Москва. Реквием 13 страница

— Почему палисадник еще не готов? Корова вон у входа нагадила!

— А вы взяли да и вляпались в гамно — правильно я угадал, мадам Кусакина? — вежливо спросил Серпушонок, подбежал к ней и стал разглядывать ее ноги.

— Отойдите от меня! — взвизгнула «директорша», — у Вас блохи на шапке! Вы почему в помещении и в шапке? Снимите немедленно!

— Это не блохи, а муравьи! — с достоинством объяснил ей Серпушонок, — у меня под столом муравьи живут, я им сухари сыплю. А шапка потому, что кумпол мерзнет: на северном полюсе отморозил!; Вы разве не читали, мадам Кусакина, в газете «Правда» за тринадцатый год? Там писали: «Полярный исследователь, адмирал Беллинсгаузен съел в критических условиях свою ездовую собаку, а его личный адъютант — мичман Серпухов Андрей Иванович самоотверженно отморозил кумпол, отдав свою шапку адмиралу. Только благодаря этому оба полярных героя и выжили». Неужто не читали? Я вам вырезку принесу на первый урок: я ее храню свято, вместе с портсигаром Фридриха Энгельса! Понятно Вам? — Серпушонок бережно погладил свой облезший, полуистлевший от времени и тягот алкогольной жизни заячий треух, и продолжал, уже склочным голосом:

— Я этого бобра, между прочим, знал лично, его звали «Трофимыч». Подполз он ко мне однажды на реке Обь и говорит: «На, — говорит, — Андрюша, — возьми мою драгоценную шкуру, чтоб не пропала зря: белуга меня покусала, все равно мне теперь подыхать». Я ему: «Да поживешь еще, Трофимыч, не ссы». А он мне: «Нет, Иваныч, все, конец: даже водочки выпить уже не хочется». Ну, тогда я ему поверил, что да — это конец. И принял его последний вздох, и закрыл ему глаза, и сшил из него шапку себе — на вечную память.

А ты говоришь — «блохи». Какие могут быть блохи на покойнике? Блохи — твари веселые: они живых любят…

— …Попрошу мне впредь не «тыкать»! — перебила его мадам Кусако возмущенно.

— «Впердь» — это как, извините, Настасья Кусаковна, то бишь Трофимовна, прошу пардон? В смысле: слово непонятное Вы произнесли. «Впердь» — это где расположено: спереди или спозади, в соответствии звучанию? — спросил Серпушенок, и великодушно взмахнул рукой: «Ладно, товарищ Кусако, я не буду больше тыкать Вам впердь; а только и Вы тогда моего «Трофимыча» блохами не дразните, а то ему сильно обидно на том свете. Вот увидите: он к Вам еще явится во сне в безобразном еротическом образе…

— … А дверь почему все еще на старом месте висит? — перебила Серпушенка «княгиня», отворачиваясь от него, презрительно игнорируя свару с ничтожным Серпушонком, — я же сказала: на метр вправо перенести! Это что за безобразие! Я вам в проекте показала даже!

— А чего это Вы все еще распоряжаетесь тут, Анастасия Трофимовна? — опять влез в кадр Серпушонок, — как будто Вы и есть главное начальство? На школу уже директор назначен: вон, товарищ Бауэр не даст соврать. Его в РОНО вызывали вчера: «Берите школу, Август Карлович, в свои грамотные руки: Вы человек самый наиболее подкованный в поселке, все-таки техникум овцеводства за плечами, и институт иностранных дел — очень высокий потенциал личного образования. Будете преподавать немецкий язык на уровне международных требований, а также историю, географию, тракторное дело и пение. Остальные предметы поручите Анастасии Трофимовне Кусако. И присматривайте за ней — ее воспитательная идеология вызывает у нас сугубые сомнения: старая школа, буржуазная спесь…». Вот так-то! А вы тут распоряжаетесь, как собака. А новый директор — вот он уже и сам присутствует: пришел собственными руками школу достраивать, чтобы успеть к учебному году. Так что впердь будет так, мадам Кусакина: где он нам скажет дверь установить — там мы ее и прорубим. Вот так-то будет теперь впердь! — уж очень понравилось Серпушонку это словечко из репертуара Анастасии Трофимовны.

Все знали, что Серпушонок брехло собачье, но он умел врать так убедительно, что часто невозможно было отличить правду от лжи в его историях, или определить процентное содержание правды во лжи, и наоборот. Особенно, когда тема задевает слушающего за какое-нибудь центральное место лично: тогда любая брехня воспринимается совершенно иначе. Поэтому и Анастасия Трофимовна побледнела вдруг и воззрилась на Аугуста:

— Это правда, что Серпухов сказал?

Аугуст пожал плечами, что не означало ни «да», ни «нет»: могло означать что угодно, в том числе и — «пошла к черту»; однако, «княгиня» узрела в этом жесте подтверждение словам Серпушонка и встопорщилась:

— Это ошибка! Это заблуждение! Я видела Ваше личное дело! Вы не заканчивали никакого международного института. Вы — на спецпоселении здесь. Вы — немец! Вы — не коммунист даже, чтобы Вас ставить директором. А я — коммунистка! Райком партии обязательно исправит эту ошибку! Я это так не оставлю! — и она ринулась к двери и прыгнула вниз со сруба (крыльцо все еще не было пристроено), и там, снаружи, взорвалась вдруг хорошо поставленным русским матом.

— Ага, вот теперь точно вляпалась! — восторженно прокомментировал Серпушонок, и пошел смотреть. В тот момент Аугуст готов был обнять этого блохастого Серпушонка. Для их отношений то был поворотный момент. Когда Аугуст был в городе в очередной раз, то выпросил у Троцкера нутриевую шапку, сшитую из оставшихся клочков, в обмен на домашнего гуся, и при первой же встрече подарил ее Серпушонку, велев выбросить старую. Серпушонок подарок воспринял по-своему: «Ишь ты, — сказал он как бы сам себе, — совесть-то у Баэра нашего есть еще, оказывается», — и он взял царского вида новую шапку и пошел прочь, не оглядываясь. С тех пор Серпушонок носил эту шапку не снимая; в ней же и погиб через несколько лет в степи, пьяный, ужаленный средь бела дня, во сне, степной гадюкой в шею и задохнувшийся от распухшего горла.

Лето сорок девятого было жарким, дожди то собирались над дальними горами, то снова раздумывали трудиться и растворялись без следа. Тут и там горела степь, нанося урон овцеводству. Отчего она загоралась — непонятно. Серпушонок утверждал — от саранчи, или от кузнечиков, которые раскаляются докрасна когда стрекочут. В любом случае, у Аугуста было много дополнительной работы — распахивать широкие межевые полосы, чтобы пожары не съели колхозных пастбищ и покосных лугов. Аугуст, можно сказать, жил в поле, порою отсутствуя в «Степном» по неделе и больше: Айдар подвозил ему «горючку» прямо в степь — вместе со сплетнями и новостями деревенской жизни. Это был он, Айдар, который сообщил Аугусту однажды в конце июля, что дочь председателя, Ульяна Ивановна, возвращается и будет принимать школу. Сердце Аугуста захолонуло и закупорило горло, но он сдержался, ничего не стал спрашивать. Да и чего там спрашивать?: возвращается, и пусть себе возвращается; будут вместе с мужем работать, и с Кусачкой впридачу. Втроем. Ему-то, Аугусту, какое дело: ему детей в школу не водить, у него другие заботы… если бы не мать — сбежал бы на Волгу: пусть ловят, пусть двадцать лет дают — лесов он больше не боится. Хоть немножко еще дома пожить… а если дом занят, то хотя бы в сарае; в сарай не пустят — где-нибудь еще: он ведь каждую трещинку знает в том краю, его сама земля приютит… землянку выроет: опыт есть. Так он думал, но мысли, сделав круг, все равно упорно возвращались к сообщению Айдара: Уля приезжает… Или уже приехала? И его тянуло в поселок, и он боялся там появиться. Как он встретится с ней, что он скажет ей? Что она ему скажет? Да ничего она ему не скажет: она ему ничего и не обещала…

А трактор Аугуста все полз и полз по степи, преодолевая один горизонт за другим, и солнце палило и жгло, и мотор ревел, и сам Аугуст, голый до трусов и черный от пыли и загара, похож был на навозного жука, поселившегося внутри этого трактора, этого горячего, вонючего зверя, получившего солнечный удар и блуждающего теперь по степи в поисках своего дома, которого нет нигде и не будет…

Потом Айдар приезжал еще раз, и Аугуст не удержался, спросил его: «Приехала дочь председателя? ». И Айдар сказал: «Нет еще».

«Ну и не приедет уже», — сказал сам себе Аугуст, — уже август пошел». Наконец, он вернулся в «Степной», поставил трактор у конторы и отправился домой, делая крюк, чтобы пройти мимо пустыря, где мелкая пацанва любила гонять самодельный мяч. Он угадал: Вася и Паша Рукавишниковы были здесь. Они, конечно же, радостно кинулись навстречу дядьке Августу, наперебой сообщая свои немудреные новости. Наконец прозвучало: «А к нам Улька приезжает. С маленьким дитем! Его Спартаком зовут. Я его научу мечом драться. Я теперь тоже буду дядя называться», — похвастался девятилетний Вася. «И я тоже буду дядя! », — возразил маленький Паша. «Будешь, будешь: тоже мне — дядя сопливый, — недовольно подтолкнул его старший. «Сам сопливый! », — огрызнулся Паша, что было близко к правде, проигнорировал незлую оплеуху брата и сообщил: «А я в школу пойду, в первый класс, а Васька в третий, а Улька будет нас учить, а у меня будут одни пятерки, а у Васьки — одни двойки! Отец его пороть станет! У него и в том году двойки были, ему ремешка уже обещали, но то чужие двойки были, саржальские, а за Улькины отец его точно пороть будет! ».

— Ну а еще один дядя — он тоже приедет к вам, правильно? — коварно спросил их Аугуст.

— Это какой еще дядя приедет? — хотел знать маленький Паша.

— Ну, какой-какой: папа Спартака этого самого, племянника вашего…

— А, нет: этот не приедет… Хотя я не знаю, — нахмурился старший Вася и пихнул младшего, который как раз открыл было рот, чтобы что-то добавить, — про этого мы не знаем ничего! — старший явно хитрил чего-то.

Сердце сделало странный кувырок, И Аугуст спросил:

— Ну и когда же она приезжает? Скоро август кончается: школе начинаться пора первого сентября.

— А, скоро приедет: куда нам торопиться, — великодушно махнул рукой старший брат, — школа-то стоит: никуда не сбежит.

Это звучало логично.

Полигон

А потом начался вдруг новый отсчет времени. И не только потому, что приехала Уля. Новый отсчет времени начался с события, которому Август стал не просто живым свидетелем, но может быть даже — самым первым свидетелем из посторонних, неприглашенных, непосвященных. Хотя с Ульяной наступление этой эпохи все же было связано хронологически, а именно тем, что Иван Иванович Рукавишников попросил Аугуста встретить Ульяну с поезда утром двадцать девятого августа. «Такая беда, — понимаешь, — сказал он Аугусту, — мне двадцать девятого в Омске быть надо: собирают руководителей хозяйств на закрытое совещание. Что-то очень важное. Сказали: «неявка разрешается только в мертвом виде». Так что выручай, Август Карлович. Ульяна, она того-этого: немножко расстроеная она приедет, семейные проблемы у нее. Хочу, чтобы приятный ей человек встретил ее; вы же с ней как будто друзья: она к тебе уж очень хорошо относится: «Ах, этот Август, такая тонкая душа…». Ну вот ты и встреть ее, пожалуйста, тонкая душа. А мне сегодня днем еще в Омск выезжать. Ну, встретишь? ».

— Встречу, — согласился Аугуст внезапно занемевшим языком, — Послезавтра встречу, да.

— Прими заранее личную мою благодарность.

— Не за что. Встречу.

— Спасибо.

— Не за что. Сам буду рад ее встретить, — Аугуст повернулся и пошагал прочь, не желая выдать себя сложной игрой плохо управляемых лицевых мышц. Кажется, он улыбался, а может быть и кривился, как от зубной боли. Этот день и весь следующий Аугуст прожил в состоянии постоянного нервного напряжения. «Август, тонкая душа! », — пело в нем, но ведь это ничего не значит. Это все равно, что сказать: «Серпушонок, лапушка…». Сказать можно все, а крошка-Спартак на руках Ульяны — это уже вещественное доказательство совсем другого уровня отношений, и на тот счастливый уровень Аугуста не позвали и уже не позовут.

Весь вечер Аугуст чистил свой «дембельский» костюм и гладил его угольным утюгом. Про поручение председателя он матери объяснил, чтобы она не решила, что он рехнулся еще дальше. Мать поджала губы: «Ну и ехал бы в своем русском fufajka, — сказала она, — зачем таким павлином одеваться, как будто собственную невесту встречаешь. Она — чужая жена: не забывай этого, пожалуйста».

— Мне-то что — чья она жена, — огрызнулся Аугуст, — председатель приказал встретить с уважением. Все-таки — директор школы будет…

— Вот бы школьные начальники ее и встречали, — не могла никак успокоиться мать, — ты-то причем тут?

— Говорю же тебе: меня Рукавишников попросил! — вскипел Аугуст. Они с матерью почти поссорились в тот вечер.

На колхозном грузовичке, который он старательно отскоблил накануне в луже у ручья, Аугуст выехал в полседьмого утра в сторону Семипалатинска. Как раз рассвело, и небо было странное: молочно-белое, с комками неподвижных светло-серых облаков; небо напоминало Аугусту сладкое лакомство, которое мать в давние времена иногда готовила детям по большим праздникам. Оно называлось «снежок»: в сладком молочном сиропе плавали сладкие, зефирообразные комочки; дети ревниво считали их друг у друга в тарелках, но их всегда было поровну. От этих воспоминаний у Аугуста перехватило сердце; хотя, может быть, и не от них вовсе…

Дорога была накатанная, мотор гудел ровно: ничто не спасало от панических мыслей о предстоящей встрече. Что ей сказать при встрече? Поздравить? Конечно, поздравить надо. Спросить, почему она одна и когда ее муж приедет? А что: вполне можно спросить — ничего особенного в этом вопросе нет. А вдруг она не захочет отвечать, типа: «не твое, Аугуст, это собачье дело…»? Ну, не захочет, так не захочет: тогда можно извиниться… А можно и не извиняться, подумаешь…

В этот миг что-то произошло с небом, или с машиной, или с ним самим, потому что грузовик стремительно заскользил влево, всем боком, вместе с дорогой… у Аугуста поплыло в голове… нет, это была не дорога с машиной: это небо сорвалось вдруг с места и стремительно помчалось вправо — всей массой своей, с туманом, облаками и заполошными воронами, беспорядочно молотящими крыльями как черными тряпками. Еще через несколько мгновений ослепительной синевой загорелось небо, и в нем, прямо по курсу висело круглое, бледное солнце, но яркий свет падал почему-то не от него, а откуда-то слева, откуда последовал вдруг тугой удар в бок машины, которая на секунду приподнялась всей левой стороной над дорогой и грохнулась снова на четыре колеса, потеряв на секунду управление и вильнув с дороги. Аугуст резко ударил по тормозам и посмотрел влево: на него неслось черное, клубящееся марево, перемешанное из земли и неба, а над ним в бесконечно высокое небо поднималось чудовище: гриб на тонкой, черной ноге, в белой конической юбочке, с белой, круглой, все растущей, протыкающей космос, светящейся головой: это он, этот шар затмевал солнце, и хотя внутреннее свечение его быстро спадало, ослепительная наружная белизна его только набирала силу… Видение закончилось быстро: стена пыльного вихря упала на машину, сотрясая ее и обрезав видимость до «дворников» на ветровом стекле. Пять, десять минут сидел Аугуст неподвижно в загипнотизированной позе и ждал что будет дальше, не в силах осмыслить только что увиденное. Наконец шквал, засыпавший машину пылью и травяной трухой, улетел дальше, постепенно прояснялось, и вот уже снова проявилось небо, и гриб все еще висел в нем, но уже совсем другой на вид: черная ножка почти отмерла, юбочка исчезла, осталось одно раздутое облако, напоминающее уже не шар, но рыхлую, зловещую медузу со свисающими синеватыми соплями…

И тут Аугуста осенило: так это же атомная бомба была! Та самая, о которой все время говорили, которую ждали! Свершилось! Он видел взрыв атомной бомбы! Такой же, которой американцы разбомбили — одной бомбой! — сразу целый город и убили, сожгли сто тысяч людей одним ударом! Такие же американские бомбы были теперь нацелены и на Советский Союз. И вот — хрен вам теперь! Вот она — своя! Наша! Он только что видел ее! Вон она — все еще висит над землей: сама Смерть висит: собственной персоной!.. Он видел! Он видел это!!! Ликование смело остатки страха, Аугуст открыл кабину и выскочил наружу. Пахло гарью, пылью, полынью, чем-то еще… Запрокинув голову, Аугуст смотрел на расплывающуюся в жирный блин, тускнеющую атомную медузу. До нее было далеко, много-много километров, а она чуть не перевернула ему машину… Какая чудовищная мощь!

Густой, короткий шорох сверху и тупой удар за спиной заставили Аугуста пригнуться и прикрыть голову руками. Но ничего больше не случилось. Аугуст обернулся. Затем заглянул в полузасыпанный земным мусором кузов грузовика: там лежал мертвый степной орел, раскинув обгоревшие крылья и вывернув голову назад. Глаза его были белые, выгоревшие, убитые яростным светом невообразимой силы: наверное, он еще сколько-то времени, ослепнув, кружился на горящих крыльях, не понимая, что с ним стряслось и отчего он падает.

Когда Аугуст снова сел за руль, у него колотились ноги и дрожали руки. Путаясь в движениях, он запустил заглохший мотор и поехал дальше, угадывая заметенную землей и мусором дорогу, постепенно приходя в себя и вспоминая, куда он едет и зачем. Орел остался лежать в кузове; пусть лежит: Аугуст покажет его всем… Атомная бомба!!! Он ее видел!!!

Аугуст в этот миг еще не осознавал, что только что, в его присутствии началась новая эпоха в истории земного шара в целом и в его личной судьбе. Постоянно оглядываясь на атомный гриб, он ехал все быстрей и быстрей: он торопился на вокзал, к поезду. В растревоженном разуме и взбудораженном воображении приезд Ульяны представлялся Аугусту событием не меньшего масштаба, чем только что пережитый атомный удар.

В Семипалатинске обстановка была спокойная: никто не бегал, не кричал и не смотрел в небо: здесь, кстати, тоже смело все облака, и на северо-западе вздымалось над горизонтом величавое кучевое облако необычной, сферической формы — то самое! — на которое, однако, никто не обращал внимания. Аугусту это было странно: не мог же никто ничего не слышать? Однако, вопросов он людям не задавал: лагеря приучили его руками зря не размахивать и лишними вопросами внимания к себе не привлекать.

До прихода поезда оставалось еще полчаса, и Аугуст пошел в зал изучить расписание поездов — просто так, из любопытства; посмотреть, например, какие поезда идут в сторону Саратова, и когда, и сколько до туда часов, или дней пути… Возможно, что он делал это только для того, чтобы меньше думать об Ульяне с ее ребенком, которые уже где-то на подъезде, которые вот-вот прибудут.

Наконец станционное радио прогукало что-то размазанным эхом, содержащим слова «Алмата» и «стоянка сорок минут». Аугуст купил перронный билет и вышел на платформу. Показался паровоз с белыми усами пара и черным дымом из трубы. Вот он уже рядом, шевелит красными колесами, двигает локтями шатунов — большой, черный, жирный и горячий, как черт, вылезший из ада. Потянулись вагоны. После второго шел почему-то сразу восьмой, и он пошел за ним до полной остановки, потому что как раз восьмой ему и был нужен. Пассажиры стали спускаться, кто прыгая вниз, кто сползая задом наперед, вытаскивая за собой чемоданы; иные спускали перед собой пухлые баулы, с трудом сохраняя равновесие. Аугуст помогал сходящим, вглядываясь в тамбур: где она? Но все сошли, а Ульяны не было.

— А где женщина с маленьким ребенком? — спросил Аугуст у проводницы.

— В Аягузе сошла.

— Что за ерунда? Меня встретить прислали.

— Не туда приехал, родной. Это Семипалатинск.

— Я сам знаю, что это Семипалатинск: она сюда и должна прибыть.

— Ничего не знаю. Говорю же: сошла в Аягузе.

— Ничего не понимаю. Вот написано: двадцать девятое, восьмой вагон…

— А, восьмой? Дак а это третий.

— Как третий, когда стоит «восемь».

— Ты считать до десяти умеешь? Смотри: там — второй, а вот он — четвертый. А что посредине бывает? Третий!

— А почему «восемь» написано?

— На заборе тоже написано… Не видишь — восьмерка пополам перечеркнута. Сперли табличку на память — такие же как ты сам, небось. Вот и повесили с восьмого — у них две было…

— Дура долбаная, — выругался Аугуст и побежал вдоль поезда.

— А то ведь я и кочергой догнать могу! — неслось ему вслед, — мудак бестолковый!

Женщина в окружении четырех чемоданов с большим свертком в руках стояла на платформе в конце состава и растерянно озиралась. Сверток у нее был похож на упакованное дитя. Аугуст всмотрелся в женщину и обомлел: господи, да это же она — Ульяна! Только по глазам и узнал…

— Ульяна Ивановна? — спросил он тем не менее на всякий случай, и сердце его укатилось в сапог, когда он услышал ее голос:

— Да, я… Ах, да это же Вы, Аугуст! Вы такой черный, загорелый… Вы каждый раз в новом обличье возникаете. Хорошо, что Вы меня встречаете, а то я уже испугалась, что случилось что-нибудь… Мы когда ехали — такая молния в вашей стороне сверкнула — десять секунд все небо горело. «Вот это грозища там! », — подумала я. А подъезжаем — солнце светит. Чудеса!

— Нет, то не гроза была, — сказал Аугуст…

— Ну, пойдемте, пойдемте: потом расскажете, что это было, — заторопилась Ульяна.

Подкатил носильщик в фартуке и с бляхой, погрузил чемоданы на тележку, попер, вихляя тощим хребтом и громко хлопая калошами без задников. Аугуст с Ульяной едва поспевали за ним. Аугуст раздумывал, не предложить ли Ульяне забрать у нее ребенка, чтобы ей легче было, но не решился: уронит еще; да и вообще: сама родила — сама пусть и таскает теперь; его встретить и привезти ее послали, а не детей ее на руках таскать…

Грузовичок Аугуста стоял в некотором отдалении, и носильщик сказал строго: «Это не по тарифу. Я только до входа работаю. Давай второй тариф: еще двадцать копеек давай». Аугуст растерялся: денег у него было с собой совсем мало — пятьдесят копеек всего, то есть это поначалу столько было: перронный талон съел половину, да двадцать за этот самый «тариф» надо отдать; оставался пятачок всего. Аугуст огорчился и обиделся:

— Что еще за тарифы дурацкие! Ладно, снимай тогда чемоданы, дядя: я бы и сам их донес по-очереди. Тебя пожалел, заработать дал, а ты еще и буржуйничаешь…

Ульяна запротестовала: «Я сейчас достану. Подержите ребенка, пожалуйста».

— Нет! — закричал Аугуст, — не подержу! Обойдется! Тариф ему! Хрен ему, а не второй тариф!

Ульяна смотрела на Аугуста с изумлением: это был действительно совсем другой Аугуст. Между тем оскорбленный в своих лучших профессиональных чувствах носильщик с достоинством снял чемоданы на землю, и поджав губы, протянул руку за «тарифом», на всякий случай процедив: «Я тут не один. Могу ребят кликнуть, разберемся». Но Аугуст, конечно же, отдал ему его двадцать копеек, порадовавшись тому, что монета оказалась черной и гнутой.

— Не фальшивая? — спросил носильщик сварливо.

— Нет, это она в танке со мной горела! — огрызнулся Аугуст, и снова уловил на себе удивленный взгляд Ульяны. Ему это понравилось, но только странной, мстительной радостью: да, любуйся, голубушка: такие мы вот и есть — всеми помоями умытые герои…

Аугуст усадил мать и дитя в кабину и стал загружать чемоданы в кузов; обвязал их веревкой, притянул к борту, чтоб не гуляли. Ульяна обернулась, сквозь заднее окошко кабины смотрела на него; он чувствовал себя нервно, взвинченно. Когда сел за руль, Ульяна спросила:

— Почему столько мусора в кузове, и птица дохлая? Зачем?

— Это степной орел. Его атомной бомбой убило, — коротко сообщил Аугуст и тронулся с места. Ульяна нахмурилась:

— Что за шутки? Почему Вы меня дурачите? Вы издеваетесь надо мной, что ли? Почему?

Аугусту захотелось напомнить ей, что они уже дважды переходили на «ты», но тут же и раздумал. Зачем? И он ответил очень вежливо:

— Нет, Ульяна Ивановна, я не издеваюсь над Вами. На пути сюда я действительно попал под атомный взрыв, и мне чуть не перевернуло машину. Потом смело туман, поднялась буря, накидало мусору в кузов, и слепой орел упал — уже мертвый. Убрать я не успел — извините… А орла хочу в поселке показать. Я, наверно, первый человек, который первую нашу атомную бомбу видел сегодня. Никто не поверит, вот орла и покажу. Он над облаками летал, у него от взрыва глаза выжгло и крылья обгорели. Таких птиц много, наверное, сейчас в степи валяется. Жуткая сила. Я гриб видел, выше неба. Это, наверно, и была та самая молния, что Вы видели из поезда…

Ульяна смотрела на него во все глаза. Она поверила, и ей стало страшно. И еще потому она так смотрела странно, что все никак не узнавала того доброго и приветливого Аугуста, на которого отец не мог нарадоваться, и с которым она так приятно общалась, приходя на стройку. Теперь это лицо было жестким, чужим, почти враждебным; он обращался к ней вежливо до ядовитости, по имени-отчеству; он даже не смотрел, или старался не смотреть в ее сторону. Почему? Из-за «прижитого» ею ребенка? Из-за того, что она без мужа? Неужели он такой же, как все эти шипящие бабы вокруг? … злые ханжи без совести и… сочувствия… Сволочи… Или это он из-за атомной бомбы?..

Ульяна стала смотреть на дорогу перед собой. Атомная бомба… Да, это страшно. Только у нее своя атомная бомба… ее собственную душу разворотила. Хуже уже все равно не будет. Хотя нечего ныть: у нее есть отец, есть братишки, есть вот этот маленький — часть ее тела: сердце его, ручки его, улыбку его — всего его она сделала сама: для него сделала, но и для себя самой — с великой любовью, на всю жизнь. И плевать ей на всех злых людей: они все равно будут счастливы: она и ее маленький. «И никто-никто нам не нужен больше…», — Ульяна отвернулась от шофера Аугуста и глотала слезы, которые слишком часто в последнее время мешали ей видеть мир в реальных пропорциях.

Когда поравнялись с местом, где Аугуста застал взрыв, он остановил машину, выключил мотор, сказал: «Вот здесь это было: вон там, в той стороне».

Был ясный, солнечный, дружелюбный день: облака и туманы, разогнанные атомным взрывом за все горизонты, все еще не решались вернуться на место. Но изменилось и еще что-то другое: над степью висела мертвая тишина: ни птиц, ни цикад не было слышно; их всех либо тоже сдуло за горизонт, либо они до сих пор обдумывали невиданное и неслыханное происшествие и не осмеливались петь, чтобы не навлечь кошмарного повтора на свои потрясенные головы. Очень высоко в небе висели странные ошметки перистых облаков: красивые ошметки, веерные.

— Вон от нее остатки, — указал на них пальцем Аугуст. Ульяна уже успокоилась немного, укачалась. Она посмотрела в небо и устало произнесла:

— Красиво. И совсем не грозно выглядит…

— Да, сейчас красиво стало, а было… было тоже красиво, только по-другому. Страшно было, грозно очень: вот правильное слово. А страшно потому, что непривычно… и еще — огромно очень, как несчастье, от которого не свернуть, — Аугуст говорил непонятные вещи непонятным тоном: он как будто жаловался, как будто что-то совсем другое хотел сказать; он как будто оттаял вдруг, стал растерянным, несчастным, просящим о чем-то. Ульяна посмотрела на него с сочувствием: она вспомнила его судьбу; она подумала, что понимает его печаль, его тоску по дому, его бесконечное унижение. Но как его утешить она не знала, и она спросила про бомбу, чтобы поддержать разговор, не молчать:

— А ведь это опасно, наверно? Радиация от них исходит, я слышала, от бомб этих. И от облаков этих красивых.

— Не знаю. Наверно. Для того и делаются ведь — чтобы боялись. Чтобы чужие боялись. Зато теперь она у нас тоже есть. Теперь нас никто не тронет больше, в нашей стране. Никакие новые американские гитлеры нам не страшны, никаких переселений народов не будет больше… — Аугуст осекся.

Ребенок в свертке начал кряхтеть.

— Не плачь, Спарташенька, — сказала ему Ульяна, — дядя говорит: теперь у тебя есть атомная бомба, и никто тебя больше не тронет, — она улыбалась ребенку, а потом повернула голову к Аугусту и улыбнулась ему тоже, и он чуть не задохнулся от этой улыбки, от этих глаз… Крошка-Спартак затих на минуту, обдумывая это сообщение, и заорал — оглушительно и бескомпромиссно.

— Мокрый, — констатировала Ульяна, — Август, снимите мне, пожалуйста, чемодан — самый большой.

Пока Ульяна пеленала в кабине ребенка, Аугуст отошел от машины, сел на камень и смотрел вдаль. Что-то должно измениться в его жизни теперь, после этого утра, думал он — хотя бы потому уже, что что-то должно измениться в жизни всей страны. Но только было ему при этом очень тревожно почему-то. Ульяна посигналила, Аугуст вернулся к машине, снова закрепил чемодан в кузове, сел за руль, скосил взгляд на Ульяну, кормящую грудью Спартака — чмокающего и постанывающего от удовольствия, и ему стало жарко. Его прошиб пот, и он захотел остановить машину и уйти за горизонт навсегда, или сказать ей… сказать ей, как он ее бесконечно любит. Машина катилась легко и бодро, чуя скорый отдых, и Аугуст снова — осторожно и стеснительно — скосил глаза на Ульяну. Ребенок уже лежал на ее коленях и спал, а сама она смотрела прямо перед собой и была погружена в собственные мысли, в которых его, Аугуста, конечно же, не было.

Впереди, в небе висели тучи: темные облака возвращались, уже забыв об утренней бомбе…

Молчали долго. Молчание нарушила Ульяна:

— Как школа?

— Школа готова, неделю назад парты привезли и большую бутылку с чернилами.

— И это все? — усмехнулась Ульяна.

— Нет, там много еще чего привозили. Но не мы с Айдаром: они сами присылали машину из города… из районо, что ли — или как там ваше учительское министерство называется…

— Прямо уж — министерство!

— Ну, значит — не министерство, — с досадой в голосе сказал Аугуст, — я в этом не разбираюсь. Мое дело — обода да траки, которые летят каждый третий день — черт их дери…

— Вы научились говорить по-русски, как настоящий шоферюга, — съязвила Ульяна.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒