Послесловие 5 страница

Я не успел ответить Павлу. До нас донесся взволнованный крик:

— Самошкин утонул! Орудие провалилось...

Мы с Ревой бросились к машине, чтобы вернуться на переправу. Открыли дверцу и остолбенели: «утопленник», удобно расположившись на сиденье, спокойно выжимал портянки.

— Как ты сюда попал? Тебя же в реке ищут! — набросился Рева на Никиту Самошкина, словно тот был виноват, что успел выбраться из воды.

— Так меня Лесин пригласил, — невозмутимо сказал артиллерийский ездовой.

— А где твоя пушка?

— Держался за нее сколько мог, — вздохнув, ответил Самошкин. — Сам чуть под лед не ушел...

Мы сели в машину и двинулись к переправе. Радостно встретили партизаны живого и невредимого Самошкина. Начальник артиллерии Будзиловский доложил, что лошади уже на берегу, канат выдержал и пушку вытянут...

* * *

На следующий день переправа была закончена. Отныне западный берег стал «нашей землей», а свою землю нужно знать. Поэтому мы с Лесиным изрядно поколесили по лесным дорогам.

Мы уже возвращались в Барбарово, когда заметили, что с противоположной стороны в деревню въезжают четыре машины.

— Фашисты, — шепотом произнес Лесин.

Машины спокойно вошли в Барбарово и повернули на улицу, ведущую к нашему штабу.

Лесин прибавил газу, и мы подъехали к штабу почти следом за машинами. Даем сигнал. Распахиваются ворота. Во дворе немецкий офицер и двое солдат... Мы хватаемся за автоматы. На крыльце появляется Костя Петрушенко. [63]

— Знакомьтесь! Немецкий офицер Станислав, которым вы интересовались. А это командир местной партизанской группы железнодорожник Яворский и товарищ из его группы, — представляет Костя «немецких солдат».

Я молча жму протянутые руки, приглашаю гостей в дом.

— Откуда вы? — спросил я у Яворского.

— Из Бердичева. А сейчас с группой действую под Славутой.

— Под Славутой? — машинально переспросил я, думая о Бердичеве.

Город Бердичев мне хорошо знаком. До войны в нем стояла часть, где я служил, а еще раньше в селе Половецком, Бердичевского района, был председателем колхоза. Там у меня осталось много хороших знакомых. Оказалось, что некоторых из них знал и Яворский.

— Александр Николаевич, простите, что вмешиваюсь, — прервал наш разговор Петрушенко. — Сдается мне, что товарищ Яворский — тот самый подпольщик, с которым на станции Бердичева был связан Юзеф Майер.

— А вы его знаете? — встрепенулся Яворский.

— Пошлите за Юзефом, — говорю я Петрушенко.

— Так он жив? Он у вас? — радостно произносит Яворский. — Венгр, лейтенант? Очень хороший, несгибаемой воли человек. Около двух суток пытали его в гестапо. Но о нашей организации он ничего не сказал. Потом мы потеряли его из виду. По правде сказать, не до него было...

И Яворский с болью рассказывает о разгроме своей организации. Вспоминает события, называет фамилии погибших и зверски замученных врагом товарищей.

— Что у них за матери? И каким молоком вскормили эту фашистскую погань? — мрачно заканчивает он.

Невольно смотрю на немецкого офицера, носящего кличку Станислав.

— Да, я знаю русский язык, — спокойно говорит он.

— А в чем причина провала вашей организации? — спрашиваю я. — Неосторожность или предательство?

— Вероятно, и то, и другое, — подавленно отвечает Яворский. — Доверились многим... После того как нам удалось заморозить паровозы, начались массовые аресты. Арестованным, конечно, не было известно, кто совершил диверсию. Но некоторые знали нас. [64]

В разговор включается Станислав:

— Порядок, установленный фюрером, и произвол комендантов делают и невиновного виноватым. Достаточно подозрения, чтобы оказаться в тюрьме или даже быть расстрелянным. Властям легче уничтожить человека, чем думать — кто он.

Станислав говорит медленно, тихо. Но в словах его большая внутренняя сила. Видимо, он пытается убедить нас в его истинном отношении к фашистам.

— Закурите, легче будет... — протягивает он Яворскому свой портсигар. — Борцам Сопротивления нельзя падать духом. Борец тем и отличается, что умеет переживать неудачи.

Меня коробит его декларативный тон. Станислав, словно заметив это, настораживается и обращается ко мне:

— Правильно ли я говорю?

— Правильно. Подпольщик должен извлекать уроки из неудач.

— Я не признаю неудач, — высокопарно заявляет Станислав. — Пусть я еще молодой борец за свободу своего народа, но верю в свою силу. Слабым себя никогда не чувствовал. Тяжело бывает, но добиваюсь пусть небольших, но обязательных успехов, даже в неудачах.

Меня раздражает его велеречивое бахвальство. Позднее я понял, что это не более чем манера разговора, но в тот момент было просто противно.

— Ну а что заставило вас лично пойти на связь с партизанами?

— Многое... Но больше всего меня поразили ваши люди, ваша земля... Наш народ снова оказался обманутым. Я дезертировал с фронта не потому, что боялся смерти. Ушел потому, что с Германией Гитлера мне не по пути.

— И вы решили воевать против своих?

— Нет. Я буду ставить под удар «чужих» — гестапо, жандармерию, СС, комендантов, гебитскомиссаров — всю нечисть Германии. Солдаты наших обычных войск — одурманенные люди. Им надо помочь спастись. И в этом я тоже вижу свою задачу.

Станислав рассказал, что его сестра работает в канцелярии Гиммлера. Она достала гестаповские документы. В последнее время он жил под чужой фамилией и был прикомандирован к рейхскомиссариату гаулейтера [65] Коха в Ровно. Благодаря своим документам Станислав разъезжал повсюду. В одной из поездок он связался с ксендзом в Остроге и с Половцевым. Затем случайно установил связь с Яворским, оказывал ему неоценимые услуги. Яворский и привел его к нам.

В конце нашей беседы появился Юзеф Майер. Трудно описать его встречу с Яворским. Их долгое молчаливое объятие, взволнованные лица и скупые мужские слезы говорили о многом.

Мы оставили Яворского с Юзефом и предложили Станиславу закусить с дороги, а сами с Петрушенко прошли в соседнюю комнату. На полу лежала новая, только что склеенная из нескольких листов карта. Ни одной отметки не сделал еще на ней штабной карандаш. На карте были обозначены девять оккупированных врагом областей Правобережья Днепра, где нам предстояло разжечь огонь партизанской борьбы.

— Слушай, Костя, что это за очередное таинственное исчезновение?

Вместо ответа он расхохотался.

— Товарищ Петрушенко...

— Ну зачем сердиться, Александр Николаевич? Я таких акул вам доставил!

— Это ты о Станиславе и Яворском?.. А где Галя? Куда девался Рудольф Меченец?

Петрушенко хитро улыбнулся.

— Галю словацкое начальство отпустило только на двое суток, пришлось срочно отправить ее обратно. Рудольф здесь. Поехал с пленными в комендатуру. Вы лучше посмотрите вот это...

Костя молча передал мне пакет в плотной черной бумаге. Повертев пакет в руках, я достал из него два конверта и две книжицы. В одном конверте были справки на немецком языке. В другом — фотографии одного и того же человека, снятого в разные годы жизни и в разной одежде.

Раскрыл красную книжицу — опять снят тот же человек, но только уже пожилым и с бородкой.

— Обратите внимание на печати — их четыре, — сказал Костя. — В верхнем углу слева — печать гестапо. Она означает, что этому господину обязаны содействовать все коменданты. Вверху справа — печать абвера. Это дает право требовать любую помощь у контрразведки и [66] воинских частей. Третья печать — начальника жандармерии немецкой империи. И наконец, последняя печать — рейхскомиссариата восточных областей. Это уже команда всем гебитскомиссарам.

— Да, владелец книжечки — большая персона, — согласился я.

— Он личный резидент Гиммлера по кличке Морской кот. Второй шпион — женщина. Документов на нее нет. Имеется только справка, удостоверяющая, что она переводчица. Станислав утверждает, что она тоже крупный резидент. Он и сообщил, в какое время проедут резиденты, сопровождаемые словацкими солдатами. Тут уже пришлось потрудиться ребятам из взвода нашего Талахадзе.

— Результаты мне уже известны!

— Вы, конечно, поняли, что это за птицы? Им предстояло раскрыть в словацкой дивизии антифашистское подполье.

— Крепко, видимо, насолили Гитлеру эти словаки...

— А наш Рудольф — настоящий орел. Видели бы вы, как он действовал в этой операции!

— Рад, что мы не ошиблись в Мечонце. Хороший из него будет партизан. К нам, между прочим, перешли еще два его земляка... — Я вспомнил разговор на переправе, и тут же перед глазами встал Пермяков. — Кстати, почему ты сказал Пермякову, что идешь к Варшаве?

— Плутоватый он человек. Я и наговорил невесть что. Пусть распутывается сам... А вы с ним тоже встречались?

— Было дело. Заявился на переправу.

— И вы сказали ему о настоящем маршруте? — встревожился Петрушенко.

— Нет. Разговор шел о другом.

Я коротко рассказал Косте о Киевском обкоме партии, о Калашникове, о предстоящей с ним встрече и о том, что Калашников думает через Пермякова связаться с Репкиным.

Петрушенко очень внимательно выслушал меня.

— Очень странно все это, Александр Николаевич. Уж больно настойчиво предлагает Пермяков свои услуги. А его вроде бы не за этим в немецкий тыл посылали. [67]

В комнату вошли Бородачев и Станислав. Наш начальник штаба развернул карту, и Станислав стал объяснять, где расположены гарнизоны противника. Признаюсь, нам стало очень невесело, когда узнали, сколько фашистских войск в Овруче, Коростене, Житомире, Бердичеве и в Винницкой области.

— Значит, мы попадаем в зону резервов ставки гитлеровского командования? — спросил Бородачев, нанося все данные на карту.

— Ставка находится в лесу возле Винницы, — снова подтвердил Станислав.

Мы с Бородачевым долго и подробно расспрашивали Станислава об обстановке в интересующих нас районах, о численности противника, вооружении. А Петрушенко нет-нет да и закидывал вопросы о Репкине, о словаках, о возможностях установления связи с ними.

— Вот что, Илья Иванович, — обратился я к Бородачеву. — Нечего терять время. Пора ставить задачу командирам.

— Пора, — откликнулся Бородачев, поглядывая на часы.

Мы поблагодарили Станислава и предложили ему отдохнуть.

Стали собираться командиры. Пришел комиссар с пачкой свежих листовок, пахнущих типографской краской. В одной из них — обращение к словакам с призывом переходить к партизанам за подписью словацких солдат Томащика, Пухкого, Меченца. В другой — ультиматум полиции с броским заголовком: «Слушайте вы, предатели! »

На совещании командиров, которое началось через несколько минут, шел большой разговор. Нам было ясно, что нельзя рисковать, нельзя вступать в открытый бой с превосходящими силами врага. Надо было запутать противника. К тому же для создания партизанского края требовалось установить связи с подпольными партийными организациями, с местными партизанскими отрядами, с населением.

И мы приняли решение.

Отряд Селивоненко — направить в Киевскую область, поручив ему и связь с Пермяковым.

Отряду Боровика — двинуться в обход на железнодорожную станцию Словечня, выйти к мостам между Овручем и Ельском и разрушить их. [68]

Отряд Федорова получил задачу захватить райцентр Наровля, а отряд Иванова — станцию Михалевичи (между Ельском и Мозырем).

Отряд Ревы должен был отправиться в село Скородное.

Наш штаб с отрядами Таратуты, Шитова и всеми обозами решили двинуть в район города Ельска. Мы приближались к тем местам, где предстояло действовать. Так было решено на совещании партизанских командиров с руководителями партии и правительства в Кремле. В этом же районе должна находиться и посадочная площадка, которую мы сможем использовать для приема самолетов с Большой земли. Сюда после выполнения боевых заданий предстояло собраться всем отрядам, за исключением отряда Селивоненко.

Так начиналась наша жизнь за Припятью...

* * *

Прежде чем покинуть Барбарово и тронуться в путь, мы похоронили на прибрежном холме, у реки, товарищей, павших в бою за переправу через Припять.

Немного поодаль мы схоронили словацких солдат, которых нам удалось вынести из Хойников. Словаки тоже погибли от фашистских пуль: в том бою мы не стреляли в них, как они не стреляли в нас.

Отзвучали скупые слова партизанской клятвы, смолкло эхо траурного салюта, отряды построились к походу. Торжественным маршем прошли они мимо дорогой братской могилы. Им предстояли новые бои с врагом.

Не скорбь и уныние вызывал этот траурный март. Он рождал волю к победе. Теперь каждый должен был воевать не только за себя, но и за погибшего друга. Так мертвые оставались в строю живых.

Темная ночь. Наш штаб вместе с отрядами Таратуты и Шитова медленно движется к Ельску. Время от времени мы с Бородачевым в сопровождении конных автоматчиков отъезжаем на «татре» в сторону и осматриваемся. [69]

Позади пылает зарево. Это значит, что отряд Федорова освобождает от фашистов город Наровлю. Слева, там, где раскинулись Мухоедовские леса, словно Северное сияние, появляются вспышки артиллерийских залпов. Это отряд Селивоненко, продвигающийся на Киевщину, растревожил осиное гнездо. Справа, от железнодорожной станции Михалевичи, доносится легкая перестрелка. Видимо, заканчивает бой отряд Иванова.

Мощный взрыв сотрясает землю.

— Молодец Боровик! — радостно кричит Бородачев. — Уже хозяйничает в Словечне.

Вот он наш план в действии!..

Рева с отрядом двигался впереди нас. Там было спокойно, и я решил немного вздремнуть. Не успел забраться в свою брезентовую кибитку, полог приподнял Костя Петрушенко.

— Галя пришла!

Это известие и обрадовало, и насторожило меня.

— Почему ты здесь? Как нас нашла?

— Нашла случайно... А вот почему оказалась здесь — это целая история. Налепка послал меня за мамой и бабушкой. Их надо везти в Ельск...

— Погоди. Откуда у тебя появились здесь родственники?

— В Ельск переезжает штаб сто первого полка. Я должна работать по-прежнему в штабной столовой. А вы же знаете, что я наговорила Налепке.

Наконец-то я понял. В прошлый раз Галя уезжала к нам под предлогом свиданий с больной матерью. Налепка, видимо, не поверил этой версии и предложил ей привезти мать.

— Вот оно что! Не расстраивайся. Петрушенко подыщет тебе родственников... А как к тебе относится Налепка?

— Очень хорошо. Но у них там серьезный переполох. Всех взвинтил приход нашего соединения.

— А ну расскажи толком.

— Фашисты готовят большое наступление. Приехал генерал из Германии. Сказал, что из Берлина сюда перебрасывают дивизию жандармерии, а из Югославии — дивизию СС. Словакам тоже приказано участвовать в этой... акции. [70]

— Откуда тебе все это известно? — недоверчиво спросил я. — Не говорят же об этом офицеры в столовой, да еще в присутствии официантки?

— Налепка приказал принести ему в кабинет кофе. Когда я зашла, он с кем-то заговорил по телефону по-русски. Речь и шла об этой... акции. Я хотела удалиться, но капитан не позволил. Так и услышала весь разговор... А потом, когда я уже уходила, появился солдат-телефонист: «Приказано починить ваш телефон, господин капитан». «Пожалуйста, — ответил Налепка, — он не работает». И при этом посмотрел на меня... Понимаете? Он не по телефону говорил. Он это мне рассказывал.

Опять этот странный Налепка. Но что за стиль? Какую игру он ведет? Уж очень все это невероятно, чтобы быть правдой.

— А вы, Галя, верите тому, что узнали? — спросил Петрушепко.

— Верю. Капитан даже просил меня подобрать людей, хорошо знающих лес. Якобы им понадобятся проводники. Рассказал, какие места его интересуют. Дал мне список маршрутов, по которым пойдут войска в здешних лесах. Потом отрезал от списка северную и западную части. «Здесь будут наступать немцы. Они сами подберут проводников». Отрезанные листки смял и бросил в вазу с печеньем, которую я принесла. «Печенья, мол, я не кушаю, возьмите себе». Вот, — и Галя протянула мне тщательно свернутые кусочки бумаги.

— Он наверняка проверяет тебя, Галя, — заволновался я. — Будь очень осторожна!

Я невольно вспомнил нашу отважную разведчицу Марию Гутареву, много сделавшую для соединения в Брянских лесах. Гутарева сумела добиться доверия у немецкого полковника Сахарова{1}, которого специально прислали для борьбы с партизанами. Это был опытный, жестокий и очень коварный враг. Мы не раз предупреждали Мусю об опасности. Но девушка пренебрегла осторожностью. Страшные муки вынесла партизанская разведчица в гестаповских застенках. Женщина, которая сидела с ней в одной камере и была свидетельницей нечеловеческих пыток, сошла с ума. Нашу Мусю казнили... [71]

Словно угадав ход моих мыслей, Галя сказала:

— Я смотрю в оба. Это я здесь такая простая. Но там...

— А как ведет себя Чембалык?

— О, это совсем другой человек, Александр Николаевич. Скользкий и непонятный.

— Ну ладно, Галя, отдыхай. А Константин Петрович тебе родню подберет...

Оставшись один, я просмотрел записки, принесенные Галей. С трудом разбирал словацкий текст, но все же понял, что в том направлении, куда двигались мы, должен действовать батальон под командованием Чембалыка.

«А что, если написать ему письмо? Послать ультиматум? »

— Позовите комиссара, — попросил я связных.

Богатырю понравилась моя мысль, и мы тут же принялись за письмо. Выглядело оно так:

«Фашистские войска на Восточном фронте несут большие потери в живой силе и технике. Немцы прикрываются войсками Венгрии, Румынии, Чехословакии и их же используют в тылу для борьбы с партизанами... Вы, как командир, отвечающий за судьбу своих солдат и их семей, должны понять, что вам придется отчитываться перед своим народом за каждого убитого и искалеченного солдата. Продолжать помогать фашистской Германии не только бесцельно, но и преступно. Мы, партизаны, предлагаем вам принять окончательное решение. Или вы будете продолжать борьбу в интересах Гитлера до последнего немецкого и вашего солдата, или перейдете на защиту народа своей родины. Наше отношение к вам, к вашим солдатам будет зависеть от вашего решения, с которым вы должны поспешить. Ваш ответ желательно получить при личной встрече... »

Мы начали искать на карте место для встречи, словно были уверены, что она обязательно состоится.

— А кто отнесет письмо? — спросил Богатырь.

— Пошлем с Галей Рудольфа. Ей все равно надо возвращаться к словакам.

* * *

Утром мы подъезжали к Скородному. Из села доносилась оглушительная пальба. Казалось, что целая дивизия бьет из всех видов оружия. [72]

— Жмут на Реву, — поежился Бородачев.

— Неужели подоспела немецкая дивизия из Опруча? — с тревогой спросил я.

Село расположено на ровном месте. Кругом лес. Между лесом и окраиной села небольшая, покрытая льдом речушка Словечня.

Над Скородным клубилось густое облако черного дыма. Горели, видимо, дома и постройки. В воздухе яркими звездами рассыпались искры. Все кругом полыхало нестерпимым жаром. Над пожарищем кружилось несколько немецких самолетов. Вой падающих бомб, глухие раскаты взрывов, шипение шлепающихся мин и пронзительный рев моторов — все сливалось в безумную какофонию.

Порыв ветра ворвался в бушующее огнище и разметал пламя в разные стороны. От этого кромешного ада нас отделяло только неширокое поле. Скородное окружали небольшие овражки. Их, наверное, удерживал Рева на случай отхода. Вокруг — ни одной высотки, с которой можно было бы лучше рассмотреть, что происходит.

Я очень волнуюсь. Кажется, что плотный обстрел, разрывы снарядов и бомб искромсают отряд Ревы.

В бинокль видно, как по лугу торопливо ползут к речке две цепи солдат. Понимаю, что они хотят перекрыть овраги и окружить отряд Ревы.

— Это безумие, Александр Николаевич, в таком огне держать отряд, — говорит Бородачев.

— Надо немедленно связаться с Ревой!

— Я пойду, пошлите меня, — тут же откликается автоматчик Саша Ларионов.

Взяв двух бойцов, Ларионов ползет с ними к бушующему огню.

Бородачев посылает конных связных, чтобы перехватили отряд Иванова и завернули к Скородному.

Фашистская цепь ведет через речку огонь по пулеметной точке Ревы, прикрывающей один из оврагов. Наш пулемет умолкает.

— Сбили... — с тревогой говорит Бородачев.

Враг переносит огонь на другой участок. Мы с Бородачевым не отрываемся от биноклей. Оба смотрим туда, где только что был наш пулемет. Все мертво. Люди или уничтожены, или ранены. И вдруг... В дыму вырастает фигура Ревы. В распахнутом, как всегда, полушубке он бежит к смолкнувшему пулемету. Противник не может [73] не видеть его. Одна очередь — и он будет сражен. Павел падает... У меня больно сжимается сердце. Но Рева тут же хватает пулемет, бросается в заросли и открывает бешеный огонь. Гитлеровцы упорно продолжают ползти. К Реве подбегают двое партизан. Пулемет работает на полную мощь. В это время вражеские цепи подползли к берегу, пытаются перейти речку. Рева дает ракету. Приняв сигнал, начинают «разговор» сразу несколько «максимов», замаскированных под корнями одиноких деревьев. Короткими очередями они строчат по реке. На льду распластались гитлеровцы.

Люди Павла Ревы закопались под деревьями, устроили врагу хитроумные ловушки.

Стрельба утихла, фашисты откатились. Их офицеры подгоняют автоматными очередями оставшихся в живых солдат.

Наблюдая за новыми приготовлениями противника, я не заметил, как появился Рева.

— Слухай, Александр, — возбужденно кричит он, пытаясь перекрыть грохот боя. — Есть на свете господь бог! И если хороший человек ошибается, его поправляют сверху. Я и не думал ставить там пулеметы. Да деваться было некуда. Вот и припрятал их по воле всевышнего... Як ты думаешь, угодил Павел господу богу?

— Насчет бога — не знаю, — обнял я Реву, — но гитлеровцам ты дал жару.

Павел смеется. Но мне известна его манера — шутками разгонять тревогу, создавать впечатление, что все обстоит не так уж плохо.

— А где комиссар? — спрашиваю я.

— Там. Западную часть Скородного держит.

— Почему по ним никто не стреляет? — показываю на солдат, копошащихся на речке.

— Та то ж пустяки. Не обращай внимания! Пусть идут. Трофеи поближе поднесут хлопцам, а то шукай их потом по лесу...

— Не шути, Павел Федорович! Надо немедленно выводить отряд из этого пекла, — резко вставляет Бородачев.

— Це правда, шо пекло. Та ще як пече! — спокойно подтверждает Рева.

— А каковы потери?

— Пять человек. Семь раненых. — И, помолчав, добавляет: — Це Скородное я взял еще с вечера, засветло. [74]

Полицейский гарнизон тут был до семидесяти человек. Ополовинили его. Навели порядок. Хлопцы уморились, полегли спать. А утром летуны-дьяволы тут как тут. И пошло: взрывы, стрельба... Я покуда трубку раскурил, смотрю — орда фюрерская уже на лугу.

Мы присаживаемся у заснеженного куста. Вынимаю карту. Решаем, откуда лучше подвести в тыл противника отряд Иванова. Рева выбивает свою трубку о каблук сапога.

— Я думаю, не надо трогать Иванова, — решительно говорит он. — Тут я сам справлюсь. Вот сюда, на юг, — показывает он по карте, — я вывел роту Свиридова и специально оголил этот фланг.

— Это ради какой мудрой стратегии вы, Павел Федорович, оторвали роту от отряда и сунули в расположение противника?.. — взрывается Бородачев.

— Знаешь, Илья Иванович, от перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— В бою меняется, и очень!

— А жизнь диктует свою стратегию, — огрызается Рева.

Шло время. Гитлеровцы, прекратив огонь, почему-то не решались переходить речку. Наоборот, они начали осторожно углубляться в лес. По всему было видно, что враги разгадали замысел Ревы и решили проскользнуть своим левым флангом к Скородному. Это заставило бы наш отряд отходить к Овручу. А там сосредоточены крупные силы противника.

Глядя на гитлеровцев, уже вошедших в лес, Рева уверял меня, что Свиридов не подпустит их к нашим обозам. Но неожиданно в районе расположения обозов завязалась отчаянная стрельба. Конечно, несколько сот повозок не могли не привлечь внимания врага. И хотя Рева продолжал доказывать, что за немцами сейчас двинутся глазки тридцати партизанских пулеметов, я уже не мог на это положиться.

Мысль, как всегда в бою, работала лихорадочно.

— Надо срочно снять роту Смирнова и ударить во фланг противника, — приказал я.

Рева, наверное, тоже понял, что наши могут не выдержать натиска. Резко сорвавшись с места, он помчался к Скородному.

В это время прямо через чащобу в нашу сторону [75] пробился обоз. Тут же по врагу ударил с тыла Свиридов. Минут тридцать невозможно было разобрать, что там творилось. Все стало понятно только в тот момент, когда мы заметили, как по полю и лугу побежали фашисты. Ясно было, что они попытаются зацепиться за лес. Но здесь их перехватил Смирнов.

А между тем к гитлеровцам прибыло подкрепление из Овруча. Я дал команду достойно встретить противника, но тут произошло что-то невероятное. Прибывшая часть с ходу открыла огонь по отступающим гитлеровцам. К нам подскакал на коне командир конного взвода Лабарев:

— Товарищ командир, словацкие части приняли немцев за партизан и ведут с ними бой. Что прикажете делать?

— Надо помочь словакам...

А тут как раз подоспели конники Иванова. Быстро ставим им задачу и направляем в район боя. Через некоторое время возвращается Лабарев и приводит с собой двух словацких солдат.

— Пленные?

— Нет, перешли сами.

Оказывается, словаки не случайно открыли огонь по фашистам. Гитлеровцы в панике побросали оружие и, кто успел, скрылись в лесу. Словацкие солдаты тоже бросили часть оружия и подались к Овручу.

— Это наши специально так сделали, — говорит один из солдат. — Хороший случай выпал. Мы знали, в кого стреляем. Тут недоразумения не было. А как будут объясняться с немцами наши офицеры, то пусть у них голова болит.

— Ну а мы, Илья Иванович, — обращаюсь к Бородачеву, — кажется, неплохо объяснились с фашистским командованием на новом месте.

— Молодец Рева, хорошо отрекомендовался, — тепло откликается Бородачев.

Так снова на нашем пути встали словаки...

* * *

Вот и Картеничи.

Тысячу километров отмерили мы с боями от Брянских лесов. Сегодня впервые партизаны по-настоящему побанились и вдоволь, без риска, позволили себе поспать. Поспать [76] без сапог, без гимнастерок. Поспать не днем, а ночью. Этого еще ни разу не удавалось за весь рейд.

Сквозь щели в занавешенном окне пробиваются солнечные лучи и золотистыми полосами прорезают полумрак комнаты. Срываю рядно, закрывающее окно. Тихое, мирное утро. Из-за двери доносится ворчание нашего хозяина деда Колоса. Еще вчера, когда мы располагались в его избе, бросилось в глаза недовольное лицо старика. Я решил выяснить, чем вызвана эта неприветливость, как настроен дед Колос.

Вхожу в соседнюю комнату. Здесь живут хозяева и наша охрана. Партизаны вместе с хозяйской дочерью Надей, красивой, статной девушкой, чистят картофель. Суровый, мрачный дед рубит в деревянном корыте мясо на котлеты. Старушка хозяйка возится у печи.

— Ну как, папаша, жили при фашистах? — пытаюсь завязать разговор.

— А у нас не было их. Словаки стояли, и то недолго. Они, видать, люди неплохие... — неохотно отвечает хозяин и снова склоняется над корытом.

— Пойдем, папаша, покурим!

— Благодарствую. Не искушен с детства.

— Тогда пойдем поговорим, — уже напрямик предлагаю ему.

— Разве что надобность есть? — неохотно соглашается старик.

Мы сидим у печки и смотрим на огонь.

— Люблю елку, весело горит, как бы разговаривает с тобой, — задумчиво произносит старик. — А вот ольха — кажется, не горит, а просто плавится. — И, помолчав, продолжает глухим, ровным голосом: — Вот ты, мил человек, нашей житухой интересовался... Не охотник я языком молотить. Сычом меня за это прозвали. Ну прямо скажу, и молчать тоже трудно. Невеселое житье, командир. А вернее сказать — хуже некуда! Да ведь словами горю не поможешь...

Старик надолго умолкает. Я не тороплю его. Чувствую: разговорится, поделится тем, что наболело. И действительно, словно оттаивает дед.

— Ты деревню Симоновичи, к примеру, знаешь?

— Только по карте.

— А знать бы надо. Там каратели всех людей побили, кто не успел бежать. И деревню сожгли начисто. [77]

А мертвым головы поотрубали и на колья насадили. Страх невиданный: человечьи головы на кольях как живые — глазами на все стороны смотрят, и волосы шевелятся на ветру. Вот оно как... И за что? За то, что теплых вещей по приказу не сдали. Приказ был строгий, а собрали две пары ношеных валенок да три, не то четыре полушубка. Вот какой у нас народ!

Потускневшими глазами Колос смотрит на огонь. Лицо его неподвижно и хмуро.

— Ну, а Днепр вы у города Лоева переплывали?

Я молча киваю.

— А знаешь, сколько людей после вас каратели в Лоеве расстреляли? За ту самую переправу... И так — везде.

Негромко, монотонно говорит дед Колос. А кажется, что кричит каждое его слово. Еще недавно я думал, что самые тяжелые испытания выпали на долю партизан. Только теперь понял — не прав. Куда трудней безоружным, беззащитным жителям, на которых обрушивается злоба и ярость растравленного фашистского зверья... И все равно люди не боятся, помогают партизанам.

— Верно ты сказал: замечательный у нас народ, дедушка Колос! — вырывается у меня.

— Народ у нас точно... геройский. Все стерпит. А ты все же послушай, командир, старика. — Колос встает, сурово смотрит на меня. — Вы лучше маленькими группами, тайком воюйте. Не тащите сюда столько фашистов. И вам сподручнее, и народу безопаснее. Иначе что получается: партизаны придут и уйдут. А кому держать ответ? Не обессудь за смелое слово. Не приди вы в Картеничи, так, может, мы до прихода Красной Армии без карателей как-то дожили бы. Словаки — те вроде ничего...

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒