И.Смирнов, Е.Безносюк, А.Журавлёв 5 страница

Об усилении синтеза белка в нейронах при импринтинге, как считают Solodkin и др., исследовавшие ЭЭГ и ЭМГ в течение 10 часов после импринтинга и псевдоимпринтинга у 4-часовых цыплят, свидетельствует и увеличение представленности парадоксального сна и ко личества его эпизодов после импринтинга и их достоверное снижение после псевдоимпринтинга.

Возможно, что сенситивный для импринтинга период определяется не только эндогенными для новорожденной нервной системы факторами, но и неявными внешними причинами. Так, например, крысята в возрасте от 14 до 50 дней активно поедают содержащие феромон материнские фекалии, что до 27-дневного возраста (конец периода вскармливания) может быть объяснено компенсацией дефицита деоксихолиновой кислоты. Однако затем этого дефицита уже нет, а потребность в содержащих феромон фекалиях сохраняется (Lee, Moltz). Мы полагаем, что феромоны могут играть роль специфических сенсорных сигналов для импритинга реакции узнавания сородича. Следует отметить, что внутривидовое зоосоциальное взаимодействие может существенно модифицировать формируемую матрицу импритинга (Squarez, Gallup).

У взрослых особей импринтинг если и возможен, то крайне редко. Так, при обучении 7-10-дневных цыплят избеганию электрического тока они, хотя и овладевали указанной задачей, но не сохраняли навыка более 15 минут (Misanin). Для 9-дневных цыплят уже требуется значительное время при выработке простейшего навыка реакции на место (Vallortigara, Zanforlin). У взрослых крыс для обучения узнаванию объекта с первой попытки после однократного его запоминания требуется до 190 проб (Aggleton).

С одной стороны, запечатленная информация может влиять на сравнительно неуловимые нюансы поведения человека и животных (Spear), являясь как-бы контекстуальным фоном поведения. С другой стороны, импринтироваться может несовместимая с нормальной жизнедеятельностью информация.

При внутривидовых конфликтах “животные погибают не от физических воздействий (повреждения кожи, как правило, не опасны для жизни), а от необратимых последствий эмоционального стресса. Остро возникающий постоянный страх может приводить к “внезапной смерти”, вызванной резкой дезинтеграцией функций различных органов и систем (функциональные сосудистые расстройства, ишемия миокарда, остановка дыхания, анорексия и др. )“ (Вальдман А. В., Пошивалов В. П. ),

“Экспериментальные неврозы у животных могут квалифицироваться и как форма неадаптивного поведения в результате научения или патологической фиксации ритула. В этологическом плане ритуал - это своеобразное явление в поведении, которое представляет собой ряд сцепленных формализованных инстинктивных последовательностей моторных актов (которые запускаются специфическими “ключевыми” раздражителями), приобретших также значение фиксированного средства внутривидовой коммуникации”. Авторами показано, что матрицы долгосрочной памяти не корректируются однократным воздействием психотропных веществ, которые влияют только на реализацию поведенческих программ (например, этанол имеет общее антистрессовое действие, что подтверждается повышением его потребления во время эмоционального напряжения). Иными словами, не существует медикаментозных средств коррекции фиксированных патологических энграмм или “патологических систем” (по выражению Г. Н. Крыжановского)

Этологические аспекты затронутой проблемы подробно представлены в работах В. В. Антонова и К. Лоренца.

В области исследований психического нарастает кризис. Новый подход - модификация памяти - может явиться прочным экспериментальным и теоретическим основанием для разработки конкретных процедур коррекции памяти (и, следовательно, поведения). Однако доминирующий сейчас в этом направлении бихевиоральный подход имеет в своем распоряжении только формальные модели научения, основанные на 1) анализе процессов возбуждения и торможения, 2) контр-обусловливании, 3) эмоциональном угашеннии, 4) когнитивных методах модификации поведения (Levis).

Анализ литературы показывает, что явление быстрой модификации памяти реально существует в живой природе и может быть воспроизведено в эксперименте. Однако в психиатрии нет целенаправленных средств модификации памяти (психокоррекции), которые могли бы быть использованы для лечения (за исключением некоторых стихийно применяемых рудиментарных приемов, на которых мы остановимся позже). Кроме того, в рамках парадигмы импринтинга очень мало экспериментов и наблюдений, которые могли бы быть рассмотрены как модели психических нарушений.

Поэтому, прежде чем перейти к выделению общего среди различных явлений, наблюдаемых при быстрой модификации памяти, вкратце остановимся на работах исследователей, руководствовавшихся иными, чем импринтинг, парадигмами.

“Предел возможностей регуляции энграммы - однократное обучение, т. е. фиксирование информации при первом ее предъявлении” (Ильюченок Р. Ю. ). Такое односеансовое обучение используют в эксперименте на животных для изучения механизма фиксации следа памяти и различных форм амнезии. “При образовании условной реакции избегания при односеансовой выработке, т. е. в случае фиксирования информации, биологическая значимость которой определяется сразу, при первом предъявлении ситуации, в условиях, где определенную роль играют эмоциональные реакции, важно такое усиление биологической значимости информации, которое обеспечивает ей доминирование. Это обусловливает при однократном предъявлении ситуации прочную фиксацию следа и его связь с созданной программой воспроизведения. Не исключено, что для фиксации временной связи имеет значение не сама эмоциональная реакция, возникающая в ситуации односеансовой выработки, а какие-то параллельно протекающие или вызываемые этой реакцией процессы” (Ильюченок Р. Ю. ). Автор подчеркивает, что для восстановления стойкого воспроизведения нужно не только воспроизвести условную реакцию хоть один раз, но и создать тот же эмоциональный фон.

Ильюченок Р. Ю. и др. полагают, что важнейшим элементом односеансового обучения является миндалевидный комплекс. Его удаление приводит к невозможности односеансового обучения при сохранении способности к многосеансовому. “У амигдалэктомированных животных на непосредственное действие аверсивных раздражителей реакции не нарушаются. В то же время изменения частоты сердечных сокращений, вызванные аверсивным раздражением, у амигдалэктомированных животных сохраняется более короткое время, чем у контрольных. Вероятно, укорочение и ослабление следовой реакции на аверсивное раздражение нужно учитывать при анализе причин нарушения выработки условной реакции страха у амигдалэтомированных животных” (Ильюченок Р. Ю. ).

Автор, анализируя литературные данные, раньше нас пришел к выводу о том, что все неспецифические напоминающие воздействия при амнезиях активизируют то эмоциональное состояние, которое имело место при обучении. Естественно, что для разных напоминающих факторов это происходит по-разному. Так, по его мнению, использование аверсивного раздражителя для напоминания после амнезии обусловливает воспроизведение следа памяти не за счет стресса, а за счет воспроизведения эмоционального состояния. Если вызвать амнезию на односеансовую реакцию с пищевым подкреплением, а для напоминания использовать факторы, вызывающие отрицательную эмоциональную реакцию, восстановления навыка не происходит. В разрабатываемой автором концепции “основное значение придается информационной роли механизмов, обеспечивающих процесс адаптации, роли памяти в создании программы для реализации возможностей организма при взаимодействии его с внешней средой. Представляется, что развитие информационной теории адаптации приблизит нас к пониманию значимости афферентных перестроек, хранению и извлечению информации и объединит в единое целое программное обеспечение регуляторных и рабочих систем организма. Пока остается открытым вопрос о конкретных морфофункциональных системах мозга, определяющих участие регуляторных систем и памяти в процессе адаптации” (там же).

Нетрудно предположить, что односеансовое обучение и явление импринтинга - одно и то же явление, рассматриваемое в рамках разных воззрений. Схоже с ними и диссоциированное обучение, когда навык или условный рефлекс проявляется только на фоне действия того препарата, при введении которого они выработаны. В последнем случае имеется одно отличие. Т. А. Воронина и Т. Л. Гарибова, вырабатывая у крыс условный питьевой рефлекс в Т-образном лабиринте, вводили затем внутрибрюшинно за 30 минут до сеанса феназепам в дозе 0, 5 или 2, 0 мг/кг и опять вырабатывали тот же рефлекс. После трехдневного введения препарата на фоне его действия и после него поведение крыс не отличалось от контрольных. После двухнедельного обучения на фоне феназепама наблюдали значительное нарушение рефлекса у крыс без введения препарата, причем его введение лишь частично устраняло это нарушение, что свидетельствовало о переходном периоде в процессе формирования диссоциированного состояния. Через 2-3 недели обучения при ежедневном введении препарата условный рефлекс у животных отсутствовал, если перед тестированием не вводили препарат. Иными словами, возникала полная амнезия навыка, которая устранялась феназепамом. При контрольном тестировании через 40 дней крысы по-прежнему восстанавливали утраченный навык, если им предварительно вводили феназепам.

Здесь мы видим некоторое отличие, выражающееся в существенно больших сроках научении в диссоциированном состоянии. Однако авторы использовали положительное подкрепление, что не сопровождается значительным стрессированием организма, и, может быть, особенности методики дали такие результаты. После однократного применения психотропных средств и введения какой-либо информации в это время иногда возникает состояние так называемой “разрывной памяти”. Суть его в том, что лингвистическая информация, предъявленная человеку в измененном (диссоциированном) состоянии, практически не воспроизводится или воспроизводится с трудом в интактном состоянии. Если вновь погрузить человека в измененное состояние сознания, то предъявленный ранее материал будет без искажений воспроизводиться (Спивак Д. Л. ). “Таким образом, связанная с языком память отчетливо делится как-бы на ряд зон, весьма слабо связанных между собой и действующих попеременно, в зависимости от состояний сознания” (там же). Схожие данные имеются и в других работах (Jensen, Leight, Weingarteher и мн. др. ). В клинике алкоголизма известно явление амнезии в трезвом состоянии, распространяющейся на события, имевшие место после приема больших доз алкоголя, и устранение такой амнезии после повторного приема алкоголя. Это тоже диссоциированное состояние.

Таким образом, существуют работы, не связанные с парадигмой импринтинга, но тоже свидетельствующие о реальности быстрых модификаций памяти. Дополнительным свидетельством является еще несколько направлений (АСФС и др. ), но мы проанализируем эти свидетельства в главе о быстрой модификации памяти. Еще одним свидетельством могут служить широко известные явления, вызываемые внушением в гипнозе, когда внутренняя картина мира модифицируется таким образом, что возникают отрицательные галлюцинации, отсроченные импульсивные действия и пр. Однако строгость постановки экспериментов при изучении этих явлений оставляет желать лучшего, а избыточная сложность экспериментальной ситуации позволяет трактовать результаты совершенно полярным образом, поэтому мы эти свидетельства не рассматриваем.

Следовательно, если существуют быстрые модификации памяти, выражающиеся в экстренном формировании устойчивой психосемантической матрицы конкретного поведения и не требующие при этом подкрепления, повторения и других необходимых признаков традиционного обучения, со всей очевидностью возникает вопрос о быстрых модификациях памяти в патогенезе психических нарушений.

Как ни странно, даже в имеющейся литературе присутствуют многочисленные факты быстрой модификации памяти, которые уже являются прямыми моделями психических нарушений - только никто не произнес вслух этих слов. Авторы работали в рамках других парадигм и не имели потребности рассматривать наблюдаемые ими явления как эквивалент психических нарушений.

Классический импринтинг, т. е. первое ее запечатление информации при первом ее предъявлении, вероятно, выполняет роль инициатора семантической памяти, формируя ядро психики, а у человека впоследствии и ядро личности. вероятно.

Именно первая импринированная информация является эталоном и образом для формирования психосемантических матриц всей последующей жизни. Именно к психосемантическим элементам этой первой матрицы возникает максимальное количество связей от всех остальных элементов, что и создает возможность аутоидентификации (выделение признаков “Я” в потоке семантической информации). Эти связи могут быть прямыми, но гораздо больше опосредованных связей.

Поскольку количество связей (или измерений семантического пространства) для первой импринтированной матрицы максимально, она является самой значимой матрицей и в той или иной мере модулирует любое последующее поведение биообъекта. Человеком содержание этой матрицы не осознается без специальных условий, но за отсутствием места мы не будем вдаваться в этот вопрос, отметим лишь, что все психопатологические последствия нарушений ранней детской социализации широко муссируются в литературе (подробный анализ этого вопроса можно найти, например, в монографии Й. Лангмейера и З. Матейчека). Cледовательно, очевидным является участие психосемантических расстройств периода первичной социализации в патогенезе психических нарушений. Существует много известных работ, показывающих связь дефектов ранней детской социализации с последующими психическими аномалиями и девиациями.

Остается ответить на один вопрос: участвуют ли быстрые модификации памяти в формировании устойчивых психосемантических расстройств у взрослых особей? Иначе говоря, возможен ли импринтинг вне сенситивного периода ранней социализации?

Уже приведенные выше аргументы некоторых авторов в пользу положительного ответа на данный вопрос нас не удовлетворяют по разным причинам. Далее будут показаны предпринятые попытки собственных экспериментальных изысканий в этой области.

Пока ограничимся минимально необходимым для дальнейших логических построений концептуальным постулатом: наиболее общим (типовым) патологическим процессом для всех психических нарушений являются психосемантические расстройства.

Мы до конца не проанализировали два вопроса при подготовке этого утверждения: 1) когда и как возникают психосемантические раccтройcтва (за исключением примеров классического импринтинга, если объект импринтинга неадекватен); 2)какие аргументы могут быть использованы для постулирования первичности психосемантических расстройств в развернутых случаях психической патологии.

Первый вопрос мы проанализируем в главе о быстрой модификации памяти. Там же вернемся и ко второму вопросу. Но здесь, в рамках концептуальной работы, отметим самое важное, касающееся второго вопроса.

Современная психологическая терминология, будь то процесс восприятия, состояние внимания или свойство нейротицизма, отражает лишь характеристики внешнего поведении. Термин “эмоция”, например, пришедший в интроспективную психологию как сообщение различных “чувств” первобытной и современной “бытовой” психологии, таких, которые характеризуются специфическими сигнальными признаками, такими, как улыбка или виляние хвоста, угрожающие позы или рычание и т. п. Все современные “чисто психологические” методы изучения психики и сознания (экспериментальные, тестовые, опросники и т. п. ) также принципиально могут характеризовать лишь внешнее (реальное или воображаемое) поведение человека в различных ситуациях. Что в действительности происходит в “субъективном мире”, т. е. в голове испытуемого, остается полностью скрыто как от самого испытуемого, иначе объективная психология была бы просто не нужна, так и от психолога, иначе существовало бы не множество психологий, а одна объективная экспериментальная психология. Не зная истинных причин тех или иных (даже собственных) поступков и состояний, люди видят их в субстанциированных обобщенных характеристиках внешнего поведения: “чувства толкают... ”, “разум повелевает... ” и т. п.

Усвоение индивидом общесоциальных функциональных систем осуществляется главным образом через язык - исторически сложившуюся структуру социальных функциональных систем, фиксирующую совокупное общее дробление мира соответствующим обществом - носителем языка. Поэтому вербальный отчет о состоянии сознания может быть дан только в терминах социальных функциональных систем, усвоенных индивидом, что замыкает порочный логически круг и делает оправданным известное тютчевское “мысль изреченная есть ложь”.

Мы, целиком разделяя это мнение, еще раз хотим подчеркнуть, что любые попытки концептуирования в области психических явлений, опирающиеся лишь на традиционные и выводимые только из субъективного опыта “реалии” - эмоции, мотивы, разум, сознание и т. п., неизбежно приведут к возникновению таких очередных представлений о психике и ее нарушениях, которые столь же “реальны”, сколь “реальна” теория флогистона.

Поэтому мы считаем, что на уровне концептуального моделирования изучаемых явлений минимально достаточным является представление о психических нарушениях как только о психосемантических расстройствах, т. е о расстройствах процесса семантической памяти (реконструируемого программного обеспечения), что и становится доступно нашему наблюдению в виде нарушений поведения, восприятия, эмоций, смыслообразования и мн. др.

С появлением прямых инструментальных методов исследования семантической памяти впервые станет возможным изучение семантической памяти и измерение ее параметров не опосредованно через поведение субъекта и наш субъективный опыт, а непосредственно, путем измерения количественных мер связей (значимости) между психосемантическими элементами.

Первые попытки такого рода изложены в главе об объективном исследовании семантической памяти.

Исследование возможностей создания средств психосемантического анализа

Как известно из вышеприведенных данных, подавляющее большинство средств изучения психики не является средствами измерения, т. е. не только не выдерживает метрологических требований, но и не создает возможностей для того, чтобы эти требования как-то осмысленно применить. Это обусловлено тем, что вся информация, вводимая в память субъекта или выводимая из нее тем или иным способом, опосредуется его сознанием. Сравнительно редким исключением среди огромной массы “осознаваемых” методов являются те из них, которые хоть как-то снижают модулирующие влияния сознания субъекта, используя маскировку, подпороговое предъявление стимульной информации, искусственное изменение состояния сознания и пр.

Существующие средства психосемантического анализа также опосредуются сознанием субъекта и в сильной мере подвержены влияниям его случайных прихотей.

Проблема валидизации психологических методов постоянно муссируется в литературе, что в отношении отдельных методов постепенно приводит к возможности добиться удовлетворительных дисперсий, особенно при номотетическом подходе. Последний подразумевает ту или иную форму обобщения результатов применения какого-либо метода на большой группе лиц с целью получения нормативных величин. Что же касается идеографического подхода, когда в лонгитюдных исследованиях используют многократное применение одного метода к одному субъекту, влияние случайных факторов резко возрастает.

Упомянутым редким исключением являются методы изучения семантической памяти, основанные на процедуре неосознаваемого ввода стимульной информации. Однако ни один из известных нам методов не является завершенным технологическим процессом, что, повидимому, и ограничивает рамки их применения научно- исследовательскими задачами.

Что касается изучения семантической памяти на животных, то в этом случае преобладают сугубо этологические методы, при которых изучаемые явления опосредуются естественным или вынужденным поведением биообъекта.

Поэтому, чтобы решить поставленные задачи, мы вынуждены были на основании минимально достаточных концептуальных моделей разработать прямые измерительные методы анализа.

Для этого потребовалось решить ряд принципиальных вопросов.

Принято считать, что, поскольку вторая сигнальная система у животных отсутствует, они более ограничены в средствах коммуникации, чем человек. Мы уже ссылались на обзорные работы Е. Н. Панова и А. А. Никольского, из содержания которых явствует, что животные располагают значительным тезаурусом сигналов, в т. ч. акустических, которыми они пользуются для коммуникаций. Вокализации животных в последнее время принято считать прототипом вербального языка человека, а при наличии у высших животных элементов рассудочной деятельности (Крушинский Л. В. ), вопрос об отсутствии второй сигнальной системы приобретает схоластический характер.

Тем не менее, прямые измерения в семантической памяти животных существенно отличаются от таковых у человека. Это обусловлено, в первую очередь, тем, что большинство физических характеристик сигналов, доступных органам чувств животного, резко отличается не только от характеристик сигналов, доступных органам чувств животного, резко отличается не только от характеристик сигналов, которыми оперирует человек, но и от возможностей традиционной аппаратуры. Так, например, сделать качественную фонограмму нескольких вокализаций крысы технически довольно сложно, поскольку динамический диапазон наиболее употребляемых средств записи ограничен сверху 16-20 кгц, а спектральный состав вокализаций простирается до 40 кгц. Достоверных сведений об использовании микроволн в качестве носителя информации для человека нет, а крысы на них способны реагировать, и т. д. Наконец, физиологические характеристики животных, необходимые для некоторых психосемантических методов, могут сильно отличаться от таковых у человека. Например, кожно-гальванической реакции по Фере у большинства лабораторных животных нет, так как отсутствуют необходимые для этой реакции потовые железы (у отдельных собак и крыс на подушечках лап, судя по отдельным данным (Слынько П. П. ) они имеются, но нам в сотнях опытов ни разу не удавалось наблюдать на животных ГР по Фере в классическом виде).

Кроме того, практически не изучены физические и семантические характеристики конкретных сигналов, в отличие от вербальных сигналов человека. В ранее цитированной работе Р. С. Рижинашвили и Г. А. Марсалишиили (1982), например, упомянуто, что птенцы испускают при появлении движущегося объекта звуки довольства низкого тона, а по прошествии сенситивного периода - звуки недовольства. Уверенности в том, что с помощью технических средств можно полноценно воспроизвести подобные звуки, без громоздких побочных исследований обрести нельзя. Возможно, именно поэтому при анализе корреляций между исследованиями на животных и на человеке какие бы то ни было сопоставления психических явлений даже не упоминаются (Dubowitz).

Неясно также, какой сенсорный канал доминирует при коммуникациях, поскольку существует большое количество сведений о способностях животных различать сложномодулированные сигналы не только в области известных человеку органов чувств, но и в области магнитных и электрических полей (магнетиты), исчезающе малых концентраций ольфакторных факторов (Котенкова Е. В. )

Вероятно, поэтому Dixon ограничивает возможные психиатрические модели на животных только этологическими методами, основанными на оценке уровня внутригрупповой изоляции животных по аналогии со снижением коммуникативности у психически больных. Наименее бесспорным с точки зрения моделирования на животных является вопрос о наличии у них эмоций (по мнению Wolf, по крайней мере, у высших позвоночных).

Нами для того, чтобы исключить необходимость дополнительных исследований, были разработаны методы и экспериментальные модели, в которых семантические взаимодействия можно было наблюдать без необходимости использования аппаратных средств анализа и имитации сигналов, присущих животным. В этих методах в качестве генераторов и детекторов сигнала использовались сами биообъекты.

Поскольку для дальнейших исследований существенными были вопросы о том, когда, как, при каких условиях формируется патологическая психосемантическая матрица, соответствующая программе неадекватного поведении, мы вынуждены были решить чрезвычайно важный вопрос. Этот вопрос состоял в том, что в силу существующих взглядов на элитарное значение второй сигнальной системы логичным было бы предвидеть отсутствие у животных столь мощно управляющего поведением и состоянием фактора, каким является семантический стимул у человека. Из этого следовало бы, что семантическая память животных устроена по совершенно иным, чем у человека, принципам, и наши исходные концептуальные модели неверны как универсалии.

Но с точки зрения здравого смысла трудно было бы допустить существование принципиально разных семантических конструкций в представителях одного и того же живого мира. Однако интуитивная уверенность в том, что семантическая память у всех видов устроена принципиально одинаково, должна была быть подкреплена или разрушена экспериментом.

Очевидным казалось предположение о том, что в качестве одного из наиболее значимых сигналов при коммуникациях животных должны выступать ноцицептивные сигналы. _Взаимоотношении между особями в стаде или других сообществах бывают настолько тесными, что гибель одного животного (независимо от причин гибели) может вызвать смерть другой особи. Это явление, в частности, наблюдалось среди диких гусей и получило название _смерти сочувствия_ (Хананашвили М. М. ).

Поскольку известно, что в процессе гибели животного чаще всего наблюдается резкий выброс по всем доступным измерению параметрам: напряженности магнитных, электрических, акустических и других боиогенных полей (Докучаев В. И., Смирнов И. В. ) мы допустили три гипотезы:

1) эти информационно-энергетические посылки не являются для воспринимающего биообъекта семантическими сигналами (т. е., если он их и воспринимает, то они ничего не значат и оцениваются как контекстовый стимул, вызывающий только ориентировочную реакцию);

2) эти посылки могут быть модулированы какой-либо актуализированной в процессе гибели случайной психосемантической матрицей и вследствие этого приобретают то или иное сигнальное значение, что можно установить по изменению поведения и/или состоянии воспринимающего биообъекта;

3) эти посылки всегда модулированы определенной матрицей или определенной совокупностью матриц, что делает продуцируемый семантический сигнал не случайным, а строго детерминированным.

Последняя гипотеза представляла наибольший интерес в связи с возможностями ее приложения к анализу сущности и значимости видоспецифичной психосемантической матрицы, формируемой во время импринтинга в естественных условиях, поскольку эту матрицу можно рассматривать как аналог информации о _ядре_ личности человека. С практической точки зрения именно последняя гипотеза могла бы быть использована также и для объяснения многих неясных явлений, наблюдаемых при дистантных взаимодействиях биообъектов (_смерть сочувствия_, внутрисемейная индукция психических заболеваний и др. ), что, в свою очередь, могло бы открыть новую страницу в этиологии психических нарушений.

Для проверки рабочих гипотез были разработаны экспериментальные модели, методы, аппаратные комплексы и средства обработки результатов, из числа которых мы опишем только самые необходимые.

Экспериментальная модель дистантного взаимодействия биообъектов

Ни один из известных видов живых существ, за исключением электрических рыб, не располагает биогенными энергетическими источниками, позволяющими на расстоянии и без механических воздействий влиять на состояние и поведение других особей. Тем не менее, такие влияния существуют и реализуются за счет семантической модуляции самых различных физических факторов биологического происхождения. Энергия таких факторов сама по себе недостаточна для биотропного воздействия. Семантически модулированные слабые в энергетическом отношении факторы, будучи опосредованы семантической памятью, способны в результате приводить к значительным изменениям жизнедеятельности. Это хорошо известно в отношении человека с его второй сигнальной системой.

Если допустить, что семантическая память всех живых существ устроена одинаково и различается только сложностью иерархии элементов, то необходимо будет признать, что и у животных должны существовать сигналы, которые сами по себе достаточно значимы, чтобы вызывать существенные изменения жизнедеятельности вне времени действия безусловных ноцицептивных факторов. Использование последних для обусловливания, как известно, позволяет любому стимулу присвоить определенное значение и тем самым искусственно сформировать аналог второй сигнальной системы, характеризующейся меньшей, чем у человека, сложностью иерархии элементов, но обмениваются ли животные сигналами, которые так же удалены от самого ноцицептивного или иного фактора, как слово у человека от своего значения?

К числу таких сигналов можно отнести:

1) сравнительно хорошо изученные этологами сигналы зоосоциальных коммуникаций в естественных условиях;

2) сигналы, искусственно формируемые при обусловливании или в других условиях вынужденного поведения;

3) сигналы, наблюдаемые в единичных работах по зоосоциальным коммуникациям в эксперименте (например, В. П. Симонов в остроумном эксперименте показал реакцию животного альтруизма и ответ на сигналы страдающей особи своего вида);

4) редко наблюдаемые и недостаточно изученные сигналы, возможно сопровождающие импринтинг, _смерть сочувствия_ и некоторые другие явления в естественных условиях поведения.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒