АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 3 страница

Дома друзья устроили день Святого Валентина.

И девчонки, вроде, были ничего,

а всё-таки так обидно…»

-А если повеселее чего? – недовольно спросила Грета.

А вот повеселее Глебу сейчас, похоже, ну никак не хотелось – хотел он того или нет, а Юлька всё настроение начисто испортила. А вот петь – хотелось, так что гитару он не отдал, но и то, что было дальше, особым весельем не страдало:

-«За траву рукой держусь,

за цветы рукой держусь,

поднимаюсь и сажусь

и качаю головой:

живой.

И по стенкам вдоль домов

мимо кошек и ментов,

мимо дворников с метлой

я иду к себе домой…»

Гитару не то чтобы отобрали – просто настоятельно посоветовали отложить. Олесь встретился с Глебом взглядом и понял: надо помочь. Отвлечь внимание от испорченного Глебова настроения, иначе скандала не оберёшься. Олесь заговорил что-то об идее нового – первого для возрожденной группы – текста, о тонкостях перевода на немецкий. Все обратили внимание своё к нему, и Глеб отошёл к нам с Пьеро – мы всё это время тихо шептались о своём, Пьеро объяснял идеологию скинхэдов, а я – где их тут, на Чуркине, можно найти. Но подошёл Глеб, и мы втроём занялись обследованием коморки. Состояла она не из одной комнатушки, было их там штук пять – только открытых, и ещё двери с замками были, но нам и открытого хватало. На одном из пыльных столов обнаружена была даже стопка – штук пятнадцать – одноразовых стаканчиков.

-Это судьба, - потёр руки Пьеро – похоже, только ему встреча с Юлей настроения и не испортила. – Мужики, наливаем.

Мы выпили по стакану, и настроение у нас с Глебом малость выправилось. А потом Глеб выпил ещё пару стаканов один – ну вот если он сейчас хочет, а остальные ещё не хотят, то что такого?!

А ещё потом выяснилось, что на настроении Пьеро пиво сказалось самым что ни на есть негативнейшим образом.

-Тебя моя любимая девушка для того любит, чтобы ты всяким Гопотёлкам шашни строил?! – поднял он на Глеба налившиеся свинцовой тоской глаза.

-Да я-то тут – и тут, и тут, что с Вандой, что с Юлькой – при чём?! – вздохнул Глеб.

-И с Вандой, значит, ни при чём?! – В глазах у Пьеро уже предательски поблёскивало. – Ребёнка сделать – это нормально, а сам ничего… А сам ни при чём…

-Ребята, может не будем сейчас на абортные темы?! – я был почти (почти – раз не слишком сообразителен) трезв, и мне совсем не хотелось, чтобы они ссорились. Совсем другого мне хотелось: дружить с этими двоими, а не с Женькой или Серёгой новеньким, не с Никитой даже. Слишком умным и одержимым был Пьеро, а Глеб – таким тёплым и обаятельным. Главное – оба – настоящие… И я понял уже сам, что тема не абортная, что они и есть отцы детей Ванды – я же помнил из позапрошлой жизни маленьких Лайзу и Арвида…

Услышав про абортные темы, Пьеро как-то внезапно успокоился:

-Это, Макс, тема вовсе даже не абортная. Ты человек свой, рано или поздно мы всё равно всё тебе расскажем. А пока имей в виду, что Ева – моя правнучка. А наш любимый классный руководитель – правнук Глебушкин. А зовут нашего Глебушку по правде – Фриц.

Что за затмение на меня нашло, что за глупость ляпнул, действительно, в курсе ведь магистральных событий был! Но подробностей я не знал, попросил поэтому:

-Только обязательно расскажите.

- Расскажем, - пообещал Глеб.

-И ссориться прекращайте, - попросил ещё я.

-Ладно, - довольно печально улыбнулись и Глеб, и Пьеро.

Пиво допили как-то неожиданно быстро, но как-то так получилось, что пьяным оказался только Глеб – то ли в плохом настроении лучше не пить – напьёшься, то ли опрокидывал он в себя стаканы чаще нас, но вот…

И тут раздался голос Игоря:

-Вы что, с ума сошли?! В самом начале дело засыпать хотите?

-Да всё в порядке, - поморщился Глеб. – Все в норме.

-Ага, - недовольно буркнул Игорь. – Все. Особенно ты. Всё. Уходим. Бутылки спрятали по торбам. Народ, сюда идите. Уходим, Ева, двери закрывай. Прикрыли чтоб его, когда мимо вахты пойдём. А ты молчи, и чтобы шёл прямо.

-Игорь, ты что, - заспорил Глеб, - да я же совершенно в порядке.

-Ты это Клавдии Владимировне объяснить только не пытайся. А то Ольге Борисовне придётся вместо борьбы с гопотой с тобой бороться. Молчать, как рыба об лёд, ясно?!

-Хорошо, - примирительно сказал Глеб – как-то кротко так, почти виновато – но словно и кокетливо. И лицо руками прикрыл, надавливая на глаза – была у него, заметил я, такая привычка, позволяющая встряхнуться от усталости ли, от чего ли другого…

Мимо вахты прошли без приключений. На улице, когда опасность, решили, была уже позади, Игорь заговорил мягче:

-Просто не надо делать так, чтобы через тебя все засыпались. Понятно, настроение тебе кто-то испортил, но и не только о своём настроении испорченном подумать не грех, но и о нас обо всех – мы-то в чём виноваты, чтоб нас подставлять. А ссориться я не хочу.

-Я тоже не хочу, - миролюбиво сказал Глеб. – Извини, правда, – ну вот добрый такой, обаятельный – ну можно на него сердиться?!

-Ладно, всё путём, - улыбнулся Игорь.

…Так получилось, что мы опять остались втроём. То ли случайно, то ли просто нам всем этого хотелось. Дошли до места, где вниз уходила улица Надибаидзе, и Пьеро удивился, что я тоже там живу. Так что здесь и расстались – Глеб дальше пошёл, а мы с Пьеро вниз свернули.

А пятнадцатью минутами позже, когда он сидел с пивом на корточках под деревом в небольшом кусочке зеленых насаждений недалеко от Берёзовой, мы опять подошли к нему.

-Не судьба сегодня расстаться, - сказал я довольно и радостно – ну вот реально расставаться совсем не хотелось. – Мы вот тоже ещё бутылочку прикупили. Вы мне сейчас всё на два голоса расскажете, всю вашу мистику. У меня, правда, и своей хватает… Но ваша – тоже интересно.

Пьеро, куривший, говорят, очень редко, вытащил сигарету из пачки, которую я, уже порядком помяв, держал в кулаке. Закурили все. Глеб сказал:

-У меня ещё одна неначатая в торбе. Поможете?

-А то! – обрадовался я – на данный момент из всех самый трезвый, и меня это напрягало.

Пьеро и Глеб действительно на два голоса стали рассказывать мне историю Полнолуния. Впрочем, начало этой истории, изложенную в книге и показанную в фильме, я знал не то чтобы не хуже них – участников, но всё-таки понимал, что это не выдумки. О своих же связях с необыденным, неежедневным говорить я пока не хотел. Но хоть обид больше не возникало.

***

Такое чувство, что всё – на автопилоте. Что-то делаю, только не замечает никто – и не должен замечать! – что всё – автоматически, ни грамма души в это не вкладывая. Ничего не хочется. Делать ничего не хочется, дружить даже с теми людьми, с которыми хочется дружить – тоже не хочется. Улыбаться не хочется. Можно хохотать, только из-за этого почему-то люди пугаются. Но и думать об этом тоже не хочется. Их дело: хотят – ну так пусть пугаются.

Натянуть на себя кроваво-красную футболку, джинсы потрёпанные, которые в последнее время совсем уж сваливаются – ремнём с черепастой рогатой пряжкой подпоясать – и завалиться музыку слушать. А что?! Просто слушаю музыку. Просто вот валяюсь на диване под фикусом и слушаю музыку. Депрессия?! Да бред! Просто, говорю же: музыку слушаю. Только наушников не снимать. Чтоб не видел никто связи между музыкой и выражением моего лица. Вне этой связи оно сойдёт за отрешённое. Просто за отрешённое.

Не надо никому знать, видеть, понимать, как рвётся душа. Помочь всё равно никто не захочет. Или не сможет. Или не сможет, потому что не захочет. Да и как?!

Это просто музыка такая. Просто вот рвёт душу…

«С поникшим лбом, со знаменем повисшим

влачу тебя, когда я одинок,

по тёмным комнатам, по улицам промозглым.

И милостыню клянчу.

Я не хочу, я их не отпущу!!

Твои простые и загадочные руки,

родившиеся в зеркале ревнивых рук твоих.

Всё прочее на свете безупречно.

Всё прочее на свете бесполезно –

как жизнь, как жизнь…

В твоей тени колодец вырыть,

в немую воду твоих грудей

как камень кануть, как камень кануть…»

Но что же это?! Ведь она была?! Хотя по сути ни футболка, ни ремень, ни музыка даже с этого диска (отец знает, что я его слушаю, не знает – как) – не доказательство.

-Макс, Мишка ужин придумала, иди. – Это отец. Мать ведь в отпуск уехала, в другое бы время я скучал, а сейчас чем меньше тревожных глаз вокруг, тем лучше. Поднимаюсь, иду. Улыбку на лице рисую. Ужинаем.

-Не пойти ли нам прогуляться? – предлагает отец.

-Не, мне реферат к завтраму надо доделывать, - мотает головой сестра. Похоже, не надо ей никакого реферата на самом деле, а то бы давно в моей комнате была, за компьютером сидела. Просто чувствует, что надо оставить нас с отцом вдвоём. А надо? Надо, наверно.

-Пошли вдвоём, - зову я отца.

…Мы молча поднялись до Калинина. Вечер – теплынь, так я и остался в красной этой футболке и съезжающих с вовсе отощавшего зада синих с сединой потрёпанных вельветовых джинсах, перепоясанных ремнём с сатанистской Татьяниной пряжкой.

-Что-то у тебя глаза опухшие, как после бессонной ночи? – спросил папа.

-После бессонной ночи, - подтвердил я.

-Опять в Интернете всю ночь сидел? – спросил он. Я молчал. – Сидел? – повторил отец.

-Не помню, - сказал я. – Кажется, сидел.

-Не сидел, - мотнул он головой.

-Значит, не сидел, - согласился я.

-А что делал? – отец, похоже, знал, что я всё равно всё расскажу, но – трудно мне это сделать.

-Не помню, - опять сказал, всё ещё не решаясь говорить обо всём всерьёз, я. – Музыку слушал.

-Уже теплее, - вздохнул папа. - «La vie immediate». Я видел диск. Значит, музыку слушал. И на себя все эмоции примерял. Да?

-Да. – Мне стало намного легче: отец всё понял, причём сам, без мучительного моего вытягивания из самого себя слов, которые говорить неловко.

-И совершенно уверен, что это всё, абсолютно всё – про тебя, - не спросил, а почти уверенно констатировал папа. – Кто она? И откуда диск? Она подарила? Да? А кто она, действительно?

Мы и раньше с отцом на всякие такие темы разговаривали. Немногие родители так детей понимают, как отец нас с Мишкой. Мать – она, конечно, тоже… Только уж очень истерично она нас любит. Старается эту истерику свою держать в узде, но всё равно здорово из-за этого глупеет. Я ведь знаю, какая она с другими, не с нами. Лучше… Но отец её как-то нейтрализует, не даёт посадить нас с Мишкой на короткий поводок.

Во всяком случае про маячок сознания, про мои прежние жизни отец знает. И верит, что тоже не последнее дело. И про чудеса бабки Ванды – тоже. И тоже верит.

И я рассказал ему всё. Даже не стесняясь почти. И как Татьяна появилась, и как исчезла. И даже что плакал.

-Это всё надо, - сказал он. – Это всё правильно. И тоска – это не так уж плохо.

-Печаль, - поправил я. – Как у Градского. Совсем не плохо. Но это есть, и это действительно очень печально.

-Слушай музыку дальше, - сказал отец. – И не беги от своей печали.

-А я и не собираюсь, - ответил я. – Тем более что и некуда бежать-то. Всё равно не получится. Так что один выход: слушать музыку и печалиться. Мне это даже нравится.

Наползали сумерки. Очень-очень спокойные, даже ещё летние почти – и тоже очень печальные. И моя печаль тоже обрела… нет, не покой – почву под ногами. Мне же нравится упиваться этой печалью! Рвать душу в лоскуты – чьё же это выражение?! – нравится.

Главное, наверно, то что отец не стал меня жалеть, не стал искать путей, как мне бороться с депрессией. Если б стал – обиделся б и на отца. А он просто объяснил, по сути, мне, как использовать её. Ведь депрессия, в сущности, явление вполне нормальное и конструктивное. Я бы и сам это понял, он натолкнул просто. Да всё правильно. Как Глеб говорит, когда у него настроение хорошее, «всё ровно».

Она ведь была… Она ушла. Она не придёт больше.

Но это не важно. Потому что она – была. И суть как раз в этом.

А потом я напишу об этом красивую злую сказку. Да уже то, что я успел написать к нынешнему дню, на эту сказку тоже тянет.

Всё здорово! «Здравствуй, печаль! Прекрасная ликом печаль! Здравствуй, печаль! »

***

Утром мне уже хотелось с депрессией бороться. Я так подумал: отец не станет особенно возмущаться, что я школу прогуляю. А я уверен был, что прогуляю. Я встал в шесть, легко и свободно, потому что этой ночью музыку слушал всё-таки сквозь сон. По холодку дойду до Мальцевской, там на катер до центра сяду, а не на Чуркине. Я поколебался немного, что поставить в плейер. Всё же склонялся сначала к тому же, чтобы снова - «La vie immediate». Но уже теплилось в душе желание бороться с депрессией. А я, если буду бороться, то, как Винни-Пух, «победю, нет побежду». Только не всегда бороться хочется. Сейчас – хотелось. Поэтому музыка нужна была более конструктивная и оптимистическая. И я остановился на самолично склёпанном сборнике «DDT».

«И к миру, где всё поровну,

судьба мела нас веником,

а мы смотрели в сторону,

и было всё до фени нам!

И в этой вечной осени

сидим с тобой – два голых тополя.

А смерть считает до семи

и утирает сопли нам!!! »

Полное нам ваше и вам наше пожалуйста по части борьбы! Или вот ещё просто прямо для Пьеро строчки:

«Русь моя! Ты снишься многим!

Вещий сон – всегда кошмар.

И богатым, и убогим –

всем достался этот дар…»

Потом я засомневался: может, нужно что-то более эгоистическое? Чтобы не о других думать, а просто эгоистически отрываться? Может, «Hemorrhage»? И всё же остановился на «DDT». «А твои, твои глазища!!!

Твоё имя на заборе!

Я согласен выпить море,

лишь бы доползти до днища!

Разгулялася природа!

При деньгах, а всё же нищи,

продолженья просят рода

эти чёртовы глазища!!! »

Хотя есть у них вещи, прямо скажем, абсолютно безнадёжные. И на моём диске тоже есть. Тот же «Мёртвый город»…

«…А на утро выпал снег

после долгого огня.

Этот снег убил меня,

погасил двадцатый век.

Я набрал его в ладонь,

сплюнул в белый грязь и пыль.

То ли небыль, то ли быль.

То ли вечность, то ли вонь…»

Просто Шевчук понимает, насколько несправедлив и действительно безнадёжен наш мир. Но даже в таком мире он – боец и борец. Он не сдаётся наверно по большому счёту для того, чтобы мы тоже не сдавались. Просто есть действительно проблемы, которые – проблемы. А тут – женщина. Всего лишь.

Только сколько ни доказывай себе мелочность своей проблемы, от правильных слов и рассуждений легче не становится. Но вообще – становится. Не знаю, почему. Наверно, потому, что я уже вышел из того состояния, когда чем хуже, тем лучше.

Мне было уже почти весело. И всё нравилось – и как утренний холодок забирается в короткие рукава кроваво-красной футболки (как влез я в неё, так и не снимая ношу, пора уже постирать, а то скоро люди начнут смеяться и носы демонстративно морщить и в сторону отводить), и как ярко разливается почти жидкое солнце по небу и земле, и… Короче, вообще всё нравилось.

Когда приходит не просто безымянный катер или паром, а «Яков Бутаков», это тоже хорошо. И хорошо на палубе: море рядом – руку протяни, и зачерпнёшь пригоршню весёлых брызг. Я вышел на берег, сжевал продававшийся тут же, у самого пригородного Морского вокзала, беляш – и пошёл по самым людным местам. Просто хотелось слиться с толпой, почувствовать себя её частью, поймать на себе чужие незнакомые улыбки и вернуть их людям. А для рабочего дня было действительно людно. Что ж, начало сентября, самый сезон отпусков у нас здесь.

Через скверик у старого здания музея я поднялся на Светланскую, а с площади нырнул в весёлую неразбериху мелких улочек, проходов, проездов, нагромождений домов, магазинчиков. Почему-то меня всегда радует, что рядом толпа. Глупо, но – вот. Та самая толпа, которую я вроде бы и презираю. Может, наша владивостокская толпа не такая? Такая же, к сожалению… И Антоха наш, владивостокский, и Вишняков, мой личный «закадычный враг»… Но пока про кого-то незнакомого не знаешь ничего плохого, почему бы и не надеяться на хорошее?

Потом я опять вышел на Светланку, на ту её часть, что ведёт к Спортивной гавани, ту, где на домах чередуются до сих пор таблички «Светланская» и «Ленинская». Было ещё совершенно по-летнему жарко – как же не окунуться. Можно, конечно, найти что-то более интимное и ласковое, чем Спортивная гавань, но не сегодня. Сегодня мне нужна именно её официальная шумная весёлость, праздничная многолюдность. А потом – более, пожалуй, на гостей, чем на нас рассчитанная – почему-то местные не так падки на эту экзотику – красота Океанариума. Ну и экзотика! А мне вот нравится.

Я понаблюдал, как меняет цвет трусливо забившийся в угол от утомительных посетителей маленький осминожек. А потом пошёл к своей любимой витрине с китовыми вшами – теми, которые в ряду вшей – как мадагаскарские тараканы в ряду тараканьем – такие же громадины и кабаны толстые в сантиметр в диаметре. Я собирался ещё к аквариуму на первый этаж спуститься, рыб всяких разных экзотических обозреть, но удостоить их вниманием не успел. У витрины со вшами меня окликнули.

-Тоже школу прогуливаешь? Не хочешь окунуться?

-А я уже. - Я показал на промокшие джинсы.

Сашка Шабалина, Женьки нашего сестра. Девушка, которую я когда-то собирался, да так и не собрался, сделать своей. Может, не поздно ещё? А стоит ли?

Много было пьянок, много было сговорчивых девчонок, и даже таких немало, с которыми мне надо было решать, быть или не быть сговорчивым. А в душе от этого ничего не осталось. И в памяти не осталось. Впрочем, плохого ведь тоже не осталось – ни в душе, ни в памяти. Что было, что не было. Впрочем, Сашка не такая. Она порядочная – не в том смысле, что недотрога, вовсе нет, просто с ней если что и будет, то – по-человечески. В смысле – не с тушкой, а с человеком. На неё надо душевную энергию тратить. А я не очень-то этого хочу. Хотя, может, это и выход. Так стоит ли?

Она провела по моим джинсам руками там, где было мокро. В людном месте – поэтому с виду вполне невинно. А на самом деле – словно лапала. Я улыбнулся.

-Ну вот, всё равно уже мокрый, чего теперь не провести на пляже ещё пару самых горячих часов?

-Пошли, - решительно сказал я. И снова улыбнулся.

…Коврик, да вообще там любая подстилушка – вещь совершенно факультативная. В смысле: нет – и не надо. Мы вышли из воды и, замёрзшие, прыгнули прямо на песок. Я провёл рукой по её аккуратной маленькой груди под минимальным купальником:

-Хочешь?

-Смотри сам.

Я думаю, она правильно сделала, оставив решать мне. Это вообще правильно, когда мужчина решает. Так стоит ли?

-Я смотрю положительно, - сказал я.

-Я тоже, - сказала она. – Только где?

-Без проблем, - отозвался я. – Отец до восьми сегодня на работе. Мать в отпуск уехала. Сестре позвоню, когда соберёмся, чтоб погуляла. Ты не торопишься?

Она мотнула головой. Она не торопилась. Она тоже сегодня прогуливала школу. По некоторым признакам можно было догадаться, что на душе у неё тоже что-то такое, от чего хочется сбежать. Только лезть неосторожно в это с расспросами и сочувствием мне не стоит. И я догадался, что, если сегодня между нами что-то случится, это не помешает нам впредь тепло и по-хорошему общаться, и стесняться друг друга тоже не заставит. Это ведь каждый раз просто угадывается (и обычно верно), как что потом будет. И если будет стыдно, лучше вовремя свернуть. Но сейчас – точно не будет. Всё хорошо.

Мы ещё несколько раз искупались. И был какой-то хороший, но не очень важный разговор, о важном, может быть, с общечеловеческой точки зрения, о том, какие мы – в общем и целом, без хитростей и даже в чём-то откровенно, просто без того, чтобы в болячках друг у друга копаться.

Плейер, на который я, идя в воду, бросал – и один, и с Сашкой – джинсы и футболку, никто не утащил, а вот последние три сигареты в кармане мокрых джинсов тоже безнадёжно промокли. Когда выходили с пляжа, я купил новую пачку, и первая за день сигарета принесла, пожалуй, даже большее облегчение, чем всё, что я целенаправленно делал для того, чтобы избавиться от депрессии.

А потом я позвонил Мишке, и она всё поняла. И сказала, что тогда к Женьке пойдёт. Самое смешное, что к тому самому Женьке. Что-то у них давно уже пытается намечаться. Или Женька так – через сестёр – со мной подружиться пытается? Да нет, ерунда, наверно, полная.

А ещё потом всё было. И было хорошо.

А оказалось, что плохо. Только Сашку расстраивать я не стал. Она вообще всё хорошо сделала, тёплая была и добрая. Она же не виновата, что тоска вернулась в самый момент оргазма.

Нет, я не чувствовал себя предателем. Просто нестерпимо было думать, чувствовать, осязать, всеми другими органами чувств ощущать вместо Татьяны другую, какой бы хорошей она ни была, женщину. Нелюбимую вместо любимой.

***

«Моя печаль застыла неподвижно.

Я жду напрасно – не придёт никто.

Ни днём, ни ночью. Ни днём, ни ночью.

И не приду я сам такой как прежде.

Мои глаза разлучены с твоими.

Они утратили доверие и свет.

Мои уста разлучены с твоими.

Мои уста разлучены с любовью,

со смыслом бытия разлучены.

И руки у меня разлучены с твоими,

и у меня всё валится из рук.

И ноги у меня разлучены с твоими.

Им больше не ходить, им больше нет дорог,

и не усталости, ни отдыха не знать…

Увидеть мне дано, как жизнь моя уходит

с твоею вместе, с твоею вместе.

Уходит жизнь, подвластная тебе.

Она мне представлялась бесконечной…

Одна надежда – впереди могила,

как и твоя – в ограде безразличья.

Я рядом был с тобой – мне холодно с другими.

Моя печаль застыла неподвижно…»

…Я проводил Сашку до дома, сдал с рук на руки Женьке и забрал домой сестру. Внешне всё было нормально. Этого достаточно?

И теперь я просто слушал музыку. Валялся в наушниках (но без футболки уже – хватило духу постирать её наконец, а другой не хотелось, да ну, тепло…) на диване под фикусом в кадке и слушал всё тот же – любимый – альбом. Просто слушал музыку.

«…Я жду напрасно – не придёт никто…»

…Я ощутил на губах дыхание, запах которого ни с чем и ни с чьим не спутаешь. Как и вкус поцелуя.

Я не хотел открывать глаза. Откроешь, и всё окажется моей собственной выдумкой. Самовнушением. Плодом богатой, но нездоровой фантазии.

Руки путешествовали по моей не защищённой даже футболкой груди, словно вбирая в себя. Словно уже не мне самому, а только лишь ей принадлежало теперь моё тело. «Моё тело уже не моё, только жалкая часть…» Неужели это всё-таки правда?! Хочется верить. Но – страшно. Хочется верить, только если это действительно правда. Хочется, чёрт побери, чтобы это оказалось правдой!

-Вадим!

Всё! Открываю глаза! Это на самом деле она! Так моё подсознание надо мной не подшутит!

Счастье было настолько огромно, что уже не было сил радоваться. Оно словно придавило, раздавило даже, меня.

И вся боль от её отсутствия, которое я успел так явственно осознать, стала ещё явственнее и ощутимее.

И всё же я посмотрел на неё. И она поняла. Всё она, чёрт возьми, поняла!

Ладно. Продолжим.

Я огляделся. Я был не дома. Я снова был у неё. Но – ни обгоревшего уже дивана, ни разгрома… Только…

-Как тебе мой сексодром? – спросила меня Татьяна.

Сексодром?! По-моему, это больше напоминало камеру пыток. Может, кое-какие из её игрушек и были из секс-шопа, но большинство – несомненно из музея Святейшей инквизиции.

А потом было такое дикое и крутое, такое отвязное и неземное садо-мазо. Все наши прошлые разы в пустых пространствах – лишь тень этого раза, который очень уж смахивает на последний…

Она делала так, чтобы больно было нам обоим. Не только физически, хотя и физически тоже. Это здорово было, вообще немыслимо, нереально здорово. Просто слов нет ни для того, чтобы описать это, ни для того, чтобы хотя бы выразить, насколько это… Всё, нет слов, молчу…

Но… Да, я люблю, когда больно. Просто… От меня ничего не зависело. Я ничего не решал. Она решала всё сама. Татьяна – переводится как устроительница, учредительница. Большего соответствия трудно придумать.

Вот с этим её главенством согласиться мне действительно трудно. А так – да перед такой женщиной и на коленях ползать не зазорно. Лишь бы не уходила больше так, что кажется – навсегда…

***

«Я бы мог в одиночестве жить без тебя.

Это кто говорит, это кто может жить

без тебя в одиночестве, кто?! »

Зачем она подарила этот диск? Специально, чтоб душу рвал?! Да, специально! Это всё про нас!

А её опять нет и нет. И я тоскую, как Вадим по Алисе, как Чарльз по Анне. Я сам – Максим Чарльз Вадим…

И что?! Я сдамся?!

А вот и нет! Никогда я не сдавался! Все думают, что я неисправимый оптимист. Правильно, наверно, думают?

Неужели я всю жизнь под откос из-за неё пущу?! Нет! Есть друзья, и девок гнать не буду. Не просто выживу – буду жить, а не выживать. Полной хорошей жизнью.

«Я бы мог в одиночестве жить без тебя». А что?! Прямо как у новосибирских австрияков: «Kann leben ohne dich! »

А о следующих строчках просто забудем. Будем считать, что я просто не слушал остального. Что не про нас это всё. Раз уж нет больше нас, а есть я и есть она – отдельно.

***

-Шабалин!.. – Химичка, злая и хромая старая кочерга Марина Ивановна, произнесла это так, словно сказала «Ша, ба-лин» - мол, хватит, блин, ерунду нести. Впрочем, Женька действительно нёс немыслимую несусветную чушь, в простейших формулах с головой тонул. В довершение всего начал доказывать, что двойку ему ставить не за что. Тут-то она его за дверь и выставила.

Сейчас психовать начнёт…

-Можно выйти? – спросил я.

-А что такое? – недовольно поморщилась Маринка.

-А у него живот заболел, - высказался Вишняков – ещё бы он промолчал, если повод нашёл.

-Женьку успокоить, - сказал я – иногда, хоть и редко, правда оказывается правдоподобнее выдумок.

-Иди, - недовольно вздохнула химичка. – Вечно он всё делает с пердежом и рвотой, а потом ещё успокаивать его. Ладно, топай.

Я вышел в коридор. Женька стоял у соседнего кабинета. С сестрой. Оказалось, Сашку с алгебры выгнали точно таким же манером, как Женьку с химии. Так что Женьку успокаивать нужды не было. Как, впрочем, и Сашку – они восприняли всё достаточно весело и с юмором. И тут из соседнего кабинета вышла Надька. Сказала Сашке:

-Еле вырвалась тебя успокаивать, а ты тут веселишься и в моём сочувствии не нуждаешься. Зря вырывалась.

-Не зря, - сказал я. – Не надо Сашку утешать – утешь меня.

Вообще-то это звучало как шутка – кому могло всерьез прийти в голову в нашей школе, что я могу нуждаться в утешениях. А вот – нуждался. В Надькиных, чёрт возьми, нуждался. Не сопли распускать, не жалости искать – понимания.

-А не напиться ли нам завтра? – подал идею Женька.

-Напиться! – сказала Надька. – Вчетвером.

-А как Игорь на это посмотрит? – спросила её Сашка.

-Никак не посмотрит, - отмахнулась Надька. – Потому что не узнает. Я реально хочу напиться.

-Решено, - сказал Женька. – В воскресенье до десяти спят, поэтому – в одиннадцать возле двенадцатого почтового отделения встречаемся. И – по полторашке пива на брата и сестру. Или больше, если есть желание.

-Договорились? – посмотрела на меня Надька.

-Договорились, - кивнул я всем, но мне самому казалось – только ей.

***

После уроков встретил Глеба – печального, потухшего… Такая мистика у него – врагу не пожелаешь. А тем более того, что он переживает, потому что Ванда уехала… Какой он солнечный и обаятельный, когда радуется, когда улыбается… Но и когда плохо ему – всё равно он добрый и тёплый. Это Пьеро кусаться готов, когда ему плохо. А ему всегда плохо – он просто радоваться не умеет. Вкуса к жизни нет. Только к борьбе. И всё это на Глеба выливается. Только этого Маленькому Фрицу сейчас и не хватало… Только ведь Пьеро этот отъезд тоже ничего себе переживает. И Фрица виноватым если и не считает, то выставляет. А Фриц ещё жалеет его, помочь пытается. Ещё бы наш Пьеро помощь, пусть ту хотя бы, что от души, без оскала принимал…

-Ты зайди к нему утром, - попросил Глеб.

-Ладно, - кивнул я. – Часов в семь. Только он ведь спать ещё будет. А позже у меня другие планы.

-Не, - отмахнулся Глеб. – Это я сова – за компом до утра, а потом спать, пока день не кончится. Петька встаёт, когда его злость разбудит.

-Ладно, зайду, - повторил я.

Зашёл я не в семь, а в восемь – сам за компьютером до трёх просидел, проспал потом всё на свете.

В самом мрачном настроении Пьеро сидел уже у подъезда в кресле. Пояснил мне – словно имело это какое-то значение:

-Дядя Миша, сосед, вчера вынес. Я оккупировал – он сам так и не посидел…

Я закурил. Пьеро молча вытащил у меня из пачки сигарету. Молча закурил – и дальше продолжал молчать. Играла магнитола – сегодня на батарейках, но Пьеро всё наращивает и наращивает шнур, скоро его уже хватит на то, чтобы со второго этажа на улицу тянуть. «Katatonia» - группа воистину замечательная, и всё же зря он всё усугубляет. А альбом этот, «Viva emptiness», я тоже очень люблю. Вот только всё равно зря он… Только с ним разве поспоришь – он всё сам лучше всех знает. Сидит, молча курит. Рыкнуть на него, что чёрт знает что творит? Опять двадцать пять – бесполезно… Вот только разве посидеть с ним, с некурящим, покурить молча – это он понимает.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒