Александр Любинский 14 страница

Через день собрались в поле возле какого‑ то проржавевшего ангара. Видна была пыльная дорога, и вдали почти сливались с окружающими холмами стены православного, судя по крестам, монастыря. Руди представил Марку его команду. Похоже, ребята были энергичные и сноровистые. А один – да… один был тот самый, который преследовал его возле Мамиллы – высокий и полный, в рубашке навыпуск. Морщился, всё отводил взгляд…

Раз за разом по команде Руди врывались внутрь ангара, где вдоль стен были расставлены мишени. Открывали оглушительную пальбу. Но вовне звуки словно растворялись в неподвижном воздухе, гасли среди поросших оливами холмов… Бегом спустились вниз. Три потрепанных джипа ждали в ложбине. Руди прыгнул за руль командирского, Марк поместился рядом. Моторы с полоборота взревели! Вперед, вперед, глотая ветер. Вперед, навстречу новому дню!

Едва заметная, бегущая между склонами колея, вывела к окраине. Здесь разделились: одна машина свернула налево, две другие поехали прямо, и вот уже затряслись по булыжникам Хевронской дороги. Руди молчал, словно напряженно и неотступно думал о чем‑ то.

– Все, вроде, идет нормально… – сказал Марк.

– Да… Ты хорошо стреляешь.

– Стреляю… Но не люблю.

– Это и нельзя любить.

Джип повернул в проулок, объезжая базу Алленби[21].

– Хорошие ребята, – сказал Марк. – Думаю, на них можно положиться.

– Это точно… Тебя где высадить?

– Уже скоро. Я скажу.

Джип нырнул вниз, резко взметнулся вверх – помчался по узкой асфальтовой полосе мимо стен Старого города.

– Жалко их… Кто‑ то может не вернуться, – сказал Руди.

– Но у нас ведь есть цель!

Руди молчал.

– А ты сам‑ то готов умереть? – спросил он, не поворачивая головы. Голос звучал бесцветно и вяло.

– Наверно… Без этого нельзя посылать на смерть других.

– Ты уверен?

– Да… Да!..

Руди хохотнул.

– Все же не будем спешить!

– Останови здесь.

Марк вышел из джипа. Руди протянул руку.

– Ты все помнишь? Завтра – на том же месте! Нужно еще потренироваться!

Жесткая сильная ладонь.

– Конечно. Будь здоров.

– Уж постараюсь!

Была середина дня, низкие зимние облака летели над городом. Герда шла от магазина мара Меира вверх по Яффо. Рядом с ней притормозила машина. Лакированная дверца приоткрылась.

– Хэллоу!

Герда спешила по заданию мара Меира в отделение банка Леуми, расположенное неподалеку, и, как обычно во время работы, с неохотой отвлекалась от дела.

– Хэллоу! – прозвучало снова. – Вы уже не узнаете меня?

Фраза эта, произнесенная на безупречном английском, заставила Герду вздрогнуть… Она ускорила шаг. Но машина продолжала ползти за ней. Герда услышала, как за спиной хлопнула дверца, почувствовала, как ее – решительно и твердо – взяли под локоть…

– Добрый день. Вы всегда спешите!

Стилмаунт был в черном приталенном пальто, пушистый шарф прикрывал шею. Обладатель этого гладкого безбородого лица выглядел, как всегда, моложе своих лет.

– Давно хотел поговорить с вами.

– Правда?

Улыбнулся виноватой улыбкой нашкодившего школяра.

– Правда.

Ото всего его облика исходило уже почти забитое ощущение… ощущение другого мира, с которым она, казалось, уже навсегда утратила связь. И она вдруг подумала, что этот человек принадлежит к тем, кому Марк – безуспешно – пытается подражать…

– Давайте где‑ нибудь посидим.

– У меня нет времени!

– О, кей…

Герда высвободила руку. Черная эмка тихо урчала на отливающем сталью мокром тротуаре.

– Позвольте, хотя бы, проводить вас.

– Не думаю, что вам требуется мое согласие!

Проговорил, понизив голос:

– Вы ведете себя неосторожно… Мне бы совсем не хотелось, чтобы вы оказались в… компрометирующей ситуации. Я хочу вам помочь, но моя власть небезгранична.

– Я не понимаю, о чем вы говорите! – Герда шагнула в сторону, но Стилмаунт удержал ее, схватив за рукав плаща.

– Держитесь подальше от ваших друзей‑ авантюристов. Слышите? Вы подвергаете себя опасности!

Дернула руку, вырвалась, заспешила, скользя по мокрым камням Взлетела на крыльцо банка, с размаху толкнула дверь, едва не сбила какого‑ то араба… И лишь очутившись в просторном гулком зале – оглянулась: Стилмаунт не шел за ней, она была одна.

Купил в бывшем магазине мара Меира пингвинское издание «Этики» Спинозы. Как всегда, долго рылся среди завалов – вдруг мелькнуло лицо на обложке… Рембрандтовский портрет молодого еврея в вытертой до проплешин бархатной шапке и желто‑ сером, давно утратившем натуральный цвет, сермяке… Но лицо – худое лицо с орлиным носом и бородкой, с пронзительно‑ печальным взглядом темных глаз – существовало отдельно от этого бутафорского костюма, этого времени… Мой двойник думал свою печальную думу, далекий от окружающей его, преходящей, тоскливо‑ страстной жизни. Кто знает, может быть, он и впрямь был среди нескольких учеников Спинозы, которые собирались в темной квартирке этого шлифовальщика линз, с безжалостной трезвостью размышлявшего об устройстве мироздания и человека… В спорах он участвовал мало – больше отмалчивался, покашливал, потирая слабую грудь. Но в нужный момент вступал, и тогда все умолкали, вслушиваясь в его ясную мерную речь. Мелкая стеклянная пыль кружила, посверкивала в дневном свете, проникавшем сквозь немытые окна. Он их не открывал.

Я купил книгу, скорее из‑ за названия и портрета на обложке, и вышел на улицу. Была пятница, но обычной радостной суеты не наблюдалось – вот уже неделю шла война. Она началась неожиданно, в несколько часов все вдруг переменилось – пламя восстало над Бейрутом, а небо заволокло черным дымом; тысячи беженцев в машинах, повозках, пешком, нагруженные скарбом, заполонили дороги, ведущие в центр Ливана. А на Север Израиля обрушились ракеты. Первые дни это было непривычно, дико: Хайфа под обстрелом? Маалот? Вся Верхняя Галилея?! Вот‑ вот ракеты достигнут Тель‑ Авива!

В эту пятницу я работал, и потому ровно в 10. 30 занял свой пост у ворот ресторана. Запихнул под пластмассовый стул рюкзачок с купленной книжкой, достал пистолет, сунул за пояс… Из‑ за угла дома, где был вход на кухню, доносился голос диктора – звучала арабская речь. Обычно они слушали свою протяжную монотонную музыку, да и то включали ее только тогда, когда выходили перекурить и выпить чашечку кофе. Теперь же радио говорило весь день. Стенли приказывал, даже ругался – ничего не помогало. Он уходил, и радио включали снова. Молодой Фаяд, убираясь во дворе, пританцовывал, поводил плечами, глаза его нехорошо поблескивали… Я стал опасаться, что он попытается выхватить у меня из‑ за ремня пистолет, и потому стал носить его ближе к животу, так, чтобы все время чувствовать его холодную гладкую тяжесть.

Вот и сегодня, когда вышел Фаяд, я встал так, чтобы не оказаться к нему спиной. Напевая и пританцовывая, он убирал вчерашний мусор – вдруг остановился, проговорил, ткнув пальцем в сторону соседнего нежилого дома: «А здорово бы было, если бы ракета попала вон туда! – и, довольный, засмеялся. – Был бы большой балаган! » «Но она может промахнуться и прямиком угодить в вашу кухню! » – сказал я прежде, чем успел подумать. Его рот скривился – глаза сверкнули… По‑ видимому, эта мысль не приходила ему в голову. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга… Повернулся, ссутулился; волоча метлу, скрылся за углом.

В обычную пятницу посетителей бывает много, но в этот раз Стенли отпустил меня уже через два часа. В глубине ресторана Лена и Итамар гремели стульями. Стенли, разговаривая с ней, смотрит куда‑ то вбок, отдает приказы отрывисто и сухо. Может быть, он и сам бы отказался от нее, да официантов хороших мало. А Лена – о, да – Лена умеет работать!

Я вернулся домой. Есть не хотелось. Включил телевизор. Вновь и вновь повторялись одни и те же кадры: солдаты, едва переставляя ноги под тяжестью амуниции, шли куда‑ то в ночь, вдали, за их спинами, полыхало в небе багровое зарево. Диктор сообщал, что взят под контроль какой‑ то важный стратегический пункт… Каждое утро, вот уже в течение трех дней сообщают, что пункт этот, наконец‑ то, взят. Странная война. Потом пошли кадры из Хайфы – прямое попадание ракеты в портовый док. Пятеро убитых. Трое евреев, двое арабов. Рыдающие женщины. Привычно‑ суровые лица полицейских. И правда, если не ракета, то теракт… А если не теракт, то, уж точно, ракета. Все как всегда. Я выключил телевизор. Темнело, по улице неслышные тени потянулись в синагогу, и внизу на первом этаже скорбно и страстно запел вечернюю молитву рав Мазиа…

Я снял телефонную трубку, набрал номер. Долго ждал. Почему я решил, что она дома?.. Таня – свободный человек. Мы ведь и впрямь отпустили друг друга на свободу… В последний момент, когда хотел уже нажать на рычажок, откликнулась.

– Да? … Алло, я слушаю.

– Привет. Это я.

Пауза.

– Здравствуй.

– Вот, решил узнать, как твои дела…

– Спасибо.

– Война, все‑ таки…

– Ужасно! Хоть Катя в безопасности.

– Что от нее слышно?

– Ты стал интересоваться своей дочерью?

– Ну, зачем ты так…

– Она восстановила гражданство. Собирается поступать в университет.

– Значит, уже не вернется…

Пауза.

– А что бабушка?

– Слава богу, пока в силах.

– И как они уживаются вместе?

– Нормально. Ты ведь знаешь, Катя для нее – свет в окошке.

– Да…

Короткий смешок.

– А что ты решил позвонить?

– Так… Подумал, может и ты уже уехала?

– Как видишь, нет.

– Э… Если я как‑ нибудь загляну к тебе в библиотеку, ты не станешь возражать?

– Зачем? Зачем ты хочешь меня увидеть? Прошу тебя, не надо!

– Хорошо, хорошо…

Пауза.

– Будь здорова.

– И ты…

Зажегся фонарь перед домом. Я снова включил телевизор, наткнулся на какой‑ то успокоительно‑ нелепый американский боевик – уменьшил громкость, чтобы не мешать раву Мазиа, и под едва слышные вопли и треск выстрелов уснул, сидя в кресле.

Когда Герда вышла из здания банка, снова зачастил дождь. Стоя под навесом, она раскрыла зонт. Зыбкая сетка дождя, серое зимнее небо. Той машины у тротуара уже нет… Это напоминает фильм про шпионов. Какой‑ то нелепый фильм. Но только она – не Мата Хари…

Герда зашла в лавочку на Яффо, купила полкило хлеба, двести грамм масла, десяток яиц. Хорошо, что мар Меир каждый месяц платит зарплату. Даже такую маленькую. Может, вернуться на работу? Но мар Меир не просил ее об этом. И правда, уже близится конец рабочего дня.

По переулку мимо кафе, где за запотевшими стеклами едва угадывались разноцветные светляки ламп, (ах, да, завтра – Рождество, у кого‑ то праздник), она прошла на Невиим. Темнели крыши, оттеняя светлый, даже в вечерней полутьме, камень домов. Она свернула в свой двор, и под порывом ветра клен у ворот плеснул ей в лицо брызгами дождя.

Открыла дверь, вошла… Всякий раз, возвращаясь к себе, она испытывала острое чувство радости. У нее есть свое место на земле, пусть даже такое невзрачное – все зависит теперь от нее: его можно перестроить и расширить, и она уже знает, как!

Сняла плащ, переоделась, разожгла огонь в железной печке. Заплясало желтое пламя, сначала неуверенно, потом все сильней. Повеяло теплом, дым потянулся через форточку из трубы… Герда повязала передник и принялась чистить картошку – все равно, придет он или нет: суп должен быть. А еще она приготовит жаркое из куриных крылышек, приправит их луком и помидорами. Постелит чистую скатерть… У каждого человека должен быть свой дом.

Так она делала каждый вечер вот уже две недели – с той ночи, как он ушел. Надо верить и ждать. И бы упорным. И тогда добьешься своего. Не стоит пенять на судьбу.

И он пришел возбужденный и усталый. Выташил из кармана маленький сверток, протянул ей.

– Привет! Решил поздравить тебя с Новым годом!

– Или с Рождеством…

– Все равно! Это духи. Хорошие! Надеюсь, тебе понравятся.

– Конечно, – сказала она.

Снял пиджак, повесил шляпу на гвоздь у двери… Несколько незначащих слов, и вот уже он молча и торопливо ест. Она сидела напротив и, подперев ладонью подбородок, смотрела на него.

Наконец, напряжение оставило его – расслабился, откинулся на спинку стула.

– Спасибо! Очень вкусно!

– Я рада… Что поделываешь? Как поживаешь?

– Как поживаю? Интересно… во всяком случае. А скоро будет еще интересней. Как у тебя хорошо! Тепло…

– Сейчас декабрь. А в январе и феврале сам знаешь, какие в Иерусалиме ветра.

– Дожить бы надо…

– У меня была сегодня встреча.

– С кем?

Он думал о чем‑ то своем. Но сейчас оторвал взгляд от скатерти и посмотрел на нее.

– С этим англичанином… Который приходил тогда в дом отца Феодора.

Подался вперед.

– Со Стилмаунтом?..

– Да… Так, кажется, его зовут.

– Где?

– На Яффо, возле банка «Леуми».

– И что же? Что он сказал?

Помедлила, мстительно наслаждаясь его тревогой.

– А знаешь, он такой… джентльмен…

– К черту его джентльменство! Что он сказал?

– Он сказал, чтобы я держалась подальше от своих друзей… друзей‑ авантюристов. Так он выразился. А то у меня могут быть неприятности.

Его лицо вдруг постарело, опало клочковатой кожей.

– Это предупреждение…

– Конечно!

– Ты не поняла… Это предупреждение, скорее, мне, чем тебе.

– О чем?

– О том, что должно случиться.

– Я устала от твоих загадок! И откуда он мог знать, что сегодня ты придешь ко мне?

– Это можно было предположить… Я ведь купил подарок… Похоже, он знает лучше меня, что я буду делать…

Его ускользающий взгляд обрел твердость. Он, словно, впервые увидел ее – сидящую напротив него в светлом ситцевом фартуке, с длинными медвяными волосами, волнами спадающими на узкие плечи.

Вскочила, торопливо развязала фартук, бросила на стул. Отошла к окну.

Так она стояла, отвернувшись, ожидая, что он подойдет. Но ничего не произошло. В окне посверкивала лампочка. Казалось, она висела на ветвях пихты – по ту сторону стекла.

– Тебе надо где‑ то скрыться, – сказал он.

Обернулась.

– Я никуда не пойду! Это мой дом!

Встал, наконец; подошел, дотронулся ладонью до плеча…

– Поверь мне, это очень опасно.

Дернула плечом.

– Нет!

Обнял ее, и она почувствовала все его тело, охватившее, втянувшее ее в себя…

– Не надо так… Кто знает, что ждет нас завтра.

Повернулась, положила руки ему на грудь – то ли отталкивая, то ли привлекая…

– Я тебе и впрямь нужна?

– Разумеется! Подумай, где бы ты могла переждать… хотя бы, несколько дней.

– Это так важно?

– Очень.

Они по‑ прежнему стояли у окна, и лампочка посверкивала за стеклом, в глубине ветвей и ночи.

– Думаю, мар Меир сможет пустить меня… Он живет один… Я не очень его стесню.

– Он милый… Не возвращайся завтра домой. Хорошо?

– Да…

Он поцеловал ее в щеку – как ребенка. Снял руки с плеч.

– Я должен идти.

– Сейчас?!

Кивнул головой. Натянул пиджак, надел шляпу.

– Ты обещала, слышишь?

Она молчала.

– Я хотел остаться. Прости… Но я не могу подвергать тебя опасности… В любом случае – не паникуй и не отчаивайся… Я сам найду тебя.

Открыл дверь – исчез в ночи.

Я открыл глаза. Прямо передо мной в окне на фоне темно‑ фиолетового неба ярко горела звезда. Странно – раньше я не замечал ее… Или может быть, своими неведомыми, теряющимися во Вселенной путями она добралась, наконец, и до моего дома? Когда я впервые узнал о звездах? Это ведь должно было когда‑ то произойти… Да, конечно, в кинотеатре – летнем кинотеатре под открытым небом. Показ почему‑ то задерживался. Я сидел, прижимаясь к ней, чувствуя ее успокоительно‑ знакомый запах. Взглянул вверх – и увидел ночное небо, все в южных, крупных и ярких звездах. Никогда оно еще не казалось мне таким огромным, пугающе‑ прекрасным… И она сказала, что это такие пылающие шары. И они так от нас далеко, что свет идет к нам миллионы лет. Пока он домчится до нас, звезда, может быть, уже погаснет. Так что, вполне возможно, мы видим свет мертвых звезд. Я еще крепче прижался к ней. А папа сказал: «Тея, зачем ты пугаешь ребенка? » Он сидел по другую сторону от нее – как всегда отрешенно‑ молчаливый. А если и говорил, то только чтобы сделать замечание.

Залман‑ Залман, вот я и живу без тебя… Где ты сейчас? Уж точно, не в каменистой этой почве, на горе Гиват‑ Шауль, где запорошенные землей глаза уже не могут видеть свет мертвых звезд.

Вдел ноги в тапочки, прошлепал на кухню, открыл крышку чайника, налил воду, закрыл крышку, нажал на кнопку… И у меня есть своя орбита, и я кружу и кружу по ней. Только со временем она словно стягивается в точку. Как‑ будто сама моя жизнь удаляется от меня, и все, что произошло и еще произойдет, становится – почти – неразличимо.

Вода вскипела. Бросил в кружку пакетик чая, добавил кипятку (чай кончается, надо купить новую коробку, не забыть, ведь завтра – пятница). Да… Я ведь хотел съездить к ней, в ее старушечью комнату со старыми фотографиями на стенах, с мебелью, стоящей на тех же местах, что и при Залмане, будто прикрученной к полу, нельзя переместить ни на сантиметр, а то – того и гляди – всё рухнет.

В спальне натянул рубашку (здесь по ночам даже летом холодно), вернулся на кухню, сел у стола, пригубил чай… Вчера позвонил Тане. Захотелось услышать ее голос. Он не изменился, хотя она сама стала другой. Черты лица расплылись, и уже с трудом верится, что когда‑ то тонкая шея гордо несла точеную головку с тяжелым пучком каштановых волос. В последние годы в основном говорили о Кате, которая почему‑ то рвется назад… И что делать? Непонятно! В конце концов она уехала… Обсуждала мы и подружек с таниной работы. А все духовные поиски Тани, эти детские погремушки русской интеллигенции, свелись к покупке грошовых брошюр по скорейшему спасению души… Эти брошюры вытеснили с ее полки те книги, которые она со страстью покупала и обменивала на черном рынке советской эпохи.

А рядом – муж, который все пишет что‑ то и думает о чем‑ то своем, и это раздражает все больше и больше… Время подводить предварительные итоги. И они неутешительны.

С годами уходят прочь воспоминанья. И от всей жизни остаются какие‑ то крохи, пустяки. Почему‑ то помнятся поездки. Их и впрямь было много. Любили путешествовать… Это молодое неразумное желание ненадолго вырваться, сойти с привычной орбиты… Вот и допутешествовались до Иерусалима, чтобы здесь расстаться… Навсегда. Навсегда?

Он сидел, сжимая в ладонях кружку с остывающим чаем…

Он вышел на Невиим. Постоял, прислушиваясь… Медленно двинулся вдоль улицы, ожидая, что вот‑ вот, каждое мгновенье тени, затаившиеся в подворотне – в этой, или может быть, в той? – метнутся к нему… Но ничего не произошло. Миновал особняк Ребекки. Зайти к ней, предупредить? Нет, уже ничего не изменишь после того, как предыдущая операция сорвалась… Никто не поверит, не захочет поверить! Да и что у него есть, кроме подозрений?

Дошел до парадного, поднялся на второй этаж… Может быть, сейчас?.. Дотронулся дрожащим пальцем до выключателя… Вспыхнул свет. Комната была пуста.

Подошел к окну, прикрыл распахнутые настежь створки. Сел на стул возле стола. Снял пиджак, повесил на спинку стула, положил шляпу на стол. Передвинул стул так, чтобы видеть дверь… Невидимый поток уносил его, неподвижного. Он погружался все глубже… вздрагивал, разлеплял веки… Все та же комната. Ровный свет.

И тогда он потушил лампу. Вытянулся на кровати, прикрылся жестким войлочным одеялом, согрелся… И увидел в окне звезду: она горела прямо над ним, в пустоте зимней ночи… Невидимый поток уносил его, неподвижного, в завтра, которого он не знал, и он заскользил в неприглядную глубину, все быстрее, быстрее, и уже ничего не мог различить, так глубоко он нырнул, что выплыть – уже не осталось сил. На рассвете проснулся от холода. Звезда пропала, но он знал, что она еще – там.

Площадка, на которой раньше разворачивались автобусы зарастала летом травой, пробивавшейся сквозь трещины бетона. Тот автобус давно отменили, построили метро возле Онкологического центра, и автобусы теперь тянулись вдоль шоссе, перегруженные и усталые. Но по‑ прежнему вглядевшись вдаль, особенно зимой, на фоне снежной белизны можно было различить темный силуэт Коломенской колокольни.

Мы обживали комнату с плохо пригнанной форточкой (сквозь ее щели задувал ветер), со всеми шорохами за стенами и солнечными пятнами на полу; а ночью – свет фиолетового фонаря под окном он прочерчивал на потолке сквозную тень от занавески. Девочка плохо спала, часто просыпалась. Мы по очереди вставали к ней, до одури раскачивали кровать.

«Все евреи как евреи, – заявила однажды Валька, – только наш какой‑ то ненормальный». Наверно, она была права. В самом деле, какой еврей по собственной воле пойдет в рабочие? Станет весь день бегать по полям и перелескам с теодолитом? Уходить до рассвета, пропадать допоздна, вваливаться в квартиру в грязных сапогах и мокром дождевике, натянутом на вытертый ватник?

Таня зажигала свет, разогревала чай… Я одевался, выходил из подъезда под пристальный взгляд фонаря. На остановке нетерпеливо ждал автобус. Он подходил – переполненный. Но я знал, что для меня у самой двери найдутся несколько сантиметров. А потом уже смогу протиснуться чуть вперед, и кто‑ то другой займет мое место. На Серпуховке, (как и в прежние времена, когда мы возвращались вместе с отцом), автобус опорожнялся, готовый отправиться в обратный путь. Подхваченный толпой, я спешил в метро, и по эскалатору мимо мозаик с радостными рабочими и пионерами – на платформу, к поезду… Если сесть в крайний вагон, народу будет немного, но потом все равно – снова подхватит и понесет, и так до самого конца, по узкому туннелю, локоть в локоть, до выхода наверх, где вагоны еще предрассветно темнеют и тускло мерцают заиндевелые окна. Как всегда во втором от начала вагоне уже сидят – хмурые, в окружении таких же, еще не опохмеленных… Но мне как‑ будто рады, и даже подвинутся немного, и будет тепло и парко, и поезд вздрогнет и – тронется, сначала неторопливо, а потом все быстрей и быстрей; утро, наконец, проклюнется за окном, чтобы стали видны темные дома, просвечивающие насквозь перелески… И вдруг померещится, что вот оно, еще крохотное усилие – и вырвешься отсюда навсегда! Но столь же неотвратим возврат: кислый запах кирзы и пота, утренний свет на серых лицах.

Год назад мы совсем уже было решили уехать. Но кто‑ то там высоко‑ высоко, наравне с самим Господом Богом – начал войну. Тысячи солдат стронулись с мест, тысячи вагонов наперегонки застучали по рельсам, мир всколыхнулся, словно огромная молния полыхнула над планетой…

Ночью мы не спали, проговорили до рассвета. Я сказал Тане, что мы не сможем уехать – отныне граница будет наглухо закрыта. Когда‑ нибудь, да… когда‑ нибудь ситуация изменится. Но нам остается лишь надеяться и ждать. Таня не поверила мне, но я оказался прав.

И тогда я решил уйти хотя‑ бы из‑ за стола, за которым уже десятилетие бессмысленно протирал штаны. Куда? Да хотя бы в поле, под открытое небо. Как можно дальше от их ненавистных собраний, райкомовских разнарядок; от их отупевших от демагогии и безделья лиц… Ближе к звездам.

Из подъезда дома № 52, что по улице Невиим, вышел высокий молодой человек, одетый в темно‑ серый изрядно помятый пиджак. Голову его украшала надвинутая на лоб фетровая шляпа. Был поздний вечер 24 декабря 194… года.

Весь день молодой человек по имени Марк провел в своей комнате, на втором этаже этого дома. Но я бы отступил от истины, если бы не сказал, что днем он все же вышел на улицу, чтобы купить питу в йеменской фалафельной, расположенной неподалеку. И тут же вернулся обратно.

Но на сей раз он направился в противоположную сторону и по проулку спустился к Яффо. Здесь он сел в полупустой автобус; доехав до Шотландской церкви, вышел и неторопливо двинулся направо, вглубь квартала. Вдруг – разом – в Старом городе ударили колокола. Густой низкий гул плыл над городом, и тучи как декорация неподвижно стоявшие в небе, казалось, своей ватой укутывали и усиливали его. Свернув за угол, Марк увидел внизу метрах в ста от себя ярко освещенный подъезд «Семирамиса». Швейцар у подъезда, одетый во фрак, наклонившись, говорил через стекло с водителем стоявшего у подъезда «Опеля»… От стены отделился человек, шагнул к Марку… Это был один из его ребят – худой, в фуражке с длинным козырьком, глубоко надвинутой на лоб. Глаза парня лихорадочно блестели.

– Все на местах. Уже скоро!

Голос дрожал Марк протянул руку, сжал худое плечо

– Не волнуйся так. возьми себя в руки!

– Да‑ да!..

– Где Руди? Ты видел его?

– Он там… – парень махнул рукой в направлении ресторана, – с той стороны!

– И джип…

– Конечно!.. Во дворе! Как и договаривались!

Перебежал на противоположную от ресторана сторону, свернул за угол дома. Еще три дня назад Марк выбрал это место: отсюда все хорошо просматривалось, и был надежный отход – назад, через низкий забор и по заброшенному саду – на соседнюю улицу. Машина уехала, швейцар вернулся к парадному. Колокола разом смолкли… В гулкой ночной пустоте прошумели – и стихли деревья. Три окна ресторана, выходящие на проезжую часть, были ярко освещены. Марк взглянул на часы… Вот‑ вот должно начаться! Достал пистолет. Вздернул затвор. Сзади скрипнула дверь. Обернулся… Во двор вышел старик, держа на поводке собаку. Остановился… взглянул на Марка…

– Добрый вечер! – сказал Марк, прижимая пистолет к бедру.

– Добрый вечер…

Старик вышел на улицу. Хозяин и собака дышали с трудом. Слава Богу, повернул в противоположную от ресторана сторону! Старик сделал несколько шагов по тротуару… В этот момент – распахнулось среднее окно и тут же, за спиной швейцара, словно из‑ под земли вырос человек, обхватил одной рукой, с силой притянул к себе… Швейцар обмяк, соскользнул на тротуар. Двое парней, выскочили из‑ за угла дома, бросились к подъезду, и вдруг… вдруг вспыхнул на крыше ресторана прожектор; резко, отрывисто залаял пулемет. Старик обернулся, застыл… Собака с силой дернула поводок, поволокла прочь. Марк стоял, сжимая в потной ладони пистолет…

Один из парней, словно споткнувшись, рухнул на тротуар. Другой успел подхватить товарища на руки, потянул прочь. В беспощадном свете прожектора он волочил распластанное тело, а пулемет продолжал бить… И он – упал на колени, и вниз головой – ткнулся в землю… За спиной Марка хрустнула ветка. Обернулся. В последний момент успел заметить направленный на него, сверкнувший в полутьме ствол и – выстрелил, мгновенно, не раздумывая! Нападавший упал. Знакомое лицо: крупный нос, вислые губы… Подельник Руди сидел на земле и глухо мычал от боли, сжимая руками низ живота. Марк перемахнул через низкий каменный забор и, – спотыкаясь о корни кустов, едва не падая, – выскочил на соседнюю улицу.

Остановился, прислушиваясь: причитали женские голоса, вскрикивали мужские… Но выстрелов больше не было.

Он все еще держал пистолет в руке. Огляделся, подошел к мусорному ящику; не раздумывая, швырнул пистолет в его вонючее темное нутро. Свернул в улочку, круто забирающую вниз. Его сотрясала дрожь, и он не мог ее унять. Вышел на перекресток, сел на скамью под густой тенью нависшего платана, прикрыл лицо руками… Где‑ то, совсем рядом, промчалась вверх машина… еще одна.

– Добрый вечер!

Отдернул руки, вскинул голову… Передним стоял полный господин в белом парусиновом костюме. Зачесанные назад волосы, круглые очки… Что‑ то знакомое… Ну, конечно, – тот самый тип из кафе «Европа»!

– Простите, что нарушаю ваше уединенье.

Английский звучал четко, без интонаций.

– Вы со мной незнакомы. Но я о вас наслышан.

Не отвечая, Марк смотрел на него…

– Давно хотел встретиться с вами, правда, отвлекали другие дела. Но, думаю, надо, в конце концов, встретиться с интересным человеком.

Подсел на край скамьи.

– Что вы хотите… – проговорил Марк, и едва услышал свой голос. – Что вам надо от меня?

– Прежде всего, я хочу, чтобы в наших отношениях была полная ясность. Я представляю Российское Палестинское общество. Уверяю вас, это очень серьезная организация.

– Не сомневаюсь.

Склонив голову, полный господин помолчал.

– Возможно, мы причинили вам и вашим друзьям… определенные неудобства. Но, как говорится, volens nolens. Каждый выполняет свою работу.

Из‑ под тени платана шагнул в полосу света широкоплечий крепыш. И тут же, за спиной Марка возник другой.

Марк поднялся.

– Кажется, я этому типу врезал в морду? – проговорил он, указывая на одного из подручных.

– Не надо так! Присядьте, пожалуйста! – вскрикнул полный господин, словно в мольбе простирая к Марку руку.

Марк продолжал стоять.

– Хорошо… Я буду краток. Мы знаем, что важные документы попали, возможно, не без вашей помощи, не к тем людям, поскольку уже пущены ими в оборот… Это печально, но не трагично – ведь мы представляем государство, а они – лишь горстку отколовшихся оппортунистов. Поэтому мы все равно вернем все, что нам причитается. Но я хочу, чтобы вы избежали новых ошибок… Мы знаем, что у вас находится крайне нужный нам документ. Если он не у вас, то вы, во всяком случае, можете указать его местонахождение. Для вас он не представляет никакого интереса. Даже если вы захотите, вы не сможете им воспользоваться.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒