Александр Любинский 13 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 13 из 16Следующая ⇒

– Где это?

– Наискосок от кладбища тамплиеров.

– Примерно представляю… И что же?

– Вот уже месяц его нет. Куда‑ то исчез.

Подошла, поцеловала в лоб.

– Мне нужно идти.

– Ты не останешься?..

– Нет. Так будет еще хуже.

Взяла сумочку, перекинула через плечо. Я вышел вслед за ней на лестницу – и не стал гасить свет. Это поможет, когда вернусь.

Мы виделись с ним всего несколько раз – последняя наша встреча случилась на каком‑ то литературном семинаре за два… нет – за три года до его смерти… Семинар проходил в кибуце под Тель‑ Авивом, было серо, холодно, мокро, как обычно бывает здесь зимой. Мы столкнулись с ним у двери. Остановились. Постояли, глядя на черные деревья во дворе. И он сказал тихо и важно, что сообщало каждому его слову весомый смысл: «Там, где двое сойдутся во имя мое, там и я буду среди них». Это было неожиданно. Я промолчал. «Я читаю ваши статьи», – продолжил он. Но вместо того, чтобы вежливо поблагодарить, я обвинил его в снобизме! Он склонил голову, подумал; не повышая голоса, ответил, что прекрасно видит разницу между своими текстами и книгами, стоящими на его полке.

Теперь, перечитывая его эссе, я понимаю, что они просто‑ напросто были неуместны в той газетке, в которой он работал. Впрочем, и я был в той же ситуации… Мы выламывались, наш высокий стиль, наш доморощенный александризм, наши попытки создать – в который раз! – новую литературу на этом клочке земли – вступали в вопиющее противоречие с сиюминутностью газетного листа.

Мы полагали, – и я уверен до сих пор, – что клочок этот уникален; что недаром именно здесь зародились великие культуры и религии, распространившиеся затем повсюду, поскольку земля эта лежит в стредостении трех огромных материков, соединяет их своим крохотным израненным телом… И потому не принадлежит никому – и страдает за весь мир.

Там, где двое сойдутся во имя мое… Но кто же эти двое? К какому роду‑ племени принадлежат? Похоже, к тому странному роду, который, пребывая в средостении народов, не принадлежит ни к одному из них, соединяя всех. Странен странник, ибо всегда – на грани: любой границы земной, любой традиции и культуры. И потому повсюду и всегда он благовествует об иных землях, других странах. Странен странник, ибо повсюду он – чужой.

Никогда не сидели мы за щербатым столом траттории, ни в Яффо, ни в каком‑ нибудь маленьком белом городке по другую сторону моря. Но так ему этого хотелось, что в своей последней книге в своем воображении он усадил нас за этот стол. И мы разговаривали так, как никогда не случилось в жизни.

Средиземноморье, срединная земля. Белые города.

Теперь его нет. Ну, так что ж! Я продолжаю наш диалог со страниц своей книги, как он ведет его – со страниц своей. И я продолжаю – наше – общее дело. Зря он написал о своем предательстве, в очередной раз спрятавшись под выдуманной маской. Никого он не предал. Просто с каждым годом мое существованье становится все просторней и тише… Словно зарастает кладбищенским чертополохом. И в эту пустоту иногда забредают живые люди. Вот и Влада пришла – и ушла. Может быть лишь для того, чтобы наши образы отразились друг в друге: мои – в ее книге, ее – в моей. Так из сплетений судеб, отраженных в слове, складывается настоящая, ненадуманная литература, корнями жестоковыйной смоковницы вцепившаяся в эту выжженную, сухую, израненную землю.

В маленькой общине, названной с легкой руки Генриха Российским палестинским обществом, появился новый человек. Якову Генрих о его приезде заранее не сообщил, и потому Яков был весьма удивлен, когда однажды прохладным и солнечным днем из машины, въехавшей во двор, выскочил молодой человек – невысокий и плотный, с маленькой аккуратной бородкой. Генриха, вышедшего ему навстречу, он крепко обнял и попытался чмокнуть в губы, но Генрих вовремя увернулся. Насколько Якову было известно, с мужчинами Генрих целоваться не любил. Архаровцы, Лена и Яков, вышедший из своего закутка, удостоились крепкого рукопожатия. А на Лене гость задержал взгляд своих красивых синих глаз.

Генрих провел его в кабинет. Минут через пять он крикнул Лену, которая и не замедлила явиться с подносом, на котором стояли два чая в тяжелых серебряных подстаканниках и бутерброды с ветчиной. Свои волосы, обычно свободно падавшие на плечи, Лена собрала в пучок. А поднос она несла так, словно подавала блюдо для евхаристии. «Кто это? » – спросил ее Яков, когда она вышла из комнаты. «Кто надо», – ответила она, и прошествовала мимо Якова, даже не виляя задом.

Все прояснилось через полчаса: Генрих открыл дверь и позвал Якова.

– Знакомься, – сказал он, когда Яков вошел в комнату, – отец Владимир. Прямехонько из Москвы.

– Как не понять. Прямехонько с Лубянки.

Отец Владимир хохотнул, хлопнул Якова по плечу.

– Он у нас шутник, – сухо проговорил Генрих.

– Да‑ да. Наслышан.

– Садись. Есть разговор.

И Яков сел на стул напротив Генриха, а отец Владимир разместился на топчане со стаканом чая в руках.

– Видишь ли… Пора начинать действовать.

– Именно! Надо вести себя подобающим образом! – воскликнул отец Владимир и, причмокнув, отпил из стакана.

– Как это? – проговорил Яков, стараясь не глядеть в сторону гостя.

– А так. Мы представляем великую державу.

– Разумеется…

– Давайте ближе к делу! – Генрих нервно дернулся на стуле. – В конце месяца мы начинаем регулярную службу в Свято‑ Троицком храме. Как тебе известно, он был закрыт после убийства его настоятеля. У эмигрантов нет ни сил, ни средств, чтобы взять его под свой контроль. Это должны сделать мы.

– На каком основании?

– Об этом и речь.

– Год назад Иерусалим посетил святейший патриарх, – проговорил нараспев отец Владимир – и умолк.

– Да. Был составлен документ о передаче храма в ведение Российской православной церкви. Вот он, – и Генрих протянул Якову лист бумаги с напечатанными вкривь и вкось буквами. – Твоя задача – составить грамотное и обоснованное представление городским властям, подтверждающее наши права, и указывающее на необходимость возобновления службы. Если потребуется, присовокупи документы, которые я тебе передал. Храм должен быть открыт не позже, чем через две недели.

– Мы начинаем воскресную службу, – важно проговорил отец Владимир и, взяв с подноса бутерброд с ветчиной, впился в него сильными молодыми зубами.

– От чьего имени? Российского палестинского общества? – спросил Яков, по‑ прежнему обращаясь лишь к Генриху.

– Разумеется. И приступай сейчас же.

– Дело не терпит отлагательств! – напутствовал Якова отец Владимир, когда тот уже выходил из комнаты.

В начале декабря 194… года из дома № 52, что по улице Невиим, вышел высокий молодой человек в потертом темно‑ сером костюме и в шляпе. Молодой человек (звали его Марк) спустился к Яффо и сел в автобус.

Возле Шотландской церкви автобус встал в длинную очередь, тянувшуюся к железному заграждению, перекрывшему дорогу. Замедляя ход, машины одна за другой проезжали мимо солдат, с двух сторон внимательно смотревших в окна. Марк подавил безотчетное желанье отвернуться и взглянул в бледное лицо с красными от бессонницы веками Проехали!

Марк вышел у отеля «Семирамис»[20], возле которого как всегда за столиками, выставленными на улице, посиживали смуглые толстяки в костюмах, увешанных золотыми цепочками; по петляющему проулку спустился к Мошаве Яванит. Погода словно вспомнила, что по календарю зима: солнце скрылось, начал накрапывать дождь. Марк поднял ворот пиджака, надвинул шляпу. Он быстро отыскал дом, выходящий фасадом на маленькую площадь, в которую, как в заводь, впадали шесть узких проулков – блочный дом из тех, что появились здесь лет двадцать назад, еще до издания англичанами знаменитого указа о том, что в городе разрешается строить дома только из белого иерусалимского камня. Всё они, вроде, делают правильно, эти англичане. Но должны уйти: не их это место.

Обогнув строение со двора, он отыскал единственный в доме подъезд. Квартира располагалась на первом этаже. Звонка не было. Он постучал. Никто не ответил. Стукнул снова… Нет ответа.

Отошел к выходу из парадного. Чернели деревья во дворе. Было серо, холодно, мокро. Он стоял, засунув руки в карманы пиджака, пережидая дождь. Вдруг – мелькнул очерк женской фигуры… Тея! Вошла, стряхнула зонт.

– Привет, – сказал он. – Как дела?

Обернулась.

– Здравствуй… Ты меня напугал.

– Прости.

Она была в вязаной кофточке, надетой на ситцевое платье. На темных волосах блестели капли дождя.

– Давно ждешь?

– Минут десять. Я уж хотел уходить.

Качнула головой.

– Я знала, что ты придешь…

Нагнулась, достала из‑ под коврика ключ.

– Ты выглядишь сущим цуциком!

– Спасибо на добром слове…

Открыла дверь, и он шагнул за ней в полутьму, подсвеченную серым квадратом окна.

Щелкнула выключателем. Вспыхнула лампочка. Комната была заставлена старыми чужими вещами. Выцветшие фотографии на стенах.

– Чья это квартира?

– Подруги. Вернее, ее матери. Мать умерла, а она живет у мужа.

– Понятно…

– Рада, что понятно хотя бы тебе. Разожги печку, пожалуйста.

И скрылась в соседней комнате.

Бросил на стул шляпу, повесил пиджак на его спинку, перекинул кобуру с пистолетом. Возле буржуйки, чей дымоход выходил в окно, стояла канистра с керосином. Плеснул в поддон, зажег влажный фитиль. Заплясал огонь, поплыл по комнате густой керосинный запах. Марк подошел к окну, приоткрыл его. Дождь кончился. По ветвям деревьев, по мокрым кустам бродил слабый вечерний свет.

Марк и не заметил, как она подошла, обняла его сзади. Обернулся, положил руки на плечи, поцеловал в губы…

– Подожди, подожди…

Высвободилась, схватила за руку, потянула к широкому дивану в соседней комнате, который, оказывается, уже успела застелить. Не раздеваясь, скользнула под одеяло.

– Иди сюда!

Полетели на пол рубашка, брюки… Лег, прижался к ней, приподнял платье, стал гладить тело – ниже, ниже… Застонала. Бешено застучало сердце. Вдруг стало жарко, душно. Упало на пол одеяло. И он вошел в нее, и почувствовал вкус крови на губах, и сотрясаясь, почти теряя сознание, увидел – прямо перед собой – ее неподвижный взгляд…

Придвинулась. Обняла.

– Тебе было хорошо?

– Очень.

– Очень‑ очень?

– Да. Давно здесь живешь?

Помолчала.

– Месяца два…

– А зачем ты сказала, что уходишь ко мне?

– Так просто… Надо же было, чтоб он отцепился.

– И ничего лучше ты не нашла…

– Ничего лучше и не надо!

Все тот же тусклый, неподвижный взгляд.

– Не думал, что ты когда‑ нибудь оставишь свою квартирку.

– Я тоже не думала. Правда…

– Что?

– Так… Обрыдло все.

– Стенли?

– И Стенли тоже. После всех ужасов так хотелось чего‑ то прочного, спокойного…

– Не получилось?

– Я с ума сходила! Я орала на бедного Стенли! Я готова была прибить!

– Он не виноват.

– Да. Сейчас я понимаю…

– Ты беспокойная. Ты хотела убежать от себя, спрятаться за быт… Но для тебя это невозможно.

Приподнялась на локте. Черный локон скользнул по плечу.

– А знаешь, это относится и к тебе. Иначе мы бы не лежали вместе на одном диване! Но пока ты не появился, я как‑ то уживалась… сама с собой… Возьми меня отсюда… увези!

Он молчал, глядя в потолок.

– Давай уедем! Все лучше, чем прозябать в этом богом проклятом месте! У меня остались кое‑ какие драгоценности… Проживем первое время. А там видно будет. Или у тебя есть кто‑ то в Тель‑ Авиве?

– Да никого у меня нет… Снимаю комнату. Тренируюсь… Бокс, стрельба. Учу подростков навыкам самообороны… Им нравится. За это даже деньги платят… А вечерами читаю книги. Или хожу в кино.

– Но ты совсем не монах!

– А я и не говорю, что меня не интересуют женщины… Но это так, между прочим… Я делаю важную работу. Вот уже год я не один… У меня появились товарищи! Во всяком случае, мне хочется так думать… В Иерусалиме я должен довести до конца одно дело. А там – видно будет.

Поднялась, одернула платье.

– Хочешь чаю?

– Нет… Пожалуй, пойду.

Натянул брюки и рубашку. Прошёл в салон. Надел ремень с кобурой.

– Чем зарабатываешь на жизнь?

– Устроилась официанткой. В кафе неподалеку.

– Что ж, это твоя работа.

– Спасибо на добром слове!

Влез в пиджак, потянулся за шляпой…

– Я смогу иногда заходить к тебе?

– Заходи… Если соскучишься.

Шагнул за порог, ощущая спиной все тот же тяжелый неподвижный взгляд.

В начале хрущевской оттепели лачуги на Варшавском шоссе снесли, и Шимон с Ребеккой вместе с кисейными занавесками, наливкой и слониками, переехали в серый огромный дом на развилке с Каширкой, до предела уплотненный крикливым, пропахшим перегаром и махоркой, людом.

Орала в коридоре очередная Валька, тянулось к горизонту поле за окном, и слоники все шли куда‑ то по полированной поверхности трюмо, воздев вверх свои желтые хоботы. Теперь я понимаю – они шли в свою далекую Африку, но годы сменяли друг друга; поле за окном зацветало зеленью, покрывалось белой пеленой, и снова наступало лето – а Африки все не было. И слоники устали, хоботы их растрескались, у одного – самого маленького – отвалилась нога. И потому, чтобы он мог идти, его прислонили к черной палеховой шкатулке, на которой была изображена лихо мчащаяся тройка…

Однажды меня оставили ночевать, – наверно, сморило ближе к ночи, вот и не стали будить. Я проснулся на диване от стука больших настенных часов. Посверкивал маятник в белом свете фонаря, тени качались по стенам. Я закричал. Бабушка поднялась, зажгла свет. Я стал проситься домой, и тогда бабушка достала из шкафа большой красивый альбом; присев на край дивана, стала показывать фотографии: это – папа… Такой маленький? Да. Ему здесь семь лет… Стоит в черкеске, положив ладонь на рукоять кинжала. Из‑ под папахи глядят не по‑ детски внимательные настороженные глаза. И это папа? Конечно! Это Залман! Видишь, какой молодой… Здесь он уже в пилотке и вылинявшей гимнастерке. А что это? Медали. У него их три. Хочешь, покажу? Приносит палеховую шкатулку, открывает, достает тяжелые, тускло посверкивающие; на каждой – герб и танк, и поверху большими буквами: ЗА ОТВАГУ.

Потом исчезло все – даже обои поменяли. Но вид из окна остался тот‑ же: поле, Коломенская колокольня на горизонте. Только вдоль шоссе выросло безобразное строго‑ функциональное здание Онкологического центра.

Дочка иногда просыпалась, звала. Таня вставала, брала ее на руки. Качались тени по стенам, сквозь занавески пробивался свет фонаря. Мы переехали сюда с Петровки – все же, собственная комната. И ничего, что пьяный валькин сын орет в коридоре, а его жена, расплывшаяся после родов как квашня, люто ненавидит нас – ничего, ничего, мы молоды и сильны, мы любим друг друга, и сплачивает нас – ожидание будущего.

Снова заморосил дождь. Марк вышел на маленькую площадь, поднялся вверх к отелю «Семирамис». Из ярко освещенных окон ресторана, расположенного на первом этаже, доносилась музыка. Джаз‑ банд играл что‑ то протяжно‑ томное. Марк пересек улицу, свернул в мощеный булыжником проулок, вышел к Азе. Слева, в свете круглой желтой луны проступали на дне ущелья очертанья монастыря. Интересно, что видел из окна своей кельи Руставели, когда, наконец, добрался до этого места? Успокоилась ли его душа? И, может быть, в смертный час следила за ним зависшая над горами все та же огромная желтая, подернутая поволокой зимнего тумана, луна?

Завыла сирена в Старом городе. Звук взметнулся вверх – сорвался вниз до утробного рыка – умолк. Похоже, в этом городе всегда – комендантский час. После взрыва англичанке увеличили число патрулей… Но по ветвящимся улочкам их всегда можно обойти.

Марк остановился… Самое время навестить Руди. Хватит откладывать! В такт ускоренным бодрым ударам сердца пересек Азу, двинулся едва различимой тропой вдоль ущелья под пристальным взглядом луны; добрался до окраинных домов, вошел в парадное; поднявшись на второй этаж, нажал на кнопку звонка.

Тишина… Снова надавил, уже сильней… Дверь распахнулась – так резко, что Марк едва удержался от желания отпрыгнуть в сторону: на пороге стоял высокий белокурый красавец. Рубашка на груди была расстегнута, обнажая мощный торс. Мгновенье – и рот растянулся в широкой улыбке.

– А вот и вы, наконец… Добрый вечер! – отступил назад, склонив в легком поклоне голову. – Проходите… Вот сюда.

И Марк оказался в маленькой уютной кухне. За столом у окна в легком домашнем халате сидела Ребекка.

– Добрый вечер! – Марк приподнял шляпу. – Я не помешал?

– Разумеется, нет, – проговорил хозяин. – Что будете пить?

– Чай. И погорячее. На улице холодно.

И Марк сел за стол напротив Ребекки, с напряженным вниманием разглядывавшей его.

– Давно хотел с вами познакомиться, – говорил между тем Руди, ставя перед Марком большую чашку с крепким чаем, – но как‑ то все не получалось… Давайте сюда вашу шляпу… Вот так… И располагайтесь поудобней.

– Мы где‑ то уже встречались? – Марк пригубил обжигающе‑ горячий чай… Поставил чашку на стол.

– Нет… Но Ребекка рассказывала о вас… Правда, Рива? Мы частенько вас вспоминаем.

– Руди опустился на стул между Марком и Ребеккой.

– Послушайте! – проговорил Марк, обернувшись к Руди, – объясните, к чему весь этот спектакль?

– Какой спектакль?

– Поджог, убийство!

– А… Вы об этом…

– Вы хотите, чтобы вся полиция города бросилась по нашему следу?

– Нет‑ нет! Вы неправы!

Подавшись вперед, Руди заглянул Марку в глаза.

– Мы работаем профессионально и не оставляем следов. Наша цель – добиться максимального эффекта минимальными средствами. Больше шума. И минимум потерь с нашей стороны.

– Но они всполошились. Повсюду заслоны. Усилен комендантский час! Вы этого добивались?

И, среди навалившейся, давящей тишины:

– Мы делаем дело! А ваши игры только мешают!

Отодвинув стул, Руди поднялся. Прошелся по комнате, остановился перед Марком:

– Вы не хотите крови и жертв?

– Я хочу, чтобы англичане почувствовали, что они лишние на этой земле! Да, мы жертвуем собой. Но за правое дело!

– А вы, оказывается, романтик… – проговорил Руди и улыбнулся.

Он стоял перед Марком и молча разглядывал его.

– Предыдущий план, по‑ видимому, нужно отменить, – сказала Ребекка, – они здорово укрепились.

Ненакрашенная, бледная, с небрежно заколотыми волосами, она выглядела вполне на свои годы.

– Да… – Марк снова пригубил чай. Осторожно опустил чашку. – Они откуда‑ то пронюхали.

– Это араб, черт подери! Он работал на англичан и передавал им информацию! Его нужно было уничтожить! – выкрикнул Руди. Взял со стола пачку сигарет, отошел к окну. Отвернувшись, закурил…

– Послушайте, – проговорила Ребекка. – Через две недели Рождество… Можно напасть на ресторан, где они отмечают! Самый подходящий момент… Будет много офицеров.

– А что… Это неплохая идея, – сказал Марк, – есть одно заведенье. Неподалеку отсюда, у въезда в Мошаву Яванит. Ресторан в здании отеля «Семирамис».

– Да. Там тоже празднуют…

– Тебе, дорогая, виднее, – Руди снова опустился на стул. – Ты туда и пойдешь.

– И пойду! Надо будет устроить так, чтобы все офицеры собрались в какой‑ то момент в одном месте зала… Например, организовать игру… Или чествование… Я беру это на себя.

Молча двое мужчин смотрели на нее.

– Ты не должна подставляться под пули, – проговорил Руди.

– Уж постараюсь!

Марк закружил по кухне.

– До Рождества осталось не так уж много времени… Успеем подготовиться? Сколько у нас людей?

– Двадцать три. Но на дело можно взять не больше десяти…

– Этого достаточно!

– Думаю, да… Встретимся здесь через два… нет, три дня. В это же время. И все обговорим окончательно. Я подготовлю план.

Марк подошел к Руди, протянул руку:

– Прекрасно! Вижу, вы умеете работать.

Руди поднялся, на мгновенье ладони их сомкнулись…

– Приятной ночи.

– До свиданья, – сказала Ребекка.

Она сидела в той же позе, слегка наклонившись над столом.

Марк снял с вешалки шляпу, прошел по коридору… Дверь была незаперта. Вышел на неосвещенную лестницу. Придерживая пальцами обжигающе‑ холодное железо перил, спустился вниз…

Зрачок луны уменьшился, переместился вправо – вот‑ вот закатится за поросшие жестким кустарником веки холмов. Пустыми переулками Рехавии Марк вышел к Агриппас. Неподалеку от рынка еще работала фалафельная. Две накрашеные девчонки в коротких плащах, подрагивая от холода, пересмеивались с водителем такси, чья видавшая виды «эмка» с желтыми шашечками на кузове стояла рядом. Марк купил порцию теплой швармы, обильно заправленной хумусом и салатом. Девчонки закудахтали сильней. Церемонно откланявшись, Марк двинулся прочь; свернул в проулок, ведущий к Яффо. У перекрытого заграждением входа на рынок под бледным светом фонаря маячили два силуэта с острыми абрисами винтовок. Марк свернул на Невиим, и когда дошел до дома № 52, от швармы уже ничего не осталось.

Отца Владимира поселили отдельно в квартирке в центре города, рядом со старым арабским кладбищем. Отец Владимир иногда появлялся у Генриха, исхудавший и грустный. Генрих как‑ то обмолвился, что у отца Владимира пост, скоро – Рождество. Даже жалко его было – очень уж он страдал.

Яков составил бумагу с обращением к властям и отнес ее в присутственное место, размещавшееся в одном из зданий бывшего Русского подворья, за собором, о коем и шла в бумаге речь. Яков долго бродил по тускло освещенному коридору, тыкаясь то в одну, то в другую дверь. По‑ видимому, раньше это был странноприимный дом: комнатки все были одинаковые – маленькие и узкие. Наконец, после получаса блужданий среди особ женского пола, оглушительно стучащих на пишущих машинках, Яков наткнулся на мужчину, судя по нашивкам, капитана армии Его Величества – пожилого и толстого. По‑ видимому, за долгую службу во всех концах империи он уже отвык чему‑ бы то ни было удивляться. Капитан взял бумагу, (каковая по требованию Генриха была написана кратко и по возможности ясно), внимательно прочитал ее и заявил, что не видит препятствий возобновлению церковной службы, поскольку разрешение на возвращение данного объекта в собственность Русской православной церкви уже имеется. Но… что это за Русское Палестинское общество? Оно где‑ то зарегистрировано? Пока нет – отвечал Яков, но только скажите, где и как. Мы – мигом! Устало вздохнув, капитан написал поверх бумаги, в какую инстанцию обращаться, и даже перечислил все требуемые документы. С туземцами всегда так – одни проблемы и головная боль.

Уже на выходе, почувствовав чей‑ то взгляд, Яков обернулся – в нескольких шагах от него стоял бледный монашек в черной рясе. Кажется, уже видел его… Но где? И вдруг вспомнил, словно на белом листе проступил водяной знак: монашек следовал за ним из комнаты в комнату – то ли человек, то ли тень… Уже не оглядываясь, Яков дошел по Эмек Рефаим до конторы. Плевать он хотел на эти шпионские игры! Тем не менее назавтра, (поскольку Генриха на месте не оказалось), Яков, докладывая, сообщил и о монашке. Генрих фыркнул и раздраженно выкрикнул, что «надо торопиться, поторапливаться надо! », хотя Яков был совсем не при чем.

В следующую ночь архаровцев направили к собору с заданием овладеть им, так как ключей от его дверей у Генриха не имелось – по‑ видимому, они канули в Лету вместе с отцом Феодором. Операция была непростой – собор расположен вблизи от полицейского участка, и взлом дверей, даже при наличии официальной бумаги на руках, не поощряется властями. Поэтому, как позже поведали архаровцы, им пришлось сначала кокнуть лампочку фонаря, расположенного рядом со входом в собор, и только потом приступить к делу…

Замок заржавел, дверь не поддавалась. Отмычки, заботливо приготовленные заранее, не помогали. А тут еще патруль, совершая рутинный обход площади, едва не натолкнулся на архаровцев. Тянуть больше было нельзя. Тогда‑ то в ход и пошел ломик. Прикрыли дверь, чудом висевшую на одной петле, и остались сторожить, прикорнув на широкой скамье, что находится в галерее у входа в зал. И правильно сделали, ибо приоткрылась в полночь дверь, и тень проскользнула в нее. В этот момент архаровцы дремали, утомленные работой. Случай или Бог помог им – сказать трудно. Но в последний момент, почувствовав опасность, открыл глаза, и вовремя открыл: прямо над ним стоял некто с рукой, воздетой вверх, и размозжил бы архаровцу голову тяжелым предметом (оказавшемся его же ломиком), если бы не закричал страшно архаровец – да так, что эхо пошло гулять по гулким пустотам. Тут и другой вскочил, метнулся на помощь другу… Выронив ломик, тень метнулась к двери, толкнулась в нее, сломанная створка соскочила, повисла поперек прохода. «Ааааа!.. » – закричала тень и – скрылась из глаз.

Обо всем этом поведали Генриху и отцу Владимиру, явившимся утром на поле боя. Здесь же находился и Яков с папочкой подмышкой. И не зря, поскольку в самый ответственный момент врезки новых замков подвалил патруль, бумаги были извлечены и предъявлены начальнику патруля, ярко‑ рыжему британцу. И как пришел, так и ушел патруль, у которого и без этих русских дел хватало.

Между тем возникли откуда ни возьмись женщины в платочках и без – они стекались к собору, словно неслышная весть пронеслась по городу, и вот уже появились ведра и тряпки, и даже лестницы, устремленные вверх, к закоптелым и грязным окнам, чтобы обмыть и очистить их, чтобы Божий свет, наконец‑ то, во всей красоте своей был явлен всем… И уже ходил между бабами энергичный и строгий мужичок – руководил и покрикивал на них…

В ближайшее воскресное утро состоялась первая служба: бледный от поста отец Владимир, одетый в расшитый золотом белый стихарь, помавая кадилом, читал нараспев, ему вторил слаженный хор. Солнечные лучи согревали ожившую краску икон, сиял иконостас, и праздник не испортил даже откуда‑ то взявшийся служка с фиолетовым носом, сновавший между молящимися с большой медной кружкой на восстановление Храма.

Он лежит на кровати, почти сливаясь в своей больничной пижаме с серо‑ голубым одеялом. И такой же серо‑ голубой февральский день – за окном. Я сижу рядом и задаю ритуальные вопросы о том, как прошла ночь, по‑ прежнему ли болит ампутированная на прошлой неделе нога, и почему он не съел такие вкусные котлетки, которые мама вчера принесла ему? Он отворачивается и молчит… Мне становится стыдно, я умолкаю. И тогда он начинает спрашивать меня – да так дотошно и подробно, как никогда не спрашивал раньше. Его глаза за выцветшими ресницами разглядывают меня, словно видят впервые. И правда, столько лет прожили бок о бок, а он, похоже, так и не понял, что за странное существо породил на свет. Что ты делаешь? Пишу. Ну, пишешь, да… А что дальше? Это ведь не кормит… Я работаю! На такой работе ты долго не протянешь… Не знаю, как ты будешь дальше жить… Но видишь, как‑ то ведь получается! Скорбно качает головой. Ему невыносимо оставлять меня одного, вот такого, не умеющего – и, похоже, не желающего жить как все живут, как жил он сам… Неужели его сын не понимает, что именно такая жизнь – лучшая защита от невзгод?

Он умирает – стойко и тихо, до последней сознательной секунды не давая себе воли расслабиться. Так и существовал – стойко и тихо, безропотно тянул любую лямку, всегда был среди лучших… А что теперь? Вчера сказал, словно сознался в тайной слабости: не хочется просыпаться…

Мне нечем утешить тебя! Наверное, достался тебе не тот сын. Я ухожу, а ты остаешься здесь, уже навсегда, на веки вечные – на своем бледно‑ голубом одеяле. Я ухожу, а ты остаешься… Но подожди, я вернусь! Ведь разделяют нас – лишь двадцать лет да несколько метров больничной палаты…

Они снова встретились через несколько дней на квартире у Руди и обсудили предстоящую операцию. Было утро. Свежий, гладко выбритый Руди, одетый в легкую рубашку и спортивные брюки, рассказывал о подготовке. Все было уже продумано до мельчайших подробностей. Руди чертил схемы на больших листах бумаги, лежавших на письменном столе, легко парировал вопросы Ребекки, с подчеркнутым вниманием выслушивал замечания Марка… Он был в своей стихии: разрабатывал план, который должен воплотить в жизнь. Но многое зависит от Ребекки… Готова ли она? Да, она была вполне готова – минут через двадцать после полуночи, когда алкоголь уже вскружит головы, она организует веселую игру: дамы и кавалеры разделятся – мужчины соберутся возле елки и по очереди, надевая повязки на глаза, станут – на ощупь – искать дам своего сердца. То‑ то будет криков, и визга, и нечаянных объятий!.. Глаза Ребекки сияли, щеки раскраснелись! Она раскроет настежь третье от входа окно – это будет условный знак. Проблема в том, что нет точного момента начала операции, а, значит, нельзя подъехать на машине ко входу и – сразу же – ворваться в расположенный на первом этаже зал. Нужно рассредоточить людей и ждать… Одна группа будет здесь, другая – здесь… Руди чертил на бумаге кружки и стрелки, объяснял, показывал: вот пути отхода – первый джип будет ждать тут, второй – там. Сколько человек? Не больше восьми. И никаких ружей и автоматов! Только пистолеты. По две обоймы. Этого достаточно. На ребят можно положиться? О, да! Они хорошие стрелки. А послезавтра Руди проведет еще одну тренировку – в пустующем здании бывшего склада, за городом, неподалеку от Хевронской дороги. Руди примет командование атакующей группой, которая ворвется в отель. Марк… (ты не возражаешь? ) возьмет на себя командование группой прикрытия. Марк не возражал.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 121314 15 16 Следующая ⇒