Часть вторая 5 страница

Налево – весь авиационный отряд, в полном параде, у каждого в руках свеча в полпуда. Направо – флотский духовой оркестр, все в матросках, трубы сияют золотом. Икон большевики не признают, значит, вместо икон пусть будут просто картины из жизни природы: розы красные, ромашки, голуби прочие или чайки. Нил Семеныч речь скажет. Потом оркестр грянет «яблочко»… Потом… А что потом? Ах да, целоваться же надо… Ну, это дело лишнее… На виду у всех? Нет, он на это не пойдет! Пусть просто возьмут их под руки и поведут по ковру из собора прямо к легковому «паккарду» – Молочков из чека на такой случай должен дать! Только сиденья заштопать надо, а то вата из них лезет, и шоферу сказать, чтобы побрился, а то вечно ходит чумазый. Лампы в фарах, конечно, заменить. А может, не надо шофера? Самому сесть за руль! Левую ногу на педаль тормоза, правую на газ… И… как рвануть!

Афанасий засмеялся, закрыв глаза. Но тут же что‑ то тревожно кольнуло в груди. Он думал уже с сомнением, а согласится ли Даша столько ждать? Ничего, подождет! Кто же такую в жены возьмет: брат воюет, имущества у нее нету. Да еще на руках три родственных рта. Их ведь не прогонишь, придется кормить, воспитывать, что ж поделаешь, не чужие.

Поглядев на закатное небо, Афанасий решил: пойду! Раз уже определил ее судьбу на будущее, надо, чтобы она ее знала, да и младшим нужно показать, кто их будущий воспитатель и хозяин.

Перед домом Афанасий смахнул с сапог пыль, подтянул ремень. Пожалел, что нет на нем никакого легкого ранения, не в бинтах, не в горести. Была бы проверочка: если зарыдает, заплачет – женюсь! Не пожалела бы раненого – не женюсь… А так что ж, придется без ранения.

Однако никакого разговору не вышло.

Не успел сказать, что Щепкин вернулся, девчонка выскочила за ворота, помчалась на аэродром.

Ну, ясное дело, родной брательник!

Близняшки закричали Афанасию, что есть хотят. Младшенький полез к нему на руки играть.

Пришлось Афоне и в игрушки играть, и кулеш доваривать, и мыть на ночь младшенького, и спать укладывать. Но он ворчал только для виду – пусть привыкают, кого в дому слушаться.

Авиаторы засиделись в саду возле дачки далеко за полночь. Просто сидели вокруг шаткого стола, вспоминали, какой был Туманов. И все как‑ то не верилось, что больше никогда не выбежит он среди зимы на снег и не станет делать гимнастику; никого не похвалит и не отругает, блестя пронзительно‑ синими глазами; нет Туманова…

Даша тоже сидела за столом, держалась обеими руками за руку Щепкина, словно боялась, что он уйдет, исчезнет. Шептала тихо:

– Ой, страшно как!.. Ой, не надо, Данечка…

– Что – не надо? – спросил Глазунов.

– Все… Летать.

– Успокойся… – усмехнулся Щепкин.

– А кто ж теперь командиром будет? – спросил моторист Мамыкин.

– Буду просить, чтобы в штаарме вот Щепкина назначили… – сказал Глазунов. – Не откажешься, Даня?

– Нет, – просто сказал Щепкин. – Если поможете…

– Где же этот Свентицкий? – вздохнул Кондратюк.

– А что все‑ таки у тебя с ним случилось? – спросил Щепкин.

– Вылетели на разведку. Смотрю – конница, около сотни, казачки… Развернул «фарман», сигналю Свентицкому – стреляй! А он уставился как полоумный и не шевелится. Лицо белое. Потом, когда сели, стал говорить: «льюис» заклинило… Я на пулемет глянул – стреляет! Ничего там не заклинило! – Кондратюк даже посизел от злости.

Леон прибрел среди ночи, когда все, кроме Глазунова и Щепкина, уже ушли спать. Сел за шаткий стол, уронив голову на руки. Вокруг фонаря на столе густо плясала мошкара.

– Надрызгался, мон шер? – брезгливо сказал Щепкин.

– А… Даняша… Хлебни, Данечка… Я и тебе принес!

Прыгающими руками Леон вытащил початую бутылку, нашарил на столе кружку, налил.

– Может быть, проспишься? – сказал Щепкин. – Или сейчас потолкуем?

– Понимаешь, этот мешок с салом мне не верит! – сказал серьезно Свентицкий. – Который Кондратюк… Ведь у меня и вправду пулеметик заклинило… Я правду говорю! А он на меня с кулаками!

– Ладно, – сказал Глазунов. – Меня другое интересует. Вот если завтра налетят – ты стрелять будешь?

– Отвечать комиссару, Даня? – осведомился Свентицкий.

– Да, только правду.

– Чужой ты стал, Данечка… Чужой…

– Ты отвечай…

– А не знаю… – тихо и печально сказал Леон. – Не знаю, и все тут. Ты представь себе только одно: там, на их машинах, сидят не только англичане, но и такие же славянские караси, как мы с тобой. Посулили им Россию, выдали одежонку и по пять фунтов на рыло, усадили в кабины – летите, воины! Ведь я мог быть на их месте? Мог… Что же мне, в самого себя стрелять?

– Так… – сказал Щепкин. – Ну что ж, Леон… Раз ты так, я должен решать…

Свентицкий хрипло засмеялся:

– Ты меня, знаешь, в чеку! И к стенке…

– Это успеется… – хмуро сказал Глазунов. – Что с вами?

– Не вижу смысла… – вздохнул Свентицкий. – Вы, кажется, видите! А я нет… Мне наплевать, какие знамена будут реять над моей любимой отчизной. В полосочку или клеточку. Почему я должен гробить людей за вашу красную тряпочку? Чем они виноваты?

– Ну и чего ты все‑ таки хочешь?

– Летать, – сказал Свентицкий. – Самое смешное… Я хочу просто летать. Я отравлен, Даня! Мне нужно небо!

Мечтательно и печально он посмотрел наверх. В деревьях завозились сонные воробьи. На фуражку Леона, лежавшую на столе, капнуло белым. Свентицкий засмеялся:

– Трагедии не выходит!

– Был бы трезвый, я бы тебе морду набил! – сказал Щепкин.

– Набей! – согласился Свентицкий. – Нет, право слово, набей…

– Что делать будем? – спросил у Глазунова Щепкин.

– Ты – командир!

– Выгнать его к чертям?

– А куда он пойдет?.. К кому придет? Понимаешь?

– Хорошо. Я тебя отстраняю от полетов, Леон! С мотористами служить будешь.

Свентицкий долго молчал.

– Что скажешь?

– Мне разобраться надо, Даня! Я уже сам себя не понимаю! А насчет службы – так я и гальюны чистить буду! Только не гони ты меня… Нет у меня никого… Один я. Ты – со своими. А я – один.

…Назавтра из штаарма пришло подтверждение: по желанию отряда командиром назначили Щепкина.

Щепкин подошел к Геркису, который дежурил в кабине «ньюпора», сказал:

– Слышь, Янис! Ты только не обижайся! Но дай мне вместо тебя подежурить. Мне за Туманова с ними баланс свести надо. Когда заявятся.

– Понимаю, друг! Кароший ты парняга! Летай!

Геркис полез из «ньюпора» с готовностью.

Лоуфорд потянул плавно ручку управления на себя. Мощный двухместный «де‑ хэвиленд» задрал нос, пошел в небо. Сэр Генри взглянул в бортовое зеркало: стрелок во второй кабине был не то тяжело ранен, не то расстрелян. Вяло моталась только макушка его желтого шлема, брошенный пулемет вращался на турели. Пространство за хвостом было чистым. Только откуда‑ то снизу послышался слабый треск, словно рвали парусину.

Лоуфорд сдернул запотевшие очки, протер их перчаткой, надвинул вновь на глаза. Все равно видно было плохо: обильный пот струился из‑ под шлема, заливал глаза.

Шеф‑ пайлот брезгливо ощутил свое тело, оно было мокрым и скользким, словно намыленным, и как‑ то съежилось. Одежда: теплое белье, свитер, кожаная тужурка и штаны – казалось, разом отвердела, стала как скорлупа. Мучительно толкалось в виски одно: что же случилось?

Стрелка на указателе скорости двинулась к нулю, пайлот поспешно перевел машину в горизонтальный полет, метнул глаз на компас. Что за дьявольщина? Ведь он явственно помнил, что ровно пять минут назад брал курс на юг! Начал восстанавливать картину боя, припоминая, с чего все началось…

…Эскадрилья подошла с зюйд‑ зюйд‑ веста. Вечернее солнце должно было слепить зенитчиков на земле и пароходах. Только начали расходиться по трое, выходя на бомбометание, как неожиданно густо задымила и, отвалившись, скользнула вниз хвостовая машина.

Лоуфорд завертел головой, шелковый шарф, намотанный на шею, чтобы не натереть ее, вдруг стал тугим, сдавил горло.

Пристроившись где‑ то близ города, в хвосте эскадрильи шли вражеские аэропланы. Сколько их, пайлот сосчитать сначала не успел, потому что летели они тоже со стороны солнца, и ослепительное сияние ударило, обожгло глаза до радужных пятен. Лоуфорд явственно видел, как разом открыла огонь вся эскадрилья. Закричал было: набирать высоту. Понял, глупо: никто не услышит.

Но и в это мгновение страха еще не было. Русские (это он знал) пилотируют плохо, на своих слабых машинах даже на крутые виражи не решаются, разворачиваются медленно и плоско, как они говорят, «блинчиком», на вертикали и скольжение не выходят – моторы не выдержат.

В тот миг в кончиках пальцев, крепко державших ручку управления, мелко закололо, по телу прошла волна привычного жаркого озноба, как всегда перед хорошей дракой. Лоуфорд отсигналил летнабу, четыре бомбы, облегчая машину для свободного боя, ушли куда‑ то в крыши и купола. Стрелок приник к пулемету, ободряюще показал большой палец: готов!

Лоуфорд одним взглядом охватил пространство боя и зло ощерился: позор! Его строй атаковали всего две машины: истребитель «ньюпор» и тихоходный древний «фарман», ползший далеко позади. Но эскадрилья, словно ошалев от неожиданного нападения, вместо того чтобы уйти в высоту, которую русским не взять, или разумно принимать бой, развернувшись на встречный курс, разваливалась на глазах, как стог сена под ветром. Одни бессмысленно метались у земли, другие уходили на юг, третьи, беспорядочно облегчаясь от бомб, лезли прямо к Волге, под огонь военных кораблей. Вслед за ними рвался «ньюпор» с красным капотом, загонял под огонь зениток, время от времени покачивая толстыми короткими плоскостями.

Лоуфорд резко рванул ручку, вышел на глубокий вираж, выровнялся и пошел, нацелившись на краснорылую машину. Он знал точно – такого удара никто не выдерживал. Пилот отвернет, уйдет вверх или вниз, но в любом случае подставит себя уже незащищенный массой мотора под мгновенный удар пулемета. Стрелок знал любимый прием шеф‑ пайлота, насторожился, собравшись в комок. Все решали нервы и точный расчет.

Мелькнули считанные секунды. «Ньюпор», словно поняв намерения Лоуфорда, развернулся и пошел навстречу. С медленной быстротой, как во сне, перед пайлотом вырастал тупой нос встречной машины, прозрачный круг винта, он явственно различал, как из патрубков на моторе вытекают сгустки газов.

«Сейчас… Сейчас…» – думал Лоуфорд, чувствуя, как холодеет лицо от желания увидеть: мелькнет над головой исцарапанное перкалевое брюхо и вдоль него ляжет, распарывая, как рыбу ножом, очередь.

«Ты хороший парень, – успел он еще подумать. – Но все равно тебе конец».

И здесь случилось то, чего он никак не ожидал и что ошеломило: русский, поняв, что прицел его не совсем точен, едва уловимым движением легко подправил «ньюпор» так, что тупой нос его уперся прямо в винт машины Лоуфорда. И тогда впервые Генри изумленно понял, нет, не понял, почувствовал: этот не отвернет! Еще несколько секунд и, врезавшись друг в друга, они станут просто дымным облаком, в котором смешаются клочки плоти, кровь, металл моторов и последний крик Лоуфорда. Руки действовали автоматически, он резко двинул ручку от себя, машина клюнула, по глазам пайлота неуловимо быстро мелькнула тень «ньюпора». Стрельбы он не слышал, только машину тряхнуло, как от удара бичом. В зеркало он увидел, как сполз, сидевший спиной к нему, стрелок и, словно яйцо, мерно закачалась его голова в шлеме.

Руки внезапно налились свинцом, тело обмякло, испарина тронула лицо. Как будто пробежал десять миль без отдыха, а второе дыхание так и не открылось.

Он по себе знал: второй атаки не будет. Слишком много сил и нервной энергии отбирает даже одна такая схватка, после таких боев он ощущал только одно – смертельную усталость, безразличие и желание поскорее приземлиться, чтобы вывалиться из машины и полежать на траве.

Но был еще долг командира, и, пересиливая себя, он начал оглядывать пространство над городом, чтобы собрать и увести эскадрилью. Впереди у горизонта расплывались черточки, храбрецы уходили врассыпную, но курс держали общий – к югу. Лоуфорд хотел выругаться, но не успел. От левой плоскости полетели ошметки, он вздернул голову, оцепенел. Этот сумасшедший на «ньюпоре», набрав хорошую высоту, теперь плавно ниспадал, ведя огонь короткими, экономными очередями. Это было так противоестественно, что Лоуфорд непременно бы погиб, если бы промедлил. Однако сработали заученно рефлексы, педаль газа вжалась до конца. «Ньюпор» прошел метрах в десяти от плоскости. Круглая кожаная голова пилота блеснула выпуклыми очками. Он погрозил кулаком. Лоуфорду померещилось, что он смеется.

Нет, это был, конечно, превосходный мастер. В английской армии на хорошей машине ему бы цены не было.

Дальнейшее туманила пелена страха. Потому что впервые пайлот понял – за ним охотятся, не он, а за ним. Яростно, но деловито. От быстрой серии эволюций Лоуфорд хватал воздух, задыхался. Опомнился только тогда, когда от высоты острая боль пронзила виски, земля ушла далеко вниз, лежала плоская и пестрая, как топографическая карта, искусанные губы покрылись шершавой, сухой коркой. «Ньюпор» куда‑ то исчез, видно пилот понял – на высоте его не достанет, или просто у него вышел запас горючего.

Британец положил машину на обратный курс. Город и Волгу оставил справа. Вскоре увидел – у небольшого села в степи стоит, расплываясь, столб дыма. Понял – кто‑ то из своих нашел последний аэродром именно здесь. Но снижаться не стал. Плыло медленно внизу зеленое море камышей, прошитое полосками и пятнами воды, открылся берег моря. Мотор работал ровно, и все было спокойно вокруг, словно шел обычный тренировочный полет.

Но сэр Генри работал автоматически, занятый неожиданными и непривычными думами. Откуда они взялись? Ведь аэродром был накрыт точно еще в первой бомбардировке! Сколько у них еще таких фанатиков? Боже, как глупо все получилось! Страх постепенно проходил. Ему уже снова хотелось увидеть облупленный красный нос, юркий силуэт темно‑ зеленого «ньюпора». Сегодня в чем‑ то тот, с нелепыми звездами на крыльях, оказался увереннее и сильнее. В чем? Неожиданность? Да! Но не только. Здесь был какой‑ то просчет. Он привык драться с противником, похожим на него самого. Никто не хочет умирать! Это было главным. И если у тебя крепче нервы, то ты заставишь любого вспомнить об этом в последнюю секунду и сломаться. Но этот сегодня заставил вспомнить почему‑ то простую истину его, Лоуфорда. Он чувствовал, сегодня не пилотаж, не мощь моторов решила судьбу боя. Неужели тот действительно не боялся смерти? Ну нет, этого быть не может! Никто не хочет умирать! И завтра же он должен, обязан вогнать этого мальчика – теперь он был уверен, что только юнец мог так безрассудно атаковать! – в землю.

Когда на аэродроме вытянули стрелка, он был без сознания, на губах пузырилась кровавая пена…

Раненого стрелка понесли на носилках к санитарной палатке, Лоуфорд смотрел вслед. На поле, хаотически разбросанные, стояли приземлившиеся раньше аэропланы.

Почти у самого барака из рифленки вверх колесами лежал помятый тяжелый «де‑ хэвиленд», вокруг него муравьями возились механики, видно кто‑ то при посадке не рассчитал, скапотировал, расшиб машину.

Никто не бежал навстречу Лоуфорду, поле было пустынным.

Он опустился на землю, чувствуя, как от усталости и пережитого подламываются ноги, лег на спину, уставился в раскаленное, белесое небо.

«Дурацкая, нелепая, сумасшедшая война! – думал англичанин сердито. – Русские сами не знают, чего хотят. Глупые приказы их главкома бросают отряд с места на место, и нигде нет настоящего успеха. Из‑ под Царицына снова вернули на прежнее место стоянки, в который раз нацелили на Астрахань, но никто не гарантирован, что завтра новый приказ снова не сорвет отряд с места, и его бросят куда‑ нибудь на север или на юг… А коммодор Норрис требует одного – Астрахань, Астрахань, Астрахань…»

Шеф‑ пайлот чувствовал, как его сильное, молодое, тренированное тело постепенно наливается покоем. Но это не радовало… Экзотическое и выгодное путешествие оборачивалось кровью.

Лоуфорд поднялся.

Когда он вошел в барак, увидел – в кают‑ комнате полно пилотов. Злые бледные лица, тягостное молчание. На столе разлито вино, в комнате висит плотная пелена табачного дыма.

– Кто не вернулся? – снимая перчатки, спросил Лоуфорд.

– Эд Ричи… – сказал Тубеншляк. – И штабс‑ капитан Марвин. Он у него стрелком ходил сегодня…

Лоуфорд поморщился, черт с ним, с русским, но веселый рыжий Ричи? Он был отличным воякой, свойским парнем, почти мальчишкой выступал в воздушном цирке, показывал изумительные по храбрости номера.

– За Ричи они дорого заплатят, – угрюмо сказал шеф‑ пайлот. – А кто разбил «де‑ хэвиленд»?

– Я… – сказал из угла Черкизов. Лицо у него было желтым, восковым. Повязка на руке намокла.

– Вот как? – Лоуфорд пожал плечами, обернулся к Тубеншляку. – Передайте господину Черкизову, что я буду решительно требовать от русского командования отстранить господина Черкизова от руководства отрядом. Я намерен взять всю ответственность на себя.

Митя перевел и добавил от себя:

– Крышка тебе, Витюша… Эта кукла альбионская своего добьется.

– Черт с ним! – яростно сверкнул глазами Черкизов. – Скажи ему – я обещаю впредь летать аккуратней…

Выслушав Тубеншляка, Лоуфорд покачал головой, сказал твердо:

– Ни о каких полетах господин Черкизов пусть больше не думает. Он плохой пилот. «Де‑ хэвиленд» стоит около полуторы тысяч фунтов. Я не имею права доверять столь дорогие машины людям, которые не умеют садиться даже в полном безветрии.

– У меня же руку пробило… – сорвался Черкизов. – Что он, смеется?

– Плюнь, – сказал Тубеншляк. – И скажи спасибо, что в это пекло больше тебя не сунут! Мне бы так…

Стрелок Лоуфорда умер от ран через час.

Зарыли его в тот же вечер в чужую землю, на чужом кладбище за станцией. Могила все время осыпалась, со стенок струился белый песок. Треснул сухой винтовочный залп. Ветер шевелил на мачте приспущенный «Юнион Джек».

Позже шеф‑ пайлот аккуратно заполнил счет в казначейство. Боевые действия в воздухе против вражеских аэропланов по контракту оценивались в три раза дороже обычного полета. Русские задолжали за этот день британским авиаторам триста сорок фунтов. Счет за смерть стрелка и гибель Ричи, упавшего вместе с Марвиным под городом, он заполнил отдельно, приложив адрес близких Эда. Они получат тысячу фунтов за него плюс страховка.

После этого шеф‑ пайлот заперся в своей комнатке в бараке и впервые за все время пребывания в России оглушил себя водкой, стараясь забыть все случившееся. Однако забыться не удалось. Чем больше он пил, тем холоднее и трезвее становился. Так с ним бывало всегда, когда он встречался со смертью…

Геркис уныло ругался по‑ латышски. Языка Щепкин не понимал, но суть была ясна: столько дней ждал боя, а, когда он произошел, дрался не он. Геркис скреб свой затылок, моргал светлыми ресницами, поминал латышских чертей. В самые скорбные моменты переходил на ядреную русскую речь, И это уже было понятно. Щепкин отхлебывал из макитры крепкий квас, жмурился от удовольствия. Одежду он сбросил, сидел за столом в трусах, потное, блестящее тело подсыхало. Усталость была приятной. Тело казалось невесомым, кожа покалывала, как от озноба.

Мотористы закатывали аппараты в ангары. В распахнутое окно залетали обрывки слов и смех. Радость победы делала всех говорливыми.

– Да ладно тебе! – наконец оборвал Щепкин Геркиса. – Ну что ты, Янис. Завтра полетишь сам! Машину я тебе сдал целенькой!

– Это я еще посмотрю! – сказал недоверчиво Геркис и отправился к ангарам – щупать и обнюхивать свой «ньюпор».

Полевой телефон на столе пищал то и дело: звонили из штаба армии, из реввоенсовета, из горкома, от флотских, из редакции газеты… Поздравляли, ликовали, спрашивали: сколько сбито вражеских налетчиков? И хотя была подожжена только одна машина (она упала где‑ то за городом, на розыски уже отправились), но ее, горящую, видели разные люди, с разных точек, и от этого (и еще от желания как можно более значительной победы) им казалось, что сбито гораздо больше аэропланов. Тут же рождались сумасшедшие слухи, спрашивали, взят ли в плен английский командующий воздушными силами, которого заставили приземлиться чуть ли не на аэродроме. Правда ли, что Щепкин заставил врезаться в Волгу большой бомбардировочный аппарат, который утонул, а – экипаж выловили рыбаки? Верно ли, что назавтра назначен воздушный налет на английский аэродром? Одним словом, от радости сделались глаза велики не меньше, чем от страха.

Щепкин высочайшей радости не разделял. Деловито прикинул, как бы он сам назавтра поступил на месте английского командира эскадрильи, и пришел к выводу: завтра же ударил бы всеми силами, собрав самых опытных истребителей. Для человека сведущего сегодняшний воздушный бой говорил многое: несмотря на то что удалось сбить одну машину, сожжена она прежде всего от неожиданности удара, внезапно. Остальные же легко ушли от погони. Щепкин ставил себя на место британцев, и все более уверялся в том, что в ближайшие дни нового воздушного боя не избежать.

Он тут же начертил на листке схему расположения зенитных батарей на берегу Волги, поставил значки‑ утюжки, обозначив военные корабли, и начал прикидывать, как бы сговориться с наземными артиллеристами и флотскими пушкарями на предмет того, чтобы, изобразив паническое бегство, опять подманить англичан под огонь артиллерии. Такие штуки он не раз выкидывал на германском фронте, вылетал один на передовую, завидев тевтонов – они обычно летали тройками, – подходил близко, когда те открывали стрельбу, поджигал у себя под ногами дымовую шашку и всячески хулиганил: демонстрировал подбитость и паническое бегство, падал к самой земле. Тевтоны радостно снижались, дабы добить русского, и получали хорошую трепку. Но там он хорошо знал артиллеристов и они хорошо знали его машину, а тут и свои могли по нервности вмазать так, что только обломки полетят. Привычки у них не было. Надо было договариваться основательно.

Щепкин умылся, начал одеваться.

…В тот вечер город двинулся на аэродром. Несмотря на строжайший запрет, то и дело близ часовых появлялись люди, глазели на костер близ ангаров, на аэропланы.

Пришла, отпросившись с дежурства в лазарете, с сестрами и братиком Даша. Часовой гостей не знал, не пускал на аэродром, но Афанасий сказал решительно, что, мол, свои, родственники Щепкина. Довольный, важно повел гостей показывать аэродром. Младшенький глядел на него доверчиво, сунул ручонку в его руку, сиял глазами. Близняшки хихикали. Даша побежала к брату, но он быстренько выпроводил ее из кабинета: ругался с интендантом, который доставил гнилые сухари. Не успела Даша уйти, как за дверью послышался низкий голос:

– Ты меня не тискай, а то я так тисну, ни один фельдшер не исправит! Тоже мне, ухажер!

В кабинет заглянул растерянный дежурный, но его оттолкнула и вошла Усова Маняша, дева из судоремонтных мастерских. Она оглядела Щепкина и вздохнула:

– Ну и вид у тебя! Хвораешь, что ли?

– Нет. Просто устал.

– Чего же в мастерские к нам не идешь? Когда ругать надо было – шли, когда целовать – стесняетесь? Ну ничего, мы не гордые, сами пришли!

Обрадованный помехой интендант умчался.

Она смотрела на Щепкина, посмеиваясь, показывая ровные белые зубы. Сегодня она казалась уже не такой громоздкой и даже стала вроде бы чуть ниже ростом. Может быть, потому, что не была расхристанной, а подобралась, приоделась. Аккуратная ситцевая кофтенка, довольно смелая по здешним понятиям, короткая юбка зеленого сукна, на ногах юфтовые туфли на пуговичках. Голову она замотала белой косынкой, низко надвинув ее на лоб, так ходят рыбачки, укрывая лицо от солнца. Загар не брал ее лицо, в мелких точечных веснушках, оно казалось особенно белым. От волнения на щеках пятнышками проступал румянец, насурмленные беспощадно брови смазывались, плавилась на жарких губах кровавым пятном помада.

– Ну, как я? Старалась! – гордо сказала она. – Зеркала нету?

– Нету, – сказал Щепкин. И протянул ей платок. – Утрись.

– А что, поплыла моя прелесть?

– Немыслимой ты красоты девушка! – сказал Щепкин. – Мадам Баттерфляй! Сказка народов Востока!

– Ох ты! – Она наконец глянула в оконное стекло на свое отражение: – Действительно. А ведь старалась! Все старались! Тонька кофту дала. Микитична обувку.

Взяла платок, крепко утерлась.

Щепкин смотрел, улыбаясь. Смешно, с нею он не чувствовал никакого стеснения, которое овладевало им обычно в присутствии женщин. Не испрашивая разрешения, она обошла комнату, с любопытством потрогала его шлем, опасливо покосилась на телефон.

– Важный ты, – сказала она с уважением. – И стол у тебя важный! А что у тебя с физией‑ то? Как кислотой плеснули!

Она сказала так просто, что Щепкин, который обычно не любил таких вопросов, объяснил коротко.

– Небось маешься, думаешь, урод, мол? – сказала она. – Я тебе вот что скажу: с лица воду не пить! А фигурой ты очень даже видный. И ручки у тебя дай бог! Наверное, если прижмешь, охнешь?

– К чему это?

– Да понравился ты мне, – сказала она печально. – Все ждала, еще придешь. Ты на собрании тогда на меня что, обиделся?

– Было дело.

– Нехорошо. На меня обижаться нельзя. У меня характер такой, бритвенный. А почему? Потому что считают, раз я такой дылдой уродилась, значит, со мной можно просто. По улице пройтись, так стесняются, верзила, мол. Все больше за пазуху нырнуть норовят. Вот и приходится! А ты не начнешь за пазуху?

– Нет… – засмеялся Щепкин.

Она неожиданно расстроилась:

– Да что я, вовсе без симпатии?

Вот и пойми ее!

– Ты вот что! – сказала она. – Спасибо тебе. От имени всех. Все в небеса сегодня смотрели! А я в особенности. Только ничего не поняла: тырк‑ тырк – и все кончилось! Быстро ты их.

– Как вышло, – засмеялся Щепкин.

– Ты сейчас летать не собираешься?

– Нет.

– Тогда пошли! – сказала она.

– Куда?

– Ко мне! Когда ж у меня еще время будет тебя с дедом познакомить! Он у меня знаешь какой? Любого человека глянет – и сразу ему рецепт! Никогда не ошибается, какой человек.

– Я‑ то при чем?

– Так ведь понравился… – тихо сказала она, глядя на него пытливо кошачьими своими глазами, и неожиданно залилась краской. – А ну тебя!

Через поле Щепкин шел рядом с нею.

На аэродроме произошел переполох, мотористы выскакивали из ангара, глядели.

– Кто такая? – спросила изумленно Даша у мастерового Балабана, потому что он был из местных.

– Гибель! – сказал тот в ужасе. – С виду вольная, сунься – голову свернет! Пропадет товарищ Щепкин… И чего он с ней поперся? С ней же никто не ходит, знают, что змея! Пропадет!

Даша, разом озлев, накричала на малышню, собрала сестер‑ братьев, повела домой с аэродрома. Афоня поплелся было за ними, но она сказала:

– Слушай, ты не ходи к нам, пожалуйста! И ничего мне от тебя не надо: мы сами справимся. У нас родной брат есть!

– Глупая ты… – сказал Афоня рассудительно. – Ну, пошел он с девушкой. Чего злиться?

– А то, что с нею он пошел, а нас даже и не заметил!

– Он же не нарочно…

– Нарочно не нарочно, а приведет в дом эту каланчу, что будет?

– Жить будете…

– А ты знаешь, какая она? Нет! И я не знаю… Может, она вообще нас не полюбит! Может, у них свои дети заведутся… А мне, что ж, до конца моей молодости на себе брата да сестер тянуть? Я же учиться хочу!

В серых глазах ее полыхала обида на Щепкина.

…Между тем Щепкин шагал рядом с Маняшей по кривым переулкам, курил, смеялся, но все время чувствовал, что до конца радоваться ему что‑ то мешает. Наконец понял: Свентицкий сегодня даже не зашел к нему на дачку поздравить с победой. И весь вечер его нигде не было видно.

Не успел Афоня, получив полный афронт от Дашки, вернуться к ангарам, на него накричал Глазунов:

– Где шляешься без дела? Запрягай кобылу! Сегодня все касторовое масло выжгли!

Афоня, огрызнувшись, запряг отрядную кобылу, покидал в телегу пустые жестянки. Нил Семеныч уселся рядом с ним и уже примирительно сказал:

– Поехали… Сам понимаешь, без касторки нам гибель.

Касторка!

Ее жаждали, ее искали, о ней молились в тот далекий год все механики и мотористы красных авиаотрядов. Потому что только эта нежная маслянистая жидкость могла заставить работать нелепые на сегодняшний взгляд, старые, изношенные двигатели, вполне сравнимые по капризности с человеческим организмом.

Не было касторового масла – и стояли на аэродромах мертвые машины, армии оставались без воздушной разведки, ослепленные неизвестностью. Была касторка – и в небе стрекотали моторы.

И хотя авиация в то время не решала судьбы сражений, потому что была слаба и малочисленна, и история решалась в буранных атаках конницы – свист сабель, хрусткий удар; вершилась в смерчах артиллерийских разрывов – дым над цепями наступающего офицерья, тугой звон шрапнели; а еще вернее – штыком, а еще вернее – смертельной хваткой на хрипящем горле врага, но все‑ таки не забудем и ее… Потому что и эта лекарственная жидкость, отпускаемая ныне по рецептам, тоже работала на революцию!

Глазунов сердито тряс мандатом, но на главном аптечном складе только разводили руками: «Сколько же можно? Все выбрали! До капли! »

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒