Александр Любинский 12 страница

И – уже тише:

– Скажите, вы, действительно, мне не доверяете?

Она напоминала сейчас сжатую до предела струну.

Проговорил раздельно и веско:

– Я доверяю вам.

Встал, заходил по комнате.

– Вот что… С кодом я разберусь. И с этим Руди… Прошу вас, ради вашей же собственной безопасности – будьте осторожны! Я сам вас найду, хорошо?

– Хорошо…

Она словно опала; сидела, склонив голову. Шагнул к ней, протянул руку:

– Спасибо за отличную работу… товарищ!

Мина прислушалась: шорох в коридоре и на лестнице. Едва слышный стук калитки во дворе. Начал накрапывать дождь – и тут же стих. Пора доставать теплые одеяла… да… и пусть будет удача ночным гостям сестры.

«Ну, хорошо, дед скрывался у них в доме. Но как он там очутился? От его Сосновки до их Конотопа еще надо добраться! » «Не знаю, – говорит мать, – да разве это так уж важно? » Она сидит на веранде, перебирает яблоки для компота – те, что уже с гнильцой. Очищает от кожуры, вырезает коричневую плесень, бросает белые дольки в миску. «Тея! – кричит отец, – куда ты дела секач? » Он наводит порядок в сарае, и все раздраженье из‑ за необходимости заниматься хозяйством выплескивает на жену. «Да я не видела его с прошлого года! » – устало отвечает она. Подымает на меня темные неподвижные глаза, обреченно смахивает со лба капельку пота. Вдруг какое‑ то подобие улыбки кривит ее губы. «Бабушка их всех спасла, – говорит она. – Лихая была дивчина. Местечко заняли беляки. Ворвались в дом. А она выскочила им навстречу и – давай плясать да хохотать. Ну, они и сменили гнев на милость. А родителей спрятала в сенном сарае на заднем дворе. Вот так и уцелели». «Дед там тоже был? » «Наверно. О нем она не говорила… И как она могла связаться с таким замухрышкой! Ей бы с ее способностями, как той комиссарше, полком командовать. А она всю жизнь с дедом прожила». «Но ведь ты говорила, что она слегла после рождения папы? » «Да. Еле жива осталась. Отвеселилась…» «Но дед тоже был не дурачок». «Еще бы! Иудушка Головлев! Она ведь не могла работать, деньги были все у него. Куда денешься? Одно утешенье – Залман. Она чуть с ума не сошла, когда он ушел на фронт. Дед поехал вслед за ним, отыскал, поговорил с командиром, вернулся довольный – и с тех пор был уверен, что только благодаря ему Залман остался жив». «Тея! Здесь какой‑ то чемодан с бельем! Что с ним делать? » «Подожди, иду уже! – бросает нож на стол, подымается. – Если бы в твоем отце была хоть капля деловитости деда! »

Он – вырвался. Добрался до Москвы. Использовал единственный шанс. Это – самое важное! Об этом я буду писать… А было ли именно так на самом деле, значения не имеет!

Золотая монетка. Яблочный год.

Вот уже месяц не встречает меня на Эмек Рефаим мой знакомец в круглой шапочке. Не стоит его стул возле магазина женского белья, не красуются на вешалке грошовые майки… Куда он подевался? Я не знаю. Да, признаться, и не хочется об этом думать. Я пришел на Эмек Рефаим, чтобы купить вина. Вот, хотя бы в этом магазинчике с длинной деревянной стойкой и рядами посверкивающих в полутьме бутылок. Но это – дорогой магазин. А мне нужно что‑ нибудь подешевле. Еще я хочу купить белую брынзу, алые помидоры, зелень в лавочке на углу. И масло в высокой бутыли – настоящее оливковое масло, пахнущее прокаленным сухостоем. Завтра меня посетит Влада. Так мы с ней договорились. И на наших губах будут красное вино и оливковое масло. Кровь этой земли.

Я иду мимо высокой стены кладбища тамплиеров, (там они покоятся среди белых камней и сухой травы), я возвращаюсь домой с тяжелой сумкой, полной еды. Влада, – скажу я, – Влада, ты пришла, ты уйдешь. Но этот вечер мы проведем вместе в моей белой комнате, где лишь книжный шкаф и стол в завалах бумаги, да холостяцкий топчан.

А знаешь, у меня все же найдется для тебя подарок – дымчатый топаз луны на фиолетовом бархате неба.

Он вернулся ночью, когда Герда уже спала. Она услышала шорох – открыла глаза.

– Кто это? – вскрикнула она, и в то же мгновенье почувствовала его запах, его губы на своих губах.

– Это я. Подвинься, пожалуйста. Такая узкая кровать!

Засмеялась, повернулась к нему, положила руку на его голое плечо.

– Так с кем ты проводил время без меня?

– Ни с кем. Занимался делами. А что слышно у тебя?

Сняла руку. Повернулась на спину.

– Все нормально. Деньги передали… Целых полторы тысячи.

– Ого! Ты уверена, что за тобой не следили?

– Я ничего не заметила.

Села на кровати, нащупала тапочки, подошла к столу.

– Этих тель‑ авивцев ничего не интересует. Такие противные… Даже вспоминать неприятно. Хочешь пить?

– Нет.

– А я хочу.

В кружке были остатки кофе. Плеснула в миску, налила из чайника кипяченую воду. Она уже успела остыть.

– Как ты только живешь в этом Тель‑ Авиве…

– А я и не живу.

– Что ты хочешь сказать?

– Так… Прохожу мимо.

Отхлебнула воду из кружки, помолчала…

– Ты странный.

– Каждый странен по‑ своему.

– А твой Эли уж точно!

– Он умный. У него не мозг, а логическая машина… Так что он передал?

Щелкнула выключателем лампочки. Вспыхнул свет под низким потолком. Вытянула из‑ под ремня часов белый квадратик. Вскочил с кровати, подсел к столу.

– У тебя есть Танах?

– Лежит где‑ то… А зачем он тебе? Хочешь почитать?

– Дай!

Пожала плечами, отыскала среди книг на полке.

– И лист бумаги с карандашом!

Раскрыв «Хумаш» в начале главы «Вэ яца Яаков ми Беэр‑ Шева», Марк углубился в работу… Герда села напротив, подперла рукою голову и, время от времени прихлебывая воду из кружки, наблюдала, как вместо колонок цифр возникают на бумаге буквы, складываются в слова… Выпрямился, перечитал текст.

– Ну, что?!

– Их ничего не интересует… Они хотят лишь поскорее провести операцию…

– Это нормально.

– Нет! В создавшейся ситуации она лишь вредна! Кроме того, если есть подозрение…

Чиркнул спичкой Бумага полыхнула – обуглилась.

– Какое? – Герда подставила глиняную пепельницу.

– Не важно… Я хочу сказать, что можно было бы действовать умнее. Наладить новые связи… Ведь это – ценнейшая информация! Теракты недостаточны. А «Хагана» спелась с англичанами. Только разговорами и переговорами их тоже не выгонишь. Должен быть какой‑ то средний путь…

Подошла к нему, коснулась жестких волос на его груди, повела ладонью вниз…

– Я купила тебе две майки… И теплые носки. Пришла домой, а тебя нет… И я испугалась, что ты больше не придешь.

– Я всегда возвращаюсь к тебе.

– Правда?..

Вместо ответа он поцеловал ее, а она задохнулась – и крепко прижалась к нему.

Чем может запомниться город? Я написал эти строчки, когда мы сидели в зале ожидания автобусной станции, делать было нечего, девочка, как всегда, сидела рядом с тобой – она всегда была очень послушной, наша девочка.

Чем может запомниться город, в который мы приехали на день, побродили по пыльным улицам, сфотографировали плоскогрудые церкви, полюбовались видом реки… Я купил какую‑ то книжку, хотел, было, приступить к чтению, и вдруг… это всегда бывает вдруг: возникает интонация, звучит все настойчивей, и вот – откладываешь книжку, прекращаешь разговор.

Тот текст затерялся. Значит, был и не очень‑ то хорош. Но провинциальный город с его церквями, похожими на бледных девушек в голубом и белом на фоне неяркого голубого неба с неподвижными облаками, этот бездонный омут жизни, отражающий небо и облака – остался.

Ты прочитала стихотворение, на мгновенье задумалась, но вместо того, чтобы вынести, как всегда, окончательное решенье, сказала, что твой дед Яков, может быть, – из этого города… Откуда‑ то отсюда – из этих просторных и неярких мест. Он умер, когда ты была еще очень маленькой, и не запомнила его. Но бабушка Оля что‑ то рассказывала… «Не совсем обычное имя для русского». «А он и не был русским… Это такая семейная тайна, которую все знали. Ты же понимаешь, в те времена быть дочерью еврея… Отца происхождение жены не трогало. В его среде эстрадников и циркачей национальностью не интересовались». «А кем был дедушка? » «Преподавателем литературы в школе. Такой тихий книжник. Как и бабушка. Никогда никуда не лез, ничего лишнего не говорил… Потому и выжил. Бабушка рассказывала, что он был очень талантливый, даже какую‑ то работу написал… то ли по лингвистике, то ли по филологии… Да вот, не в те времена родился… Родители говорили, что я очень похожа на бабушку», – добавила ты.

Чем может запомниться город? Чьей‑ то глухой, несостоявшейся судьбой? Уехать в столицу, жениться на дочери раскулаченного купца, да так и не вырваться из омута времени. Кануть в него бесследно и навсегда. А мы с тобой даже поднялись в Иерусалим, подчиняясь все тому же безотчетному стремленью – вырваться, понять, обрести смысл… Но наша дочь, тихий омут, в котором, как оказалось, водятся черти, вернулась обратно – на свою Петровку.

И мы расстались здесь. Добрались сюда, чтобы расстаться. И вот, я пытаюсь подправить свою судьбу. Переписать ее. Протянуть ее нити в прошлое, которое я никогда не видел.

Яков… Почему его не арестовали? Конечно же, он молчал. Но сколько других, таких же, как он, не спасло молчанье? Он старался быть как можно незаметней, но внешность, эта однозначно‑ определенная, словно выдолбленная в камне на веки вечные внешность, досталась в этом месте и на это время – ему… На уроках он артистически примирял заданную идеологичность с бездонной проблематикой текстов, но, главное, умел при всех обстоятельствах сохранять дистанцию между собой – и миром. В этом была его тихая, тайная сила.

Пусть и он доберется до Иерусалима, о котором лишь тайно грезил. А я – по лестнице времени спущусь к нему.

Итак, два молодых человека, наконец‑ то, добрались до столицы. Один из них, с молодой красавицей‑ женой и приличными деньгами, выловленными в мутной воде экспроприаций, поселился на Варшавском шоссе, в комнатенке с покосившимся полом, однако же сразу же приобретшей уют: муаровые занавески на окнах, салфеточки на буфете, три слоника, которые со временем дойдут по поверхности комода до меня, вздымая вверх свои пожелтевшие хоботы. А комната со временем расширится, квартирка обустроится, и даже соседство Вальки Никифоровой не порушит уют, поскольку Валька будет уважать властную и мудрую Ребекку…

И другой – тоже приедет в Москву. Я никогда не видел его. И, может быть, потому, мне кажется, что он был похож на меня. Как и тот – он поселится на окраине Москвы, снимет комнату, переделанную под жилье то ли из курятника, то ли из хлева. И трамвай будет звенеть и стучать по рельсам, тащиться от окраины – к центру, где институт, в который он поступил… Голодно, холодно, молодо, весело! И вот уже ходишь с другом на диспуты в Политех, в театры и цирк; постукиваешь ногами в драных валенках, кутаешься в разлезшийся на нитки шерстяной шарф; в огромном гулком зале, где слова леденеют вместе с паром изо рта, читаешь прекрасные книги, и восторг, и молодая, но уже поднявшаяся из глубины души тоска, выливаются в косые, торопливо скользящие по бумаге строчки… Скользят коньки по льду на Чистых прудах; над транспарантом, протянутым во всю ширину катка, грохочет из репродуктора музыка, и чьи‑ то тени, слившись, летят вдоль кромки льда, а ты – один, и несколько лет будешь один, пока однажды, случайно, не забредешь в библиотеку на Петровке…

Тот, другой, уже открыл свою лавку на рынке. Надел потертую кацавейку, которую больше не снимет; родил между делом сына, и поздно вечером, по возвращении на Варшавку, его встречает красавица‑ жена… А наливка исходит соком в банке за муаровой занавеской, пахнет детством куриный бульон. И кажется – так будет всегда.

Яков открыл глаза. Он лежал на диване в кабинете Генриха, светило солнце – неизменное, негасимое, недостижимое иерусалимское солнце. Почему что‑ то снится, а что‑ то не появляется даже во снах? Словно кануло в черную прорубь вечности. Были же годы тягуче‑ тоскливого страха, когда она ждала каждый день, что он не вернется домой, а когда приходил, бросалась к нему, словно видела в последний раз. И по ночам, просыпаясь, они вслушивались в ночные звуки, и свет от фар скользил по потолку, заставляя их вздрагивать… Его взяли по дороге домой – наверно, донес пьяница‑ сосед, что‑ то оравший на их общей коммунальной кухне про засилье жидов… Не вспоминай! Скользящие тени на потолке, ослепительно‑ синее небо в прорехах хвойных ветвей… Вырвался все же, добрался… А Оли больше нет. И никогда не будет… Но какое‑ то чувство, как музыка, подымается, ищет выхода; и возникает чудная мысль, что все поправимо; что, может быть, в каком‑ то идеальном, параллельном этому мире, она по‑ прежнему жива, и ждет его в их комнате на Петровке вместе с маленьким существом… Это девочка или мальчик? Пусть будет девочка…

– Эй, ты еще спишь?

В дверях стояла Лена. Спустил ноги на пол, потянулся,

– И Генрих уже здесь?

– Да. Мы вместе приехали.

Разумеется, вместе… И шофер при них. Похоже, они так и живут – втроем.

Проговорила с капризной игривостью:

– Я тебе снюсь, правда? Ты ведь думаешь обо мне?

– Думаю… И о тебе тоже.

– Какой ты скучный! – сказала Лена и ушла.

Каблучки ее застучали на лестнице, через мгновенье грянул над головою Якова веселый утренний гогот архаровцев. Он едва успел подняться, как в комнату вошел Генрих, который тоже выглядел весьма бодро: по‑ видимому, они неплохо провели время в субботу.

– Как дела?

Прошел к радио, стоящему в углу, повернул ручку. Голос дикторши «Коль Исраэль», читавшей по‑ английски сводку новостей, заполнил комнату. Радио Яков ненавидел. Оно работало в комнате Генриха весь день, почти без перерыва. Хорошо еще, что время от времени Генрих переключался на джаз и любимый им шансон, который передавала станция Монте‑ Карло. На сей раз Генриху было не до шансона: дикторша сообщала о том, что этой ночью сгорело кафе, что на углу Агриппас и Кинг‑ Джордж – согласно предварительной информации, имел место поджог. Хозяин, ночевавший в том же доме в своей квартире над помещением кафе, убит. Ведется расследование… Следующим шло сообщение о том, что группы арабских подростков закидывают камнями автомобили возле Старого города. Повреждено несколько машин. Власти приняли решение усилить патрулирование центральных магистралей. Прогноз погоды…

Генрих вышел на лестницу, кликнул архаровцев. Сбежали вниз – широкоплечие, в одинаковых клетчатых пиджаках. Короткий разговор – и вот уже взревел двигатель, машина выползла за ворота; набирая скорость, скрылась из глаз.

Генрих опустился в кресло. Глаза его за стеклами очков тревожно поблескивали.

– Ты что‑ нибудь понимаешь?

– Это точно не дело рук англичан. Им это совсем не надо.

– Похоже… Ребята через час вернутся. Будем хотя бы знать обстановку из первых рук.

Возникла Лена, молча поставила два стакана с крепким чаем. Вышла из комнаты.

Яков сел на стул, потянулся к стакану, отхлебнул…

– «Хагане» это ни к чему. Она не хочет лишнего шума. Здесь поработали ребята из «Эцела».

– Почему так думаешь?

– Только они заинтересованы в обострении обстановки в городе. Убитый ведь, насколько я понимаю, араб?

– Да. Его забегаловка служила почтовым ящиком «Эцела». Возможно, англичане засекли его. А всего вероятней, хозяин с самого начала на них работал… Вот его и убрали.

– Думаю, нужно ждать продолжения… Сейчас англичане всполошатся – надо будет снова разнимать евреев и арабов А под шумок «Эцел» совершит очередной налет.

Снова возникла Лена – на сей раз, с бутербродами на тарелке. Поставила на середину стола.

– Что‑ нибудь еще?

– Иди‑ иди!

Фыркнула; виляя задом, вышла из комнаты.

Генрих снял очки, потер переносицу… Снова надел очки.

– Если так пойдет, уже через год англичан здесь не будет!

– Вполне возможно… У них проблемы не только в Иерусалиме. Убийство возле Латруна, беспорядки в Хевроне, стычки на побережье… Их трудности растут как снежный ком.

– Вот‑ вот… Снежный ком. Хорошенький снеговик, а?

Хохотнул, вскочил, заходил по комнате:

– Ознакомился с содержанием папочки?

– О, да! Впечатляет.

– Ведь, правда? Что и говорить… могучая у нас держава! Только вот времени в обрез. А бороться за свои кровные интересы – надо! И именно сейчас, пока не поздно! Ты понимаешь?

– Вполне. Имеются веские основания потребовать возвращения Союзу, как воспреемнику прав царской России, всей собственности местной православной церкви. И не только церкви!

Генрих снова сел в кресло. Помолчал.

– Есть предложения?

Яков потянулся за бутербродом, рассеянно откусил…

– Нужно прикрытие… Организация, от имени которой можно было бы вести переговоры. Неправительственная организация, но обладающая всеми необходимыми полномочиями… Было ведь Императорское палестинское православное общество… Я правильно понял?

– Вполне.

– Почему бы нынешней России не продолжить традицию? Скажем, Палестинское общество?

– Российское палестинское общество!

– Ну, да… Вместо ИППО – РПО. Так короче… Да и лучше звучит. И под прикрытием РПО обратиться напрямую к британским властям с требованием оформить соответствующее соглашение.

– Думаешь, они на это пойдут?

Незаметно Яков дожевывал уже второй бутерброд. Сказал раздумчиво:

– А почему нет? Они понимают уже, что должны уйти. Можно и подписать. И не ссориться с недавним союзником по коалиции. А мы используем эти переговоры как формальный повод для создания полноценного посольства.

– Да‑ да… Я тоже думал об этом. Мне было интересно проверить себя, посмотреть, к чему придешь ты…

– Естественно… Как говорится, один ум – хорошо, а два еврейских ума – еще лучше.

Генрих скривился, словно кислинка попала в рот.

– Оставь свой местечковый юмор! Вот что… изложи все наши предложения на бумаге. Точно и кратко. В Москве лишних слов не любят. И запомни: Quod non est in actis, non est in mundo! [19] Так‑ то вот, еврейская голова…

И отвернувшись от Якова, включил радио.

Руди выключил радио. Встал из‑ за стола, лег на кушетку, закинув руки за голову. Все шло так, как он предполагал. Так и должно быть… В этом городе даже крохотный камешек может вызвать обвал. А все началось три дня назад. Вечером пришла Ребекка. Явилась без согласования… Должна ведь была предварительно оставить записку у этого чертова араба, – так ей и сказал. Чертов араб… Ворвались к нему в квартиру, было темно. Он крикнул из спальни: «Кто там? » Метнулись к нему. Он сидел на кровати в своей белой халабие. Шмулик ударил его ножом… Еще и еще. Красное на белом. Только ночью не красное, а черное. Красное и черное. Откуда это? … Да, все закрутилось, когда пришла Ребекка. Очень нервничала. Очень. Даже не захотела остаться на ночь. Сказала, что виделась с этим Марком… Операция откладывается на неопределенное время. Почему? Усилили охрану? Так можно найти иное решение! Не обязательно нападать на здание полиции! Главное, чтобы был шум. Как можно больше шума. Повод значения не имеет/ Можно ведь и курятник выдать за стратегический объект. А она «Какой ты циничный! » И сразу: «Марк тебя подозревает в сотрудничестве с англичанами». Обнял ее за плечи. «А тебя? » Отпрянула. «Надо что‑ то делать – сказала, – он идет по следу». «Какие глупости! Ты слишком нервничаешь». Попытался поцеловать ее у двери. Вырвалась, ушла… Она и впрямь права: надо было что‑ то предпринять. И немедленно. Пока этот Марк его не опередил… Прежде всего, отвлечь внимание. Вспомнил, что пришла без предупреждения, не оставила записку… чертов араб…

Почему его не убрать? Точно! Он ведь работает на англичан… Вот и покончить с ним. А Стилмаунту объяснить, что это было нужно для прикрытия – мол, стало припекать… Ничего, найдет другого араба. И под шумок – совершить эффектный налет на какой‑ нибудь курятник. Проскользнуть между Марком и Стилмаунтом. Сцилла и Харибда… Откуда это?

Наутро встретился с верным Шмуликом. Все обсудили. Шмулик выставил наружку. Выяснили, что араб раза два в неделю не возвращается в Старый город: забавляется с девочками в своей квартирке на втором этаже, над кафе.

В ту ночь ждали почти до рассвета. Он, Шмулик и еще один, Давидка‑ глист, прозванный так за свою худобу. Наконец, девица ушла. Взломали дверь. «Кто там? » Красное на белом. Шмулику нравится убивать. А Давидке – нет. Его стошнило. Там же, в квартире. Все они такие, – романтики. Как доходит до дела, блюют. На улице Шмулик выбил стекло рукоятью пистолета, швырнул бутылку внутрь. Разорвалась. Вспыхнула ослепительным светом. Бросились в разные стороны. Разбежались.

Руди снова лег на кушетку. Итак, для Марка: выследили английского агента и убрали его. Если и была утечка информации, виновник найден. Для Стилмаунта: он, Руди, командует боевиками. Значит, не может сидеть, сложа руки. В создавшейся ситуации это – наименьшее зло…

Крутанул ручку радио. Поймал волну Монте‑ Карло. Среди прочего сообщалось о беспорядках в Иерусалиме. Потом – начался шансон.

Они проснулись от резкого воя полицейской сирены. Машина промчалась вниз, в направлении Кинг‑ Джордж, и сразу же за ней – другая. Марк вскочил, подбежал к окну: за деревьями, над крышами домов полыхало зарево – багровое пламя росло, подымалось в ночное небо.

Герда зажгла свет.

– Я слышала сквозь сон какой‑ то бум! Будто что‑ то взорвалось!

– Я тоже. Надо узнать, в чем дело.

– Зачем?!

– Так надо.

– Боже мой, кому это все надо?

Но Марк, не слушая ее, уже натягивал пиджак – распахнул дверь…

– Ложись спать! Не жди меня!

– Но почему?

– Я не могу всё объяснять! Я вернусь!..

Сдернул с гвоздя шляпу – выскочил во двор, всмотрелся… Точно, пламя – в районе Кинг‑ Джордж и Агриппас. Он выбежал на Штраус и мимо больницы, из которой почти наперерез ему выехала «скорая», спустился к перекрестку Кинг‑ Джордж. Отсюда уже отчетливо был виден полыхающий дом. Горел первый этаж, но пламя уже подступало ко второму. Это была кофейня на углу Агриппас. Он двинулся вперед, пока не натолкнулся на спину полицейского, перегородившего путь. Дальше не пускали. В этот момент из оцепления двое солдат вытолкнули молодого араба: лицо его и руки были перепачканы сажей. Его волокли к военному джипу. Обернувшись к толпе, состоявшей в основном из арабов‑ торговцев и бездомных, ютящихся в подвалах рынка, он что‑ то крикнул. «Его убили… – разобрал Марк. – Его убили! Я видел! Я не виноват! Махмуда убили! » Но его уже заталкивали внутрь, едва не вбивая голову в плечи.

Толпа взревела, надвинулась на оцепление. По команде солдаты развернулись и прикладами винтовок стали бить наседавших. Но это разъярило их еще больше. В оцепление полетели камни; один из них попал в солдата – он осел на тротуар, обхватив голову. Снова прозвучала команда – хлопки выстрелов прорезали ночь. Толпа бросилась прочь – уже врассыпную; отталкивали, сбивали друг друга… Марк стоял, вжавшись в нишу подъезда.

Наконец, подъехала пожарная машина. Марк вышел из своего укрытия… Кофейня располагалась в единственном уцелевшем деревянном доме среди каменных строений Кинг‑ Джордж, и он медленно догорал. В соседних домах все еще светило несколько окон, но и они уже гасли как свет в опустевшем театральном зале. И как всегда в Иерусалиме, несмотря на продолжавшуюся суету пожарных, подступала тишина; обволакивала, словно ночной туман, спустившийся с окрестных гор. А Марк уже шел по Невиим мимо железных ворот с вознесенным над ними крестом – к себе домой…

Он поднялся по тихой лестнице на второй этаж, вошел в комнату, включил свет: все так и осталось на своих местах – кровать с незаправленным одеялом, стол у окна, два стула, в углу – дощатый, обтянутый клеенкой чемодан… В чемодане к своей радости он отыскал чистое полотенце, в туалете обмылся до пояса… Что‑ то изменилось: то ли комната стала меньше, то ли больше – город за окном

Марк разделся, скользнул под одеяло. Где‑ то вдалеке взвыла – и смолкла сирена то ли полицейской, то ли пожарной машины. Положив руку на теплую рукоять пистолета, Марк спал.

…Он проснулся от скрипа – открыл глаза и успел заметить лысый череп, мелькнувший в дверном проеме. Видение исчезло… Марк вскочил, подбежал к двери, распахнул ее: на лестнице между первым и вторым этажом вполоборота к нему стоял Стенли в пижаме и шлепанцах на босу ногу.

– Доброе утро!

Стенли молча разглядывал Марка.

– Доброе утро! – повторил Марк, – вы решили проведать меня? Это очень трогательно. Как видите, со мной ничего не случилось.

– Очень рад, – проговорил Стенли и, мерно перестукивая шлепанцами, спустился на свою площадку.

– Ах, да… возможно, вы как‑ то связали вчерашний ночной шум с моим появлением? Но это неправильное умозаключение. Я не имею никакого отношения к произошедшему. Так и скажите вашему…

Подняв голову, Стенли смотрел на Марка.

– Впрочем, – продолжал Марк, – он достаточно умен, чтобы самому разобраться в этом деле…

Слова погасли, и стало очень тихо.

– Где Тея? – проговорил Стенли.

– Что? Что вы имеете ввиду?

– А разве она не с вами?

– С какой стати ей быть со мной?!

Стенли кивнул головой, словно иного ответа и не ожидал.

– Она сказала, что уходит к вам.

– Ко мне… Она ушла?

– Да… – слова Стенли едва долетали до Марка. – И это после всего, что я для нее сделал… Она неблагодарна…

– Я… я совершенно не при чем!

– Это вы уже сказали дважды! – проговорил с неожиданной силой Стенли.

– Но где она сейчас?

– Вам виднее.

– Но…

Стенли скрылся в своей квартире. Протяжно мяукнув, щелкнула дверь.

Марк вернулся в комнату. Солнце уже стояло высоко. Занавеси были раздвинуты, и казалось, комната, как каюта корабля, плыла в ослепительном свете. Он снова, и более внимательно, оглядел свое жилище. Выдвинул ящик тумбочки, пошарил внутри… Ничего. Только обрывок старой газеты. И пыль. Если и впрямь оставлена записка, где она? Может быть, на столе под клеенкой? Переставил на стул кружку с заплесневелым чаем, приподнял клеенку… Вот она! Листок с наискось бегущей карандашной строкой. Рахель Имейну, угол Борухова. И – стрелкой: вход со двора, обогнуть дом. Интересно, почему она решила, что он придет?.. Вспомнил темный неподвижный взгляд, запах ее тела… А Герда пахнет бельем. Чистым бельем после стирки.

Я ждал ее полчаса на автобусной остановке. Наконец, она приехала, молчаливая и усталая. Я поцеловал ее в мягкие безответные губы, вручил три белых хризантемы. «Какие красивые! » – сказала она и взяла меня под руку. Мы молча прошли по переулку мимо садиков с низкорослыми лимонными и гранатовыми деревьями к моему дому. «Очень мило! – сказала она. – А кто еще здесь живет? » «Рав Мазиа. На первом этаже. Его очень уважают. Еще в юности он выиграл конкурс на лучшее знание Торы». Про его слепоту я не стал ей сообщать. «Какая прелесть! » – сказала она, и по пыльной лестнице мы поднялись на второй этаж, вошли в квартиру. При виде моего логова в ней пробудилась жизнь: она охнула, засмеялась. «Боже мой, вы, мужчины, и впрямь не можете жить одни! » «И вы тоже, – сказал я, снимая книги со стула и тем самым приглашая ее сесть. – Видишь, я ждал тебя. Оцени закуску! » «О, да! – сказала она. – Это что, брынза? Давай приступим. Я ужасно голодна».

И мы выпили красного вина, съели греческий салат, который я приготовил (только его я и умею делать), и маленькие плотные пальчики из свернутых виноградных листьев, начиненные рисом. И снова выпили. Темнело, но я не стал зажигать свет.

– Как хорошо! – сказала она, – как тихо!

– Что‑ нибудь случилось?

– Нн‑ нет… Вернее, да… Пару часов назад мне сделали предложение.

– Так… И ты приняла его?

Потянулась за сигаретами, щелкнула зажигалкой, с удовольствием затянулась.

– Это серьезно…

– Я молчал.

– Это очень серьезно!

– Не сомневаюсь.

Она сидела вполоборота ко мне, глядя в окно, и я видел ее профиль, точеный профиль камеи.

– Кто он?

– Мой друг. Мы с ним уже очень давно встречаемся. Надеюсь, ты не станешь ревновать?

Я плеснул в фужер все, что еще осталось в бутылке. Залпом выпил.

– Скажи, зачем я тебе понадобился? … Мне под пятьдесят. У меня ничего нет. Что тебе нужно от меня? Ты хочешь, чтобы мне было больно?

– Нет, – проговорила медленно. – Не хочу… Как тебе объяснить… Он очень славный. Компьютерщик… Работает на военном предприятии. Все тип‑ топ… И прав – пора, наконец, определить наши отношения. Да и я уже – не девочка!

Хохотнула своим низким хриплым смехом, затянулась сигаретой. Сверкнул на узком запястье серебряный браслет.

– Отгулялась… Муж, семья, ребенок… Все как у всех.

– А я?

– Ты? Ты – настоящий. В тебе есть сила таланта. Может быть, и я его не лишена… Ведь на самом‑ то деле мы оба знаем, что люди живут иллюзорной жизнью. И надо, если по‑ честному, жить так, как ты: чтобы ни кола, ни двора… Лишь комната, заваленная книгами. А в общем‑ то, и они ни к чему.

Я встал, зажег свет. Белые стены. Стол. Стулья. Шкаф. Кровать.

– У меня есть один знакомый…

– Да?

– Целый день он сидит на стуле на одном из перекрестков Эмек Рефаим. Читает Тору и заговаривает с прохожими на своем библейском языке.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒