали около приемника.

Петр начал искать настрой ку Детского. Напряженно ловил трески и шорохи в мембранах. Свел раздраженно брови. Все тоже, обычное: харкает что-то Карнарвон, шепчет биржевые бюллетени Эй фелева башня, тоненько посвистывает Науэн. И вдруг родился в мембранах новый звук. Запел высоко, напряженно, перетянутой струной.

- Пять... Пять... Пять... Говорит Детское.. Слышим вас... Плохо, но слышим... Слушаем вас ежедневно...

Держитесь, товарищи... Белым скоро- конец... В оккупационных англо-американских войсках волнения. Наше наступление на Онегу развивается успешно...

Не падайте духом. Свобода близка... До свиданья, дорогие товарищи.

Петр выключил приемник. Он был бледен, кусал губы.

Никита часто задышал и не то застонал, не то заскрипел зубами.

- Чего молчишь? - грубо крикнул он Петру. - Тут душа в ознобе!

- Детское ответило. Свобода близка, - сказал Петр и пересказал слово в слово передачу Детского. Затем снял наушники и долго молчал, охватив голову руками. А когда поднял голову, глаза его растроганно улыбались. - Дома побывал. Наши заводские трубы видел.

- Как это? - удивился Матвей.

- От Детского до нашего Колпина два шага. Видно. И Петроград видно, Исаакий. Знаете, какой город Петроград? Одних мостов четыре сотни. Был бы дома - в Питере побывал бы, - тихо вздохнул Петр. - Может, Ленина увидел бы. - Он встал и поискал глазами. -А Васюк где?

Васюк по-прежнему сидел в «кубрике».

- Ты слышал, Васюк? - пошел к нему Петр.

- Слышал, - ответил Васюк негромко. - Думаешь, я на Ленина не посмотрел бы? Ленин, он мужиков землишкой помалу оделяет.

- Не помалу, Вася. Как есть все отдает.

- Чо плетешь? Я не маленький, - совсем по-ребячьи обиделся Васюк, но поспешно отодвинулся, освобождая Петру место на нарах: - Нашу Тайму возьми. Округ нас монастырской - то пашни, может, две тыщи десятин, а может, и три. Отдайкось всю-то мужикам! Тут и Ленин пробарышится.

- Ты мне веришь, Васюк?

- Для чо не верить? Верю, дядя Петя, - поднял парень на Петра внимательные и ожидающие глаза.

- Вот и верь, что Ленин всю землю мужикам отдаст. Что есть в России, всю!

Окончательная какая-то правда прозвучала - в голосе рабочего, и Васюк улыбнулся доверчиво и успокоенно.

... Промерзшее колесико дверного блока визжало; но дверь не отворялась, вырываясь у кого-то из рук под ударами шторма. Четыре пары широко раскрытых, немигающих глаз уставились на нее.

- Это туляк! Сенька! - засмеялся облегченно Матвей и, подбежав к двери, налег на нее.

Дверь распахнулась. В моторную влетел веселый снежный вихорек, а за ним, как на облаке, вплыл Прошка.

Прислонившись изнеможенно к стене, он начал отплевываться, будто наглотался воды. А за ним вошел и Семен. Встав за спиной денщика, он начал подавать руками непонятные какие-то сигналы.

- Буран трос оборвал. Было заблудился, - жалобно проскулил Прошка, выгребая из-за ворота снег, а туляк опять засигналил руками, показывая, как он разрезал напильником трос, а концы его закинул к чертовой матери. - Вот собачья служба, мать твою богородицу! - выругался отдышавший ся, наконец, денщик.

- Верно. По собаке и служба, - растянул Матвей толстые губы в брезгливой улыбке. - Зачем пожаловал, гостенек дорогой ?

- Имею приказ господина поручика разогнать вас! Вахта остается, остальные марш каждый в свою помещению. Я проследить должон, - заносчиво сказал Прошка.

- Разогнать должон? - недобро переспросил Никита и, схватив с брезента огромный гаечный ключ, подбросил его на ладони. - А ежели тебя этим по кумполу? И отволокем подальше. Потом все скажут: заблудился и замерз.

Прошка попятился к стене и, стащив зубами рукавицу, расстегнул кобуру.

- Не балуй! - оскалил зубы Семен, не отходивший от денщика, и показал ему похожий на кинжал напильник.

- Бросьте, черти! - резко, крикнул Петр. - Сейчас же бросьте!

Ключ и напильник звякнули об пол, а Никита вдруг присвистнул, гикнул, притопнул и пошел на Прошку в грозной, яростной пляске.

Ничего, что ноги босы, Мы архангельски матросы.

Кто наступит нa носки, Тех разрежем на куски.

Денщик нe спускал с него ополоумевших от страха глаз и не снимал руку с револьверной кобуры.

Шифровки искажали и путали, но не больще двух-трех за неделю, а задерживали часто - на сутки и даже на двое.

Вечерами, работая одинаковой с Омском волной, «гадили эфир». А когда Омск или Архангельск, скомкав передачу, замолкали, являлось Детское, благодарило и подбадривало:

- Хорошо работали, товарищи... Мы слы.. шали... Держитесь так месяц, два... Скоро белых вышибем.

Не беспокой тесь за нас. Продержимся, - отвечал Петр. - Передай те в Петроград товарищу Ленину привет от нас пятерых.

Детское ответило:

- Товарищ Ленин и все Советское правительство переехали в Москву. Но привет ваш ему передадим.

Ребята повеселели. Поняли, какое могучее оружие у них в руках. Словно и они бьют залпами по белым гадам. А начальство мрачнело с каждым днем, Заподозрили, что на рации творится неладное. Поручик потемнел, подсох, ходил с расстегнутой кобурой, а Швайдецкий брал солдат на испуг.

Воровскими, частыми и коротенькими шажками перебегал он двор и, ворвавшись неожиданно на рацию, метался по аппаратной и моторной так, что длинный маузер бил его по толстому бедру. Вынюхивал, высматривал, грозно и понимающе хмуря брови. А после его ухода ребята ржали во всю глотку. Они уже пронюхали, что инженер рации - «липа», не знает радиоаппаратуры, мотора, даже морзянки, как не знал всего этого и Синайский.

Словом, пока все было в порядке, «хоть на адмиральский смотр», как шутил Никита.

А несчастье нагрянуло, как всегда, неожиданно.

Николин день поручик решил отметить чтением священного писания в присутствии всего гарнизона и хоровым пением «вечной памяти» невинноубиенному государю императору Николаю Второму. Накануне для всей станции была объявлена генеральная баня и стирка. После памятной ночи, когда ремонтировали исправный мотор, солдаты впервые сошлись вместе. Последними должны были прийти Никита и Васюк. Но пришел один маряк. Войдя в баню, он гаркнул боцманской скороговоркой:

- Стричься, бриться, в бане мыться, песни петь и веселиться!

12 3 4 5 6 7 8 Следующая ⇒