Часть вторая 4 страница

Глазунов, отдуваясь, выплыл из бани. В усах блестели капли воды. Девчонка смотала удочку, подошла.

– Здрасьте, Нил Семеныч!

– Дашка? – удивился тот. – Ты чего на аэродром не приходишь? Раз Щепкин твой улетел, так и меня забыла?

– Провалился бы он, ваш аэродром! Данька мне запретил там объявляться! Мол, это дело военное. И мне болтаться среди вас не к чему! А мне и верно – не к чему: у меня семья!

Она невесело махнула рукой.

– Как живешь?

– Поговорить надо. Зайдем ко мне?

– Раз поговорить, так зайдем, – согласился Глазунов.

Одеяло было ветхое, сшитое из пестрых лоскутков, кое‑ где даже ватная подбивка вылезла, но чистое, простиранное до свежего хрусткого запаха. Под одеялом уже спали трое: две девчонки‑ близняшки уткнули носы в подушки, только одинаковые косички торчали. Меж ними важно развалился карапуз лет пяти, бровки сдвинул, откинул величественно пухлую ручку. Афанасий чуть не прыснул: дай такому в руки скипетр и державу – чистый царь!

Девчонка погрозила Афоне глазами. Заслонив каганец ладонью, так что рука просвечивала, увела Нила Семеныча и его из комнатенки, где спали младшие. Показывала она сестер и брата с чисто материнской гордостью. К комнате была пристроена верандочка: загородка на столбах, мелко застекленные стены, по которым вился плющ. Даша поставила на шаткий стол каганец, побежала во двор, там стояла летняя печь. Афанасий увидел, как она, став на колени, начала раздувать в ней жар, загремела чугунками. На верандочке стояла узкая кровать с серым солдатским одеялом, этажерка из бамбука, набитая толстыми книгами (на них Афоня покосился с уважением, решил, что в доме есть взрослые, на Дашу даже не подумал). Глазунов сел на ступеньки, закурил.

– Это сестра нашего Щепкина! – сказал он.

– Хороший у них дом, – заметил хозяйственно Афанасий.

– Дом мы у них сожгли, – сказал Глазунов.

– Как сожгли? – удивился Афанасий.

– Долго рассказывать, – вздохнул Глазунов. – Да не гляди! Не этот дом! Далеко отсюдова. На железной дороге. В этот мы их уже тут вселили. Выхлопотали.

– Книжек‑ то сколько! – с уважением сказал Афанасий. – Видать, ученые у нее родители?

Глазунов чудно поперхнулся, потом забормотал тихо:

– Нет у нее родителей. Отец был, да по зиме тут, в Астрахани, от сыпняка помер. У них за старшего – Даня. Только они и не видят его. Понимаешь, голова‑ тыква?

– Война, – согласился Афанасий.

С реки веял теплый ветер. Доносился брех собак. Звезды висели низко, казалось, протяни руку – сорвешь, покидавши на ладонях, как печеную картошку, куснешь, и будет небесная сладость.

Афанасий смотрел, как на дворе метался свет из печи, прыгала по земле Дашина тень.

Даша взбежала на веранду, расставила миски на столе, разложила деревянные ложки.

– Садитесь, что же вы!

Сели к столу. Она притащила черный чугунок, разлила из него черпачком уху. Сладко запахло рыбным. Афанасий сглотнул слюну, взялся за ложку. Глазунов полез в карман, вынул и развернул бумажку, там лежал граненый кусок синеватого твердого рафинада.

Даша сунула руки под передник, стала в стороне у притолоки.

– А ты чего? – спросил Глазунов.

– А я уже ела, – отводя глаза, сказала она. – Вы кушайте, кушайте! Вы же мужчины. Вам много надо.

– Не годится так! Садись! – приказал Глазунов.

Она уселась напротив Афанасия.

Начали есть. Уже с первой ложки Афоня понял: от рыбы тут только запах. Но ничего, хлебал охотно, главное, что горячее. Прикинул, что еще впереди чай с натуральным сахаром, для чаю же приберег и свою долю кукурузной лепешки.

Когда Даша, убравши со стола, принесла закопченный латунный чайник и разлила по кружкам, Глазунов расколол сахар на ладони ножом на три куска. Положил перед каждым.

Афанасий уже собирался откусить, когда, увидел, Даша отодвинула от себя свою долю, начала пить впустую. Глазунов незаметно придвинул к ней свой кусок. Афоня понял: для мальцов бережет.

Помял в пальцах сахарок с острыми гранями, даже закрыл глаза от соблазна. Вздохнул и положил его рядом с каганцом, прямо посередине стола.

Глазунов фыркнул, глаза смеялись.

– Эх вы, чижи! – сказал он почему‑ то весело.

Чай попили просто так, для видимости. Даша предложила заночевать: до аэродрома далеко, а за ночь там ничего не стрясется. Сбегала в дом, бросила на пол пару кожушков, одеяла, подушки. Дождалась, когда гости улягутся, забралась на койку сама. Афоне не спалось. Нил Семеныч тоже ворочался рядом с ним, кашлял. Даша села на койке, белое лицо ее качалось тенью на стене, засмеялась:

– Ночь какая‑ то чудная!

Нил Семеныч спросил разрешения покурить, задымил, усевшись. Лысая голова отсвечивала, как глобус, глаза мерцали.

– Ты чего молчишь? Что у тебя за дело? О чем говорить хотела? – спросил он Дашу.

– Вы там, на аэродроме, скажите, чтобы перестали харчи таскать. Что мы – нищие? Данька свой паек приносил, так это понятно. А другие зачем? Я давеча этого самого латыша вашего, Геркиса, так шуганула!

– Ну и напрасно. Все видят, бедуешь…

– Я не бедую! – сказала она. – Мне из депо помогают, дров вот завезли с весны. В лазарете полный паек дают. Санитарка же. В исполнительном комитете ситцу выписали на рубашки и платья. Три пары ботинок дали. Почти новых. Все бы хорошо – одно мешает: не верят мне, каждый день ходят, детей тревожат. Одно бубнят: брат воюет, ему не до вас, а ты что за хозяйка. Сдай их в детприемник! Только я, что же, безрукая?

– Даня, может, и нескоро вернется, я сам схожу и скажу, – кивнул Глазунов.

Афанасий слушал, помалкивал. Девчонка ему понравилась. Такая и по уху съездит – не обидишься.

– Ученая ты, – промолвил он, вздохнув, с завистью. – Вон сколько книжек! У нас даже у учителя в станичке таких толстых не было.

– Какая я ученая? – серьезно ответила Даша. – Хочу только знать… Про все на свете… Мне Даня сказал, где все прописано. Называется «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона». На все буквы алфавита по книжке. Я уже от «А» до «Р» дошла. Ну, например, знаешь, что такое агава?

– Скотина?

– Растение. С такими твердыми листьями, редкое… А есть еще слово «индульгенция»… Знаешь?

– Куда уж нам! – пробурчал Афанасий.

Глазунов заколыхал боком, пискнул. Афоня вгляделся. И с чего смеется? Но Нил Семеныч неожиданно добрым, непохожим голосом сказал:

– Ах, вы даже не знаете, какие вы чудесные ребята! И это хорошо… Значит, недаром все…

– Что все?

– Мы, революция, голод…

Где‑ то в доме заиграл на скрипучей скрипочке сверчок. Со двора потянуло по‑ утреннему росным ветром. Хотя была еще полночь.

– Нил Семеныч, а как вы к аэропланам попали? – спросил Афоня. – Ну, я – понятно, меня никто не спросил, хочу я или не хочу, а вот вы как?

– Я‑ то… – Нил Семеныч покашлял. – История долгая… Человеку одному спасибо… Был такой в городе Киеве – инженер Фаддей Николаевич Гейнц. И хотя фамилия у него немецкая, человек он был вполне русский. Давно это было. Десять лет назад. Шил я до этого, ребятки, в городе Москве, на Пресне. Служил на ткацкой фабрике ремонтником по станкам. И был и в те поры вполне убежденным сторонником учения товарища Маркса о гнусности буржуазной жизни. В тысяча девятьсот пятом году в Москве народ на восстание поднялся. Ну, дело давнее, побили нас! А как пошли аресты, меня в первую голову взяли: ах, мол, Глазунов! Оружейник? Дело‑ то было в том, что я для боевых дружин множество всякой рухляди – ружья, кольты, браунинги – ремонтировал. Да и сам не прятался… Надо было, стрелял! Правда, следствие об этом не знало, а то бы – петля! Одним словом, сунули меня на каторгу, аж в Минусинск… Отгрохал я свое, в девятьсот девятом году сняли с меня кандалы, пригрозили: сиди тихо! В Москве и Петербурге жить запретили… Вот я и подался в Киев. Бедовал страшно. На работу с волчьим билетом, как каторжанина, не брали. Ну, ходил я по дворам, инструментик раздобыл, и где что починить: швейную машинку «Зингер», будильник или таз запаять, отлудить – это мог! Где покормят, где гривенник кинут. А самое противное было – каждую неделю ходить в участок отмечаться, поскольку назначен был надо мной строгий полицейский надзор.

Глазунов помолчал, уставясь в угол. Помотал толовой, вздохнул.

– И вот однажды увидел я афишку на тумбе, а в ней было сказано, что на поле киевского общества воздухоплавания совершит показательный полет и будет держать перед комиссией экзамен на звание пилота авиатор Гейнц. Входной билет – пятак. Ну, душа у меня техническая, взыгралась! Пошел. На поле трибунка поставлена, духовой оркестр наяривает кексгольмский марш, дамы под зонтиками веерами обмахиваются. На трибуне аж желто от погон… Генерал, офицерьё! Городской голова Дьяков… Кого только нет!

Аэроплан в натуре, я в первый раз увидел. Машина была заграничная. «Блерио‑ XI». Только машиной это сооружение назвать было трудно, ребятки! Стояло черт те что! Потом‑ то я в ней разобрался! Колесики на пружинных рамочках – смех; движок марки «Анзани» в двадцать пять лошадиных сил – хилость! Стояла эта страховидина и дрожала от самого малого дуновения… Однако музыка утихла, и распорядитель прокричал в рупор, что на таком аэроплане конструктор Блерио год назад, двадцать четвертого июля тысяча девятьсот девятого года, перелетел Ламанш! Еще кричал, что авиатор Фаддей Гейнц есть рекордсмен Российской империи, поскольку поставил такие рекорды: в городе Кракове летал целых пятнадцать минут, а в Пардубицах поднялся на высоту тридцати семи сажен!

Афанасий, не выдержав, фыркнул. Нил Семеныч посмотрел на него неодобрительно:

– Сейчас, конечно, это кажется ерундой. Потому что и аэропланы такие уже мало кто помнит. Война все вперед двинула.

– Как это двинула?

– Так… Как только войне понадобились аэропланы, тут же коммерсанты смекнули – выгодно! Россия не без таланта. Были бы гроши, изобретатели найдутся. Один наш тяжелый бомбардир с четырьмя моторами «Илья Муромец» – воздушная крепость, четыре «максима», бомбовой груз приличный – чего стоит! Знаешь как германцы его боялись! Не было у них такого аэроплана… И ни у кого не было! Теперь сравни даже так, начали мы империалистическую войну с «фарманами» да «вуазенами». На них даже вооружения сначала не ставили. Только фотографические аппараты, снимать расположение войск противника… Летали эти загробные рыдания – смотреть было жутко. Да еще делали их из гнилой фанеры, на соплях, лишь бы взлетел… А как и где сядет – это уже коммерции не касалось! А кончили как? Вот сейчас девятнадцатый год… Лучшие марки дают скорость более двухсот верст в час, высоту взяли до пяти километров, тыщу верст без посадки с хорошим горючим, с полной заливкой вполне проходят…

– Это наши‑ то? – удивился Афанасий.

– Да я не про наши. Наши, если по совести, нужно уже на дрова разобрать! Долетали свое когда еще, теперь перелетывают. Я про британские машины… Усек?

Даша нетерпеливо зашевелилась.

– Я про это совершенно не понимаю… Вы, Нил Семеныч, про тот полет расскажите. Дамы как одеты были? Небось все в тюле и кружавчиках?

– Чего не помню, того не помню… – признался механик. – Не до того было. Вышел авиатор, весь в коже, усы стрелкой, генералу честь, дамам воздушный поцелуй, полез в аппарат. Ну, затряслась эта штука, покатила, взлетела. Музыка – туш, дамы – в визг, гимназисты фуражки к небу швыряют… Восторг полный!

Он помолчал.

– Честно говоря, меня даже в слезу кинуло! Ведь человек летит! Человек!

– Ну а дальше? – заторопила Даша.

Глазунов хмыкнул:

– А дальше сел он! Генерал его к груди прижал, вручил ему патент на звание пилота, шампанское при народе выпили! Покачали его, покидали в воздух! Ну, я решил, что с такой важной птицей мне не знаться! Позволил бы только машину посмотреть, пощупать… Дождался, когда толпа разошлась. Сижу один. Гляжу, идет он через все поле, хмурый. И с ним мальчишка какой‑ то. Берут они «блерио» за хвост и тянут его в сарай. Сами тянут! Ну, я помог… Гляжу, в сарае на столе обед: кувшин – глечик с кисляком, хлеб серый, луковка… Он мне вежливо:

– Прошу откушать!

А я:

– Не понимаю… Вы же авиатор!

– Ах, бросьте! На руках носить – это у нас могут… А вот если деньги нужны, куда там! А я ведь мой «блерио» на свои сбережения купил… В долги влез. Теперь кредиторы по векселям требуют. Не знаю, что и делать. А хотел одного: чтобы расшевелить здесь, в России, наше отечественное болото. Ведь Европа‑ то обгоняет. Там не спят.

Испросил я разрешения, осмотрел аэроплан, мотор простукал. Он смотрит с интересом:

– Простите, вы, я вижу, специалист. Где служите?

Я объяснил.

– Не пойдете ли ко мне механиком?

Я ему: волчий билет. Политик, мол.

Он смеется.

– Ерунда! На это у меня связей хватит!

В общем, сошлись мы с ним…

Глазунов свернул новую цигарку. Афоня даже дыхание затаил от интереса. Такую жизнь он слышал в первый раз.

– И покатили мы по всей России, – сказал Глазунов. – С выступлениями. Нашелся жук, афиши отпечатал, сборы себе греб. Но ничего, жили. На ипподромах выступали. Первое отделение – скачки, вольтижировка, второе – смертельный полет чемпиона России, короля воздуха Фаддея Громобоева! (Это он себе такую фамилию для выступлений взял. ) Года три повыступали, и вот вижу я: падает у публики интерес к полетам! С одной стороны, привыкать начали, с другой стороны, конкуренция пошла. Ну, я про европейских гастролеров не говорю… А вот наши дворянчики в небо полезли. Модно стало! Вроде верховой езды. Чуть что – читаешь: «Граф такой‑ то совершил беспримерный полет на купленном во Франции аппарате…» Военные чины тоже не дремали, тут дела шли посерьезнее, открыли школы воздухоплавания на Каче, в Гатчине. Закон был железный: нижние чины к полетам не допускались, в дело шла только белая кость…

– А ваш Фаддей… как его? – перебила Даша. – Тоже белая?

– Своим горбом до инженерства дошел. И вот однажды, году в тринадцатом, в Воронеже объявили наш полет. Осень была, ярмарка. Толпа подвалила немалая… А тут дождь, да с ветром. Мы говорили нашему «жуку»: «Нельзя ему лететь! » Он аж побелел: «Что вы, такая выручка! Сказать, что полет отменяется, разорвут! » Фаддей Николаевич рукой махнул: ладно! Поднялся он, ребятки, ничего… Только сарай, в котором мы аппарат держали, дырявый был, подмокла, отяжелела обшивка… Облака к земле жмутся, дождь хлещет, видимость как сквозь кисею. Не вынес движок, заглох… Аппарат как споткнулся, клюнул и вниз…

Глазунов замолчал.

– Ну а дальше‑ то? – осторожно спросил Афоня.

– А дальше публика очень довольна была… Как же! За пятак такое представление, натуральную гибель показали! Схоронил я его! Устроился на паровую мельницу кочегаром. А тут война: вызывают меня к воинскому начальнику! «Такой‑ то? » «Так точно! » «В аэропланах разбираетесь? » «Так точно! » «Отправляем вас в школу воздухоплавания в Севастополь. Там в авиационных механиках нужда! » Ну, посоветовался я с товарищами…

– Какими товарищами? – удивился Афанасий.

– Как… какими? – усмехнулся Глазунов. – К тому времени многие из ссылки вернулись, кто удрал, кого отпустили… Подняли голову и те, кто на воле мутное время пережидал… Собиралась в кулак партия, готовилась… Так вот, посоветовался, а мне и говорят: поезжай, Семеныч… Нельзя, чтобы в авиаторах наших людей не было… Вот я и поехал. Сначала к машинам меня не пускали. Определили обслуживать привязные аэростаты системы «Како» и «Парсеваль». Надувались эти мешки летучим газом. К каждому привязана корзина. В ней наблюдатель для корректировки артиллерийской стрельбы… М‑ да… Под Бельцами, однако, допустили меня и к машинам. К тому времени среди авиаторов убыток был большой, хочешь не хочешь, а пришлось обучать и выпускать в полеты и нижние чины. Жили новые пилоты от остальных отдельно. А как лететь надо – в первую голову они! Был у нас один барон. Выйдет на поле, платок поднимет, смотрит. Чуть шевельнется, сразу: «Ветер! Не полечу! » Ну а моим – только бы летать! Моим, потому что сжились мы. Весной восемнадцатого, когда уже революция загремела и на Украине черт те что творилось, решили наши высшие чины сдать машины германцам. Только сунулись они к аппаратам, а вокруг пулеметы, а за пулеметами мы… Натуральная битва пошла. Ничего, выдюжили! Считай, почти весь авиаотряд улетел на сторону революции!! Так‑ то, Афанасий Дмитрич!

Даша набросила платок, пошла к двери.

– Ты куда?

– Давайте еще чайку попьем! С воблой… У меня две штуки есть.

Она выскочила во двор, завозилась у печки.

– Завидую я тебе, Афанасий Дмитрия! – грустно вздохнул Глазунов.

– С чего?

– Молодой ты… Я уже в землю расту, а ты – наоборот. Такое увидишь!

– Какое «такое»?

– Люди без неба не могут… Раз оторвались от земли – теперь не посадишь. Как настанет в скором времени светлое царство труда – это я тебе авторитетно говорю – Россия‑ матушка еще всю вселенную удивит! Какие воздушные машины будут – это сейчас не представишь… Может, даже стеклянные, наподобие хрустальных шаров, чтоб плыли по небу и сияли… Может, многокрылые и огромные, как город. Российский человек способный, ему только волю дай. А воля будет! Будет царство талантливых людей, Афанасий Дмитрич! Может, и ты еще по небу помчишься… Без всяких машин! А что? Я вот думаю, если человеку к туловищу крылья приделать, движок легкий, свободно без механизмов лишних парить можно… Кувыркаться там… – Он ткнул цигаркой в звезды.

– Не… – сказал Афоня со вздохом. – Мне это ни к чему! Летал уже!

– Летал! – передразнил Глазунов. – Не летал ты еще, а тебя везли, как мешок с овсом… Страх, он все убивает! Какую ты красоту мог понять, если трепыхался, наподобие карася на суше? Вот когда сам, по своей воле сядешь. Да нырнешь в небеса… Запоешь! По себе знаю… Потому что все глупое, мелкое от тебя отлетает… на земле остается…

– Чего же не летаете? – удивился Афанасий.

Глазунов постучал по груди, где сердце.

– Движок не позволяет… Клапана износились.

– Не… – подумав, твердо сказал Афанасий. – Мне и на земле хорошо…

Вернулась Даша, запалила каганец. Снова все поднялись к столу, захрустели разломанной воблой. Но она не ела, не пила. В задумчивых глазищах плавало отражение пламени от каганца, тонуло в глубине зрачков, как в омуте.

– Скорее бы война кончилась! – тихо сказала она.

Волга была сизо‑ коричневой, по ней от сильного ветра полосами шла мыльная пена, берега тонули за сеткой теплого дождя. Щепкин и Коняев сидели под навесом на носу баржи, тянувшейся за буксиром. Буксир натужно водил округлым черным задом, с него несло дымом, громко шлепали плицы колес.

За спиной Щепкина топтались в загородках кони, хрустели овсом, старались куснуть друг друга.

Щепкин сидеть в трюме не мог, задыхался от густой тошнотворной вони, когда‑ то на барже возили селедку, и она насквозь пропитала ее муторным духом. Сейчас в трюме вповалку спали красноармейцы, то, что осталось от полка Коняева, люди устали так, что ничто на них не действовало.

Переправиться белогвардейцам так и не дали. От Астрахани вверх по Волге на выручку поднялись две миноноски, плавучая батарея, моряки ударили дружно и азартно, поддержанные артиллерией, и контра не выдержала, попятилась, а потом, ударилась в бег, рассыпаясь по степи.

Теперь коняевский полк, сменив резервами, отводили в Астрахань на отдых.

Щепкин брезгливо тронул лицо, по нему стекала вода. За две недели боев он ни разу не побрился, подбородок оброс колкой щетиной. Глаза все еще были кровавыми, болели, но смотреть было можно. Кто бы увидел сейчас Щепкина – ее узнал: от комбинезона остались одни лохмотья, на ногах под коленку синие австрийские обмотки, прожженная у костров овчинная папаха, по которой стекают дождевые струи.

Коняев листал корявыми пальцами тетрадку в черном коленкоровом переплете, шевеля губами, задумчиво читал про себя.

Тетрадка была тумановская, нашли, когда собирали вещи авиатора, чтобы отправить близким.

– Далеко смотрел мужик… – с уважением сказал Коняев. – Нет, ты послушай, Даниил, что пишет: «…республика не должна надеяться на помощь со стороны: отечественная авиация должна в будущем стать действительно отечественной. Но для этого нужно многое. Прежде всего – развивать моторостроение. Создание новых конструкций, по моему мнению, пойдет двумя путями: легкомоторная авиация – деревянные конструкции, тяжелая – металлические. Вопрос в том, что сталь тяжела. Алюминий слишком дорог. Только в том случае, если будет много дешевой электроэнергии, алюминий может стать основой для новых типов аппаратов. Но для этого нужен мир, быстрое развитие промышленности…» Башковитый был мужик… А пишет – все понятно, хотя и чертежей много.

Щепкин покосился на тетрадь. На развороте пером были набросаны эскизы странных крылатых конструкций.

– Ему бы не летать надо было. Аэропланы строить, нас учить, – сказал он.

– Ты скажи, летун, а с чего его все ж таки сшибли? – сощурился Коняев. – Ошибся?

– Нет. Трое на одного. Сила!

– Ну а ежели один на один – вот ты, скажем, сшибешь англичанку?

– Постараюсь, – сказал Щепкин.

– Очень мне, знаешь, понравилось это дело… Аэроплан иметь при полку. Глаза в небе – это тебе полная картина боевой обстановки, – молвил Коняев. – Буду просить в штаарме, чтобы мне после пополнения от вас пилота подкинули. Пойдешь?

– Как прикажут…

– Привык я к тебе, – вздохнул Коняев.

Поймал заскорузлой ладонью горсть дождя, отпил, почмокал, сплюнул:

– Ну природа! Скажи, пожалуйста, даже дождь и тот солью отдает! И как тут люди живут? Нет, конечно, рыба – вещь богатая. Но ведь чудно: сколько земли, а овоща настоящего нет. Даже капусту и ту из‑ под Нижнего возили. Не говоря уже о картошке.

Он долго смотрел на низкие берега, на камыши, с которых лениво снимались, вспугнутые шумом буксира, стайки чирков. Не столько улетали, сколько делали вид. Бежали, шлепая лапками по воде, трепыхая крыльями над кувшинками, садились вновь. Сразу было видно, отвыкли от страха перед человеком, никто на них не охотится уже который год. Другая дичь в моде.

Берега были тихими, спокойными.

Казалось, никакой войны на свете нет.

– А ведь сладкой воды целая Волга, – сказал Коняев. – Я так думаю: будет победа, останусь тут. У меня по армии друзей много! Будет у нас специальный батальон воинов‑ огородников! Чего смеешься? Огороды здесь хорошо примутся. Илу в реке много, камыш гниет! Жирнота!

Щепкин покосился на него недоверчиво: шутит, что ли? Коняев смотрел на берег с нежностью.

Порылся в карманах шинели, вынул тряпочку, развернул, заслонив, чтобы не смочило. В тряпице лежали мелкие плоские зернышки.

– Вот, глянь! Это я, когда в Австрии в плену был, у одного австрияка выпросил! Синенькие.

– Семена?

– Они самые. Баклажаны. Они у того австрияка были необыкновенной величины и красоты! До трех фунтов весом! Полированные. Называется сорт «гогенцоллерн‑ гигант». Он их в теплице выхаживал. Ну это понятно… Австрия ведь… А здесь солнце жаркое!

– Вы это что, всерьез?

– Конечно нет… Это все так, мечтания, – Коняев засмеялся. – Я к армии прикипел, и вроде у меня это получается – командовать. Я так полагаю, прогоним заграницу со своей земельки, все одно – республике армия очень нужна будет! На долгие годы… Думаешь, нам они жить спокойно дадут? Как же, дождешься…

В Астрахани Щепкин решил было зайти домой, но не выдержал, вскинул на пристани рюкзак на плечо, поспешил на аэродром. Геркис, увидев его, шагающего к дачке, бросился навстречу, радостно крича, из дачки выскочил Афоня. Нил Семеныч шел за ним, ворча и расплываясь в тревожной улыбке.

– У твоих всё в порядке! А ты что это пеший? Машина где?

– Туманова срубили, – хрипло сказал Щепкин.

…К вечеру на «Фармане‑ 30» из‑ под Урбаха на аэродром вернулись Кондратюк и Свентицкий.

Молча вылезли из кабины, разошлись в разные стороны, не глядя друг на друга.

Кондратюк сразу же подошел к Глазунову, выслушал сообщение о гибели Туманова, отчаянно выругался:

– Все к одному!

– Что еще?.

– Уберите от меня этого сучьего маркиза! А то я ему, подлюге, вязы сворочу… Не нужен мне такой летнаб! Ежели у меня человек за спиной сидит, так я ему доверять должен!

– Что он сделал?

– Пусть сам скажет! – махнул рукой Кондратюк.

Бросились искать Свентицкого. Но того на аэродроме уже не оказалось. Часовой доложил, что Леон, даже не умываясь, после полета отправился вместе с Афоней в город.

– Зачем? – спросил Глазунов.

Часовой отвел глаза, покраснел:

– Да вроде про вино разговор у них был…

Так оно и было в действительности. Свентицкий, еще покачиваясь от усталости после полета, спросил у Афанасия, не знает ли он какой‑ нибудь торговки, которая продает вино.

– А вам зачем? – осведомился Афоня.

– Командир же гробанулся, милое дитя… По всем законам положено помянуть!

– Помянуть – это дело святое… – сказал серьезно Афанасий. – Вообще‑ то, Леонид Леопольдович, я знаю одну старуху. Она возле рынка вроде семечками торгует. Но я видел – самогонка у нее. Только, может быть, она уже не сидит там… Это же раньше было, когда еще город не бомбардировали…

– Нашу русскую торговку бомбой не возьмешь! – возразил Свентицкий. – Веди! Показывай! Получишь от меня гонорар – два стакана семечек.

Афанасий чувствовал, как гнусно сосало в животе. Поэтому и повел.

Однако надежды оказались напрасными.

На пустую рыночную площадь с закатного неба оседал дым. На лавках висели пудовые замки, шмыгали всюду ребрастые голодные псы. Гнездо свободной торговли было недавно прикрыто, только по закоулкам, бывало, толпились барыги. Но сегодня и они исчезли.

От нечего делать пошли к Волге, где с утра горела подожженная какой‑ то контрой нефтяная баржа с эмбинским мазутом.

Навстречу шла женщина в темном длинном платье, косыночке. Несла, прижав к груди, с десяток тоненьких желтых свечей. Прижималась к заборам, испуганно поглядывала. Увидев Афанасия, ахнула. Подбежала. Настасья Никитична. Чистенькая, умытая, розовое лицо.

– Панин? Добрый день! А меня вот, видите, отпустили! У меня здесь родственник, доктор Богородский! Взял к себе… Они многих отпустили, сказали, что нечего казенный хлеб есть… Хочу домой ехать! Да как отсюда уедешь? А вы сами каким же чудом здесь? Не понимаю!

Афанасий нехотя начал рассказывать. Но поповна и слушала и не слушала, постреливала лукавым глазом на Свентицкого.

Леонид Леопольдович обернулся к Афоне:

– Дитя мое! Представьте меня вашей землячке!

Щелкнул каблуками, снял фуражку с летными очками, дернул головой.

Настасья Никитична чуть присела, оттопырив ножку, потянула ручку для целования. Потоптались чудно, словно танцевали, обменялись именами.

– Свечи? Откуда? – осведомился Свентицкий.

– Из божьего храма, – охотно объяснила она. – Сидим во тьме, электрический ток отключили. Послали купить.

– Кошмар! Христос в роли москательщика!

Свентицкий оглянулся на Афанасия:

– Вы погуляйте, дитя мое! Я провожу Настасью Никитичну…

– Ах, зачем? – запротестовала было та.

– Город дикий, люди – тоже! – Свентицкий подхватил ее под локоток, повлек вдоль улицы.

Афанасий сплюнул, побрел восвояси.

У нефтяного причала стояла цепочка солдат, никого не пускали. Баржа уже догорала, из густого дыма только изредка показывались красные тусклые языки пламени. Рядом с эстакадой стояла миноноска, окутанная паром.

С нее на баржу из брандспойтов лили воду. По палубе баржи в противогазовых намордниках бегали флотские, мелькали, как черти в аду, тельняшки были черными.

Рядом с Афоней колыхнулось полотняное брюхо в перламутровых пуговичках, как на гармошке, вздохнуло густо:

– Потушат… Едри их.

– Что потушат?

С красной рожи на Афанасия глянули сонные глазки:

– Люки завинчивают! Без воздуху нефть не горит, малый… Для флота спасают! Флот без мазута и нефти – не флот! Нет… Не повезло…

– Кому это не повезло?

Брюхатый хмыкнул, затесался в толпу любопытных от Афанасия подальше.

Афанасий ушел от адского дыма по берегу, на ветер, снял сапоги, утопил ноги в теплом мелком песке.

Поглядел на заходившее солнце, прикинул. Даша Щепкина возвращается из лазарета со службы поздно вечером. Время до посещения еще есть. Боязно, конечно! А если рассудить, чего бояться? Девчонка, она и есть девчонка! Ее к покорности надо с самого знакомства приучить. Иначе потом хлебнешь горя.

Конечно, она, Щепкина Даша, его старше. Ну и что? Лично он, Афанасий Дмитрич Панин, ждать согласный. Тем более пока война, все ждут. Сейчас ему четырнадцатый год? Так? Но ведь не мозгляк, человек с умом, и по общему развитию вполне можно даже прибавить годов.

Лопуховский племяш в станичке женился шестнадцати лет. И отец Паисий обвенчал, не противился. Два, пусть даже три года, что ж, это можно и подождать… Спешить в таких делах нельзя.

А поедет ли Даша в станичку? А как батю обойти, он же против будет, это ясно! А может, вообще не возвращаться? Тогда на что жить?

От усиленных мыслей Афанасий шмыгнул носом, решил не думать про неприятное, перекинулся на мечтания более сахарные. А как венчают по советскому обряду? Не так же, как раньше! Мерещилось: стоит, он, Афанасий, в новых сапогах бутылками, с лучшим скрипом, в галифе с лампасами и суконном френче, в пилотском шлеме с ветровыми очками на ремешке, стоит, ясное дело, в соборе! Рядом Даша в тюлевом платье с бантами, ботинки на ней новые, под коленку, на шнурках, в фате белой же… Вместо священника, конечно же, Нил Семеныч Глазунов с толстой книжкой в руках. Можно взять не библию, а тот же энциклопедический – тьфу, черт, ну и слово! – словарь. Это Даше будет приятно.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒