Часть вторая 6 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 16 из 21Следующая ⇒

Посоветовали искать остатки по городским аптекам.

В аптеках провизоры хмурились, собирали бутылки, склянки с касторкой, ее было мало.

В последней аптеке повезло. Старуха уборщица мыла каменные полы шваброй, чистенькая, аккуратная. Лик лукавый.

Глазунов заругался, она оглядела его внимательно.

– А вы кто такие будете?

– Авиаторы.

– Это которые сегодня иродов с неба прогнали?

– Они самые.

– Животами маетесь?

– Бог миловал! Касторкой аэропланы заправляем, мамаша.

– Это у них, значит, брюхо болит! – засмеялась она меленько.

Глазунов тоже хмыкнул, но невесело. Афанасий загляделся на аптечные шкафчики. На стекле рисунок: гадюка, как заправская выпивоха, заглядывает в бокал на тонкой ножке. Под стеклами же на прилавке пустота. Лежит только здоровенная груша из красной галошной резины. Для чего, не понять.

Провизор, сказав: «Нету, ничего нету», ушел в другую комнату. Афанасий и Нил Семеныч уже направились было к дверям, когда уборщица поманила их:

– Вы доктора Богородского знаете?

– Ну?

– Так вот что я вам присоветую! – зашептала она. – Вы у него в дому пошарьте… Он с нашим‑ то аптекарем в стачке. Ишо под рождество пол‑ аптеки к себе перевез.

– Как понять?

– А так! Нужна какая микстура, ему секретно в ножки люди бухаются… Бумажных денег не берет, только золотые. Я ему сама крестильный крестик отдала… поясницей хворала… Берет также съестное: рыбу, мясо. Вино всякое.

Тут же отправились они к двухэтажному дому. Нил Семеныч нашел Молочкова. Тот выслушал его, подумал и сказал:

– Не ваш первый сигнал…

Впереди поехал «паккард» с чекистами, за ними двигалась телега, так что банки гремели. Автомобиль и телегу оставили подальше от дома Богородского. Шестиоконный фасад выходил на улицу, окна были плотно зашторены, только кое‑ где пробивались узкие лучики света. Слышались веселые голоса, звон посуды.

Чекисты передернули затворы, часть стала под окнами, другие пошли сторожить черный ход. Молочков (Глазунов и Афанасий от него не отставали) поднялся на каменное крыльцо. К двери была приделана бронзовая львиная голова, из пасти вместо языка свешивалось кольцо. Молочков подергал его.

За дверью зашаркали ноги, помедлили, строгий женский голос сказал:

– Что надо?

– Доктора… К больному… – сказал Молочков.

– Доктор отдыхает…

– Я заплачу! Любую сумму! – твердо сказал Молочков.

Зазвякали замки и засовы, дверь приотворилась. За нею стояла красивая девушка в белой наколке на волосах. Смотрела строго.

Молочков шмыгнул внутрь, оттер ее плечом, погрозил револьвером. Та ахнула, зажимая рот ладонью. Рядом с нею тут же стал чекист с карабином. Афанасий и Нил Семеныч двинулись за Молочковым. Тот толкнул дверь из передней. Афанасий заморгал от яркого света.

Свечей здесь не жалели. Хрустальная люстра сияла над длинным столом, накрытым белоснежной скатертью. Во главе стола сидел пожилой человек с белым бритым лицом, брезгливо оттопыривал губу, курил длинную папироску. На нем был костюм немыслимой, ослепительной белизны, под горлом чудной бантик.

– Доктор Богородский? – спросил Молочков у него.

Он чуть заметно побледнел, сдернул с ворота салфетку, улыбаясь, поднялся. В его очках отсвечивали две люстрочки.

– Извините… Это ко мне… – сказал он беззаботно гостям, которые разом перестали жевать. – Вероятно, кто‑ то заболел из ваших коллег? Вы ведь из чека? Товарищ Молочков?

– Вот ордер на обыск!

– Что за глупость! Не понимаю… – Богородский пожал плечами. Из передней быстро и тихо вошли чекисты, встали у окон и дверей.

– Прошу гостей без шума покинуть помещение, – сказал Молочков. – Вас проводят для проверки документов и снятия некоторых показаний. Через два часа мы вас, если вы невиновны, отпустим по домам, уважаемые! Тихо‑ тихо! Шагайте! Вы мешаете обыску.

Ужинавшие, растерянно оглядываясь, уходили. Их сопровождали чекисты.

Богородский сидел за столом, комкал салфетку. На Молочкова он не глядел, только очень часто и быстро протирал стекла очков.

Откуда‑ то из‑ за стены донесся переливчатый смех, звон гитары, голос Настасьи Никитичны с вызовом запел:

А я люблю военных! Военных! Военных!

Красивых и надменных! Надменных! Да!

– Весело у вас… – буркнул Молочков, отодвинул занавеску из бамбуковых висюлек, пошел по темному коридору. Афанасий шмыгнул за ним. Молочков остановился в темноте перед распахнутой дверью одной из дальних комнат и уставился в нее с интересом. В комнате под фиолетовым абажуром горела керосиновая лампа, от этого света там все казалось дымным и сиреневым. Прямо на полу на ковре сидел Леонид Леопольдович Свентицкий, курил, пускал кольца к потолку. Белела его сорочка, перехлестнутая подтяжками, блестели сапоги. Рядом с ним стояла длинногорлая бутылка. Настасья Никитична в черном шелковом платье, сидючи на софе, щипала струны гитары.

Молочков входить не торопился. Афоня ткнулся носом в его спину. Он, смешливо блестя глазами, погрозил ему пальцем.

Летун отпущен на свободу…

Качнув две лопасти свои,

Как чудище морское в воду,

Скользнул в воздушные струи.

Его винты поют, как струны…

Смотри: недрогнувший пилот,

К слепому солнцу над трибуной

Стремит свой винтовой полет…

– запела поповна. – Вы знаете эти стихи, Леня?

– Черви… – сказал сумрачно Свентицкий. – В конце концов всех нас съедят червячки. Но смерти нет. Есть беспрерывное переселение душ, игра природы! Сегодня я человек, завтра – червь, послезавтра – частица птицы, которая его проглотит! Червя, разумеется… Птица сдохнет, но из ее праха вырастет цветок! И это буду все тот же я… А может быть, я стану бобиком? Или лошадью? Вы глупы, Настасья Никитична, если вы не можете этого понять!

– Я так боюсь за вас! – вздохнула поповна. – Еще недавно я вас не знала, а теперь понимаю: вас мне не забыть.

– Еще как забудете, сирень моя! – сказал Свентицкий. Она наклонилась и растрепала ему волосы.

Молочков кашлянул и сказал:

– Миль пардон! Но добрый вечер!

Через несколько минут набросивший куртку Свентицкий узнал, с чем явился Молочков, и разбушевался:

– Как вы смеете? Я честью ручаюсь за доктора Богородского… Он милый интеллигентный человек!

– По‑ моему, вам, Леонид Леопольдович, лучше бы не лаяться! – твердо сказал Молочков. – И вообще странно… пилот красного авиаотряда, и такое времяпрепровождение!

– Это вас не касается… – ледяным тоном отвечал Свентицкий. – Да помолчите вы! – рявкнул он на всхлипнувшую поповну. – Я не допущу!

Но увидев на полу в столовой гору банок, пакетов, склянок, ящиков, рулоны марли и тючки ваты, бутылки, автоклавы, которые чекисты сносили с чердака, и бледного Богородского, который сидел опустив голову, стих.

Нил Семеныч плавал в блаженстве – добыли более шести пудов касторового масла и литров тридцать эфиру, который нужен был для запуска моторов при употреблении в качестве горючего спирта‑ сырца. Даже на Свентицкого особого внимания не обратил. Только и сказал:

– Ну вот вы и нашли свою компанию, Леонид Леопольдович!

Молочков все допрашивал доктора:

– К чему вам, гражданин Богородский, такое богатство? Здесь на дивизию тифозных, дизентерийных, малярийных хватит! Или у вас лично такая болезнь, что для нее пуды лекарств нужны?

Богородский угрюмо ответил:

– Признаю. Скрывал. Подторговывал. Но это – действительно мой личный запас. Приобретенный еще до установления Совдепии. За мои, за личные! Конфискуйте, что ж! Но у меня семья! Она есть хочет! Не на ваш же паек жить!

Молочков посмотрел, как чекисты начали выносить лекарства, постучал пальцем по люстре, висюльки зазвякали:

– Хрусталь… Богатые у вас мебели и хоромы тоже! Все с частной практики?

– Не только… – буркнул Богородский. – В двенадцатом году я разработал методику консервации живых осетров при помощи наркотических средств. Взял патент. Наши осетры живыми прибывали даже в Лондон. Без заморозки, без громоздких цистерн. Я получал свою долю от акционерного общества. Но что из этого? Никто не знал, что будет революция… Люди жили как умели… Кстати, насколько мне известно, вы тоже не знали, гражданин Молочков! Еще недавно учились на ветеринара? Верно? Нет, вы не можете меня ни в чем упрекнуть…

– Кроме того, что зимой тифозные мерли как мухи, а вы кричали, нет медикаментов!

– Мои запасы – капля в море! Каждый несет свой крест! В чем вы меня обвиняете? Я выполнял свой долг отца семейства… Возможно, это эгоистично, но вы, что же, предпочли бы, чтобы с голоду умерла моя семья? Неужели этого нельзя понять? По‑ человечески?

– Понять‑ то можно все… – задумчиво сказал Молочков. – Простить? Не знаю. Сегодня у вас в лазарете померло шестеро раненых. Элементарный сепсис. Йоду нет! А у вас тут – аптека! Так что собирайте вещички! Вы арестованы!

Богородский налился кровью, встал и неожиданно, рвя воротник, захрипел:

– Прокли‑ на‑ а‑ ю!..

Щепкин ожидал, что Маняшин дед окажется таким же огромным, как и его внучка. Но дедуля был невидным, сухоньким, этакий стручок, пересохший от древности. Только глазки из‑ под седой лохматости бровок глянули пытливо, с детской ясностью. Дедуля отложил здоровенную иглу‑ крюк, которой затягивал дыры в сети (гнилой бредешок был распялен по стенке домика), сказал Щепкину:

– Сидай!

Полез в подпол.

Маняша выставила на стол миску с солеными огурцами:

– Извиняй, больше ничего нету! Вина много, а так – голодуем. Вот, знакомься.

На стенке в углу в одной рамочке было натыкано множество желтых фотографических карточек. Лица на них были одинаково торжественно‑ испуганными.

– Тут – мама. Это – батяня. Померши они. Это тетя Миля. Вот – Фрося. А это Егор. Братик. Только, где он теперь, никто не знает. Пораскидало… А это я!

Щепкин улыбнулся. На карточке была длинная, тощая девица с обритой наголо головой, заледеневшими от испуга глазами.

– Чего скалишься? – обиделась Маняша. – Это у меня был стригущий лишай. Всю дегтем мазали!

Под карточками на лавке, укрытая куском потертого синего бархата, стояла тульская гармошка с колокольчиками.

Дедуля явился из погреба с большой четвертной бутылью красного вина. Поставил на стол и строго сказал:

– Сами давили… Вроде церковного. Ты не смотри, краски в нем нет. Одна натуральность!

Они сели к столу. Маняша обтерла гармошку от пыли и подала деду. Разлила по фаянсовым чашкам вино. Щепкин хотел выпить, но дед остановил его:

– Ты, мил человек, тут в чужом дому, не прыгай! У нас свой порядок… Мы без музыки не вкушаем.

Он раздвинул мехи, заиграл «Среди долины ровныя». Колокольчики меленько и тонко позванивали, худые мехи пошипывали, пропуская воздух, но дедуля ловко бегал узловатыми пальцами по перламутровым пуговкам, сразу было видно, гармонист отменный.

Сыграв, он отставил гармошку, поднял чашку, вино в которой светилось ясно и чисто, рубиновым соком, вздохнул:

– Ну, с богом…

Похрустев огурцом, он строго глянул на Щепкина:

– А теперь я плясать буду!

Маняша взяла гармошку, устроила ее на коленях и заиграла «семеновну». Дедуля вышел на середину комнаты, замахал платочком, затопал по глинобитному полу корявыми босыми ногами. Щепкин засмеялся.

– А теперь по второй, – строго сказал дедуля.

Щепкина он допрашивал пытливо и дотошно, начав выяснение вопроса с того, кто его родители? Щепкин не стеснялся, ничего не скрывал. Не понимал только, с чего дедуля все хмуреет и хмуреет, ковыряясь в желтой от древности и табаку бородке. Не дослушав, дед стукнул ручкой по столешнице:

– Достаточно!

Покосился на Маняшу:

– Это что же, жениха привела?

– А что? – смеялась глазами Маняша.

– Не будет моего согласия на это безобразничество! – сказал дедуля твердо. – Ты погляди на себя, дуреха, кто ты есть? И на него. Кто есть он? Ты есть обыкновенная балбеска, без приданого и даже одежи! Твоя судьбина – куски считать. А он есть кто? По прежнему сказать: офицер. В европах живал. Не будет на этот грех моего дозволения!

– Это он боится, что я его брошу, – сказала Щепкину Маняша. – Не брошу я тебя, дед. И в бане мыть буду, и бороду чесать… Чтоб меня громом побило.

Дедуля посмотрел на нее с жалостью, печально вздохнул:

– Баба, она глупой бабой и останется… Что царица, что рыбачка – один хрен! Ум – до порога. Нашла, называется, мужика! Ты только, мил друг, не обижайся! Не гневайся на меня, господин‑ гражданин Щепкин! Только сам посуди, ты в поднебесье с ангелами перемигиваешься, и судьба тебе определена; сколь долго веревочке не виться, а кончику быть! Упадешь ты с неба. А ей что? Вдовий платок наматывать? Грех это, под облаками, в ангельской обители, керосином смердеть! Оттого и век вам определен короткий! Горел ведь уже, значит, еще гореть будешь! Нет, мне в семейство не такой мужик нужен! Нам в семейство человек нужен с хорошим, человеческим ремеслом, на долгий век… А для тебя мне сразу надо будет домовину ладить, гроб то есть. Нет, не будет на это моего согласия!

– Да я ведь и не сватаюсь еще, – серьезно сказал Щепкин. – Так пришел, для знакомства.

– Это он, дедуля, стесняется, – сказала Маняша, скаля белые зубы. – Только я его от себя не отпущу. Мне сегодня ребеночек снился. На него похожий. Глаза серые. Мягонький такой. И губки слюнявенькие… Так что дело решенное!

– Прокляну! – тоненько закричал дед. И стукнул по столу кулачком.

– Он щекотки боится! – сказала Маняша. И пошла на деда.

– Манька! – испуганно закричал дед. Но она подхватила его, защекотала, понесла к печке, он только ногами дрыгался, и посадила его высоко на припечек.

– Корова! – закричал дед с печки. – Сними! Перед гостем позоришь!

– Посидишь! – сказала Маняша и обернулась к Щепкину: – Пошли погуляем.

Они долго сидели на песке, еще теплом от дневного солнца, смотрели на Волгу. В безлуньи темная вода с шорохом касалась берега, над стрежнем плавал белый туман. Маняша сидела рядом, теплое плечо ее грело Щепкина, молчала. Щепкин, вздохнув, хотел обнять ее, но она отчужденно отодвинулась, посмотрела на него строго.

– Ты что, и вправду решил, что я тебя сватаю? Вот чучело! Это у меня язык без костей. А так… Не надо, миленький! Ты ж меня еще и не знаешь хорошо. Одно скажу, покалечит тебя или не покалечит – знай: тут у тебя дом есть, крыша… И тут тебя ждут. Так что возвращайся.

Она крепко его поцеловала, оттолкнула:

– Уходи!

Щепкин ушел послушно.

На кривой улочке, заставленной плоскокрышими мазанками пригорода, было темно, под ногами громко хрустел песок. Не прошло и нескольких минут, как Щепкин понял, что за ним кто‑ то неотступно движется. Останавливался он – смолкали шаги за спиной, шагал – позади начинало хрустеть. Щепкин нашарил кобуру, расстегнул.

– Кто там? – громко сказал он.

Темнота испуганно вздохнула, затопали убегающие.

Щепкин пожал плечами, прибавил шаг.

Над городом уже начала вспухать медовая, рыхлая луна, засеребрила маковки церквей и часовен.

Щепкин вышел на окраину, ближнюю к аэродрому, облегченно вздохнул. У дороги на аэродром горел костер. Возле него сидели трое в серых шинелях, с винтовками, лузгали семечки. Патруль, видно, присел передохнуть.

Увидев Щепкина, солдаты встали.

– Кто такой? – спросил один из них.

– Командир авиаотряда Щепкин. Вот документы, – сказал Щепкин, протягивая мандат.

Солдат с длинным, унылым, каким‑ то лошадиным лицом взял мандат, поднес к свету, изучая.

Сзади снова затопали. Щепкин оглянулся. К костру подходили двое: один полный, оплывший, по брюху блестели перламутровые пуговички, лица второго не разглядеть под черной студенческой низко надвинутой фуражкой.

– Погреться дозволите? – протягивая руки к огню, сказал полный.

Уставился на Щепкина, приподнял картуз.

– Я извиняюсь, это про вас сегодня весь город говорит? Вы аэроплан так лихо сшибли?

– Я, – сказал Щепкин, еще не понимая.

– А зачем? – недовольно вздохнул полный. – Зачем небесных гостей так обидели? Люди, можно сказать, из самого Лондона! К нам с полным пониманием, а вы их обижаете?

Щепкин схватился за кобуру. Она была пуста.

– Не нервничай… – загоготал сзади «студент». – Вот твой шпалер… – Он подкинул на ладони наган. – Что? Не заметил? Я до вашей революции кошельки знаешь как стриг! Никто не замечал!

– Хватит болтать, – спокойно сказал полный. – Кончайте его!

– Постойте… – сказал умоляюще Щепкин. – Нельзя же так…

Они на какой‑ то миг застыли, удивленно уставившись, пораженные его трусливой мольбой.

И тогда он прыгнул в костер, взбив сноп искр, пепла и дыма и заставив их отшатнуться и на секунду прикрыть лица от жара. Метнулся вторым прыжком вбок, в темень, покатился по картофельной влажной от росы ботве – огород, что ли?

Не успел приподняться, как от гаснувшего костра часто, вразнобой ударили вспышки выстрелов.

Пухлая луна быстро побежала по небу, померкла…

«Президент Крюгер» стоял на бочках в бакинской бухте. На маслянистой черной воде играли блики света, и от этого казалось, что грузный корабль движется. Но впечатление было обманчивым. «Президент Крюгер» стоял намертво, вмявшись тяжким корпусом в глубину.

Город мерцал россыпными огнями, ночь была душной.

Коммодор Норрис шел к корме неслышно, ступая по металлической палубе на толстых веревочных подошвах. Ночью он позволял себе отступление от формы и сейчас вышел из каюты в шортах и легкой рубашке. Покусывая погасшую трубку, он остановился, не доходя до кормы: не хотел, чтобы увидела боцманская команда, которая занималась при свете переносных ламп довольно непривычным делом.

Судовой врач стоял к нему спиной, печально насвистывая.

На палубе виднелись три парусиновых длинных кокона, уже накрепко прошитых и обвязанных концами. Боцман и двое матросов зашивали четвертый. На мгновение коммодор увидел в прорехе кокона голову, узнал – Шер, наводчик бакового орудия. Но тут же боцман задернул парусиной почти черный, раздувшийся и обезображенный лик, какой всегда бывает у задушенных.

Норрис поглядел на мачту. Высоко над головой, на рее еще болтались обрывки веревок, их хорошо было видно в молочном сиянии звезд, а может быть, просто он хотел видеть только их и поэтому разглядел.

Час назад казненных спустили с реи, обрезав веревки, доктор констатировал смерть от удушения, хотя констатировать было нечего – тела провисели несколько часов, бросая на палубу тени и мерно разворачиваясь.

Труднее всего было найти людей, которые бы исполнили приговор трибунала. Когда охотников не нашлось, флагман просто приказал боцманской команде, приступить к делу.

Экипаж был выстроен по правому борту, офицеры стояли с расстегнутыми на всякий случай кобурами, из‑ за тяжелого пулемета у надстройки на юте настороженно следил за строем старший помощник.

Норрис на процедуру не смотрел, сидел на складном стульчике, разглядывал море. Лицо его было неподвижным и почти равнодушным, но если бы кто‑ нибудь в тот миг мог заглянуть в его душу, то отшатнулся бы, пораженный смятением коммодора.

Конечно, он подавил бунт твердой рукой, так, как обуздывали некогда мятежников на кораблях флота его величества предки коммодора, и даже пошутил потом по этому поводу в кают‑ компании, но тяжкое чувство позора, что это случилось именно в его экипаже, недоумения, что это вообще могло случиться с его матросами, англичанами, воинами, соотечественниками, давило его.

Русские могли вытворять что угодно, мутная, первобытная славянская душа выплескивала свои загадки в мятежи, цареубийства, бунты и революции. Но эти, свои, дисциплинированные и спокойные…

Они ввалились к нему в каюту вчетвером, выстроились у переборки, наводчик Шер от имени всей команды заявил, что они требуют прекращения военных действий и немедленной отправки домой. В случае неисполнения требования власть на корабле возьмет матросский комитет за возвращение на родину, члены которого и стоят сейчас перед сэром Норрисом.

Он сказал, что хочет подумать, попросил час на решение и ответ.

Корабль тогда стоял у стенки, со штаб‑ квартирой Центро‑ Каспия поддерживалась прямая телефонная связь, и это решило все. Собрав офицеров в кают‑ компании, он выслушал их соображения и увидел, что они не уверены в надежности команды.

Тем временем в порт быстро прибыл взвод стрелков – сипаев, оцепил корабль по пирсу, с моря подошли и стали с правого борта в двух кабельтовых четыре торпедных катера.

Мятежники заперлись в матросском кубрике, но им сказали, что в случае, если они добровольно не отдадут себя в руки командованию, их вину разделит весь экипаж.

И они отдраили дверь.

При обыске среди их вещей были найдены листовки, уже знакомые Норрису, напечатанные слепым шрифтом на плохой бумаге. На требование сообщить, кто и где им передал их, бунтовщики ответили молчанием.

Суд был скор и деловит. За попытку мятежа на военном корабле коммодор мог карать своей властью, и он это сделал, только для формальности получив согласие трибунала.

Когда приговор привели в исполнение, Норрис отвел корабль от пирса – нужно было предупредить попытки дезертирства на сушу и прервать преступные каналы, по коим на корабль поступает большевистская пропаганда…

Коммодор еще раз посмотрел на печально посвистывающего судового врача, прошел в свою каюту, сел к столу, раскрыл библию. Но читать и размышлять не смог, ему что‑ то мешало. Когда он догадался, что не может спокойно сидеть перед открытым на палубу иллюминатором, Потому что боится, не грохнет ли в него с палубы выстрел, он встал, невесело усмехнулся, задраил накрепко на все барашки иллюминатор и задернул занавеску.

Никогда не думал, что доживет до такого часа, когда будет не доверять собственной команде.

И это в то время, когда совершенно ясно: воздушный террор против Астрахани не приводит к желаемым результатам, пехотные же части наступающих красные перемалывают на подступах к городу. Их народный флот заблокировал минными заграждениями подходы к устью Волги, только вчера, пытаясь нащупать проход среди минных полей, подорвался и погиб миноносец «Надежда», на котором стараниями Норриса были поставлены отличные новые стомиллиметровки. Обеспечив свою безопасность с моря, большевики держат Волгу в своих руках на всем участке от Астрахани до Царицына.

Объединение армий Колчака и Деникина в районе Царицына не удалось. Адмирал, теряя войска и оружие, уходит от натиска красных армий на Уфу. С юга идет упорное продвижение Добровольческой армии, но Москва, на удивление, все еще слишком далеко.

Быстрой победы не выходит.

И хотя флот под объединенным командованием практически доминирует на Каспийском морском театре, перерезав все пути снабжения нефтью большевистских районов, решающей роли в летней кампании он не играет и играть не может.

К тому же – эта история с мятежниками.

Началось с сигнальщика Коллинза, которому удалось уйти от кары, обернулось настоящим бунтом!

Как в дальнейшем поведут себя матросы? Норрис растерянно курил, с изумлением понимая, что уже не может однозначно ответить на этот вопрос.

Есть разношерстный славяно‑ английский экипаж, есть горстка офицеров. Кому можно доверять полностью? Горстке?

Нет, нужно быть тоньше, умней.

Немедленно выйти в море, чтобы за будничной судовой работой забылись события этого дня. В море корабельный механизм дисциплины и подчинения наладится.

Быть помягче с командой.

Делать вид, что ничего особенного не случилось. Просто несколько человек нарушили устав и за это, только за это, понесли суровое, но справедливое наказание.

Нельзя сейчас будоражить, тревожить натянутые до предела нервы матросов.

Более того, надо прикинуть и поразмыслить над тем, чтобы сменить часть экипажа, отправив его на другие корабли, перетасовать матросов, как карты, потому что в основе всякого общего действия – в этом Норрис был уверен – лежит крепкая мужская дружба, а она рождается трудно и долго.

Чтобы одному матросу притереться, привыкнуть к другому, нужно время, много времени. И пока это будет происходить, пока в матросских кубриках будут рождаться маленькие сплоченности, чувство локтя – флот будет боеспособным.

Коммодор повеселел, вышел снова на палубу.

На баке саванов уже не было, боцман плескал из ведра по палубе, отмывая пятна, под кормой застучал движок моторного баркаса, он побежал прочь, в открытое море. Проходя в полосе света, на миг открыл Норрису картину: четыре кокона лежали, как поленья, на палубе, над ними сидели и курили туземцы в мохнатых папахах: казненных взялись выкинуть в море местные охранники. Видение мелькнуло и исчезло.

…Получив от коммодора Норриса конфиденциальное письмо с рассказом о бунте и предупреждением о мощной силе большевистской пропаганды, шеф‑ пайлот Лоуфорд выстроил на аэродромном поле всех британских пилотов, мотористов и механиков и приказал произвести в палатках и сборном бараке тщательный, повальный обыск. У пилотов ничего не обнаружили, кроме детективов, журналов с голыми девочками и обычных писем. Но у одного из мотористов, пожилого молчаливого человека, в рундучке была найдена смятая отпечатанная слепым шрифтом листовка.

Откуда она у него взялась, моторист отвечать отказался. На ярость Лоуфорда ответил просто:

– Эту войну, я знаю, выиграют большевики. Разве вам, сэр, не ясно, что за ними народ? Когда нация поднимается против нас, дело проиграно. Мы здесь лишние.

Лоуфорд, выслушав, приказал отправить моториста в Ростов, в контрразведку, к милейшему полковнику Ер‑ Назарову.

Моториста, хоть он и британский подданный, увезли.

Даже Черкизов, покачав головой, сказал:

– Однако, наш шеф – человек свирепый.

Русские авиаторы прониклись к Лоуфорду невольным уважением: не пожалел даже соотечественника, все знали, что такое попасть в подвалы к Ер‑ Назарову. Живыми оттуда не выходили.

Шеф‑ пайлот после того неудачного налета две недели выжидал. Когда его спрашивали, почему никто не летает на Астрахань, он сухо объяснял:

– Они там наверняка считают, что я нанесу немедленный удар в отместку за потери, явно готовы встретить нас огнем. Пусть привыкнут к тому, что мы не летаем. Наш удар должен быть неожиданным и окончательным!

Себя Лоуфорд не щадил.

Каждый день часа по три гонял свой «де‑ хэвиленд» по небу, тренировал нового стрелка. Остальные пилоты по очереди поднимались, встречались с ним в учебном бою.

Опаленное солнцем, зашелушенное ветром лицо Лоуфорда стало кирпично‑ красным, щеки ввалились, глаза были холодны и яростны.

Отстраненный от полетов Черкизов сидел в штабе, занимался канцелярией, в ответ на усмешки Мити Тубеншляка замечал:

– Терпеливость – свойство нужное. Раз приказано передать отряд сэру, я передал. Однако же, меня, Митя, напрасно со счетов списываешь… Мы еще полетаем!

На этот раз «де‑ хэвиленд» пришел к Астрахани один. Очень высоко по розовому утреннему небу полз серый крестик. Геркис, сидевший в кабине «ньюпора», долго смотрел на англичанина из‑ под ладони, спросил удивленно у Глазунова:

– Слушай, комиссар, может быть, они думают, что мы тут спим?

Глазунов не ответил, смотрел на небо тревожно. С миноносцев, стоявших на Волге, ударили зенитки. Шрапнель рвалась, не долетая до англичанина, вспухала хлопковыми, рваными облачками.

– Не нравится мне это, Янис… – наконец сказал он. – Почему он один?

– Вот посажу я его – тогда узнаем! – оскалился весело Геркис, нахлобучив на голову свою германскую стальную каску, завертел рукоять динамо‑ пускача.

«Ньюпор» пошел на взлет, флотские прекратили огонь. «Де‑ хэвиленд» развернулся, высыпал бомбы в Волгу, покатился от «ньюпора» прочь на юг. Обе машины исчезли из видимости.

Афанасий полез на крышу ангара с шестикратным биноклем в руках ждать возвращения Геркиса.

Глазунов пошел к «фарману», который стоял с разобранным мотором. Англичане сколько дней не летали, Нил Семеныч считал, что и сегодня их не будет, занялся металлическими дряхлевшими на глазах внутренностями «сальмсона».

Минут через двадцать Афанасий закричал с ангара:

– Летит!

Мотористы повскакивали. На ангары, не выдержав, полез и безлошадный Кондратюк.

Афанасий спрыгнул с ангара, побежал к кухне. В его обязанности входило налить Геркису кружку чая, чтобы выпил прямо возле «ньюпора». Если захочет еще раз слетать. Но до кухни не добежал, потому что вокруг разом все тревожно закричали. Афоня оглянулся и оцепенел.

С самолетом происходило что‑ то непонятное. Он шел страшно близко к земле, так близко, что временами пропадал, ныряя в пригородные овраги. Только вдруг возникал в туче пыли, красный, тупоносый, задирался к небу и снова накренялся. Чуть в стороне от кладбища росло несколько тополей, «ньюпор» направился прямо на них, все зажмурились, но мотор тонко взвыл, в каком‑ то нелепом прыжке истребитель перепрыгнул через тополя, сбивая макушки крыльями, ударился в землю, подскочил и перевернулся вверх брюхом, показывая иссеченные, песком и камешками плоскости и фюзеляж. Хорошо были видны темные пятна от масла.

Сразу стало тихо.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒