ОСОБАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 5 страница

«Глубокоуважаемый дорогой Василий Васильевич! – писал Энгельгардт. – Знаю из газет, что вы будете читать лекцию о степях. Вы пишите, что в этой лекции думаете коснуться злобы дня, т. е. неурожая, голода. Не знаю, как вы приурочите злобу дня к вашей лекции. Злоба дня есть вопрос экономический и социальный. Ни почвенные, ни метеорологические, ни агрономические институты не могут предотвратить такие явления, как нынешний голод. Для этого нужно, чтобы изменились экономические и социальные отношения. Неурожай, недород всегда может случиться на такой обширной территории, как Россия. Но если народ богат, то он перенесет неурожай без труда, и голода не будет. У богатого народа всегда окажутся запасы хлеба и денег. А у нас даже при недороде небольшом сейчас же и голод...

Не знаю, как вы этот вопрос приурочите к лекциям о степях... И заметьте при этом – все средства употребляются на то, чтобы мужик все продавал. Курица яйцо снесла. Как мужик будет яйцо есть! На элеватор яйцо, к немцу, за границу! Наука-то наука, не я стану отрицать значение науки (настоящей науки), но нужен и порядок. А порядка нет как нет... »

Докучаев получил это письмо Энгельгардта накануне своего выступления перед публикой. Прочитал и задумался: ссыльный профессор конечно же прав, и было бы куда как хорошо, если бы изменились экономические и социальные отношения в России. Прав и в том, что недород всегда может случиться на обширной территории государства Российского. Но... есть же причины, не зависящие от экономической и социальной злобы дня.

До каких же пор мы будем питаться не делом рук своих, своей энергии, своего знания, а, в сущности, манной небесной, то в виде обильных дождей, то в форме недородов в Западной Европе и прочее и прочее. До каких пор Россия, наделенная сотнями миллионов десятин лучших в мире земель, будет страдать от недородов. Однако что толку от лучших земель, если мы ни сил русской природы не знаем, ни ее естественных средств. Мы в крайне печальном, и крайне комическом положении – решительно не знаем ни своей земли, ни своей воды, ни климата, ни растительного и животного мира, ни даже нашего мужика. Отсюда наше полное бессилие в борьбе со стихиями, засухой, безводием, мглой, черными бурями, степным бесснежьем и прочими бедами, для успешной борьбы с которыми далеко не достаточно одних капиталов и власти... Странно, что мы, поедая иногда вместо хлеба мякину и осиновую кору, не можем понять такую простую истину...

Эти причины наших бед кроются в тех природных условиях, которые в равной степени действуют и будут действовать при любом государственном устройстве. И будет великая честь науке, если она укажет эти условия и найдет верный путь их улучшения, если она, ответив на вопрос: «Почему иссякают силы земли? », ответит и на другой– «Что можно противопоставить засухе? »

Да, Энгельгардт прав, у богатого народа всегда окажутся запасы и хлеба, и денег на случай недородов. Но недороды-то все равно будут, в значит они будут изматывать даже зажиточный народ. Мы решительно ничего не сделали, чтобы приноровить наши пашни к засухам, чтобы разумно использовать наши речные, снеговые и дождевые воды. Мы до сих пор еще всю ответственность за наши урожаи преспокойно возлагаем на природу.

На этот раз Энгельгардт – сам практический хозяин – судил лишь о том, что видел в деревне. Перед взором Докучаева расстилалась вся Россия, ее степи и пашни, которые подвергаются, хотя и очень медленному, но упорному и неуклонному прогрессирующему ИССУШЕНИЮ. И дело не в изменении климата, а в том, что повсеместно растут, все больше углубляясь, овраги и балки. Развитие густой сети оврагов, почти сплошная распашка степей привели к исчезновению от века существовавших в степях западин, блюдец, озерков, в которых собирались снеговые и дождевые воды и которые питали сотни мелких степных речек.

А как поредели леса, защищавшие местность от размыва и ветров, скоплявшие снега, способствовавшие сохранению почвенной влаги, а вероятно, и поднятию горизонта грунтовых вод, охранявшие ключи, озера и реки от засорения, уменьшавшие размеры и удлинявшие продолжительность весенних водополей. Площади лесов – этих важнейших, наиболее надежных и верных регуляторов атмосферных вод и жизни наших рек, озер и источников, местами уменьшились в 3-5 и более раз...

Результатом этого обеднения лесами и явились более суровые зимы и знойные сухие лета на юге России. Стало суше даже при сохранении прежнего количества падающих на землю атмосферных осадков.

«Если присоединить сюда, – записывает Докучаев мысли свои, – факт почти повсеместного выпахивания, а следовательно, и медленного истощения почв, в том числе и черноземов, то для нас сделается вполне понятным, что организм, как бы он ни был хорошо сложен, какими бы высокими природными качествами он ни был одарен, но раз, благодаря худому уходу, неправильному питанию, непомерному труду, его силы надорваны, истощены, он уже не в состоянии правильно работать, на него нельзя положиться, он может сильно пострадать от малейшей случайности, которую, при другом, более нормальном состоянии, он легко бы перенес или, во всяком случае, существенно не пострадал бы и быстро оправился. Именно, как раз в таком НАДОРВАННОМ, НАДЛОМЛЕННОМ, ненормальном состоянии находится наше южное степное земледелие, уже и теперь, по общему признанию, являющееся биржевой игрой, азартность которой с каждым годом, конечно, должна увеличиваться»...

Однако, и Энгельгардт прав. И Докучаев к этой последней фразе делает сноску: «Здесь, как и во всей настоящей статье, мы ведем речь исключительно об естественных природных причинах и явлениях, вовсе не касаясь экономических и других сторон вопроса». Уточняет не для защиты от возможных нападок в игнорировании экономических и социальных вопросов, а чтобы подсказать читателю, знакомому с жизнью народной, насколько усугубляются все эти беды при существующем порядке.

И, продолжая прерванную мысль, пишет: «Не само собой разумеется, что так дело продолжаться не может и не должно; никакой даже геркулесовский организм не в состоянии часто переносить таких бедственных случайностей, какая выпала в настоящее время на долю России. Безусловно должны быть приняты самые энергичные и решительные меры, которые оздоровили бы наш земледельческий организм».

Какие же это меры? Прежде чем их назвать, Докучаев предупреждает, что, во-первых, «эти меры должны быть цельны, строго систематичны и последовательны, как сама природа». А во-вторых, меры эти должны быть направлены против тех причин, которые подрывают наше земледелие, и к совершенному уничтожению того зла, «которое уже сделано частью стихийными силами, а частью и самим человеком».

И далее набрасывает пять «надо», которые не потеряют своего значения и через сто лет.

Надо заняться регулированием рек.

Надо приступить к повсеместному регулированию оврагов и балок.

Надо озаботиться устройством правильного водного хозяйства в открытых степях и на водораздельных пространствах.

Надо выработать нормы, определяющие относительные площади пашни, лугов, леса и вод.

Надо окончательно определить приемы обработки почвы, наиболее благоприятные для наилучшего использования влаги, и добиваться большего приспособления сортов культурных растений к местным условиям.

Каждый из пяти пунктов Докучаев подробнейшим образом конкретизировал, по каждому указал возможные ошибки, допускать которые «НЕЛЬЗЯ И ОПАСНО В ИНТЕРЕСАХ ДЕЛА, В ИНТЕРЕСАХ ГОСУДАРСТВА».

«Таковы ПРИНЦИПЫ, таковы ОБЩИЕ МЕРОПРИЯТИЯ, которые было бы крайне желательно, в интересах настоящего и, особенно БУДУЩЕГО России, осуществить, по возможности, в целом, во всей полноте», – констатировал Докучаев. И еще раз оговорил: «Но, вполне понятно, что в таком осуществлении должна быть строгая последовательность и величайшая осторожность; необходимо, чтобы само население южной Росси постепенно освоилось с новыми водными порядками и на деле воочию убедилось бы в их существенной пользе и необходимости».

А чтобы на практике испробовать эти меры «во всей совокупности, со всеми предосторожностями», чтобы убедить население в пользе этих мер, предлагал заложить в южной части России 4-5 участков. И указал лучшие для этого места на степных водоразделах между крупнейшими реками.

Вот какими мыслями решил Докучаев поделиться с публикой, которая придет на его лекцию 15 января 1892 года. Он выскажет их, а умные люди пусть думают, злобы дня он коснулся или будущего России.

Я никогда не задавался вопросом, почему Докучаев, еще в начале сентября заговорив о чтении публичной лекции в пользу пострадавших от неурожая, прочитал ее только 15 января. Вернее, никогда не обращал внимания на даты, знал одно: лекцию такую он читал, на ее основе написал для «Правительственного вестника» ряд статей, которые вошли в книгу «Наши степи прежде и теперь», ставшую программой не только для русской науки.

И вот в историческом архиве беру в руки дело «О порядке разрешения публичных лекций и чтений в столицах» за 1891 год. Взял с единственной целью: вдруг обнаружу в нем какую-нибудь подробность если не о Докучаеве, то о ситуации в голодный год.

Читаю: Совет Петербургского университета «В заседании 30 сентября постановил ходатайствовать о разрешении публичных лекций». Далее следуют фамилии лекторов и темы их лекций. Все лекторы – профессора университета. Среди них – Докучаев, «Недавнее прошлое русских степей». Та самая лекция, с которой он и вышел к публике 15 января. Перед кем же ходатайствовал Совет? Перед ректором. Ректор с той же просьбой обратился к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа – в его письме тот же перечень фамилий и лекций. Попечитель 16 ноября пишет господину министру народного просвещения. Тот обращается к министру внутренних дел «с присовокуплением программы». На нем, наконец, восхождение вверх прекращается.

Начинается спуск вниз. И даже есть точная дата этот нисхождения – 26 ноября. В этот день ответные бумаги пошли спускаться по тем же инстанциям, как по ступенькам. Министр внутренних дел уведомлял министра народного просвещения, что градоначальнику сообщено «о неимении препятствий к разрешению» читать лекции всем указанным лицам за исключением профессоров Файницкого и Яроцкого. «Что касается сих последних лекторов, – объяснил министр причину отказа, – тоя нахожу, что избранный ими предмет лекций – о народном продовольствии и неурожае – может дать им полную возможность высказать взгляды, несогласные с мерами и предначертаниями Правительства по этому делу». А меры, кои безусловно известны министру, заключались в том, чтобы никто не смел говорить о голоде, да и слово «неурожай» чтобы произносили помягче.

Министр народного просвещения все понял и уведомил об этом попечителя учебного округа, а тот – ректора университета.

Каждый участник этой переписки, адресуясь сначала вверх, а потом вниз, писал как бы от себя, ни словом, ни намеком не сославшись на ту инстанцию, где уже побывало прошение. Так что, будь предо мной только ответ попечителя, я был бы уверен, что это в его и только канцелярии пролежало прошение ректора почти три месяца.

Так, должно быть, в тайных недрах канцелярий и исчезали многие и многие начинания. Так растворилось, заглохло дело о Почвенном комитете.

Но как исполнены эти письма! Какими почерками! Усерднейшими Акакиями Акакиевичами исполнялись, не допускавшими ни единой помарки, каждую буковку выписывали. Да что там выписывали – творили, вырисовывали, сливая их в стройные строчки, которые придавали бумаге вид необыкновеннейшей красоты. Никогда доселе не доводилось мне видеть подобные шедевры письма, да еще в таком множестве и разнообразии. Что там докладные нашего времени, отпечатанные на машинке и испещренные не всегда уверенными росчерками визирующих. Если чем и способны поразить эти документы, то лишь количеством росчерков – на некоторых бумагах их десятки.

Налюбовавшись творениями Акакиев Акакиевичей, я задумался о причине такого хождения прошений по инстанциям: может, в списке этом оказались в чем-то заподозренные университетские профессора? И готов был утвердиться в этой мысли, но полистал дело дальше и увидел: просят разрешить Менделееву и Бекетову чтение публичных лекций в помощь голодающим. Они тоже под подозрением? И сенатор Кони? Да что там сенатор! Даже товарищу обер-прокурора Сената Случевскому нет доверия. «На благоусмотрение» – последовал ответ. Даже «камергеру Двора Его Императорского Величества К. А. Бодиско» не сделали исключения – до того же министра внутренних дел дошло прошение на прочтение лекции, в которой конечно же не было не только «несогласных взглядов», но и не было ничего о народном продовольствии и неурожае, а уж о голоде и тем более.

Можно понять гнев чиновников на Льва Толстого, который, поездив по деревням вдали от столиц, взял да и начертал черным по белому: «О голоде». Полная бестактность, несогласная «с мерами и предначертаниями». Могла ли цензура пустить такую статью на страницы российской печати! А может, цензор действовал, как и попечитель? Вполне возможно. Тайны канцелярий не разглашались Акакиями Акакиевичами – они создавали шедевры письма, нисколько не вдумываясь в содержание. Они пуще всего боялись помарок в своих шедеврах, творимых для «их высочеств и величеств».

Словом, передо мной лежало не «дело» – приоткрылась картина российской жизни, выполненная искусными мастерами.

Какую же силу воли надо было иметь, как же нужно было любить свой народ, свою Родину, чтобы верить в разум человеческий, в победу добра и с этой верой выходить к народу, затевать новые и новые дела. Дивные были эти люди. Нельзя, непростительно нам забывать их – они не науку, а Россию вперед двигали, и, надорвавшись, умирали под тяжелый вздох: «Как же трудно в России сделать что-нибудь».

Тем ценнее для нас дела, свершенные ими, их труды и свидетельства, оставленные нам. Тем поразительнее, что они не молчали, что голос этих людей прорывал все барьеры.

В начале 1892 года на прилавках петербургских магазинов появилась книга «Неурожай и народное бедствие». Книга вышла без имени автора, однако раскупили ее быстро. Выручка от продажи, как распорядился аноним, шла в пользу пострадавших от неурожая крестьян Бобровского уезда Воронежской губернии – на содержание столовых.

Полагали – написал ее один из литераторов, участвующих в «кормлении» (туда, в Бобровский уезд, отправились Чехов и Суворов). Однако при внимательном чтении обнаруживали, что многие цифры и факты литераторам вряд ли могли быть известны. Скажем, кто из них мог знать, что на январь 1891 года в запасных хлебных магазинах-житницах европейской части России числилось в наличности более 94 миллионов пудов хлеба – вполне достаточный запас при любой нужде. Кто из пишущих мог знать, что в действительности, когда грянула беда, этого количества хлеба не оказалось, и что запас его составил менее четверти должного количества, а житницы Тульской губернии были и вовсе почти пусты. Кто из них мог знать, что в пострадавших от неурожая губерниях хлеб был (и немало – 115 миллионов пудов! ), но почти весь он вывезен крупными владельцами и продан за пределами своих губерний и за рубеж России.

Книга разила фактами, прямо говорила о том, что бедствие, которое охватило 29 губерний России, «не от одного неурожая проистекает», а от правительственной и финансовой политики, которая сначала заключалась в упорном замалчивании факта назревающего бедствия, потом в запоздалом воспрещении вывоза хлеба за границу, и в такой же запоздалой и очень плохо организованной закупке зерна.

Вышнеградский первым мог догадаться, кто написал книгу, а догадавшись, крепко насолить автору. Но бывший министр финансов в это время сам был под неослабным огнем критики. Газеты, которые еще недавно советовали вывозить зерно за границу, чтобы «не испортить курсы», обрушились теперь на него, как главного виновника бедствия. Так что и хотел бы насолить Ермолову, но не мог.

Да, Петербург уже знал, что книга эта написана именно Ермоловым, о котором говорили, которого молва настойчиво прочила в министры земледелия как человека толкового, умного, образованного, хорошо знающего сельское хозяйство России.

В книге он предостерегал: от повторения подобных бедствий Россия ничем не застрахована. Больше того, они, бедствия, неминуемы до тех пор, пока мы будем идти «путем самой неразумной эксплуатации и расходования природных богатств русской земли». Выход один: «только при немедленном вступлении на путь серьезного изучения и улучшения естественных условий русского земледелия, будущность нашего сельского хозяйства, а с ним и благосостояние русского государства, могут считаться обеспеченными. Иначе нас ожидает участь самая печальная и безотрадная, так как никакое богатство, никакая мощь русского народа не будет в состоянии вынести тех тяжелых испытаний, которые ныне переживает русская земля, если они будут периодически повторяться».

– Молодчина! – сказал Докучаев Анне Егоровне, прочитав ей эти строки. – Вот эту мысль и надо внедрять в умы наших чиновников. – И тут же набросал:

«Если желают поставить русское сельское хозяйство на ТВЕРДЫЕ НОГИ, то ТОРНЫЙ ПУТЬ, если всерьез хотят лишить его характера азартной БИРЖЕВОЙ ИГРЫ, если желают, чтобы было приноровлено к местным условиям страны, то нужно, чтобы были исследованы все естественные факторы, и исследованы не только всесторонне, но непременно во ВЗАИМНОЙ их связи (почва, климат с водой и организмы). Без этого она навсегда останется БИРЖЕВОЙ игрой, хотя бы годами и очень выгодной».

– Очень интересная работа, – говорил Докучаев вечером, показывая ермоловскую книгу гостям, пришедшим «на огонек» без приглашения и даже без видимого повода – просто знали, что у Докучаевых кто-нибудь обязательно будет и будут разговоры, споры, поэтому никто лишним не окажется. Многие уже читали ее, поэтому тут же заспорили. Правда, спор вертелся главным образом вокруг упрека, который сделал Ермолов русской науке, будто бы «слишком далеко стоящей от потребностей жизни и игнорировавшей самые насущные ее запросы». Упрек этот считали не только незаслуженным, но и оскорбительным.

Докучаев, улыбаясь, что-то записывал.

– Как я вас понял, друзья мои, вы вот что хотели бы ответить любезному Алексею Сергеевичу, – Докучаев взял со стола листок, на котором только что писал, и прочитал: – Следует напомнить автору «Неурожая... », что люди науки уже десятки лет предостерегали кого следует о надвигающейся опасности, люди науки представляли, кому следует, десятки проектов и ходатайств об исследовании русских окраин, об изучении отдельных географических районов России, об исследовании оврагов и речек, об устройстве Почвенного института и организации почвенных исследований, об упорядочении водного хозяйства на юге России и прочее и прочее. Проекты эти обсуждались на съездах, поддерживались целыми обществами, но в конце-концов люди науки неизменно получали на это приблизительно такой ответ: «нет средств, есть более важные потребности, у нас этот вопрос уже намечен, Россия велика – всего не исследуешь, ваша работа протянется десятки лет и, бог знает, что из нее получится». Все это А. С. Ермолов прекрасно сам знает.

– Знать-то он знает, да виноватых ищет не там.

– Что ж вы хотите от должностного человека? Хотите, чтобы он правительство обвинил и тех, кто препятствовал нашим начинаниям? Но тогда бы мы не читали вот этой книги. Главное не в том, что он и сам немало препятствовал, а в том, что сказал правду о народном бедствии. Нет, друзья мои, не согласен я с вами, любой поступок, любое дело надо судить по его достоинствам. Ермолов честно сказал о беде, и за это спасибо ему. Он другим дорогу проложил.

– Но вы же сами только что зачитали упрек ему.

– Упрек? Нет, я договори то, что он сказать не решился – на истинных виновников намекнул. Может, кто-нибудь это сделает еще откровеннее. Всю правду сказать одному человеку, да еще всю сразу, не дано никому.

А «Московские ведомости», яростно шельмуя Толстого, с злорадным умыслом оповещали своих читателей, что в народе ходят слухи об антихристах, появившихся в русских селениях под видом благотворителей. И тем самым поддерживали и распространяли эти слухи: очень уж не нравилась газете помощь «не под официальным казенным флагом», а главное, не нравились эти вольные деятели – они не только не старались угадать, «какой их ответ будет приятнее и доставит большее удовольствие», но печатно высказывали супротивные мысли.

«Московские ведомости» «вместо голодающего народа» настойчиво выдвигали «образ лентяя, обманщика и попрошайки».

«За отстранение помощи от голодающего народа» храбро выступили все мужиконенавистники во всех уголках России. Жандармский генерал Познанский строчил доклады министру внутренних дел, в которых благотворительные куски хлеба приравнивал к прокламациям, а столовые именовал очагами революции. Он был убежден: «кормить народ едут только смутьяны».

В результате этих совместных усилий многим частным благотворителям было предложено «оставить пределы губернии»... Во многих и многих селениях остались не только без помощи, но и без всякой надежды выжить.

Вступала в силу знаменитая щедринская фраза, которой не один год открещивались на Руси в подобные невзгоды: «Ен достанит». В прежние-то годы не давали ни зерна, а ничего, выжил мужик, не помер, отдышался.

Однако до чего же изленился этот попрошайка и обманщик – уже и лежа на печи помирает. Расшевелить его надо, нечего ему бока пролеживать. И заговорили о «помощи в виде работы» во имя физического и нравственного здоровья мужика и детей его. А заговорив, пришли к убеждению: крестьянин сам себя прокормит, ему надо только дать возможность копейку заработать.

Стали думать, какое дело затеять, какую общественную работу найти.

Да мало ли дела в России! Нет сносных дорог – строй. Леса руби – их еще уйма, копай колодцы, пруды, овраги загораживай, сажай лесные полосы. На всякое время годы работа сыщется. Нужно только, чтобы кто-то во главе всего этого дела стал. Но и в этом затруднений быть не может: славу богу, есть в России энергичный генерал Анненков, прославивший себя недавней постройкой Закаспийской железной дороги.

Генерал охотно откликнулся на предложение – ему хотелось новой деятельности и новых почестей, вся Россия должна знать его. И узнает! Он, генерал, во главе всех общественных работ, которые развернутся чуть ни по всем губерниям России, от южных ее границ до северных, от западных – до Урала, а то и дальше. И всюду, у всех на устах и в мыслях он, Анненков! О лучшем поприще генерал и мечтать не мог.

Правда, там, на Закаспийской железной дороге, все вершилось специалистами-инженерами, знающими свое дело, а генерал лишь главенствовал над ними, смотрел за порядком да взыскивал кого рублем, кого словом. По завершении дороги – им спасибо, а ему награды и слава. Однако, полагал генерал, точно так и на общественных работах будет: кто-то проекты составит, кто-то с этими проектами в руках будет указывать хлынувшему из деревень народишку, где и что делать.

Отдали ему на первое время, для зимних работ, 32 тысячи десятин казенного леса под рубку – пусть мужики валят, а куда сваленный лес девать, об этом после будем думать.

Не первый раз помещичья и чиновная Россия откупалась лесами. Но впервые выдвигала благовидный предлог: лесов у помещиков и у казны много, а у крестьян, как все о том твердят, земли мало. Вот и пусть леса вырубают, а вырубки превращают в пашню.

И под широкий взмах генеральской руки начали вырубать новгордские, костромские, ярославские, подмосковные, воронежские и другие леса. По всей европейской России запестрели вырубки-проплешины, отодвинувшие леса подальше от селений и городов.

Потом, через несколько лет, даже царские чиновники осудят эту варварскую рубку, которая только измучила и оборвала и без того заморенных голодом мужиков, обезлесила многие земли, привела к оскудению многих территорий.

Но это скажут потом, а пока – рубили. Рубили бестолково, без всякой пользы. Рубщики-мужики не только не зарабатывали на свой собственный прокорм, но погружались в еще большую нужду: мужики зарабатывали по 20, женщины и подростки по 15 копеек в день на своих харчах. Килограмм муки можно было купить на такой заработок.

Нет, тут, на лесосеках, разбросанных по всем голодающим губерниям, генеральская слава явно не складывалась. И Анненков устремился на черноморское побережье Кавказа, где голодающие строили шоссе от Новороссийска до Туапсе и от Сочи до Нового Афона.

Однако и здесь, на дороге, была та же бестолковщина, что и в лесу. Позже, по окончании общественных работ, чиновники зафиксируют, что полностью построить шоссе генералу Анненкову не удалось, а местами работу пришлось исправлять и переделывать. И все же мечты генерала хоть частично, но сбылись: именно это шоссе долго будут называть то «голодным», то «Анненским».

Генерал мог оставить заметный след на обширных просторах Самарской, Саратовской, Орловской, Тульской, Нижегородской, Тамбовской, Воронежской и некоторых других губерний, где во многих местах наблюдалось огромное скопление народа – разворачивалось повсеместное строительство прудов для орошения полей и обеспечения селений водой. Только в верховьях Дона было создано 777 прудов, на ручьях и речках построена 31 плотина.

Но сколько было сделано по всем губерниям – этого так никто и не узнал, потому что генерал не успел отчитаться за потраченные миллионы, как первое половодье размыло и снесло почти все плотины. Остался «едва ли не единственный уцелевший, существующий и поныне пруд – в моем имении», – свидетельствовал через несколько лет сам А. С. Ермолов. Он же рассказывал в своей книге «Наши неурожаи и продовольственный вопрос» жуткие случаи, когда из прудов, построенных выше селений, вал вырвавшейся из прорванных плотин воды обрушивался на крестьянские дворы, погребая в мутных потоках избы, людей, домашнюю живность.

Миллионы пошли прахом.

Почему так случилось? Ведь Анненков не был ни дураком, ни авантюристом, ни казнокрадом да и прославить имя свое хотел делом, общей пользой.

Еще в январе 1892 года, когда в особом совещании ученого комитета обсуждался вопрос об упорядочении водного хозяйства в самарских и придонских степях, то есть когда и намечалась вся эта деятельность по созданию прудов, именно он, Анненков, обратился за помощью к Докучаеву. В знаменитом, программном труде «Наши степи прежде и теперь» сам Докучаев сделал такую сноску: «Считаю нелишним заметить здесь, что эта статья (гл. VII) была составлена мною по предложению генерал-лейтенанта Анненкова... » А статья эта, опубликованная «Правительственным вестником» 2 февраля 1892 года и потом вошедшая седьмой главой, назвалась «Способы упорядочения водного хозяйства в степях России». Глава эта – важнейшая в книге, она суммирует все научные выводы и предлагает практические пути решения проблемы. В ней Докучаев советовал, в первую очередь Анненкову, как лучше организовать предстоящие работы, подробно рассказывал, какие специалисты должна заниматься предварительными исследованиями избранной местности, какие обязательные исследования и в какое время их нужно выполнять. Напомнил: «Только по окончании этих изысканий... приступают уже к сооружению прудов, плотин, укреплению берегов, регулированию речных русел, посадкам и пр. »

Получив этот подробнейший план работы в степях, Анненков должен бы задуматься, за какое непростое и ответственное дело берется, а задумавшись, – добиваться командирования специалистов для изысканий и руководства работами. Однако от него ждали решительных и быстрых действий – времени на изыскания не было. Генерал это хорошо понимал и на выполенении подготовительных работ не настаивал. Но не только потому, что угодить хотел и отличиться скорее. Он был сыном времени, «самой заметною чертою» которого, свидетельствовал Короленко, было «пренебрежение к знанию и науке, ко всякой теории и правильному обобщению, ко всему, что только выдвигается из уровня так называемой практики». В почете был «ПРАКТИЧЕСКИЙ человек и ПРАКТИЧЕСКИЙ хозяин, ИСТИННО-практический хозяин, наконец, ИСТИННО-практический и вдобавок еще РУССКИЙ человек и такой же хозяин!.. » со своею «практичною» теорией, далекой от научной.

Ну, в самом деле, ставят же мельники плотины без всяких изысканий – и ничего, по всей матушке России жернова крутятся. Русские мужики и без науки управятся.

Может, и правда, мужики управились бы честь по чести, если бы не были эти работы и деньги, выдаваемые за работу, прокормочными. Мужики шли на работу с уверенностью, что она исключительно для их прокормления придумана, чтобы они, значит, не обленились. Никакой иной цели не видели, потому что, знали по опыту, всякое нешутейное дело вот так не затевается: без мастера, без обмеров и промеров. Да и барина своего, который взялся распоряжаться общественными работами в уезде, знали хорошо: хоть и стал он теперь земским деятелем, однако дела не понимает. ну, не дурень ли: велит – перехватывай где сподручнее что речку, что овраг насыпью, вот тебе и плотина. Правда, иногда и барскую волю проявлял: браковал то место, на котором мужики остановились и вел на другое. В таких случаях мужики тихо бранились про себя: «Экая шельма, так и отводит с барской земли на нашу, мужицкую. Пруд ему понадобился. А шиш вот тебе, кровопивец... » И с этими думами брались за лопаты и тачки. С этими думами возводили плотины, сажали по оврагам и балкам деревья – сажали там, где скот крестьянский пасся. И опять та же дума: «Экая шельма, все выпаса себе побрал, а теперь и овраги отнимает... »

Словом, если мужики не хотели, чтобы что-то росло, то оно и не росло, если не хотели, чтобы что-то мешалось им, то оно быстро исчезало с лица земли.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒