Москва. Реквием 6 страница

— Бабушка, подскажите пожалуйста…

Старуха подняла голову и… и это была… это была его мать. Аугуст стоял перед старушкой и думал, что ему мерещится: ему дважды уже на вокзалах чудилась в толпе его мать, и он однажды даже догнал одну пассажирку у самого вагона и схватил ее за руку, но вынужден был извиниться. А теперь… но ведь его мать совсем другая: она не была седой — она была невысокой, статной сорокавосьмилетней женщиной; этой же бабушке перед ним было лет семьдесят, и лишь лицо ее было лицом его матери. И Аугуст стоял столбом, забыв свои вопросы, и смотрел на старушку в изумлении и страхе, и вдруг она закричала, как раненый зайчик и повалилась ему в ноги с лавочки: это действительно была она… У Аугуста сильно закружилась голова, и он опустился перед матерью на колени и взял ее за плечи: да, это была она. Она не плакала даже — она смотрела на сына и тоненько, жалобно, протяжно стонала…

— Mama, mama, siehst du: ich bin da, ich hab dich endlich gefunden, ich bin es, ich bin da, o Gott, ich hab dich gefunden…, — повторял Аугуст все одно и то же, захлебываясь словами, уже не видя лица матери из-за слез, от которых он сам и ослеп, и задохнулся. Потом он поднялся на ноги и поднял мать, и прижал ее к себе, и так они стояли очень долго: он гладил ее по белой голове, а она вцепилась в его пальто и не могла разжать пальцы, и лишь время от времени вскидывала голову и проверяла: он ли это, ее Аугуст, и не сон ли это ее очередной…

Мать жила при больничке, в чулане без окна, где на полках хранились веники, грабли, ведра, запасной хомут прибольничной кобылы, несколько «уток» для лежачих и пять штук костылей разного размера. У свободной стены располагался маленький топчан, аккуратно застеленный, с ковриком на стене, изображающем черного и белого лебедей, и домотканым ковриком на полу. Под кроватью стояли валеночки, уже приготовленные для зимы. Еще был самодельный столик, накрытый старой, белой простынкой, с керосиновой лампой на нем, чайником, чашкой и чистым полотенцем, в котором был завернут хлеб. Все тут было исключительно чисто и аккуратно: даже полки были задернуты отслужившими свой срок отстиранными простынками, и веник блистал в углу сытым баловнем: в этом мама не изменилась ничуть. Аугуст все пытался привыкнуть к ее новой внешности: он не мог себе представить, что за несколько лет всего можно так постареть: ведь ей было сейчас… сколько? … пятьдесят один только. Ведь это же еще почти молодая женщина. Киноактрисы в этом возрасте еще школьниц играют, а в деревнях женщины детей рожают. Ах, лагеря, лагеря… За что нам все это? …

Между тем мать в величайшем возбуждении металась по своей каморке, порываясь то убежать с чайником к какой-то «тёте Кляче» (Клаше, наверное) за кипятком, то разворачивая хлеб и сокрушаясь, что каши от завтрака уже не осталось в столовке, то бросая все это и хватая Аугуста за руки, вглядываясь в него и смеясь. Аугусту было невероятно радостно и горько одновременно. Он ничего не спрашивал про Беату, он знал: когда ослепление счастьем отступит и настанет час скорби, мать все расскажет ему. Он со своей стороны, пытался выспросить у нее, есть ли тут какой-нибудь магазин, чтобы купить что-нибудь поесть, но она не слушала его, говорила, что скоро будет обед и что она его накормит: больные все равно половину оставляют, им из дома приносят… Она просто боялась, что он выйдет за дверь, и видение исчезнет. Он должен был оставаться с ней, пока она не поверит окончательно, что все это — правда: что ее сыночек, ее мальчик — последнее, на что она еще надеялась в жизни, уцелел и вернулся к ней, и что она не одна больше в этом жестоком, несправедливом мире. «Какой счастливый день, господи: какой счастливый день! », — причитала она, порывисто обнимая лицо Аугуста ладонями, гладя его по щекам и теперь уже плача настоящими слезами. А ведь Аугуст никогда не видел ее плачущей; даже когда их гнали на выселение; и когда Вальтер пропал, и когда отец умер. Она не умела плакать от горя, она умела плакать только от радости, оказывается.

Чтобы не расставаться, к «тете Кляче» за кипятком пошли вместе. Тетя Клаша очень соответствовала своему искаженному матерью имени: высокая, тощая как скелет, узколицая, мосластая, с большими коричневыми глазами, она была и завхозом больнички, и снабженцем, и дисциплинарной сестрой одновременно: рабочей лошадью больницы, короче. Она все знала и все помнила, ходила иноходью, и в любой час дня и ночи имела кипяток в большом чане, который не снимала с постоянно горячей плиты, помня о блокадной ленинградской зиме сорок первого — сорок второго, когда тепло и кипяток означали жизнь, и когда не было ни тепла, ни кипятка. У нее и хлебца всегда было запасено про черный день. Она заначивала его всегда, даже в самые черные дни — на день еще более черный: для нее предела черноте не существовало; у нее был огромный опыт жизни, огромное знание черноты.

Услышав от матери, что ее нашел, что к ней приехал ее сын, тетя Клаша сурово кивнула и подтвердила:

— Да, чудеса бывают, потому что Бог — есть!

Тетя Клаша была беспартийная, и весьма рискованно отзывалась о своей беспартийности: «Бог миловал». То, что она пережила блокаду, она тоже называла «Бог миловал», хотя и не крестилась при этом, и икон в своей каптерке не держала. Ее Бог был внутри нее, как и положено нормальному человеку с чистой душой и светлой совестью.

Помимо кипятка, тетя Клаша всучила матери хлеба, грамм сто масла и банку мармелада.

— Обождите-ка, у Магомедова сегодня глаза блестели, — сказала она и ушла в мужскую палату, откуда скоро вернулась с грелкой:, — вот, пожалуйста вам: ноги он греет, пес драный. Гангрену ему отрезали, теперь, говорит, пальцы мерзнут, которых нету. А в грелке — чача: самогонка грузинская; к нему приходили шахтеры вчера… А ему не положено, и так доктор за гангрену головой качает. Я ему говорю: «остыла уже грелка твоя, сейчас горяченькой подолью, раз тебе пальцы греть надо», а ему и пикнуть в ответ нечего. Попался, голубок! Вот, забирайте — отпраздновать встречу. А то и я махну с вами десять капель: за радость пить всегда полезно, только с горя пить вредно.

— Nein, nein!.. — запротестовала было мать, но «тетя Кляча» оборвала ее: «Хренайн! Тут тебе Россия-матушка, а не Поволжье твое безвинное. В России на радостях пить положено! Чтобы все слезки отжались за один раз, чтоб дальше дышалось легче. Ишь ты, Амалия Петровна, матушка ты моя немецкая — заладила мне тут свой «найн, найн»! Со своим уставом в чужой приход небось не ходят, ясно, бабушка?.. Ладно, ладно, не пугайся, Амальюшка, я не ругаюсь, я ворчу только. А ты Август, значит? Ишь, какие имена у вас красивые… на, держи грелку-то… пошли вместе, не разлей по дороге-то, за ухо держи… добро грузинское… и откуда они берут-то его, я удивляюсь… глаз да глаз нужен за вами за всеми…, — бормотала она, собирая со стола стаканы.

— Эй, Амалья, да куда ты намылилась-то: в конуру свою, что ли? Да там и сесть-то у тебя негде! Э, нет: в столовку пошли. Петровича нету, а до обеда еще нескоро, вся хата наша: гуляй — не хочу! — тетя Клаша — Клавдия Ивановна — очень оживилась: ничто человеческое ей не было чуждо. А мать все время смеялась, осторожно и стеснительно, чтобы ничего не сглазить и не испортить в этот фантастический день.

Клавдия Ивановна — деликатная душа — не досаждала своим присутствием: хлопнула «за радость встречи» чачи на дне стакана и ушла по делам. А у Августа с матерью начался долгий-предолгий разговор о пережитом. Матери в лагере было не слишком трудно, сказала она: ее сразу приставили к столовой, и это было очень хорошо; хотя и не просто это было, но она могла подкармливать Беату иногда, потому что та буквально таяла под землей — совершенно не была приспособлена к тяжелой физической работе; она всегда была болезненная, да еще и боялась очень: не выносила закрытых пространств. Там у многих женщин чахотка развивалась стремительно, сгорали за месяц — за два; мать боялась, что Беата тоже не выдержит, с риском для жизни то кусочек масла для нее припрятывала, то сальца. И Беата — удивительное дело — как-то даже втянулась, приспособилась, вроде бы, научилась силы экономить. Тощенькая всегда была, а тут совсем прозрачненькая стала, но держалась как-то. И вдруг этот пожар. Чтобы он не распространился, какой-то там штрек взорвали, отсекли от пожара: мол, которые там остались — те все равно уже сгорели; а потом спасательная бригада над тем местом скважину пробурили, и все то пространство внизу пульпой — грязью то есть — залили до верху. Так что у Беаточки даже могилки своей нет: шахта теперь ее могила; где-то там, сгоревшая и залитая пульпой, лежит она навсегда… и еще двадцать шесть женщин… Мать говорила шепотом, без слез, только сильно дрожа лицом, всеми новыми своими, бесчисленными морщинами; плакал, спрятав лицо в руках и трясясь всем телом от ужаса и жалости, сам Аугуст. " Wo bist Du, mein Gott? Wo bist Du, mein Gott? Wo bist Du? ", — стонало его сердце, — «Будь проклят на сто поколений вперед Гитлер и вся его свора!; будь проклят на тысячу поколений вперед Сталин и вся его свора! »… «Господи! Где ты есть? Или нет тебя вовсе? …».

Они давно уже перешли в каморку матери, и давно уже наступила ночь. Аугуст лежал на полу на матрасе, который, не спрашивая, притащила для него и оставила без слов вместе с комплектом больничного белья и ватной подушкой, пахнущей хлоркой и йодом, добрая, суровая тетя Клаша.

Они разговаривали в полной темноте, и теперь уже мать хотела знать как жилось ему, и он говорил ей, что ему жилось неплохо, что он даже заработал много денег, хотя многие тоже умерли на лесоповале — и немцы-трудармейцы, и другие репрессированные — разных национальностей, русские — тоже. Потом, чтобы немного развеселить мать, Аугуст стал рассказывать ей, как он ехал с Буглаевым и пил водку, но мать не смеялась: она только вздыхала часто и говорила: «Слава Богу, что ты меня нашел, Аугуст. Я все время, постоянно, днем и ночью, и даже во сне молилась, чтобы ты был жив. И видишь: Иисус Христос меня услышал. Теперь я буду изо всех сил молиться, чтобы нам Бог и Вальтера вернул. Вдруг и он еще найдется, и мы вернемся в наш дом на Волге, и будет еще столько жизни у вас впереди. Только Беаточку уже не отмолить. Этот проклятый Сталин оказался сильнее Бога… Но о Беате мы будем все время помнить и любить ее, и ей там, на небесах будет хорошо: она ведь знает, что мы ее помним и любим…». Мать замолкала, и Аугуст тоже долго молчал: его снова душили спазмы слез. Так он и уснул в слезах, и проснулся, услышав, как мать поднимается на работу: она здесь, при больничке, совмещала две должности: помогала поварихе и стирала белье.

Когда мать вернулась часа через два в свою конуру и принесла сыночку завтрак, Аугуст сказал ей, что хочет забрать ее отсюда. «Куда? Домой, в Поволжье? », — спросила мать с мольбой в голосе.

— Не знаю пока, мама. Нет, в Поволжье нам пока не разрешено. Найду работу, жилье, и заберу тебя отсюда.

— Может быть, в Челябинске работу найдешь? — предположила мать, — я ведь не хочу уезжать далеко… от Беаточки.

— Попробую, мама. Но Челябинск — стратегический город, военные заводы. Немца вряд ли возьмут.

— А где же возьмут?

— Не знаю. В Казахстане полно работы, и немцы там — везде сейчас. Почти как в Поволжье: одни немцы везде.

— Ах, я не хочу в Казахстан. Там так холодно и уныло. И это так далеко от Волги… И от Беаты…

— Отец там…

— Да, конечно. Аугуст, милый мой мальчик, мне, в концов, все равно: лишь бы ты забрал меня с собой. Я очень устала…

— Я заберу тебя, мама: для этого и искал тебя, для этого и приехал сюда.

В тот же день Аугуст вознамерился вернуться в Челябинск и попробовать счастья на тракторном заводе: он умел водить трактор и разбирался в его устройстве — все-таки он был сельский механизатор, так что — чем черт не шутит.

Однако, челябинский черт оказался не очень шутливым: в отделе кадров Аугуста приняли любезно и даже дали бумагу и ручку с чернильницей — написать заявление. Но когда он отдал подписанное заявление начальнице, та посмотрела мельком и тут же заявила, что в данное время вакансий никаких на заводе нет. Все было понятно. Аугуст вернулся в Копейск ни с чем. Здесь, на вокзале ему на глаза попался призыв: «Шахта зовет! » с адресом внизу. Аугуст усмехнулся, вспомнив то ли анекдот, то ли лагерную быль про партийного активиста-шахтера, которому дали десять лет за неудачный первомайский плакат: «Настоящему коммунисту — место под землей! ». Аугуст не был коммунистом, но по адресу пошел. Там, не спрашивая про нюансы фамилии и опыт работы, его пообещали взять в шахту прямо с завтрашнего дня. С этой хорошей новостью он и вернулся к матери, которая вместо того, чтобы обрадоваться пришла в неописуемый ужас и закричала, что никогда, никогда, никогда не позволит, чтобы Аугуст спустился в шахту. «Никогда, Аугуст, никогда!!! Ты слышишь меня? Никогда ты туда не пойдешь! — она была близка к истерике, — Уедем хоть сейчас отсюда куда глаза глядят, хоть пешком уйдем, но только в шахту ты не спустишься! Я умру в тот день, когда ты под землю спустишься! ». Что ж, Аугуст вынужден был подчиниться. Хорошо бы уже, конечно, с завтрашнего дня начать работать, зарабатывать деньги и получить комнату в общежитии, как обещали, но мать он тоже мог понять: она будет каждый день умирать от страха за него, и он не вправе обрекать ее на такие пытки. Но что делать? Куда податься? Назад в Чарск, к старому Тойфелю? Или попытаться найти Буглаева в Свердловске? Свердловск-то — рядом. Черт! Он даже не поинтересовался адресом бывшей тещи Буглаева, а может и ныне действующей еще. Без этого вряд ли удастся найти Буглаева. Да и найдет если: что из этого? Что ему Буглаев — работу даст, что ли? Нет, это бесполезно. А больше у него и нету никого на всем этом огромном земном шаре. Разве что Федор из города Свободный. Но тот тоже работодатель плохой… Аугуст сидел в конуре у матери в полной темноте, в глубоких раздумьях, от которых его отвлек белый всплеск в коридоре. Аугуст вспомнил возбужденный рассказ пьяного Буглаева про ангела, которого бригадир видел собственными глазами взлетающим из снега, и грустно улыбнулся. Но на сей раз, похоже, это действительно был он, белый ангел, в образе Клавдии Ивановны, которая заглянула в конуру матери, опешила, что Аугуст сидит без лампы, и сказала: «А я тебя как раз и ищу. Иди-ка ты в третью палату к Сеньке Фомичеву, который с загипсованной рукой у окна лежит. Этот Сенька тебе про работу что-то скажет».

Сенька был слесарем на шахте, подрался неделю назад в пьяном виде, с кем — не помнил, и был сброшен с моста на отмель, упав боком на небольшое бревнышко; это бревнышко Сеньку едва не убило, но оно же и спасло: не дало захлебнуться потерявшему сознание рабочему, у которого голова зацепилась подбородком за дерево и не ушла поэтому под воду. Теперь Сенька матерился день и ночь, что не сможет попасть в «тракторный десант»: так он называл бригаду, которая под руководством его родного старшего брата Николая как раз укомплектовывалась и готовилась по заданию комсомола отправиться на днях в Павлодарскую область Казахстана, чтобы подставить там сельскому хозяйству стальной кулак МТС в помощь. Сенька боялся и уважал Клавдию Ивановну, и обещал ей рекомендовать брату Аугуста вместо себя, чтобы закрыть им непредвиденную кадровую брешь. Сам Сенька понравился Аугусту не очень — полным отсутствием логики в рассуждениях и невнятной речью, хотя рот Сеньки от падения, казалось бы, заметно не пострадал: видимо, это был его дефект от рождения. Так, например, Сенька сказал Аугусту: «Вы, немцы грёбаные, еще те молодцы: везде вы поспеваете — и на пир, и на сковородку», — и пожал Аугусту руку, так что непонятно было — обидное было сказано, или похвала, или просто откровенная глупость. За первой фразой последовала следующая: «Сидел? Где? На лесоповале? Отлично! Только учти: в степи тебе валить будет нечего. Кроме баб, конечно, гы-гы-гы…». Аугуст ушел от него сильно разочарованный. Однако, старший брат Сеньки Николай, навестивший назавтра Сеньку, вызвал Аугуста на собеседование, поспрошал его насчет тракторного опыта, и узнав, что после семилетки Аугуст успел закончить техникум механизации сельского хозяйства, умеет водить трактор и грузовую машину, и два года работал с техникой в немецком колхозе на Волге, заключил: «Сойдет, беру. Условие только одно: я — начальник, генерал, царь, султан и господь бог в одном лице. Все мои приказания выполняются без рассуждений. Скажу «обосрись» — должен обосраться в ту же секунду и с радостной улыбкой. Понял? ». — «На голодный живот может не получиться», — сдерзил Аугуст, подумав, что не очень-то и расстроится, если этот ударник социализма от него откажется. Но тот, моргнув два раза, так расхохотался, что прибежал доктор Петрович посмотреть, не привезли ли нового больного. Увидя Николая, успокоился и вышел.

— Пойдет, Августин! — хлопнул Аугуста по плечу новый начальник, — веселые ребята нам нужны! И голодным тоже не будешь — не волнуйся! — и повернулся к брату:, — а ты, мостопад, чтоб через месяц выехал следом! Родине нужны механизаторы, а не пикирующие с моста алкаши, поленом ушибленные! ». Видно было, что братья очень близки между собой и оба склонны к геройству. Ни один из них на фронте не был, правда: оба они были героями в тылу, где ковали щит и меч для родины. Что ж — хорошо ковали, значит, раз мы в войне победили… Особенно счастливым от своего трудоустройства Аугуст себя не чувствовал, ну да речь и не шла о счастье пока, а лишь о работе. Труд, конечно — это и есть главное счастье, но человеку, только что покинувшему трудармию, этот бодрый плакатный тезис не обязательно представлялся истиной в последней инстанции.

В тот же самый день, вместе с Николаем Фомичевым Аугуст уехал, пообещав матери устроиться на месте и вернуться самое позднее через месяц, еще до зимы, и забрать ее.

Новая МТС, которую Николаю комсомол поручил создать где-то под Барнаулом, должна была называться «Рассвет» (позже возникло уточнение, и на щите написали «МТС Рассвет № 4», потому что всяких хозяйств под названием «Рассвет» значилось по разным министерским реестрам целых семь штук, и кто-то навел порядок с их идентификацией). «Интересно, номера присваиваются этим эмтээс в министерстве с востока на запад — по мере того как солнце восходит, или случайно — как бумаги на стол лягут? », — размышлял Аугуст от нечего делать, маясь на полке плацкартного вагона, везущего его в сторону Алтая, и было ему, на самом деле, глубоко наплевать, под каким номером наступит для него рассвет: лишь бы наступил скорей — с крышей над головой и печкой с дровами на зиму. А зима, между тем, уже напоминала о себе желтыми лесами и первыми утренними заморозками.

Бригада состояла из двадцати «бойцов», включая сюда и начальника Николая Фомичева. Это был комсомольский ударный актив — полномочные послы города Челябинска в южных степях. Уже в те первые, послевоенные годы в чьих-то экономически мыслящих головах вызревала идея превращения оренбуржских, приалтайских и казахских степей в хлебницу Советского Союза, и делались предварительные проработки — «разведка боем»: замкнуть несколько совхозов на одну МТС — специализированную механизированную службу полей — и посмотреть, каков будет эффект от наступления на целину «единым фронтом», но разделенными профессиональными армиями крестьян-хлеборобов и эмтээсовских «железных» пролетариев. МТС «Рассвет № 4» как раз и представлял собой один из таких экспериментальных «стальных кулаков».

Более пятнадцати лет моторизованный десант в форме отрядов МТС держал фронт и вытаскивал сельское хозяйство из тьмы веков на уровень современного полеводства. И машинно-тракторные станции выполнили свою роль, и подняли послевоенную деревню из лежачего положения, и распахали целину, и засыпали страну зерном. При этом, в отличие от шустрого Фигаро, который успевал везде и всегда, машинно-тракторные станции постепенно начали выбиваться из сил, а точнее — сбиваться с ног, не успевая обслуживать растущий производственный потенциал села, и к концу пятидесятых годов уже не справлялись больше с растущим валом работы, обслуживая быстро крепнущие, набирающие обороты колхозы и совхозы. Руководители хозяйств, постоянно срывающие графики производства по причине запаздывающей помощи со стороны МТС, раскаляли докрасна телефонные провода отчаянным матом и дружно жаловались партийным органам на машинно-тракторные станции. В результате, жалобщики победили, но напоролись на то, за что боролись: МТС были закрыты, а всю их технику Партия приказала колхозам выкупить за живые деньги у государства по принципу «и гребите дальше сами». Это решение партии упало чугунным сюрпризом на голову крестьян, и тому было несколько причин сразу: мало того, что денег у колхозов в помине не было в нужном объеме, и они вынуждены были на долгие годы влезать в кредитное рабство; наличной техники для того, чтобы обеспечить весь необходимый цикл сельскохозяйственного производства в каждом хозяйстве, в расформируемых МТС на всех не хватало; колхозы под партийно-хозяйственным давлением сверху приобретали, таким образом, лишь разрозненные механизмы (но кому, например, нужна сеялка без трактора, или трактор без плуга); при этом специалисты-механизаторы отсутствовали; а еще возникали бесчисленные проблемы ремонтной базы, добычи запчастей, доставки и хранения горючего, и так далее. Пришел час, когда председатели колхозов готовы были повесить того козла, который первым предложил отменить МТС. Но было поздно. И конкретный козел, конечно же, не обнаружился и обнаружиться не мог, потому что был он коллективной породы, а следовательно был безлик и неуловим. Портрет его сливался с ликом Партии, но в оправдание Партии можно сказать одно: не ошибается тот, кто ничего не делает. В любом случае, ошибка эта относилась к будущему, а тогда, осенью сорок пятого Партия абсолютно правильно понимала, что страну не время кормить обещаниями, а нужно срочно накормить хлебом. Идея целины только зарождалась еще, и отряды МТС были первыми ее миссионерами.

Впрочем, анализ и историческое значение МТС меньше всего занимали Аугуста по дороге в Барнаул; он занимался собственной арифметикой: сколько дней до зимы, сколько денег у него осталось и сколько еще потребуется, чтобы перевезти мать и обосноваться: купить стол, стул, посуду, печку-«буржуйку», угля, дров, теплую одежду для матери: это вообще в первую очередь. Была еще одна тревога: слух прошел, что жить им придется первое время в военных палатках. Такое положение дел Аугуста не устраивало. Николай Фомичев заверил его, правда, что им предоставят вагончики с семейными отсеками, но голос командира звучал недостаточно уверенно, когда он это произносил.

Общие собрания актива, происходившие внизу, Аугуст слушал, не сходя с полки, и оттуда же голосовал, если требовалось. Из этих собраний узнал он, что остальных сотрудников МТС будут добирать на месте, из числа дикого местного населения, обучать, воспитывать их и приставлять к созидательному труду. Техника будет прислана из Челябинска после того, как ударный отряд организует базу: депо, мастерские, расчетно-кассовое обслуживание, административно-партийное взаимодействие с местными властями и бытовую инфраструктуру для работников. Про жилищные условия вопросов было особенно много, и это было понятно: в десанте участвовали одни мужики, многие из них — женатые, для начала очень довольные своей свободой, но понимающие, что все хорошее когда-нибудь да кончается, и что придется рано или поздно нести ответ за все хорошее; лучший же ответ семье — это устроенное жилье. «Все будет! », — нервничал Фомичев, — «в Барнауле нас уже ждут…».

Уже с первого часа пути «комсомольский вагон» наполнился звоном стекла и тостами «За победу коммунизма! ». Аугуст чокался исправно, но не пил, в чем был скоро уличен, но в присутствии Николая бригада вела себя в рамках: отдельные комсомольцы показывали Аугусту кулак, но нападать на него за недостаток патриотизма не решались. По мере движения поезда, однако, дисциплина постепенно развинчивалась, поскольку Николай все больше и больше времени проводил в штабном вагоне или в райкомах и обкомах городов, в которых они задерживались порой на несколько дней (они двигались к цели сложным зигзагом, делая длительные остановки на разных станциях, где к их политпоезду пристегивались новые вагоны, или отстегивались старые, направляемые по индивидуальным адресам предписанного им комсомольского подвига: инициатива, одобренная лично Вождем, зримо и шумно ширилась и росла).

В результате начали случаться разного рода ЧП: кого-то оставили сидеть на перроне пьяным, забыв про него; кто-то проиграл в карты все до картуза, и хотел проиграть и его, да никто не польстился; кто-то уже доставал ножик в споре, который оказался пока еще перочинным. А комсомольский поезд все двигался и двигался по неведомой железной траектории, громыхая колесными тележками и лязгающими сцепками, и постепенно сползая на юг, к северной границе Казахстана, однако города Барнаула все не было и не было. Несколько раз на станциях им встречались аналогичные им комсомольцы, едущие с аналогичным энтузиазмом в противоположную сторону. Но движущихся на юг и на восток было все-таки больше. Это еще не было массовым движением целинников: такого слова еще не существовало в комсомольском языке. Но это движение было тем не менее знаковым: оно представляло собой примерку новых добровольно-принудительных технологий строительства социализма, вызванную печальной необходимостью: клондайк врагов народа иссяк, ГУЛАГ усыхал, бесплатные рабы кончались. Для власти, избалованной фараонскими технологиями первых пятилеток возникала тревожная ситуация по типу: «куда ни кинь — всюду клин». Правда, был еще неистощаемый резерв урок: те всегда кишели на Руси в избытке. Однако, делать ставку в экономическом прорыве страны на урок, обгонять с ними Америку — даже гений Сталина осознавал бесперспективность такой постановки вопроса; ведь Сталин, сам вышедший из урок, по себе знал: это будет тухлый номер, чистый перевод продуктов питания и энергетики: сожрут больше, чем произведут.

Вот и оставалась последняя соломинка: комсомольский задор — с водкой и плакатами. Чтоб много плакатов и много водки! Чтобы было громкое «Ура! ». И чтобы от этого «ура! » не только свои народы вздрогнули созвучным энтузиазмом, но и народы Азии, Африки и Латинской Америки, как раз сбрасывающие колониальные ига со своих рабских плеч и нуждающиеся в примере для подражания и путеводной звезде для своего дальнейшего развития, восхитились, всколыхнулись и пополнили дружные коммунистические шеренги. Такая вот была поставлена Партией задача. И комсомол ответил: «Есть! ». Попробуй он ответить иначе…

Восстанавливать страну комсомольцы кинулись как в атаку. На первые редуты сил хватило с перехлестом, но дальше водка начала все больше и больше мешать работе; не тогда ли родилась в советском фольклоре поговорка: «Если водка мешает работе, то надо бросать работу»?

Аугуст ничего не имел против комсомольского энтузиазма в частности и строительства коммунизма в целом, но лучше бы — считал он — власти срочно занялись — параллельно ко всем этим патриотическим комсомольским катаньям по стране — исправлением допущенных политических перекосов и откровенных ошибок: в частности, снятием с поволжских немцев обвинения в предательстве и восстановлением советской немреспублики. Российских немцев нужно как можно быстрей вернуть на родину, в родные дома, думал Аугуст, пока чужие люди окончательно не порушили там все; там, небось, и так уже работы накопилось до небес и выше после того разоренья, которое прокатилось по его родной земле за пять лет без хозяев. Вот уж где никого не потребуется стимулировать водкой и плакатами: в один миг все восстановят немцы, и снова начнут кормить Россию хлебом, как встарь, без всяких там МТС и шальных комсомольцев. Ну есть ли мозги у этой власти, или их нет совсем? Аугуст, конечно, знал ответ на этот интересный вопрос, но предпочитал благоразумно помалкивать, рассчитывая дожить до наступления справедливости, которая должна же когда-нибудь да прийти, она просто не может не наступить, потому что… потому что если этого не случится, то мир, значит, окончательно перевернулся вверх ногами и катится навстречу своему концу…

С таким вот тусклым настроением валялся Аугуст на средней полке плацкартного вагона, безучастно следя за ползущей назад осенью — безлесой и потому вполне доброжелательной, золотистой, синеокой, но Аугусту от вида этой теплой осени было лишь холодно внутри: он ехал не туда, куда ему нужно было, и он ехал в зиму.

И еще: он ехал не к себе в Поволжье, восстанавливать свою разоренную малую родину, но в неведомый Барнаул — тоже разоренный не меньше, надо полагать; между тем с юга, навстречу их эшелону двигались с песнями в сторону Челябинска похожие как братья-близнецы комсомольцы-энтузиасты с красными, веселыми глазами, чтобы строить новые заводы на севере. Русский язык — кладезь мудрых изречений, придумал формулу для этого лихорадочного восстановительного процесса. «Через жопу», — называется эта формула. Над ней можно издеваться сколько угодно, называть ее «особым путем России», но плоды приносила и она: за полтора десятка лет пьяные комсомольцы, поручив свои печени циррозу, вытащили таки страну из послевоенной разрухи. Мало того: формула эта чудодейственным образом продолжала функционировать и дальше, став главным двигателем плановой экономики на последнем этапе окончательно победившего социализма, а затем во всю свою мощь заработала уже в условиях нового российского капитализма, в одночасье повергшего в прах окончательно победивший социализм.

Падение нравов в десантном коллективе затронуло Августа самым непосредственным образом. Он все еще отказывался пить с трудовым народом, и его разоблаченная предательская сущность становилась предметом оскорблений и нападок. «Ну, ты, Ганс немецкий: ты все еще не пьешь? И за нашу Победу тоже не выпьешь? », — такого рода постановка вопроса возникала все чаще. Удивительное дело: ни один из этих комсомольских механизаторов, равно как и сами братья Фомичевы, фронтового пороха ни разу не нюхивал, но по отношению к Аугусту каждый из них держался полководцем и победителем. Сэкономленная молодая энергия, не растраченная ими в гниющих, болотных окопах белорусских топей и под гусеницами гитлеровских танков, бушевала теперь в обнимку с зеленым змием, и они клялись, что если бы война не закончилась, то они сами пошли бы на Берлин и сломали Гитлеру хребет. Все это, разумеется, в других выражениях. И то ли одному из комсомольцев захотелось однажды продемонстрировать свою антигитлеровскую удаль на примере их «собственного» немца Аугуста, или же, ошалев от водки, он действительно принял Аугуста за сбежавшего в СССР Гитлера, но только вдруг, занюхав водку рукавом, он вскочил с лавки, дотянулся до Аугуста, мирно лежавшего на второй полке и глядящего в окно, ухватил Аугуста за шею и стал душить его с воплем: «Удавлю Фритца! ». Аугуст, защищаясь, оторвал от себя этого пьяного дурака, и в свою очередь схватил его за потную, толстую шею. Аугуст и не подозревал, что лесоповал развил в нем такую железную хватку рук: несчастного пьяницу едва оторвали от него и почти час откачивали потом, отливали и отпаивали водой. Для начала Аугуста зауважали, и кто-то пьяный пытался даже пожать ему руку, но затем ему посулили высшую меру при первом удобном случае, и неизвестно чем бы все это приключение закончилось для Аугуста, если бы на авансцене не возник царь Николай, увидел весь этот разгром, оглядел свою одурелую армию, быстро разобрался в истории с полупридушенным, (поскольку Аугуст был трезв и мог внятно описать произошедшее), а затем еще с полчаса, переходя из купе в купе, дубасил своих бойцов пудовыми кулаками, после чего произвел генеральный шмон и выбросил за окно всю обнаруженную водку.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒