Рассказы. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая 3 страница

- А печатная машина где? - забеспокоился Афанасьев.

- Была ручная «бостонка». На передней повозке ехала, - ответил Чепцов.

- Ехала, ехала и уехала! - мрачно прогудел Крутогон.

- Не состоялась наша типография! - махнул рукой Афанасьев и полез с фуры.

- Виктор Александрович, глядите сюда! А это что? Это не годится? - остановил его Федя Коровин, все еще копавшийся в фуре. Покраснев от натуги, он приподнимал что-то очень тяжелое.

- Это пресс для оттисков корректуры, - сказал Чепцов. - Каждый ребенок знает.

- Пресс для оттисков, говоришь? - посмотрел на него Афанасьев. - Значит, будут у нас печатные прокламации! Чего там прокламации, газету будем выпускать!

- Скажете тоже, товарищ Афанасьев! Газету! -засмеялся завхоз. - Для газеты писатели нужны, которые газету сочиняют. Называются корреспонденты. А где у нас такие?

Завхоз Вакулин был городской житель, из Перми, работал там полотером. Он даже зимой щеголял в «здравствуй - прощай » - тропическом шлеме из кокосовой мочалки, а поэтому спорить с ним по поводу не совсем понятных

«корреспондентов» не решился никто, кроме папаши Крутогона.

- Не встревай, захвост! - даже оттолкнул его Иван Васильевич. - Я буду газету сочинять! Я согласен в писатели идти!

- Во-первых, не пихайтесь, папаша Крутогон, вы не в церкви, - отстранился опасливо завхоз. - А во-вторых, от вашего сочинительства и у медведя голова заболит.

- Бросьте спорить, товарищи! - остановил их Афанасьев. - Газету мы выпустим! И будет наш свинцовый залп разить врага не хуже пулемета. Верно, товарищ наборщик?

- Все дело в том, какой тираж, - ответил уклончиво Чепцов.

На первое время - двести экземпляров.

- На сто не согласитесь? Ведь не машина, а тискал ка... Ладно, давай те попробуем двести! - согласился наборщик.

- Тогда я в штаб побегу, согласую. А вы забирайте всю эту типографию. Кроме, - покосился Афанасьев на красный нос Чепцова, - кроме бидона со спиртом. Мы его в лазарет отдадим.

- А шрифты чем я промывать буду? - остановился шагнувший было к фуре Чепцов.

- Керосином. Слышал я, можно и керосином промывать.

- С керосином мазня, а не печатанье! Тогда прощайте, лихом не поминайте! - подергал наборщик козырек кепчонки и сел на пень. - Категорически отказываюсь!

- Где раньше работал? - спросил строго глуховатый голос.

Все обернулись. Это подошел незаметно начальник штаба, он же комиссар отряда Арсенадзе.

- В Кунгуре, в «Электрической типографии Корзинкин и сын»! - гордо ответил Чепцов.

- А куда ты ехал в этой фуре?

- В эту... в типографию военного округа, - глуxo сказал наборщик.

- К генералу Блохину? Смертные приговоры рабочим и мужикам печатать? - дернулся у комиссара ус и побелели глаза.

Круглый, как у рыбы, рот Чепцова задрожал, будто он собрался заплакать.

- Разве ж я по добру согласился у них работать? Взяли за конверт - и в ящик!

- А ты думаешь, и мы не сможем за конверт тебя взять? - сунулся к наборщику Федя Коровин.

- Подожди, Федя, отвел его рукой комиссар. - 3начит, генеральские приказы печатал бы, а партизанскую газету не хочешь? Смотри, дорогой, тебе же хуже будет.

- Что белый генерал, что красный комиссар - одинаково! Чуть что - расстрелять! - засмеялся ядовито

Чепцов. Лицо его опять стало заносчивым и насмешливым.

- Врешь! Расстреливать тебя я не буду.

- Повесишь?

- И не повешу. Дадим тебе землянку, харчами обеспечим, дров наколем. Спи в тепле, кушай сытно, по тайге, для аппетиту, гуляй, а мы будем своей кровью для рабочих и крестьян светлую долю добывать.

Партизаны переглянулись. Умеет комиссар такие слова сказать, что словно из кремня огонь выбьет! А Чепцов опустил глаза вниз, на растоптанные валенки, подавил снег пяткой и встал с пня.

- Указывайте помещение для типографии...

Сопит угрюмо тайга. Раскинулась она без перехватов: иди от дерева к дереву и до Тихого океана дойдешь. Разведчики совсем рядом с зимовкой партизан видели медвежью берлогу, продушину в сугробе, пожелтевшую от жаркого дыхания зверя. Дятел стучит в сосну, как назойливый гость, белка стрекочет, - сплетничая с соседкой, а под сосной с дятлом и белкой, по соседству с берлогой, в просторной и светлой землянке колдует у наборной кассы Чепцов. Тоже, как дятел, постукивает он по верстатке рукояткой шила. У окна редактор, секретарь и корректор Афанасьев правит оттиснутые гранки. Оттиски лежат под обрезом. Так удобнее: и то и другое под рукой. Вертится около наборной кассы и Федя Коровин, смотрит припоминающе через плечо Семена Семеновича на ловкую его работу. Федя выпросил у кoмиccapa разрешение поработать типографским учеником, поскольку он кончил сельскую трехлетнюю школу. Но, конечно, без отчисления его от команды разведчиков.

- Виктор Александрович, - обернулся от кассы Чепцов, - лозунг сверху какой пустим? «Пролетарии всех стран, соединяй тесь! »?

- А может «Анархия - мать порядка»? - съязвил Федя.

- Ты меня, шпация, не подкалывай. У вас порядка тоже пока не вижу. Учись лучше, пока я жив. Помру скоро - сам за кассу встанешь.

- А что это вы, Семен Семенович, помирать собрались? - засмеялся Федя.

- Опять зубы скалишь? Помру потому, что лекарства не получаю. По моей болезни полагается мне на день минимум стакан аква вите, по-русски -чистого спирта. А на сон грядущий еще чуток. - Он жалобно посмотрел на редактора.

- Я у Вас и наборщик, и метранпаж, и печатник, а мне ни кинь пороху, ни рюмашечки!

Афанасьев, уткнувшись в гранки, сделал вид, что не слышит.

Выхода своей газеты партизаны ждали с нетерпением. И когда отпечатан был первый экземпляр, разбежалась даже обеденная очередь от кухни. Весь отряд собрался к редакционной землянке. Газета пошла по рукам.

Бросался в глаза крупный заголовок «Партизанская правда», клише которого вырезал Федя из крепкого, как железо, кедра. Передовая статья комиссара Арсенадзе разъясняла белым солдатам, за кого и против кого они воюют, и призывала их повернуть штыки против Колчака. Кроме комиссаровой, была в газете и еще одна статья.

Писали ее чуть ли не всем отрядом. В ней партизаны обращались к братьям крестьянам, старателям, охотникам, лесорубам и углежогам, ко всем рабочим горных заводов, деревень и тайги с призывом подняться на борьбу с «его империалистическим безобразием, верховным мерзавцем всея Руси, вешателем и кнутобойцем адмиралом Колчаком». Федя Коровин, писавший статью под диктовку партизан, прибавил от себя концовку: «Вот в чем вся соль и ребус международного положения! » Кроме этих двух статей, была в газете и небольшая боевая хроника отряда, и невеселая хроника окрестных деревень: порки, растрелы, грабежи и бесчинства карательных отрядов.

В общем газета всем очень понравилась. Чепцова даже качали под крики «ура».

- Газетка ничего, подходящая, - растроганно вытирал Семен Семенович рукавом красный свой нос. - Заголовки, правда, не броские, опять же рекламы в конце нет. А в общем ничего.

- Будет тебе реклама! - сказал папаша Крутогон, пряча под рубаху пачку газет. Он сам вызвался быть, по словам Афанасьева, «заведующим отделом распространения и экспедирования». - Попомни мое слово, будет реклама!

Вернулся он через неделю. Сел у костра с котелком партизанского кулеша на коленях и, зачерпывая полной ложкой, не спеша рассказывал:

- Газету из рук рвали, из деревни в деревню «по веревочке» передавали. Ну и, само собой, подействовало! В Чунях, к примеру, у карателей десять лошадей отравили.

Это первое! - загнул Иван Васильевич палец и начал загибать их один за другим. - В Зюзельке на волостное правление напали, податные ведомости и списки

недоимщиков пожгли. А в Коемом Броде железнодорожную охрану дубинками посшибали и гайки от рельсов

отвинтили. Чего там дале было, не знаю, пришлось мне уйти оттуда, а врать не хочу. И того еще мало. Начали мужики собирать пустые гильзы, свинец, баббит с заводов потащили, а которые винтовки и гранаты с фронта

принесшие, достают самосильно из подпола, из-под сараев

и смазывают жирно. Ну, так и далее. Чуете? Означает, что выпустили мы свинцовый наш залп прямо по врагу!

Иван Васильевич заглянул в пустой котелок, вытер сальный рот и снял шапку. Люди думали, что он будет богу молиться, за хлеб насущный бога благодарить, а он отодрал подкладку шапки и вытащил лист бумаги.

- Это вам обещанная реклама, - протянул он бумагу Афанасьеву, - а в ней список, кто Колчаку предался.

Колчаковские шпиё ны, кулаки, которые у карателей добровольно проводниками служат или сами в карателях зверствуют. Этот вот коммунистов вешал, а этот иуда, кулацкий сынок, выдал партизанов, которые в деревню греться зашли. Список народ составил и на сходках приговорил: каждый может их убить, как бешеных собак. Вот и объяви эту рекламу в нашей газетке.

- Объявим в следующем номере, - взял список Афанасьев.

- А заголовок дадим «Под наган! », - сказал с тихой ненавистью Федя Коровин.

Весна подкралась незаметно. Выше стало ходить солнце, заблестели, залоснились, как облизанные, сугробы, ослепительно отражая солнечные лучи. Папаша Крутогон вернулся из очередного газетного похода мокрый до пояса.

- Журчит уж под сугробами. Герасим - грачевник на носу. Без попа и календаря знаю, - говорил он и жался к большой редакционной печке.

Он рассказал о новых случаях нападений мужиков на колчаковских милиционеров, о казнях агентов белой контрразведки, о поджогах волостных правлений и об открытом бунте в запасном батальоне. И туда, через солдат-отпускников, забросил Иван Васильевич

«Партизанскую правду». Он помолчал, покусывая обкуренные солдатские усы, потом сказал хозяйственно и озабоченно, будто сидел не в партизанской тайге, а в родной деревне, на угреве, на бревнышках рядом с деревенскими мужиками:

- Я про Герасима-грачевника неспроста сказал. Мужики спрашивают: готовиться к севу иль нет? А заодно и про школы пытают, ремонтировать их иль погодить? Просят мужики ответить через газету.

- Ну, Иван Васильевич, эта твоя весточка всех остальных дороже! - блеснул горячо глазами Арсенадзе. - Значит, верит народ в нашу окончательную победу и вперед смотрит?

- Народ считает, что к покосу управимся. Очистимся то

есть от колчаковской нечисти, - сказал солидно Крутогон.

А это самое дорогое! - воскликнул комиссар. - Душу свою народ не потерял! Понимаешь, дорогой? Немедленно ответим через газету. Слышишь, редактор?

- Слышу, - ответил смущенно Афанасьев, катая по столу ладонью карандаш. - А у нас, Давид Леонович, одна неприятность за другой.

- Какая неприятность? Докладывай ! - посуровел комиссар. - Сначала краска кончилась. Но с этим делом выкручиваемся. Федя и днем и ночью над коптилкой железный лист держит и сажу соскребает. На керосине затрем и ничего, печатать можно. Спасибо Семену Семеновичу, научил.

Комиссар посмотрел на Чепцова, сидевшего скромно

у печной дверцы. Тот смутился под веселым и добрым взглядом комиссара, схватил кочергу и начал шуровать печь.

Афанасьев покашлял нерешительно в кулак и докончил:

- А теперь новая напасть - бумага кончилась. Не знаем, как и быть.

- Бумага кончилась? - откинулся комиссар, как от удара, и вспылил. - Разбазарили бумагу?

- Срыву у нас много, - откликнулся от печки Чепцов и покосился сердито на пресс. - Техника времен Ивана Федорова, первопечатника! Попробуйте, Давид Леонович, приправьте с первого раза на этой тискалке!

- Приправлю я вам всем! - мрачно ответил Арсенадзе. - Где же взять бумагу? Где взять?

- Возьмем, - просто ответил Чепцов,

- Где? В тайге под кустиком?

- Зачем в тайге? В городе Боровске. Работал я там в типографии городской думы. А в какой типографии нет бумаги?

- Идея богатая, дорогой ! - повеселел комиссар. - Сегодня же доложу штабу о вашем предложении, Семен Семенович.

Штаб одобрил налет на Боровск и назначил день. А накануне налета Арсенадзе вызвал к себе Чепцова и сказал:

- Вы тоже, кажется, в поход собирались? Не пойдете!

- Почему? - тихо и трудно спросил наборщик.

- Воюйте - верстаткой, это у вас здорово получается.

Понимаете, дорогой?

- А я хотел заголовочные шрифты там отобрать, - по- прежнему тихо ответил Чепцов. - Не играют у нас заголовки.

- Мы все шрифты сюда притащим, здесь и отберете.

Хорошо?

Чепцов ничего не ответил и вышел из штаба, забыв закрыть за собой дверь.

- Обидели вы его, - прихлопнув дверь, сказал Афанасьев. Знаю, - растроганно ответил комиссар. - А как иначе? Не можем мы им рисковать!

Дверь медленно открылась. На пороге стоял Чепцов.

Круглый рот его дрожал.

- Может, вы, товарищ комиссар, сомневаетесь по случаю этих бантов? - сказал он от порога. И, не дожидаясь ответа, сорвал черный и зеленый банты, швырнул их об пол и придавил каблуком. - Видите? В голове у меня прояснилось теперь. Все же рабочий я, поимейте это в виду. Прошу разрешения в бою заслужить красный бант!

Темные, пристальные глаза комиссара потеплели: - Хорошо, пойдете в налет. А знаете, с какого конца винтовка стреляет?

- Разберусь! - счастливо крикнул Семен Семенович.

... В город просочились по одиночке и небольшими группами в два-три человека. На типографию, помещавшуюся в здании городской думы, напали ночью. Но оказалось, что здесь же была и казарма колчаковской милиции. Милиционеры защищались отчаянно, зная, что от партизан им пощады не ждать. Казарму пришлось забросать «лимонками». Здание загорелось. Когда пожар перекинулся на типографию, Чепцов, волоча винтовку за ствол, бросился к ее дверям с криком:

- Бумага горит! Шрифты спасай!

Пулеметная очередь опрокинула наборщика на пороге. Партизаны вытащили его, тяжело раненного, из под обстрела. А типография сгорела. Лишь остов обгоревшей печатной машины да сплавившиеся в свинцовые комья шрифты нашли в ней партизаны. Можно было считать, что налет не удался.

Чтобы не связывать отряд при отходе, в налет была взята только одна пароконная фура, под бумагу. Завхоз, обшаривший уцелевший от пожара казарменный склад, нагрузил ее доверху английскими солдатскими ботинками на подошве в палец толщиной. Была уже дана команда к отходу, когда прибежал Федя Коровин и показал комиссару сверток обоев.

- У здешнего магазинщика аннулировал! У него целая гора этого добра.

Арсенадзе развернул свиток, полюбовался рисунком, перевернул наизнанку и сказал:

- Пойдет! На одной стороне будем печатать.

Полюбовался обоями и завхоз и сразу понял суть дела:

- Веселая у нас газетка будет! Придется половину фуры освободить.

- Освобождай всю! - Приказал Арсенадзе.

- Товарищ комиссар, да вы что? - взмолился завхоз, заломив отчаянно почерневший от костров тропический шлем. - Весна на носу, а у меня ребята сплошь в валенках ходят!

- Головой думаешь, дорогой, или своей мочальной

«здравствуй - прощай»? - посмотрел пронзительно комиссар на Вакулина. - Сам говоришь - весна! Сеять надо! Красная Армия придет, чем кормить будем? Понятно, или повторить?

- Не надо повторять. С первого раза понятно, -поник завхоз и крикнул партизанам: - Разгружайте фуру, ребята! А ботинки на себя вешайте. Все равно ни пары не брошу!

Уходили по вымершим улицам города с песнями. Шедшие в голове «пикари», вооруженные пиками, перекованными из кос и вил, горласто орали:

Пики нас не подвели, Колчака с ума свели!..

Когда песня «пикарей » долетала до Чепцова, лежавшего на фуре, наборщик дергался и приподнимался, снова порываясь бежать спасать горящую бумагу и шрифты.

Дыхание его стало прерывистым и знойным, пряди давно не стриженных волос, влажных от предсмертной испарины, прилипли ко лбу и щекам. Папаша Крутогон, державший голову наборщика на коленях, с испугом смотрел на его лицо, ставшее маленьким, детским, и умолял раненого:

- Семен Семенович, - трофей ты мой бесценный, ты натужься и не помирай. Слышишь? Не помирай, говорю...

Очередной номер «Партизанской правды» набирал уже Федя, то и дело чертыхаясь шепотом, когда на верстатку лезла совсем не та, какая нужна была, литера. Ночью, когда тискался на обоях весенний посевной выпуск газеты, умер Чепцов. Партизаны вереницей шли в лазарет проститься с наборщиком. На груди Семена Семеновича был приколот большой красный бант, а нелепый рыбий рот его круглился в последней улыбке, словно он радовался, что наконец-то выбрал настоящий бант, цвета пролитой в боях рабочей крови.

А в открытую дверь лазарета доносилась из тайги звонкая, победная капель весны,

ЧУСОВАЯ-СЕРДИТАЯ РЕКА

1. МОГИЛЬНАЯ И ЗАРЕЧЬЕ

Издавна, с времен строгановских и демидовских, с годов петровских и екатерининских, враждовали Могильная и Заречье. Речка Безымянка, что впадала около завода в Чусовую, делила древний городишко на две части. По левому берегу Безымянки, у подножья Думной горы, стали тесно избы рабочей слободки Могильной. Прозвана она так по заводскому кладбищу, прильнувшему к край ним, слободским избам. Кладбище это не меньше самой слободы, пожалуй, и побольше, но и здесь тесно от могил.

Первыми легли здесь в землю замученные, замордованные, поротые, битые, закандальные «кузюки».

А правый берег, высокий и сухой, захватило Заречье, где дома служащих, главная контора, почта, частная аптека, облупленные колонны гостиного двора, где богатая каменная церковь с чудотворной иконой, а рядом с нею шумный трактир, тай но торговавший самогонкой - сивухой.

Давней была эта лютая вражда, но глухою и затаенною. Лишь на святках или на масленой в костоломной кулачной

«стенке» выплескивались наружу обоюдные злоба и ненависть, презрение и страх. И били тогда нещадно - и под ребра, и под душу, и в челюсть. А сшибалась «стенка» на небольшом железнодорожном мосту, переброшенном через бурливую Безымянку, и бывали случаи, что летели сбитые с ног бойцы вниз, на речной лед, калечились на всю жизнь и убивались насмерть.

Но на последней масленой не сошлась «стенка» на железнодорожном мосту - ревком не допустил: кулаками сшибка не кончилась бы, а дело дошло бы и до ножей, топоров и наверняка до выстрелов. Насмерть схватились бы теперь Могильная и Заречье, как схватились в смертном бою красная Советская Россия и белая колчаковская Сибирь. А фронт - вот он, рядом погромыхивает! Недаром Заречье, слушая угрюмое громыханье пушек, служило молебны перед чудотворной иконой, вымаливая победу христолюбивому белому воинству.

***

Весна в этом году запоздала, но пришла шумно и нетерпеливо, как приходит гость, которого задержали в пути. Теплый захребтовый ветер, дышавший весенней лаской, ударил влажными крыльями в лицо Матвея, и старый лоцман сказал раздумчиво:

- Зима шибко спесивая была. Зато, смотрико, весна какая дружная!

Капралов, сидевший рядом, сердито промолчал, глубже надвинув на лоб ватный, с меховым околышем картуз. А Матвей вздохнул и вдруг взмахнул рукой, захватив в широкий жест и бесконечный размет лесов, и изгибы Чусовой, кроваво-красной под вечерней зарей, и прибрежные горы:

- Краса-то какая, а! Эх, зачусовская наша сторонка, раздолье вольное! Погляди-ко, душа радуется!

Чугунный бас Матвея дрожал скрытой лаской. Таимое это волнение дошло и до Капралова, но снова промолчал старый литейщик. Он смотрел внимательно, будто впервые, на памятник, у подножья которого они сидели.

Тяжко давил землю массивный постамент, а на нем, раскинув могучие лапы, лежал громадный якорь, опутанный толстейшими, в руку, цепями. Постамент опоясывала затей- ливая славянская вязь:

«Его Императорское Высочество, государь Цесаревич, наследник Всероссий ского престола, Великий князь Николай Александрович, удостоил своими руками нести сей якорь на Думную гору при посещении своем Шавдинского завода, мая 1893 года».

- Удостоил! Своими руками! - заговорил неожиданно и раздраженно Капралов. - Видел я, как он это самое удостоил! Рабочие волокли, а он изволил одним пальчиком в белой перчатке прикоснуться. Вот тебе - своими руками носил. И всюду у них, у чертей обман!

Капралов помолчал и вдруг закричал сварливо:

- А я вот носил! Своими руками. Тоже удостоил! Целое торжество было. Сначала молебен, а потом мы, литейщики, поволокли его сюда, на Думную гору. На своих горбах волокли! Начальство так приказало. Для большей торжественности. А Николашка одним пальчиком подпирал. Им торжество, а у нас кишки через глотку полезли. В ё м, в якорьке-то, триста пудов с хвостиком! Я через него до гробу грыжу нажил, калекой стал.

- При нем же, при Николашке, в девятьсот седьмом году последние караваны по Чусовой прошли, - вспомнил Матвей.

Капралов стянул к переносью густые брови:

- Ты все о своей Чусовой? Надоел ты мне, лосман! Литейщик поднялся на постамент памятника и,

прислонившись к якорю, посмотрел вниз. Лес, прибрежные горы, тишина. А меж горами горят редкие, невеселые какие- то электрические огни завода. Заводские цеха и печи стояли на берегу Безымянки, в ущелистом овраге, в котором ломали на флюсы белый сахаристый кварц. Еще дальше, в широкой долине, вгрызся в земляную утробу штреками и квершлагами рудник «Неожиданный», питавший завод железной рудой.

Но тих сейчас завод, не ухают там мощные паровые молоты, тяжко сотрясая землю, не гудят прокатные станы и не отражается в потемневшем вечернем небе зарево ее доменных печей. Притихло и Заречье. Лишь залает изредка злобная цепная собака, стукнет калитка под неосторожной рукой да заколотится вдруг испуганно колотушка ночного сторожа. И снова тревожная, выжидающая тишина.

- Притаились. Ждут, - сказал, ни к кому не обращаясь, глядя на Заречье Капралов.

Матвей встал, распрямив длинную волчью спину, расставив короткие ноги, и тоже поднялся на памятник. Одет он был в домотканый сермяжный армяк, на ногах - незашнурованные, с загнутыми носами австрийские ботинки, а на голове нелепо торчала сине-голубая студенческая фуражка. Лоцман сел на изгиб широкой якорной лапы и сказал горько:

- Десять, а то и все двенадцать тысяч пудов, бывало, на каждую коломенку грузили. Это как, по-твоему, а? А в караване по полтысячи и более барок плыло. Если шибко грамотный, сосчитай, насколько это потянет! Одних бурлаков тысяч двадцать-тридцать на сплаве кормилось. Да-а, все было и все в Каму сплыло!

У подошвы Думной, на железнодорожных путях, взвизгнул пронзительно паровоз. И Матвей сорвал с головы студенческую фуражку, ударил ею о землю, закричал отчаянно:

- А теперь конец тебе, лосман! И Чусовой, сердитой реке, конец! Сожрала, вас чугунка проклятая!

- Не шаперься, лосман, - скучно сказал Капралов. - Надоел ты со своей Чусовой. Прошло ваше время!

- Не шаперься! - передразнил насмешливо лоцман. - Ан, буду шапериться! Слушай -ко!

Матвей протянул руку куда-то в темноту, и, словно повинуясь его приказанию, из темноты прилетели чавканье и тарабары топоров.

Слышишь? Коломенку в поход ладят. Станки заводские сплавлять будем. До Перми. От Колчака спасаемся. Вагонов, поди-ко, не хватило! Последний, чай, сплав будет на моем веку.

- Далеконько собрался, лосман! - сказал недобро Капралов.

- Далеко? Нищему деревня не крюк, - серьезно ответил Матвей. - Я ведь не даром. Большевички пять пудов ржи посулили, картуз вот дали и ботинки жиганские.

Он пошевелил загнутым носком ботинка и добавил:

- Но коли сапог не выдадут, не соглашусь барку вести! Вот те крест!

- Ты что же, за сапоги революции служишь? - спросил спокойно Капралов, а Матвей, не видя, знал, что густые брови литейщика стянулись к переносью. -Видали вы таких стервецов? Рабочий за новую жизнь борется, а он... А он с сапогами тут вертится! Ты что же, и для Колчака барку поведешь, ежели он тебя сапогами пожалует?

- А чего не вести? Кто накормит, на того и работать буду.

- А если тебе винтовку в руки дадут, кого стрелять будешь? Чего головой трясешь? Ни в тех, ни в сех, отсидеться думаешь? Или...

Горячий выкрик литейщика оборвался. В Заречье бухнул вдруг колокол, спугнув вечернюю тишину, и заколотился лихорадочной дрожью набата. А затем взмыла крутая вспышка заводского гудка.

- Тревога!.. Ай да, лосман, бежим!..

Капралов по-молодому спрыгнул на землю и побежал под гору, туда, где гасли один за другим редкие заводские огни.

А Матвей нашарил не спеша валявшуюся под ногами студенческую фуражку, с трудом напялил ее на голову и тоже начал спускаться с Думной. Но шел он не к заводу, исходившему тревожными гудками, а к Чусовой, бившей в тесные берега по-весеннему крутой и звонкой волной.

2. СЕКРЕТНЫЙ ЭШЕЛОН

Удар был неожидан и свиреп.

Белые ударили от железной дороги, нацелившись на Могильную. На темно-зеленых английских шинелях колчаковцев выделялись нашитые восьмиугольные кресты. Колчаковское командование знало, что среди них много расскольников разного толка: часовенные, поморцы, лишаки. Но " кузюки" выбрали эти кресты прицелом для своих ружей. И только после упорного боя малообученные " кузюки" оставили самодельные окопы и отступили в горы. В слободу они не вернулись, и в горах стало больше одним партизанским отрядом.

А Заречье весело готовилось к встрече долгожданных гостей. Зареченский поп, молодой, смешливый отец Анисим, готовил крестный ход; владелец зареченской аптеки, господин Цвиль, собирался поднести победителям букет исскуственных щелковых роз; заречинские дамы спешно утюжили бальные платья.

Торжественная встреча была отложена на три дня.

Фронт отодвинулся от Шавды уже на десятки километров, а в город прибыл штаб бригады. Командир бригады генерал- майор с царскими светскими аксельбантами, проследовал в автомобиле прямо к церкви, приложился к чудотворной иконе, затем приложился к ручке мадам Цвиль и принял от нее букет шелковых роз. Вместе с генералом, в одном с ним автомобиле, вернулся на завод бывший директор завода мосье Лялайг.

Первым приказом генерала было арестовать семьи рабочих и шахтеров, ушедших в горы, в партизаны. Сотню стариков, старух, детей заперли в бывшем полицейском участке. Партизаны ответили на это лихим налетом на Заречье. Целые сутки развевалось на зареченских заставах партизанское знамя - длинный шест с красным лоскутом.

Генерал решил проучить взбунтовавшихся «кузюков». В окрестные леса и в горы была послана карательная экспедиция.

Каратели находили в горах шалаши, теплую еще золу костров, лесное безмолвие. Но партизан не встречали. И вдруг прокатывался длинный выстрел берданки или шомполки, и падал в смертельной потяготе солдат, украшенный восьмиконечным крестом. И снова безмолвие.

Пока каратели ползали по горам, «кузюки» произвели второй налет - на железнодорожный разъезд, где стояло десять товарных вагонов с новенькими пломбами и с надписью: «Секретно». Они пришли из глубокого тыла и ждали отправки на фронт. Отбить секретный эшелон партизанам не удалось; они отступили, унося своих раненых. Но перепуганный генерал приказал перевести эшелон через мост в Заречье и поставить в безопасном месте - между казенкой и церковью.

Партизаны, знавшие, какой груз был в секретном эщелоне, поняли, что богатая добыча навсегда ускользнула из их рук.

3. ВЗРЫВ

Шествие открывал гостеприимный хозяин - директор завода мосье Лялайг, веселый и галантный старичок, на ходу приплясывавший и припевавший, за что заводские рабочие прозвали его «тетей Лялей».

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒