РУМЫН. ГУБНАЯ ГАРМОШКА

РУМЫН

Маленький, щупленький румынский солдат не мог стерпеть зверских побоев, нанесенных ему поручиком перед всем строем. Когда‑ то, ребенком, его били родители, потом бил помещик, у которого он служил батраком, били в казарме. Вот и сейчас, во время войны, хоть и старался он не тратить патроны впустую, его избил ротный. На глазах всей роты шашкой сбил на землю и пинал ногами, как нашкодившего пса, не позволяя даже стонать от боли. Застонет – град ударов еще сильнее. И все из‑ за ломтика хлеба: он осмелился взять его без спросу с офицерского стола. Офицер жестоко избил его и оставил полумертвого лежать на земле. Придя в сознание, Флоро – так звали солдата – поклялся отомстить извергу. Когда их подняли в атаку возле Дуная, Флоро прицелился в пухлый, как пропеченный каравай, затылок офицера и в трескотне выстрелов послал в него пулю. Этого никто не видел, но Флоро, пробежав немного вперед в атакующей цепи, свернул в заросли вербы. За ночь он благополучно добрался до берега Дуная, бросил винтовку в воду, опасаясь, что по номеру могут узнать, кому она принадлежит. Потом, не раздеваясь, бросился в воду и поплыл к болгарскому берегу. Румынские пограничники, заметив его, открыли стрельбу, но Флоро удалось уйти. Утром болгарские пограничники нашли его в камышах. Он лежал неподвижно, сжавшись в комок.

– Кто ты? – спросил один из пограничников по‑ румынски, увидев на Флоро солдатскую форму.

– Я Флоро Еминеску, – испуганно сознался солдат. – Не вернете меня, правда? Лучше убейте, но только не возвращайте!

– Не бойся, идем с нами… – И Флоро отвели на заставу. Там он рассказал, что с ним произошло.

Близился конец войны. Флоро не вернули, разрешили жить в нашей стране. Он поселился в Цубрице. Болгары называли его Цвятко Румын. Был он человек кроткий, робкий, молчаливый. Женился на болгарке, потерявшей мужа в годы войны. Оба батрачили, так как земли у жены не было. В Румынии он был батраком, батраком остался и в Болгарии. Шипровы, на мельнице которых Флоро работал последнее время, остерегались румына.

– Этому мамалыжнику верить нельзя, – говорил хозяин. И Флоро слышал, с каким презрением старуха Шипрова шептала снохе:

– Этот влах не в своем уме! Плесни ему болтушки с луком, пускай лопает. Так и зыркает направо‑ налево!

Все знали историю Флоро и расспрашивали, как это произошло. Он виновато улыбался и отвечал, коверкая слова: «По осыбке…» И люди снисходительно махали рукой? «Война, мол…» Но при этом перешептывались: «Как это он, такой забитый, осмелился поднять руку на поручика? » Когда работали у Дуная, пока другие полдничали под деревом или холстиной, Флоро уходил к реке и подолгу смотрел, как она несет свои воды. В мыслях он был на другом берегу. Что там произошло после войны? Расстреляют его, если вернется, или простят? Вербы манили, но Флоро только вздыхал. Он изнывал от тоски, а поделиться печалью было не с кем, и, чтобы полегчало, он во весь голос начинал кричать на родном языке. Потом выжидал и, не получив ответа, ругался по‑ румынски. Как хотелось передать на родную землю, что беднота здесь не покоряется. Здесь, хоть и батрачат, не надеются чудом разбогатеть, понимают, что к чему. Прошлое представлялось ему безвозвратно канувшим в вечность. Флоро пытался с кем‑ нибудь из здешних людей сблизиться, но не мог. Он убил ненавистного ему человека, и это убийство отделяло его от людей с чистой рабочей совестью. Перед глазами Флоро всегда стоял тот озверевший от злобы помещичий сын, что повалил его на землю и пинал сапогами. Он мешал ему вернуться назад, мешал сблизиться с пробуждающейся болгарской беднотой. Ему все время мерещился шепот: «Убийца, убийца». Поэтому он сам сторонился людей. Но молодежь истолковывала его поступок иначе.

– И чего ты все боишься? Ты совершил не уголовное убийство, а политическое! Это только делает тебе честь!

И в скором времени Флоро примкнул к тем, кто выступал против монархии и богатеев. Однажды вечером его привели в коммунистический клуб. Флоро не раз слышал шум голосов и песни в этом клубе, но войти не решался.

– Флоро, хочешь к нам? – с улыбкой спросил его молодой сельский учитель.

Флоро с радостью принял приглашение и не уходил из клуба до утра. Клуб стал для него родным домом, какого у него не было ни в Румынии, ни здесь. На родине он жил в лачуге и питался подачками и объедками с барского стола. А здесь, в клубе, он мог делиться самыми сокровенными своими мыслями и чувствами.

Заговорили о предстоящем вооруженном захвате власти. Цвятко Румын, живший, как и все пришельцы, тихо, днем по‑ прежнему работал грузчиком, а по ночам ходил на собрания. А когда грянули выстрелы, не дал удрать хозяину, ставшему после 9 июня кметом. Шипро[21] уже уселся в фаэтон, и Флоро, рискуя быть растоптанным, бросился на коней. Кмет соскочил с облучка и вскинул винтовку, но Флоро опередил его и повалил навзничь. Была полночь, и, как тогда, на той стороне Дуная, никто ничего не видел. Флоро поднял винтовку, сел в фаэтон и помчался к общинному управлению. Там уже реял красный флаг.

– Так будет и у нас, Флоро! – сказал учитель, и Румын, стоя в фаэтоне, поехал к Дунаю. Из воды встало солнце. Он поднял винтовку и выстрелил в направлении темных верб.

– Так будет и у нас! – крикнул он.

В течение трех дней, пока его товарищи занимались реорганизацией власти в селе, Флоро, пылая от возбуждения, забирал с мельницы убитого Шипро муку и зерно и на подводах перевозил в общинное управление. Потом, выпрямившись под красным флагом, сказал собравшейся бедноте:

– А ну‑ ка, люди, берите! Все это ваше!

Крестьяне не решались брать.

– Не бойтесь. Мы со всеми, с кем надо было, рассчитались. Из могилы не выберутся!

Крестьяне поняли его намек: до них дошел слух, что Флоро убил Шипро – так крестьяне в насмешку называли кмета. Мельник и его сын откармливали на мельнице свиней и торговали ими.

Флоро голодал всю свою жизнь и поэтому в первую очередь с величайшим наслаждением стал раздавать мясные запасы хозяина – пусть у каждой семьи к рождеству будет жаркое. Поборов в себе страх, крестьяне накинулись и на остальное – муку, сахар, соль, брынзу.

– Распишись!

Туйко, сидя у входа только что созданной кооперации, записывал в блокнот, кто что берет.

Покончив с раздачей продуктов, Флоро повел крестьян по домам богатеев. Крестьяне схватили не успевших удрать богачей, связали им руки и затолкали в подвал.

– Да что их держать здесь, этих боровов! – говорил Флоро на собрании в общине. – Надо осудить их поскорее. Давайте выведем всех их на площадь, и пусть народ вынесет свой приговор.

Учитель и кассир с удивлением смотрели на Флоро. Ведь еще вчера он был таким робким, словно стреноженная лошадь.

– Погоди, не спеши, они нам сейчас не мешают.

– До каких же пор их держать?!

Он кричал, и все дивились происшедшей в нем перемене. Желто‑ бурый загар сошел с его лица. Флоро перечислял все злодейства каждого из сельских мироедов, говорил о грабежах и поджогах, о залитых слезами домах, о земле, отнятой у сирот в войну. Как чужеземец, Флоро в течение долгих лет держался замкнуто, не осмеливался поднять голос. Но за эти годы успел узнать все о каждом богатее и теперь выступал в роли народного обвинителя:

– Надо их прикончить, а то снова поднимут головы!

Но сельские руководители не обратили внимания на его предложение.

Флоро составил план распределения земли. Еще когда он батрачил на родине, ему в голову приходила мысль: а не может ли статься так, чтобы они, батраки, отрезали и себе по наделу этой жирной земли? Не может ли случиться, что они выберутся из трущоб, в которых и скоту‑ то не жизнь? Заживут в домах помещиков, у которых скоту жилось лучше, чем им – батракам.

И вот этот день настал. Флоро быстро нашел общий язык с беднотой, с обитателями тростниковых хижин. Сговорился с каждым, какую землю ему выделить, в какой из домов поселить. И с готовым планом привел людей в общинное управление.

– Мы пришли за землей богатеев!

– Раздадим ее, Цвятко! – ответил ему Туйко.

– Слышь, Туйко, как бы не вышло, как после переворота девятого июня, – раздались голоса.

Перед падением правительства Стамболийского был издан закон о наделе бедняков землей. Некоторые тогда захватили себе участки, но Флоро земли не дали – ведь он был чужеземцем. Для Флоро это обернулось к лучшему: после 9 июня заговорщики вернули землю прежним хозяевам, а тем, кто взял землю, досталось на орехи.

– Не бойтесь! Тогда вы – земледельцы – были одни, а теперь мы – коммунисты – с вами. Пушкой нас не собьешь!

– Хорошо, Флоро! Так тому и быть! – сказал учитель. – Но сейчас мы от имени рабоче‑ крестьянской власти объявляем мобилизацию. Все, кто может носить оружие, пойдут с нами освобождать город. А потом и эту программу выполним: каждый получит то, что ему положено. Не будет больше бедных и богатых. Заживем по‑ братски.

Флоро вместе с другими селянами стал в ряды повстанцев. Вооружились кто чем мог – старыми ружьями, пистолетами, топорами и вилами. Под красным знаменем отряд двинулся вдоль реки к городу.

А город встретил повстанцев пушками. Снаряды косили людей, как тростник. Вражеские пулеметы преградили дорогу повстанцам, хлынувшим к городу с разных сторон. Приступ, еще приступ, но безоружным повстанцам было не под силу преодолеть бешеный огонь карателей. Восстание потерпело неудачу. Повстанцы отступили. Палачи залили страну кровью.

В Цибрицу хлынули солдаты. Они выпустили арестованных кулаков. И «боровы», как и опасался Флоро, воспрянули духом, стали еще злее и кровожаднее. Они выдали карателям учителя, кассира из кооператива, Флоро и других жителей села. Арестованных связали, вывели на берег большой реки.

– Вот он, что без отечества! – Сын Шипро ударил Флоро ногой в живот. – Бросил родину и пришел сюда наших баламутить. Изменник! Дайте его мне, шкуру с него сдеру, как с ягненка! Бросайте его в воду, пусть налакается дунайского вина вволю!

Прогремела пулеметная очередь. Будто не кровью, а молодым, не перебродившим вином залило тела арестованных, и они разом упали с крутого берега.

Река понесла трупы. На быстрине один из них отделился и, словно живой человек, поплыл к родному берегу. Это было тело Флоро. Другие трупы вода выталкивала на мель, а этот властно понесла вперед. Волны заботливо держали его на поверхности. Словно невидимые лодочники, они передавали тело Флоро друг другу, пока наконец не приблизилась родная земля. Берег, с которого он когда‑ то убежал, словно стал более пологим, и вода вынесла труп в лощинку, вокруг которой росли вербы. Так Флоро попал в объятия матери‑ родины.

ГУБНАЯ ГАРМОШКА

Когда занесло сюда из Италии семью этого смуглого парнишки с продолговатым носом, босоногого, веселого, никогда не расстававшегося с губной гармошкой – никто не помнил. Навсегда осталось загадкой для местных жителей и то, почему они поселились именно в этом тихом балканском селе, утопавшем под сенью могучих орехов и прекрасных садов под склонами Стара‑ Планины.

Ручеек, пробивающийся из‑ под отвесных красных скал, торопится добежать до села и пройти его шумно, гордо, говорливо, как река. Частенько парни и девчата наблюдали, как Антонио состязается с ручейком наперегонки. Бросит палочку или щепку и бежит – кто быстрее доберется вниз, до запруды, отводящей воду по канаве на мельницу. Бежит себе и бежит, быстроногий, и всегда выигрывает у ручейка. Добежит и ждет, присев на корточки у деревянных свай плетеной запруды. Ждет, чтобы поймать щепку.

– Ты что, лягушек да змей на пропитание ловишь? – кричали ему с усмешкой селяне.

Он отвечал им музыкой. Доставал губную гармошку и играл. Таким был Антонио. Так разговаривал он с людьми. Приглушенные звуки его блестящей гармошки всегда привлекали людей. Не только дети и молодежь, но и старики полюбили Антонио. Своей музыкой паренек как бы разносил по селу веселое настроение, облегчал тяготы жизни. Гармошка, казалось, открывала его душу. Звучала она лучше сельского оркестра. Многие удивлялись: откуда у этого парня столько веселья? Отец его с семьей из восьми человек бежал из своей южной страны. Их пригнал голод. После долгих скитаний они свили гнездо здесь, в Маглиже. Отец мальчика, Сальвадоре Челини, работал на каменных карьерах. Бил ломом и рвал зарядами скалы, дробил щебень. Антонио вертелся с утра до вечера возле отца и помогал чем мог. Он боялся, что камни засыплют родник, из которого брал начало его любимый ручей. Но каменотесы успокаивали мальчика.

– Да нет, Антонио, не бойся, не засыплем родник, наоборот, он станет еще обильнее. А ну поиграй! Повесели нас!

Мальчик часто ушибался в каменоломне. Кровоточили ноги, пальцы на руках. Бывало, что трескалась кожа на живых, рождающих волшебную музыку губах.

Каменотесы жалели мальчика:

– Весели нас! Мы и твое отработаем!

И у отца, побелевшего от известковой пыли, разбитого от усталости, становилось легче на душе. Радовало, что не встретили его, иностранца, с недоверием. Наоборот, приняли на работу и вскоре даже начали делиться с ним своими горестями. И им было нелегко, этим людям, выросшим здесь, на родной земле. Работали с утра до вечера, а еле концы с концами сводили. О бедности говорила латаная одежда мужчин и женщин, полинявшие и перелицованные платья девушек, впалые лица всегда голодных детей. Казалось, тяжелая работа здесь, в каменоломне, заряжала их души взрывчаткой, динамитом. И для взрыва нужна была только искра. Вот почему эти крепкие горцы, силы которых высасывала гора, просили итальянца:

– Повесели нас, Антонио!

Антонио не надо было уговаривать. Он садился на облюбованный им огромный камень под развесистым деревом, причем пристраивался повыше, так, чтобы видеть, как зеленое поле превращается его фантазией в лазурное море, а разлапистые орехи – в пароходы. Он играл, а пароходы ползли, домики тоже ползли, все село Маглиж плыло по лазурному морю в его родную Италию. Антонио играл и не замечал, как горести отступают от каменотесов, как отцу становится легче, как с новой силой берется он за лом и кувалду, как пробивает шурфы, закладывает в них динамит.

Антонио с детства видел, как страдают крестьяне, знал, что они мечтают о том часе, когда начнется новая, счастливая жизнь. Он больше всех радовался, когда заряжающие кричали:

– Зажига‑ а‑ ай!

Мальчик не отходил сразу, со старшими. Ждал молодых, поджигающих шнуры, и вместе с ними в последний момент, спотыкаясь, перепрыгивая через камни, скатывался по склону, укрывался и с замиранием сердца ждал страшных взрывов. Гора вздрагивала. Казалось, что вокруг рвались снаряды и падала шрапнель. Для Антонио это было целое сражение. Сначала ему казалось, что сражаются горы и поле, камни и земля, а потом, когда заряжающие разрешили ему самому поджигать фитили, он, хоть и был еще мальчишкой, стал понимать это сражение иначе. Боролись два мира. Старый с новым. День с ночью. Солнце с тьмой.

Каменоломня определила его место. Поставила в строй с теми, кто, взрывая шашки, сотрясал землю, ждал радости для всех. Вместе с ними Антонио спускался по вечерам с гор, мылся в холодной пенистой речушке и становился болтливым, как речушка. Но вот он подрос, и пришлось ему расстаться с ней, любимой речушкой, там, где дорога сворачивает к селу. Он шел теперь с молодежью в клуб, доставал гармошку и играл.

– Ну, Антонио, весели нас!

Антонио веселил молодежь в будни и в праздники. Останавливался на площади, где сельский оркестр играл лишь по большим праздникам. И сразу же вокруг него собирались дети и молодые парни. Они с наслаждением слушали его итальянские напевы. Иногда он отнимал гармошку от губ и начинал петь. Антонио не только хорошо играл, он и пел. Он стоял на одной ноге, слегка откинувшись назад, а другая нога, согнутая в колене, едва касалась земли, как у танцовщицы. Он пел, отбросив назад длинные волосы, опустив длинные ресницы. Пел, забывшись. Иногда в такт песне он поводил плечами.

– Танцы, танцы! – кричал он, но юноши и девушки стеснялись выходить в круг. Он снова брал гармошку и играл, кланяясь то одной, то другой девушке, но все равно никто не решался танцевать. В селе не принято было танцевать на площади, у всех на глазах. Танцевали только в городе, в танцзалах. Здесь же могли засмеять. Да и не умели девушки села танцевать, хотя их хрупкие фигурки были словно созданы для танца. Молодежь останавливало другое – взгляды крестьян, которые не терпели никакой вольности в поведении. Антонио играл и танцевал, веселя всех. Его гармошка все сильнее захватывала сердца молодежи. На этих гуляниях взгляд Антонио стал все чаще останавливаться на крестьянской девушке Рае. Она взволнованно слушала песни Антонио. Стояла как зачарованная и, сама того не замечая, подпевала парню, пританцовывала в такт музыке. Но никто не видел этого, потому что внимание всех было сосредоточено на Антонио. Антонио чувствовал, что эта девушка первой решится танцевать с иностранцем. Рая была младшей сестрой Ангела – друга Антонио, который первым позволил ему поджечь шнур заряда. Он же привел Антонио в клуб. Что он теперь скажет? Не взорвется ли: «Оставь мою сестру в покое или отправляйся в свою Италию! » Но ведь Ангел вовлек его в комсомол, поручился за него. «Этот юноша – бедняк, ни клочка земли, своим трудом зарабатывает на жизнь. Где его место, если не здесь, среди молодых коммунистов? » – вспомнил он слова Ангела. Антонио приняли в комсомол по рекомендации друга. И тогда Ангел попросил:

– А сейчас сыграй нам ваш марш! Марш вашей коммунистической партии!

И в тихой комнатке ночью, когда село уснуло, прозвучала мелодия: «Бандьера росса ла триумфера». Антонио запел. Остальные, подняв вверх сжатые кулаки, стали петь вместе с ним. Потом его проводили до самого дома. А на прощание вместо пожелания спокойной ночи сказали:

– Бандьера росса!

Эти слова стали приветствием комсомольцев. И в горах, в каменоломне, и здесь, в селе. Антонио выучил много революционных песен. Играл на гармошке «Интернационал», когда в праздник собирались у околицы, на полянке за рекой. Туда приходила молодежь и из других сел. Играл болгарские песни «Дружная песня», «Рабочие», «Работницы». Разучил болгарские хоро. Молодежь пестрым венком вилась вокруг него.

– Еще, еще, Антонио!

На жатве, молотьбе, покосе, на посиделках – везде была слышна гармошка Антонио.

– Повесели нас, Антонио! – кричали люди. Звали к себе домой. И он всегда веселил людей.

Так родилось его новое болгарское имя «Веселини»[22]. Он сохранил свое имя Антонио, но любовь болгар, которая как бы дала ему гражданство, выражало имя Веселини. Как родилось это звучное имя? В селе была Веселина, был Веселин. И вдруг появился Веселини. Молодой итальянец принял это имя и стал называться Антонио Веселини. Так могло быть записано и в болгарском паспорте, и, если бы Антонио вернулся в Италию, никому бы и в голову не пришло спрашивать, откуда у него такая фамилия. Она выглядела итальянской, хотя и была придумана в Болгарии. Антонио радовался своему новому имени, как бы сплетенному из цветов Италии и Болгарии.

Однажды вечером заново крещенный мастер веселья стал свидетелем необычного возбуждения в селе, которое уже много лет жило спокойной размеренной жизнью.

Маленькую комнатку – комсомольский клуб в этот вечер заполнили юноши в красных рубашках. В этот вечер среди ребят Антонио увидел Раю. Она первая из девушек отважилась снять сукман и косынку. Ее пышные волосы были заплетены в косы, поблескивавшие на фоне алой блузки. Теперь для Антонио она была не просто красивой, понравившейся ему девушкой, а товарищем по борьбе.

Комсомольцы устроили веселую вечеринку. Антонио должен был играть, а молодежь – петь и декламировать. Потом начались танцы. Веселини заиграл на гармошке, закружился и остановился перед Раей. На щеках девушки заиграл яркий румянец. Ни на кого не глянув, она пошла танцевать. Антонио кружил ее, а Рае казалось, что он несет ее на руках. Она словно летела с ним. Но куда? Об этом она не думала. Ей было хорошо лететь с ним вдвоем. Лететь куда угодно, куда он скажет.

Подружки потом расспрашивали ее, хотели узнать все тайны. Ведь впервые девушка их села полюбила иностранца.

– И что он тебе говорил? Ведь он не знает хорошо нашего языка?

– Он мне не говорит. Он поет.

Это еще больше обостряло любопытство.

– А в Италию он тебя повезет?

– Когда Италия станет свободной, поедем.

Антонио Веселини обезоруживал скептиков, увлекал молодежь. За жизнерадостность, дружелюбие и преданность комсомольцы избрали его своим знаменосцем. В сентябре 1923 года комсомольскому отряду поручили овладеть зданием общинного управления. Власти знали, что готовится восстание. Те, кто был под подозрением, как Ангел, домой не наведывались – опасались ареста.

Но село поспешило с восстанием, как спешит ручеек, прорвавшийся после взрыва через преграждавшую ему путь гору. Низвергаясь большой рекой, он заливает огороды и насыщает влагой потрескавшуюся землю. Село, многие годы готовившееся к восстанию, не дождалось сигнала. Вместо 23‑ го восстание начали 19‑ го. Зажег восстание, как бывало зажигал шнур подрывного заряда, Веселини. В ночь перед тем, как восстало село, он с любимой гармошкой в кармане отправился к общинному управлению. У здания дежурили вооруженные полицейские.

– Кто идет? – остановили его полицейские и щелкнули затворами.

Антонио остановился, достал гармошку и заиграл.

– Это ты, Веселини?

– Да, синьор.

– Что тебе здесь надо в такой поздний час?

– Серенада, синьор. – Веселини улыбнулся и пошел к дому Раи.

Поняв, что надумал итальянец, полицейские успокоились и разрешили ему поиграть.

– Ну поиграй, но побыстрее убирайся, а то схлопочешь по шее, лягушатник.

Он подошел к ним и заиграл. Вокруг собрались и те полицейские, которые должны были находиться в здании. В это время комсомольцы, укрывавшиеся в каменоломне, во главе с Ангелом проникли через окно в здание общинного управления и захватили винтовки и патроны, недавно привезенные сюда из города…

После первых же выстрелов полицейские пустились наутек, но всех их поймали, обезоружили и заперли в подвале. Из дома Ангела вышла Рая и развернула алое знамя. Первое в стране.

Все село праздновало победу. Но радость была недолгой. В ту ночь, когда пришел сигнал поднять восстание, в село нагрянули каратели.

Парней в красных рубашках схватили и повели наверх, к каменоломне, где Веселини выучил первые строки болгарской революционной песни. «Эй, дружище, что здесь делаешь с кувалдой? Новый путь прокладываю».

Эти строки он услышал от каменотесов, и они очень нравились ему. Он повторял их, пока не научился чисто произносить на болгарском языке.

Стояла ночь, темная, зловещая. Комсомольцев привели на то самое место, где Веселини, сидя на огромном камне под деревом, любил играть и видеть в деревьях корабли. Их привели туда, где он узнал от старых каменотесов, что мир разделен на два класса, которые борются не на жизнь, а на смерть. На этот раз их классу не удалось победить, и палачи ведут их на смерть.

Всех поставили в ряд. И вдруг в зловещей тишине – слышен был только стон гайдуцких гор – раздались звуки, похожие на пение сверчков. Нет, это не сверчки! Это звуки маленькой губной гармошки.

– Веселини! – закричали повстанцы, и гармошка заиграла свою бессмертную песню.

Палачи отобрали у арестованных личные вещи, но гармошку Антонио оставили.

– Замолчи! – рявкнул кто‑ то из карателей.

Но песнь бессмертия звучала все громче. Повстанцы подпевали.

Прогремел залп – и повстанцы стали падать.

Несколько секунд тишины, и снова подали голос сверчки.

Новый залп. Веселини упал, но сверчки продолжали песню: «Бандьера росса ла триумфера…»

Залп. Надломилось срезанное пулями деревцо, а музыка все звучала. Горы подхватили ее. Из руки убитого Веселини каратели выхватили окровавленную гармошку и смяли ее сапогами. Раздался тихий, как стон, звук, который, казалось, пробудил всех сверчков на Балканах.

И сегодня, когда человек приходит на это святое место, ему вдруг кажется, что он слышит хор тысячи сверчков. Будто собрались сверчки со всей земли.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒