ОСОБАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 4 страница

И все же «департаментская секция» дрогнула и согласилась с необходимостью иметь в России Почвенный естественнонаучный комитет с целями и задачами, выдвинутыми Докучаевым. Оставалось решить, быть ли Комитету самостоятельным, или он должен войти в состав какого-либо другого управления. Большинство, 14 членов совещания, высказались против самостоятельности. За самостоятельность проголосовали те же: председатель Ученого комитета И. П. Архипов, академик К. С. Веселовский, академик А. П. Карпинский, профессор В. В. Докучаев, профессор А. А. Иностранцев, А. Н. Энгельгардт и профессор Н. Е. Лясковский.

Победа была не полной, но дело, казалось, теперь на ходу. Так думал и Энгельгардт, когда пожаловался Докучаеву:

– Устал я, скучаю, надоело все, да и нездоровится что-то...

В одном не признавался: за четыре с половиной месяца проживания в Петербурге поиздержался крепко – скоро ни рубля не останется, да и до чертиков надоели ему все эти «самолюбивые люди», двое из которых когда-то были его учениками.

Докучаев распростился с ним, и 14 апреля 1891 года Энгельгардт покинул столицу. Утром 16 апреля он уже был дома.

Ему казалось, он впервые вздохнул полной грудью.

«Хорошо у нас, – писал Докучаев через несколько дней после возвращения в Батищево. – Луг зазеленел, лес начал одеваться, березка распускается. Погода прекрасная, воздух чистый, духовитый, отовсюду несется песня... В моей скворешне над флигелем, где я живу, скворцы по утрам так хорошо «играют»... Кукушка кукует в роще. Хорошо. Как жаль, что вас тут нет».

На душе у него действительно было хорошо – он вернулся в свой мир. Вернулся – и «теперь двумя руками крещусь, что покинул распрекрасный Петербург». Спрашивал, конечно, «чем разрешится Ученый комитет», но спрашивал, как сам признавался, «издали, без особых надежд и волнений.

Весна шагала по земле, пробуждая к жизни все, что способно расти, ползать, летать. Он, Энгельгардт, тоже словно бы пробуждался, приводил «мало-помалу все мысли в порядок – в петербургской сутолоке все нити оборвались», и все реже вспоминал Петербург, где «людей-то ведь нет – все только чиновники... Ах, как много чиновников! »

Регулярно приходили письма от Докучаева: обещал вот-вот приехать в Батищево, отдохнуть от всех петербургских дрязг. В ответах своих Александр Николаевич подзадоривал друга:

«У вас комиссии, а у нас соловьи поют! У вас комиссии, а у нас черемуха цветет! Пора на траву».

Ободрял: он, Энгельгардт, дело не оставил, пишет директору департамента Тихееву, что для распространения опыта удобрения фосфоритами «нужно знать почвы». И обещает: «Мы их проберем. На бумаге-то лучше для меня и легче, чем на словах... »

И опять за свое: в деревню, к нему в деревню ехать надо, и как можно скорее. Убеждает: «Худо у вас в Петербурге. Хорошая научная деятельность и жизнь, но все отравлено чиновничьими дрязгами, завистью, подставлением ножки и пр. Деньги все портят, т. е. не деньги, а недостаток простоты в жизни. Все тянутся... тянутся... »

Докучаев приехал в Батищево в середине мая, но лишь на два дня, посоветоваться: что делать дальше – отстоять самостоятельность Почвенного комитета так и не удалось. Правда, собрание ученых постановило представить общий журнал состоявшихся пяти заседаний на усмотрение министра, однако теперь остается лишь ждать его решения. Договорились: надо настаивать на самостоятельности Почвенного комитета. При этом не плохо бы создать в каждой губернии опытные агрономические станции, которые все испытывали бы в собственном хозяйстве и давали земледельцам своего округа готовые рецепты.

– Такие агрономические станции, – согласился Докучаев, – нам очень нужны и они будут иметь огромное практическое значение.

– Если в них не разовьется чиновничества, которое все опаскуживает.

Они вышли прогуляться, но, пройдя сажен двести, Александр Николаевич закашлялся, задохся и сел отдохнуть. И Докучаев увидел на земле кровавый плевок.

– Лечиться вам надо, дорогой мой Александр Николаевич.

Энгельгардт через силу улыбнулся и сказал:

– Позову доктора, когда умирать буду, чтобы он морфий давал для облегчения страданий. А пока – ну их, докторов, не верю я им.

Вернувшись во флигель, он сел в кресло и долго молчал. Молчал и Докучаев, ему казалось, что друг его задремал. Но Александр Николаевич повернул к нему широколобую гривастую голову и сказал, будто и не прерывали разговора:

– Как бы хотелось мне дожить до того счастливого дня, когда почвенники приедут в Смоленскую губернию и, под вашим руководством, начнут ее исследовать. – Внимательным и долгим взглядом посмотрел на Василия Васильевича и вздохнул: – Поскорее бы только...

– Ручаюсь, дорогой Александр Николаевич, ни один почвенник не проедет мимо, не заглянув к вам.

Энгельгардт благодарно пожал руку друга и попросил прощения, ему надо отдохнуть.

На другой день Докучаев уехал – впереди у него было путешествие по Волге, которое обернется странствованиями по волжскому правобережью, по саратовским и воронежским степям, а завершится в Полтавской губернии, где в Новых Санжарах летом жила его семья, и где он на короткое время остановится передохнуть.

Они расставались, договорившись встретиться осенью. Но расставались навсегда: 21 января 1893 года Энгельгардт умрет от паралича сердца. Однако до этого скорбного дня оставалось еще полтора года. Он еще успеет заложить новые опыты, теперь уже с калийными удобрениями, на которые департамент земледелия выделил ему 150 рублей (просил 5 тысяч). Успеет выполнить работу, на которую департаментских денег не хватит и он приложит своих немало. По итогам опытов напишет несколько научных статей, которые окончательно утвердят его как выдающегося деятеля русской агрохимии. Но утвердят не при жизни, а, как часто случалось на Руси, после смерти. При жизни даже в департаменте, которому посылал научные отчеты, вслух говорили, что опыты его не научны. Разговоры эти дошли до Энгельгардта. Он не обратил бы на них внимания, но в ноябре, за два месяца до смерти, он получил «реприманду Ученого комитета» с замечаниями на его отчет. Замечания были написаны таким тоном, будто дело имели с несмышленым учеником. «Ну все равно, если бы Ученый комитет сделал химику, которому поручено производство анализа, замечание, почему тот не указал в отчете, была ли вымыта посуда, чисты ли были реактивы».

И он с гневом пишет Ермолову, который только что побывал у него в гостях: «Кто ввел фосфорит в России? Я. Кто указал значение каинита? Я... Нечего ученому комитету передо МНОЮ ФОРДЫБАЧИТЬ. Пусть прежде сам сделает что-нибудь... »

Ему стало до слез обидно за все, что было в его жизни несправедливого, и он с сарказмом добавляет:

«Ученому комитету не замечания следовало бы сделать, а наградить медалью, званием почетного члена, представить к чему-нибудь, а то у меня нет звезды. Теперь коллежские асессоры и отставные подпоручики большие звезды получают. Нельзя же министру быть без звезды... »

Он еще не закончил «разговоры письмами», возобновит переписку с Костычевым и напишет ему: «А моя звезда еще не померкла! Счастье мне благоприятствует! Опыты нынешнего года дали очень интересные результаты».

Звезда его еще горела, дорогая. Таким же затухающим, обманным, было и счастье. Ну, в самом деле, не счастье ли – пришла телеграмма из Смоленска: «Земское собрание признало необходимость почвенных исследований, ассигновало деньги, пригласило Докучаева».

«Обрадовался ужасно! – торопится Энгельгардт поделиться радостью с Докучаевым. – Наконец-то наша мечта сбудется. Я ожидаю от почвенных исследований в Смоленской губернии большой пользы, как для НАУКИ почвоведения, так и для практики сельского хозяйства».

Докучаев отправил в Смоленск письмо с согласием на руководство исследованиями, представил губернской земской управе программу работ и смету расходов.

Но... в недобрую годину начала сбываться мечта – грянула засуха и наступил «глад во всю русскую землю».

«Боюсь, – писал Докучаев в сентябре 1891 года, – что благодаря тяжелой године все наши проекты надолго застряну».

И они действительно застряли, «ушли в глубь канцелярий», где и «канули в Лету».

«Несчастное наше сельское хозяйство, – воскликнет с горечью Докучаев, – ни людей науки, ни знатоков учебного дела, ни людей практики. Исключения все наперечет и торчат, как оазисы в Сахаре! »

Оставалось надеяться лишь на одно: тяжелый недород подтолкнет к преобразованиям.

«Я уверен, – писал Энгельгардт, – что должны произойти большие перемены, и на сельское хозяйство у нас будет обращено должное внимание».

И наконец-то будет создано – о чем давно уже говорили – министерство земледелия, «а в нем, – высказывал Докучаеву надежду и мечту свою Измаильский, – громадный, вполне устроенный, деньгами не стесненный, под вашим управлением, Почвенный департамент».

«КАКУЮ ПРАВДУ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ?... »

В середине мая 1891 года Ермолов, по поручению министерства финансов, в котором он возглавлял департамент неокладных сборов, выехал в южные губернии России. Поездка его, как он сам отмечал в отчете, не имела ничего общего с вопросами об урожае или неурожае, но, видел Ермолов, надвигалась страшная беда, которая неминуемо разразится страшным неурожаем. И он фиксировал все, что видел.

«Картина, которая передо мной расстилалась, была ужасна и заставляла содрогаться за будущее, – набрасывал Ермолов для отчета. – Не только полевые растения, но даже сорные травы, даже вековые деревья не могли противостоять этим губительным метеорологическим условиям. Поля в большинстве местностей оставались черными, луга и степи были выжжены и желтели, деревья подсыхали и гибли целыми десятками. Солнце на небе было красно вследствие носившихся над землею облаков пыли, пыльные вихри столбами кружились над оголенными полями и степями. Люди приуныли в ожидании неминуемой невзгоды».

С юга Воронежской губернии, где в Бобровском уезде было его имение, Ермолов проехал до Саратова, а потом и до Самары. И всюду видел ту же картину, сулившую неминуемую невзгоду. Видел не глазами царского чиновника и землевладельца, а ученого, написавшего капитальный труд о системах земледелия и севооборотах в России. Труд этот стал заметным явлением в сельскохозяйственной науке и «после чрезвычайно лестного разбора», сделанного Советовым, был удостоен Академией наук Макарьевской премии – высшей премии того времени.

Только что, в самом начале 1891 года, в свет вышло второе издание этого труда. Конечно же, книга была с ним, автор мог радоваться – труд его не остался незамеченным. Но «радость агронома всегда отравлялась скорбью человеческой». Горькие эти слова Александра Николаевича Энгельгардта подтверждались теми жуткими картинами, которые заставляли содрогаться.

В пути, на станциях и полустанках, Ермолов спешил купить все столичные газеты, какие только доходили в степные эти края. Он ожидал, что там, в столице, уже спохватились, встревожились, и вот-вот должны что-то предпринять. Но газеты, словно сговорившись, на все лады убеждали сельских хозяев скорее воспользоваться поднявшимися ценами на хлеб и усилившимся на него заграничным спросом, чтобы выгодно продать имеющиеся запасы – советовали вывозить за границу как можно больше хлеба для лучшего нашего торгового баланса.

Откликаясь на эти советы и уговоры, писал Энгельгардт из деревни: «Думали у нас и невесть сколько хлеба, а оказалось, что хлеба нет и при первом неурожае – голод. Думали, что у нас ПЕРЕПРОИЗВОДСТВО хлеба (и выдумали же – перепроизводство, точно хлеб все равно, что ситец! ), а вдруг хлеба-то и нет. Мужики говорят: «хлеб что деньги» и продают хлеб только в крайности. А тут перепроизводство! Делали все (тарифы и пр. ), чтобы спустить хлеб за границу по дешевой цене, – коровушек там рожью кормят, как говорит Верещагин и нам предлагал тоже – продавать хлеб немцу себе в убыток, все чтобы денег заполучить. Ну и заполучили, курсы подняли... »

«Сумасшедшие! – думал Ермолов, имея в виду не газетчиков, а высших правительственных чинов, от которых исходят эти дичайшие советы. – Не вывозить надо, а закупать и запасать для нужд собственного населения».

Вернувшись в Петербург, он написал пространную записку, в которой красноречиво и честно изложил все, что видел. Явившись с отчетом к своему непосредственному начальнику – министру финансов Вышнеградскому, представил ему и эту записку. Министр долго и внимательно читал ее, и, Ермолов видел это, все больше сердился. Дочитав, министр сурово взглянул на Ермолова и сказал:

– Вы тут пишите, что на Россию надвигается страшный призрак голода и советуете теперь же, пока не поздно, принять самые решительные меры для предупреждения грядущего бедствия...

Да, именно такими словами Ермолов заканчивал свою записку.

– Так вот, – министр резким движением открыл ящик письменного стола, – следуя вашему совету, я принимаю самые решительные меры... – Тем же резким движением он сунул записку в ящик, энергично задвинул его, запер и добавил не без угрозы: – Из этого ящика ваша записка не выйдет и ни один человек не должен о ней знать. Ясно? Иначе вы мне своими глупостями все курсы испортите...

А из деревни летели письма, одно тревожнее другого:

«Голод. Запасов хлеба нет. Помилуйте, из нашей несчастной Смоленской губернии хлеб пошел внутрь России! А к весне и у нас хлеба не будет! Денег у народа тоже нет – все повытащили. Спичку зажег – заплати в казну, керосину в лампочку налил – заплати, лемехи наладить нужно – заплати, шкалик водки выпил – заплати в 12 раз более, чем он стоит...

Министерство государственных имуществ ввиду голода распорядилось допускать в казенных лесах бесплатно сбор грибов и ягод (прежде, до этого распоряжения, в казенных лесах и за грибы деньги брали! Иногда это был единственный доход с лесов, самый лес-то разворовывали). Вероятно, Министерство государственных имуществ дозволит и гнилые колоды брать. В голодные годы, говорят старики, случалось,.. гнилую колоду прибавляли в хлеб. По Костычеву – ведь это будет не хлеб, а пирог с грибами; ибо что такое гнилая колода, дерево, превратившееся в перегной, – ведь это гриб. Нельзя ли умудриться как бы чернозем кушать».

Только спустя два месяца Вышнеградский вынужден был извлечь ермоловскую записку из стола и запретить вывоз хлеба из России, но было уже поздно. Ничего, кроме паники на внутреннем рынке, этот запрет не принес. Теперь хлеб голодающих губерний закупался за тридевять земель и чуть ни с аукциона.

А из деревенской глубинки Энгельгардт комментировал:

«Хлеб сбывали за границу себе в убыток, а мы, производители, не могли его не продавать, потому что, когда курс поднялся, нам давали за хлеб и другие произведения – лен, пенька – мало рублей, хотя и более дорогих, а налогов не уменьшали, а еще прибавляли и брали с нас столько же, сколько и прежде, но дорогих рублей. Ясно, что это разорило земледельца. Запасов никаких, хлеб задешево весь спустили немцу. Даже священную историю забыли, где рассказывается, как Иосиф посоветовал фараону в урожайные годы скупать хлеб и делать запасы. А теперь и сиди. Откуда хлеба взять? Ни хлеба, ни денег, ни кредита... »

Проживая в деревенской глубинке, Энгельгардт по-прежнему был в курсе всех дел, ядовито обсуживал их в письмах чиновникам департамента земледелия:

«Так, по-петербургскому, голода нет? Да и газеты пишут:

«Хлеб дешевеет», – и ликуют! А отчего дешевеет? Да оттого, что не на что его покупать. Едят всякую дрянь, а хлеба не покупают, потому что «купила» нет. Когда мануфактурный товар не идет, дешевеет – понимают, что это оттого, что на Дону или в Поволжье неурожай, недород, и потому не у мужика денег. Ну то же и теперь с хлебом. Будет дешеветь, как не на что покупать. И еще подешевеет, когда много народу перемрет с голоду. Вообще дело плохо и серьезное дело».

Статьи в газетах все больше раздражали его. Один господин, отрицая бедствие, написал, что «голод, это – когда матери пожирают своих детей», чего пока замечено не было. Дичь такая заставляла откликнуться сердито, не выбирая выражений:

«Знаете, теперь, кажется, все перебаламутилось. Читаешь и глазам не веришь! Читали Вы в № 48 «Земледельческой газеты» статью «О приготовлении муки из соломы». Не читали – прочитайте или поверте мне. Теперь все хлопочут о суррогатах хлеба. Вот и в Перми члены Управления государственных имуществ надумались печь хлеб из соломы. Взяли соломы, изрезали на мелкие куски, высушили и привезли на мельницу молоть. Мельник не хотел молоть и уверял, что из этой затеи нечего не выйдет. Ну, мельник, конечно, дурак, неуч. Обратились к хозяину мельницы. Тот уважил и приказал смолоть. Получилась соломенная мука. Из этой муки, с прибавкой ржаной, спекли хлебы. Муку брали в разных пропорциях: 2/3 ржаной и 1/3 соломенной; 1/2 ржаной и 1/2 соломенной; 1/3 ржаной и 2/3 соломенной. Пробовали хлеб и нашли, что при первых двух пропорциях 1/3 и 1/2 соломенной муки получается очень хороший хлеб. При третьей пропорции (2/3 соломенной муки) хлеб вышел неудачен, но съедобный и не имел дурного вкуса. Сухари же из всех сортов хлеба выходили отличные. Конечно, чины пробовали хлеб с икрой, закусывая водку перед обедом, за которым подавалась цветная капуста и к ней масло с толчеными соломенными сухарями из соломенного хлеба. Поэтому и рекомендуют соломенную муку как суррогат ржаной муки. Но так как рекомендуют соломенную муку не неучи какие-нибудь вроде мельника, отказавшегося молоть солому, то и представили научные подтверждения – из «Справочной книжки русского сельского хозяина», где в таблицах состава кормовых веществ нашли, что солома содержит 37, 7% перевариваемых веществ, т. е. лишь только вдвое менее, чем рожь. Из этого заключили, что 2 части соломенной муки могут заменить 1 часть ржаной. Конечно, чины не знали, что в таблицах показано количество веществ, перевариваемых травоядными животными, а не человеком. Наверное, мельнику говорили, что он, мужики, ничего не знает, что в соломе, так же как и в зерне, много углеводов и пр. »

А газеты продолжали наперебой давать советы.

Да, подумал я, и по сей день никак не угомонятся советчики: то о вреде мяса пишут – и предлагают почти полностью исключить его из рациона питания, заменив растительными белками, то распишут достоинства веточного корма для скота, забывая указать, что к этому способу кормления прибегали и предки наши, но не от хорошей жизни. Много чего предлагают, каждый читающий может вспомнить не один такой совет, который об одном лишь свидетельствует: в магазинах по-прежнему нет мяса, на фермах все так же туго с кормами.

На первом же после каникул собрании Вольного экономического общества был поставлен вопрос об участии, «которое подобало бы принять Обществу» в изучении бедствия, его размеров, причин, последствий и мер противодействия.

Предложение это было встречено с живейшим сочувствием, однако в ходе обмена мыслями признали, что ограничиться докладами и изучением «было бы неудобно для Общества, слывущего богатейшим в России».

Решили: создать временный комитет для всестороннего изучения неурожая, выделить 500 рублей в пользу наиболее пострадавших селений. Конечно, это капля в море, поэтому в протоколе записали с оговоркой, что сумма эта «в смысле пожелания, чтобы ценою этой жертвы была оказана поддержка хотя бы только сотне дворов-хозяев (500 душ), то лишь бы в будущую весну они могли выйти на полевые работы».

Вновь созданный комитет выработал для рассылке на месте «циркулярное приглашение», запрашивающее подробные сведения о неурожае и голоде.

В ответ пришли письма, но не с ответами, а с вопрос: какую правду желаете знать, настоящую или только официальную?

«В высшей степени характерно», – прокомментировал этот вопрос и записал в отчет секретарь Общества.

«Настоящую», – ответили из комитета.

А вот на настоящую правду решились не многие. На 1250 разосланных приглашений, откликнулось только 52 «наиболее отзывчивых из корреспондентов».

Первым прислал весьма пространные ответы крестьянин Московской губернии Н. С. Сергеев. Самым существенным средством к предупреждению неурожаев, писал он, будет «полный земельный крестьянский надел с лугами, пастбищами, выгонами и лесными отводами для отопления». И пояснил господам ученым: «Чтобы земля не истощалась, необходимо возвращать ей часть ее даров в виде естественных удобрений, но чтобы иметь естественные удобрения, необходимо иметь скот, а чтобы иметь скот, необходимо иметь для него корм; наконец, чтобы иметь корм, необходимо иметь естественные луга и пастбища».

Но, не дурак мужик, понимал, что владеющий землей должен иметь и знания – и сам, и дети его, а для этого нужны не церковноприходские школы, а сельскохозяйственные, ибо «как медику необходимо знание медицины, юристу – юриспруденции, так точно земледелец должен знать качественные особенности почвы, естественные и искусственные средства подъема ее производительности и пр. ».

Прочитав такое письмо, Докучаев мог с горечью упрекнуть коллег своих: вот, даже крестьянин понимает, что должен знать качественные особенности почвы, а что же вы, ученые мужи, отвергли мое предложение?

Нет, писали в один голос все 52 корреспондента, бедствие не было явлением неожиданным или следствием какой-либо внезапно проявившейся природной причины. И в доказательство ссылались на статистику: не реже, а чаще и чаще повторяются неурожаи и голодные годы. Недороды поражают все большее число губерний. Голод постигает Россию каждый третий год столетия. Особенно участились они с того года, как пало крепостное право. С отменой его наши сельские хозяева внезапно очутились совершенно в непривычных условиях, остались наедине с землей без знаний и капитала. Что делать с ней? Принужденные отказаться от эксплуатации дарового труда и не умея организовать свои хозяйства на правильных сельскохозяйственно-экономических оснований, хозяева обратились тогда к эксплуатации матушки-природы, ее лесов и земель. Центр тяжести сельскохозяйственного производства переместился в нечерноземные губернии, где можно было получать доход от земли опять таки без правильной организации хозяйств, без труда, без знаний, без затрат, а благодаря одному только естественному плодородию почвы.

Земли истощались, хозяйства не совершенствовались, а хозяева все более приноравливались лишь к выработке такого положения, при котором крестьяне, не имея достаточно наделов, вынуждены были арендовать землю по цене, какую барин назначит, и наниматься к нему еще с зимы за мизерную плату. В результате арендная плата во многих местностях России оказалась так высока, что далеко не всегда окупалась продуктами, получаемыми с арендованного участка, чаще урожай не окупал затрат и не вознаграждал труда, положенного крестьянином на обработку земли. С другой стороны, обычай дешевой наемки рабочих с зимы так усовершенствовался, что расход на рабочую силу в имениях был доведен до минимума – преобладал почти даровой труд, что и давало возможность хозяевам существовать и получать доход даже при самом никудышном хозяйствовании. Правда, и работы при этом исполнялись дурно, а в некоторых случаях и совсем не исполнялись.

Барин по-прежнему не желал платить за работу, а «вольный» безземельный мужик если и работал, то кое-как. Да и нанимался он не с весны, а с зимы только потому, что голод вынуждал: бери, что барин дает, иначе помрешь, не дожив и до весны.

Обычай этот, разорительный и для самих нанимателей, а еще более для нанимаемых, обычай, развращающий ум и душу нации, свято оберегался вчерашними крепостниками. Они предпочитали довольствоваться такой неверной и плохой, но дешевой работой. Гнали прочь любые советы изменить систему и строй своих хозяйств, организовать потребную им рабочую силу на таких условиях, при которых труд рабочих вознаграждался бы правильно и обеспечивались бы интересы обеих сторон.

Настоящее положение сельского хозяйства и крестьянства в России печально, будущее – туманно.

А между тем сведения, поступавшие в Петербург, рисовали картину жуткую: по всей вероятности, в 1891 году Россия недоберет более полумиллиарда пудов хлеба – обычно ежегодно собирала в среднем до 4 миллиардов пудов. Требовали продовольственной помощи 29 губерний и областей России. При этом, как показывали достоверные данные, в 17 из них, наиболее пострадавших, нуждаются в неотлагательной помощи не менее миллиона человек, их надо было если не накормить, то хотя бы дать каждому по куску хлеба. Как это сделать – толком в Петербурге не знали, но где-то по голодающим селам русских губерний уже ездил Лев Толстой, Чехов, Короленко и многие-многие другие, кто по зову совести отложил все дела и с головой окунулся в гущу голодающего народа, помогла ему. Они на пожертвованные деньги закупали хлеб, устраивали столовые и пекарни, чтобы поддержать бедствующих, не дать им умереть голодной смертью.

Чтобы «обеспечить великодушным усилиям честной благотворительности соответственное важности дела направление и необходимое единство действий, во главе всей благотворительной кампании был высочайше учрежден Особый комитет под председательством наследника цесаревича, которому через три года суждено стать императором Николаем II, последним российским императором.

Следом за Толстым, Чеховым, Короленко поднялись тысячи добровольцев, так что благотворительному комитету не пришлось подыскивать уполномоченных, они сами заявляли о себе уже начатой деятельностью. Не пришлось искать и формы помощи – уже зимой 1891-1892 годов по российским деревням курилось 1498 пекарен, в которых добровольцы выпекали хлеб для бесплатной раздачи голодающим, открылось 8115 столовых, в которых бесплатно питалось свыше 636 тысяч человек.

Отсюда из петербургского комитета, в который стекались отчеты добровольных уполномоченных по прокормлению, виделась радужная картина: по деревням дымят трубами пекарни и столовые, к ним стекается народ, накормленный, уходит в работу, благодаря в душе бога, царя и кормильцев своих. Издали всегда картина краше, издали ни слез, ни горя не слышно и не видно, а потому и беда не кажется бедой, да и какая может быть беда в народе, когда вон сколько труб дымится по деревням – всюду пекут, варят, бесплатно кормят.

Совсем иные чувства испытывали те, кто добровольно возложил на себя обязанность кормить толпы голодающих, кому надо было «разливать эти капли помощи в море нужды». «При мне, – сообщал Чехов, побывав в Нижегородской губернии, – на 20 тысяч человек было прислано из Петербурга 54 пуда сухарей. Благотворители хотят пятью хлебами пять тысяч насытить – по-евангельски».

В той же губернии за пуд муки крестьяне отдавали лошадь, которую нечем было кормить. По этой же причине скот продавался по баснословно дешевым ценам, однако покупателей все равно не находилось.

Никакой другой помощи не было. Да и эту, от добровольцев, местные власти допускали неохотно. Господ дворян, все еще мечтавших о возврате крепостного права, раздражало это вторжение в их владения посторонних людей. Собираясь в собраниях, бывшие крепостники разражались гневными речами: «Господа! Мы давно уже слышим это нытье и печалование о нужде и грозном голоде. Мы слышали это уже и прошлой весной в нашем уезде. Знаете ли, как мы распорядились (с ударение и расстановкой): не дали ни зерна, никто не умер, и поля оказались засеянными».

Этой же мерой, не дать ни зернышка, хотели обойтись и ныне.

Нужно было бить в набат. И Лев Толстой, переполнившись гневом, написал статью «О голоде».

На страницы русской печати царская цензура не пустила ее. Толстой отправляет статью своему переводчику в Лондон и 14 января 1892 года в газете «Дейли телеграф» она появляется пол заглавием «Почему голодают русские крестьяне». Реакционные «Московские ведомости», категорически отрицавшие наличие голода в России, захлебнулись от гнева и объявили статью «открытой пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя... » А тем временем в передовых кругах русского общества она ходила по рукам, пробуждая совесть, взывая к действию.

Нет, притесненная, по духу своему все еще крепостная Россия не молчала. То там, то тут раздавались вовсе не робкие голоса. И голоса эти не растворились в пустыне безмолвия, они, как далекое эхо, звучат и поныне.

Я вслушивался в эхо голосов, а мыслями обращался совсем в другую эпоху, перескочив через сорок лет вперед.

Да, история учит, но она не избавляет от повторения даже трагических ошибок, как наш личный жизненный опыт не предостерегает от таких же неверных поступков наших детей.

На этом сорокалетнем пути будут и засухи и недороды, но мысли мои тревожит сейчас 1931 год и беда, о которой мы долго ничего не знали – она хранилась в тайне. В тот год страна собрала на 875 миллионов пудов зерна меньше, чем в предыдущую страду. Однако вывоз хлеба за границу не только не уменьшился, но даже увеличился – на внешний рынок было поставлено без малого 314 миллионов пудов. От каждого едока оторвали почти по два пуда хлеба. Во многих колхозах изъяли не только все хлебные запасы, но выгребли и семенной фонд, всегда считавшийся в народе неприкасаемой святыней. Выгребли, вывезли за границу и сбыли по дешевке – в мировой экономике разразился кризис, и цены на зерно резко упали.

За границей наш хлеб продавался за бесценок, себе в убыток, лишь бы валюты заполучить, а в наших селениях свирепствовал голод, какого давно не бывало. На Украине, северном Кавказе, Нижней и Средней Волге, Южном Урале и в Казахстане от голода вымирали целые селения. Однако беспомощный крик голодных людей не вырывался за пределы этих селений, наглухо закрытых для гласности». Казалось, никто не видел, не слышал мук народных. Но это неправда. Зрячие видели людские страдания, имеющие уши слышали стоны, но они, лишенные дара речи, решатся разомкнуть уста и рассказать о виденном и слышанном лишь полвека спустя – внукам и правнукам расскажут. Тогда же, спустя полвека, и ученые займутся исследованием, чтобы ответить своим современникам, сколько же человек погибло от голода страшной зимой 1932-33 года в селах зерновых районов обширной страны. Одни говорили о гибели трех миллионов человек, другие прибавляли к этим жертвам еще миллион человек. Кто ж регистрировал тогда смерть крестьян, которых, даже ставших колхозниками, считали массой, враждебной неимущему пролетариату и социализму...

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒