МОГИЛА. СТРЕЛОК. САНИТАРКА

МОГИЛА

Памяти Христо Михайлова

Что такое могила? Место, где человек может выплакать свою печаль, свою боль, излить свои горестные думы. Так же, как мутная вода, проходя сквозь грунт, очищается, так и человек, побывав на могиле близкого, облегчает свои душевные страдания. Здесь, у могилы, мы вспоминаем об ушедших из жизни близких и родных, отдаем должное их добродетелям. Иногда сами находим верный путь в жизни. А если ты не знаешь, где могила самого близкого тебе человека?

Однажды вечером полицейские привезли покойника и, не прибегая к помощи могильщика, зарыли его где‑ то в бурьяне. Зарыли поспешно, с лихорадочной быстротой, так, чтобы никто не видел. Но могильщик заприметил, где зарыли неизвестного. Простой деревянный гроб белел в темноте, как какой‑ то светлый луч, который хотели погасить как можно быстрее. Полицейские забросали гроб землей и уехали. Но могильщику казалось, что из‑ под земли продолжает пробиваться тот же самый луч. Он трепетал, как весной над замерзшей рекой колышется туман.

«Раз его хоронила полиция, значит, это кто‑ то из нелегальных», – подумал могильщик и постарался хорошо запомнить место, где вырос новый холмик. Он решил проследить, кто станет искать эту могилу. Но никто не приходил. Время от времени какие‑ то люди наведывались на кладбище, но они не подходили к могиле неизвестного. Делали вид, что пришли помянуть близкого, но не склонялись ни перед чьей могилой, не зажигали свечи и не роняли слез. Могильщик понял, что эти люди приходят не оплакивать близких, а следить, кто придет на могилу неизвестного. Приходили они недели две. У могилы никто не появлялся.

«Если уж они так боятся мертвеца, значит, он был не простым человеком», – думал могильщик, и ему очень хотелось узнать, кого же похоронили полицейские в ту ночь. Спросить об этом тех, кто вертелся на кладбищенских аллеях, он не решался. Могильщик часто подходил к этой могиле, как бы желая спросить самого покойника, кто он и что с ним произошло.

И чем чаще приближался он к этой могиле, тем отчетливее видел луч, белеющий во мраке ночи. Луч играл, как солнечный зайчик, пробиваясь сквозь землю. На могиле не было ни креста, ни лампадки, но она по‑ прежнему светилась. Много людей было похоронено здесь, много было поставлено памятников, много цветников разбито. Но от этих могил не исходил такой свет, как от могилы неизвестного. Те люди, которых так хорошо запомнил могильщик, больше не появлялись. Примерно через месяц на кладбище пришла женщина с мальчиком. Она начала ходить возле могил. Был день поминовения усопших. Одни плакали, изливая душевную боль, другие шепотом переговаривались, третьи, опустив головы, молчали. Были и такие, которые шумели, словно на празднике, великодушно раздавали подаяние за «упокой мертвых и благоденствие живых».

Женщина с мальчиком продолжала ходить между могил. Она явно что‑ то искала. Мальчуган то и дело спотыкался, плакал и спрашивал:

– Мама, где же? Где отец?

Мать дергала его за руку, делая знак молчать. Ребенок кусал влажные от слез губы, его глазки продолжали спрашивать: «Где же могила отца? » Он всматривался в блестящие мраморные памятники, в портреты мужчин, женщин, детей. В какие‑ то моменты личико ребенка просветлялось. Видно, он еще не бывал на кладбище, его все занимало, и матери приходилось тянуть сына за руку.

«Его ищут, неизвестного», – подумал могильщик и пошел за ними. Стало темнеть. Кладбище опустело. То там, то здесь слышались всхлипывания, свечи гасли, пахло растопленным воском. Могильщик шел вперед, осматриваясь по сторонам. Кроме него, никто не знал могилы неизвестного.

Могильщик ускорил шаг, чтобы не потерять из виду женщину с мальчиком. Он понимал, что подвергается смертельной опасности, и все же не мог подавить в себе сочувствия чужому горю. Могильщик обогнал женщину с ребенком, замедлил шаг и, не оборачиваясь, прошептал:

– Идите за мной, я вам покажу!

Отчаявшаяся вдова оживилась и пошла быстрее. Могильщик, идя на довольно значительном расстоянии от женщины с мальчиком, пересек три поперечные улочки, дошел до перекрестка и оглянулся. Они шли, не теряя его из виду. Вокруг никого не было, и могильщик пошел дальше.

Через какое‑ то время они пришли на окраину кладбища, где было безлюдно. Ровное дикое место. Ни кипарисов, ни цветов. Лишь кое‑ где колючий кустарник цеплялся за одежду, останавливал. Широко раскрытыми глазами мать и ребенок следили за незнакомым человеком.

И мальчик, и женщина вдруг увидели, что могильщик, не оборачиваясь к ним, бросил камешек на одну из могил и исчез. Мать и сын опустились на колени.

– Отец! – воскликнул мальчик и склонился к могиле. Это была одна из тех могил, которым сейчас поклоняется вся Болгария.

СТРЕЛОК

Не знаю, почему его звали Ченгелом[17]. Все мужчины в их роду были высокими, стройными. Не было ни одного, напоминающего крючок. Может быть, кто‑ нибудь из дедов нашего Ченгела на Георгиев день взвешивал детей на старинных весах с крючком. Или язык у него был очень задиристый, словно крючком цеплял людей… Но у Лило не было и этой черты. Человеком он считался беззаботным – о завтрашнем дне не думал. Жил на краю города возле церкви, но, чтобы убить время, часто ходил в центр, любил потоптаться среди людей. Ему было чаще весело, нежели грустно, хотя у него было трое детей и ни клочка земли. Горожане в основном занимались земледелием. Городок славился осенними скотными базарами. Осенью со всего края сюда пригоняли скот на продажу. Город оживал.

На поляне, возле домика Лило Ченгела, с раннего утра бывало шумно. Мычали коровы, ржали лоснящиеся лошади, ревели рогатые буйволы, кучками стояли свиньи с дюжиной розовых поросят. Возле маток стояли телята и жеребята. В эти ярмарочные дни на долю Лило Ченгела выпадало много работы. Для продажи у него ничего не было – не водилось ни скота, ни домашней птицы, ни зерна, ни фруктов, ни овощей.

Ченгел вертелся среди продавцов и покупателей, принимал деятельное участие в осмотре товара и в сделках, его как посредника угощали, а случалось, что он кое‑ что перепродавал. Дом его стоял рядом с базарной площадью, и поэтому у него часто останавливались крестьяне. Иногда они оставляли у него какое‑ нибудь ослабевшее животное, чтобы он присмотрел за ним, пока они будут в городе. За постой и услуги ему давали пару царвуль. Лило выступал в качестве свидетеля при сделках, нередко кое‑ что перепадало и на его долю.

В этом году к ярмарке готовились заранее. Перед домом Ченгела строились дощатые лотки, целый ряд. А с другой стороны, вдоль церковной ограды, белели коновязи. Оставалось только пригнать скотину, и тогда празднично загудит вся площадь, поднимется над ней не стихающий ни днем, ни ночью шум, который, как приятная музыка, наполнит весь край между двумя пригорками, пронесется над вербовником вдоль реки, чтобы потом выплеснуться на пыльную дорогу.

Но случилось неожиданное: однажды утром город проснулся весь в алых знаменах. Отовсюду к центру стекались толпы повстанцев. Потом прогремели выстрелы, и все стихло. Возле церкви расположились солдаты с пулеметами и преградили путь в город из сел. Ченгел стоял за сеновалом и смотрел, стараясь понять, что происходит. Заговорщики, совершившие переворот 9 июня, следили за повстанцами и арестовывали тех, кого заставали дома. Но в последнее время преследуемые не спали дома, а скрывались в виноградниках и в загонах для овец. Они приходили в город только в случае крайней необходимости, тайно встречались с единомышленниками и делали свое дело. Лило Ченгел держался в стороне от событий. Зачем ему вмешиваться? Откуда знать, кто победит? Он никогда не думал, что так легко падет правительство Стамболийского и что заговорщики поймают его и зверски разрежут тело на куски. Потом начали активную деятельность коммунисты, а их в городе было много, и влиянием они пользовались большим. Ченгел понял это по выборам. Он словно бы ничем не интересовался, а знал много. Знал, чем занимается полиция, что делают коммунисты. Но зачем ему вмешиваться во все это?

«Это же огонь! – думал он. – И мне незачем обжигать себе руки! » Жил он в своем домике из плетеных прутьев, которые обмазывал глиной перед каждой ярмаркой. За зиму глина раскисала. Как и подпорки его дома, Ченгел был неустойчив, но голову в ярмо все же не совал. «Когда будет хорошо всем, и меня добро стороной не обойдет…» – рассуждал он.

«На готовенькое ловчишься?.. – словно крючком порой задирали его непримиримые. – Хамелеоном хочешь прожить! Не выйдет, Ченгел! » Но он продолжал жить, избегая опасностей. А сейчас другое дело – загремели выстрелы. Власть в городе захватили повстанцы. Что же теперь делать? Можно ли рассчитывать на то, что победители протянут ему, как последнему нищему, кусок хлеба?

Он видел, как повстанцы штурмовали церковь и падали, сраженные пулеметным огнем. Подступиться к пулемету оказалось невозможным. Повстанцы пытались приблизиться к нему ползком, подстрелить пулеметчиков, но безуспешно.

Ченгел злился: «Ну и стрелки! Ни один не может попасть в пулеметчика». Ему хотелось дать повстанцам совет, но он находился слишком далеко от них. Ему оставалось одно: смотреть, как они падают один за другим. Вот там, не Трифон ли из Живковцев? Ченгел всмотрелся. Да, это он! Тот, что купил в прошлом году телку. Он и сейчас в царвулях и кепке, словно телку привел на продажу. А вот в руках у него вместо поводка винтовка, и она обжигает ему руки, как початок печеной кукурузы. Ченгелу казалось даже, что он видит, как из сумки Трифона торчат кукурузные початки. Вероятно, в спешке он не успел взять хлеба, а схватил молочные початки и бросился вместе с товарищами занимать город.

Ну надо же! Воевать с печеной кукурузой в кармане! Посмотрим, что сделает Трифон. Он уже увидел, где находится пулемет, и не бежит навстречу огню, как это делали другие, скошенные пулями. Хочет обойти. Но солдаты заметили Трифона. Не успел он занять удобную позицию и прицелиться, как пулеметная очередь сразила его, он упал, и из горла на землю хлынула кровь. Тяжело было Ченгелу смотреть на эту картину. Кроме Трифона он знал еще нескольких повстанцев, погибших под пулеметным огнем у него на глазах. Он знал их по ярмаркам, они ночевали у него в доме. И боль нарастала, переполняя сердце. Задыхаясь от злобы, Ченгел повернулся к пулеметчикам и громко выругался.

Потом он побежал к дровяному сараю и вытащил из‑ под навеса ружье. Почувствовав в руках оружие, Ченгел преобразился. Больше он не мог спокойно смотреть, как гибнут люди. В чем их вина? В голове пронеслась мысль, что эти люди оставили жен и детей, несобранный виноград и кукурузу. Больше Ченгел ни о чем не думал. Ему захотелось показать, на что он способен. Пулемет превратился для него в вертящуюся мишень, по которой в тире стреляют на ярмарках.

Ченгел был искусным стрелком. Он вспомнил, как на ярмарке он попадал из пистолета в едва заметную мишень и получил за это самый большой приз. Приз этот привлекал внимание людей, но никто не мог попасть в заветную черточку, и премия всегда оставалась у хозяина до следующей ярмарки.

«Кило рахат‑ лукума за один только лев! Кило рахат‑ лукума!.. » – тянул хозяин тира. Ченгел подходил, усмехался, смотрел, как один за другим мужчины, парни, девушки стреляют в вертящийся диск и промахиваются. Но вот он расталкивал народ и говорил: «А ну, дай я попытаю счастье». Детишки смотрели на него, вытаращив глаза. «Кило рахат‑ лукума… кило рах…» – вдруг обрывал свой призыв хозяин тира, увидев, что пуля впилась точно в цель и стрелок получил право на толстый, как ломоть сала, и длинный, с локоть, кусок рахат‑ лукума. «Вот это отхватил! Здорово! » – раздавались голоса. А детишки Ченгела уже протягивали ручонки к призу. Но ошеломленный хозяин к этому времени приходил в себя и начинал возражать:

– Нет, не точно. Вот, возьми кусок поменьше!

– Не хитри! Повезло человеку! – кричали люди, наступая на хозяина.

Продавец не сдавался. И верно – если отдаст самый большой приз, ничего не заработает! Прогорит.

– А ну, дай лукум, – Ченгел протянул руку и, хотя хозяин отстранял ее, все же выхватил приз и отдал его детям. Хозяину тира деваться некуда.

– Вот везет же! – с легкой завистью проводила Ченгела толпа.

Когда бы ни стрелял Ченгел, всегда бил без промаха. У тира, когда стрелял Ченгел, всегда собирались толпы любопытных. Многие хотели посмотреть на меткого стрелка.

– Ну и рука же у тебя, парень!

– Куда теперь стрелять? – спрашивал Ченгел, с чувством превосходства расправляя плечи.

Но сейчас речь шла не о завоевании приза на ярмарке. Стрелять приходилось в людей. «Как сразить одним выстрелом обоих пулеметчиков? » – вот над чем размышлял Ченгел.

Никто не заметил, когда и как он подобрался к церковной ограде. Только Ченгел знал, как это сделать. Ведь столько лет церковный двор стоял у него перед глазами. В церковной ограде был проход, и с колокольни не заметили, как он подполз к нему. Его закрывала слива: ее ветки спускались до земли. Ченгел положил ружье на камень. Через отверстие в ограде был виден пулемет. Ченгел замер. Сильно пахло помятой бузиной, с дерева на него падали перезрелые сливы. Наконец Ченгел успокоился и прицелился. Его острый глаз взял на мушку голову пулеметчика. Повстанцы поднялись в новую атаку, и пулеметная очередь скосила их. Ченгел застонал, словно пуля задела и его. Зажмурил глаз, но на спуск не нажал. В его винтовке имелся один‑ единственный патрон. Если он убьет одного пулеметчика, другой направит пулемет прямо на него. Обоих пулеметчиков надо сразить одной пулей. Но они все время перемещаются, поэтому надо выждать, а это опасно – его могли заметить солдаты на колокольне.

Ченгел вдруг увидел, что оба пулеметчика склонились над пулеметом. Видно, меняли диск.

– Ага! – произнес он и до боли зажмурил глаз – стал прицеливаться. Круглое лицо одного из солдат блеснуло, как в зеркальце, к нему пристроилось смуглое лицо другого. Раздался выстрел. Ченгел замер. Наконец он увидел, как круглолицый откинул голову назад и открыл другого солдата, упавшего ничком. В один миг Ченгел перескочил через проход в стене и бросился к пулемету. Со стороны церкви туда же бежали солдаты во главе с офицером. Но Ченгел успел добежать раньше и направил пулемет на солдат. Он когда‑ то отбывал службу в пулеметной роте и теперь скосил всех до единого. С криком «ура» в церковный двор ворвались повстанцы.

– Ты, словно господь, прогнал сатану! – сказали они.

Ченгел взвалил пулемет на плечо и побежал вместе с повстанцами вперед. На улице за церковью он выпустил длинную очередь по бегущим солдатам, и повстанцы беспрепятственно добрались до центра города. А что делать ему, не считающемуся повстанцем? Он мог сказать: я сделал свое дело, показал вам, как надо стрелять. Вот пулемет, деритесь дальше, а я ни во что не вмешиваюсь.

Зазвонил колокол. Торжественно, победно. Колокольный звон словно приветствовал его. Ченгел постоял немного с пулеметом на плече. Перед его взором все еще стояли убитые им пулеметчики и Трифон, распростершийся на площади перед церковью. Послышались выстрелы, но не со стороны церкви, а откуда‑ то еще. Ченгел не шевельнулся, а только крепче сжал пулемет.

– Почта! – услышал он. – Спрятались на почте и ее сдаются.

– А‑ а! – крикнул Лило и бросился с пулеметом вперед.

К вечеру и почта была в руках повстанцев. Город вздохнул свободно. Повстанцы позвали Ченгела:

– Идем, прибыл Георгий Димитров. Когда ему рассказали о тебе, он захотел увидеть того, кто одним выстрелом убил двух пулеметчиков.

– Не могу я появиться перед этими людьми в таком виде, – ответил он, посмотрев на свои заплаты.

– Ты теперь повстанец!

Несколько дней над городом развевалось красное знамя, и Ченгел чувствовал себя другим человеком. Но вскоре каратели безжалостно подавили восстание. Кое‑ кому из повстанцев удалось бежать, а Ченгела схватили. Его привязали к той самой сливе, которая в разгар боя помогла ему. Никто не мог приблизиться к нему, чтобы дать напиться. Надвинув на лоб каски, солдатня злобно смотрела на него, пинала ногами, с нетерпением ожидая, когда его позволят прикончить. Окровавленный Ченгел корчился в судорогах. С прядей его слипшихся волос по лицу стекали тонкие струйки крови. Изодранная одежда колыхалась на ветру, обнажая посиневшее, израненное тело. Веревки, словно впившиеся в его тело змеи, высасывали из него последние капли крови. Время от времени он вздрагивал, поднимал голову. Одним глазом, тем самым, которым поймал на мушку двух пулеметчиков, он еще мог смотреть. Другой заплыл. Ченгел в последний раз посмотрел на свой домик, охваченный пламенем, на сарай, на жену и плачущих детей. Потом он уже ничего не видел. Дым от горящего дома скрыл все от его взора. Офицер взмахнул саблей и рассек голову Ченгела. К офицеру присоединились другие каратели и начали рубить Ченгела, как дерево.

Слива, возле которой был изрублен необыкновенный стрелок Сентябрьского восстания, высохла. Но на ее месте в церковном дворе выросло новое дерево. Само оно выросло или его тайно посадили – неизвестно. Когда крестьяне пригоняют на базар скотину, они садятся в тень этого дерева, вспоминают стрелка и в память о нем поливают дерево красным вином.

САНИТАРКА

Для нас, шестнадцатилетних девушек, он обладал всеми прекрасными качествами, какие должны быть присущи хорошему товарищу. Он был смел, разоблачал сельских богатеев и в глаза говорил им, что приближается конец их мироедству. Он был неуловим: полиция гонялась за ним в одном месте, а он появлялся в другом. В села он приходил ночью. Обошел весь край. Люди любили его и помогали ему, зная, что ради них он отказался от личного счастья. Счастье он видел в борьбе. Он знал, что такое нужда. Выросший в бедности, говорил, что без ученья не справиться с нищетой, а поэтому, невзирая на трудности, все же закончил школу. Он был моим учителем и всегда для меня им останется.

Он рассказывал, как на фронте вел пропагандистскую работу среди солдат, как раздавал им вместо учебников газету «Работнически вестник». В его батальоне не было ни одного человека без такого «учебника». Газеты эти ему приносил курьер: в его сумке их всегда было больше, чем служебной почты. Под сиденьем в его повозке было много такой литературы. И своих солдат он спрашивал по материалам из газет: «Вы читали то‑ то и то‑ то? » Те отвечали и как бы переходили из класса в класс, пока этому «учению» не пришел конец – его батальон восстал против властей. Солдаты требовали свергнуть царя. Бросив винтовки, они разошлись по домам. Но и там ни они, ни он не успокоились.

В мирное время мой учитель показал себя еще лучшим организатором. Нас, шестнадцатилетних девчат и парней в красных рубашках, он привлек в комсомол, учил бороться за новую жизнь. Получив от него оружие, мы поклялись победить. Он словам предпочитал действие и научил нас, комсомольцев, стрелять. Ночью выводил нас в горы, раздавал оружие, и при свете луны мы целились в деревья, как во врага. Он был нашим командиром, товарищем и другом. А я втайне любила его. Он был на десять лет старше меня, участвовал в войне, видел в глаза смерть. Я же только делала в жизни первые шаги и смотрела на него влюбленными глазами юной девушки. Я была готова сделать все, что он скажет. Вначале смущалась. Мне было стыдно за себя: как могла я, в сущности, еще ребенок, влюбиться в учителя! Я прогоняла эту мысль, бранила себя, но чувство не проходило. Когда он собирал нас, я слушала его как зачарованная. Мне очень хотелось приблизить то время, когда он поведет нас в бой и наступит царство свободы. О дальнейшем я не думала.

Так любили нашего командира мы, шестнадцатилетние девчата. И не только мы, но и ребята. Я узнала это от Замфира, его шурина, с которым училась в гимназии. Мы отдали ему наши сердца, посвятив себя борьбе до победы, и ждали только дня, когда сможем принести себя в жертву. Мы не боялись смерти, потому что знали, если кто‑ нибудь из нас погибнет, другие, оставшиеся в живых, будут праздновать победу. И не забудут павших товарищей.

И вот желанный час настал. Я никогда не забуду эту ночь. Загремели выстрелы, и над селом, как знамя, взметнулся огромный костер. Меня уже никто не мог удержать. Мать бросилась за мной:

– Сумасшедший ребенок! Куда? Вернись!

Точно так же погнались и за Замфиром:

– Куда тебя несет, парень? Вернись!

Его отец побежал за ним, мой – за мной, но вместо того чтобы вернуть нас, они сами присоединились к повстанцам. Наш молодежный отряд развернул свое знамя. Несли его мы с Замфиром. В бой шли с песнями. Перед нами на коне, как когда‑ то Бенковский[18], ехал командир. Мне казалось, что история повторяется. Он был Бенковским, а мы – его крылатая дружина.

Когда мы заняли город, нашему Лопушанскому отряду, как самому сильному, было поручено встретить врага у Криводола. Я изъявила желание пойти с отрядом. Командир сказал:

– Здесь твой путь кончается. Ты еще маленькая. Сейчас начнется страшный бой. Пойдут только самые испытанные и храбрые.

Но им не удалось вернуть меня. Я считала себя одной из самых храбрых.

– Но ведь тебя могут убить! – сказал командир.

Я посмотрела на него и заплакала.

– Ведь вы же сами говорили, что не надо бояться смерти!

– Да, но когда это оправдано.

– А разве гибель в бою не есть оправдание?

Он грустно улыбнулся, но не отступил. И по тому, как он погладил мою голову, я поняла, что он любит меня и жалеет. Я еще настойчивее стала просить взять меня с собой.

– Ты останешься здесь, в больнице, как санитарка.

– А почему мне не быть санитаркой там, с вами, в нашем отряде?

– Предстоят тяжелые бои. Мы, мужчины, уже были на войне, а тебе надо быть подальше от этого ужаса.

– А почему идет Замфир?

– Замфир – парень. Ему уже пора стать бойцом.

Командир построил отряд и во главе его зашагал к Криводолу. Этот человек думал о каждом – где его место, где он принесет больше пользы. Определил и мое место. Только одного не знал он: что я была влюблена в него и в революцию. Он был для меня олицетворением революции. И раз уж я пошла за ним, остановиться не могла. Это было бы равноценно отказу от участия в революции.

Колонна повстанцев вскоре скрылась за Пыстриной. И никто из них не мог допустить мысли, что вслед за ними идет девушка. Идет и спрашивает у всех:

– Куда ушел отряд?

– К Стубелу.

Я пришла в Стубел и сразу отправилась в общинное управление.

– Мне поручили, – представилась я коменданту, – организовать санитарную часть. Ведь могут быть раненые. Надо сразу же вынести их с поля боя и оказать первую помощь.

– Хорошо, хорошо! – Комендант смотрел на меня удивленно. При мне была всего лишь одна санитарная сумка.

– Но как же ты одна сможешь выполнить такую работу?

– Вот я и пришла сюда, чтобы организовать перевязочный пункт.

– Да, но наши ушли в Липен. Медпункт лучше всего создать в Уровене.

Комендант приказал дать мне повозку и отвезти ближе к позиции. В Липене перед зданием общинного управления меня остановил часовой‑ повстанец.

– Свои! – крикнула я.

И он, не спрашивая пароля, проводил меня в помещение. Комендант бай Трендафил уступил мне свой стул и сразу же распорядился:

– Перевязочный пункт будет здесь. И комендатура, и все прочее. Дам тебе в помощь двух‑ трех человек. Отряд расположился у Томиного моста. – Он не докончил своих слов. Послышались выстрелы. – Началось! Из Криводола наступают крупные силы врага – воинские подразделения и шпиц‑ команды. Даже из Шумена пришли на помощь карателям. Они решили ударить в тыл повстанцам.

Я вскочила.

– Ты оставайся здесь, – остановил меня комендант. – Цветан, запряги лошадей и поезжай туда, к Томину мосту. В Туфе будете ждать. Если кого ранят, сразу же везите сюда.

– Так не годится, товарищ комендант! Без меня нельзя. Первая помощь должна быть оказана на месте. Поэтому я и прибыла с этой сумкой. Ведь пока раненого довезут сюда, он может умереть.

– Послушай, девушка! Ты еще не нюхала пороха, а уже соображаешь кое‑ что.

– В огне революции и дети становятся взрослыми, – ответила я.

Мы отправились на передовую. Оставив лошадей в Туфе, поползли по кукурузному полю. Повстанцы были в пятидесяти шагах от нас. Они и не догадывались, что у них имеется санитарная служба. Через просветы в стеблях кукурузы мы видели нашу цепь, залегшую в лощине возле моста. А сверху противник поливал наших огнем. Пули свистели и срезали кукурузные стебли. Видимо, солдаты не знали точно, где находятся повстанцы. Стреляли, чтобы подбодрить себя.

Послышались взрывы ручных гранат, залаяли пулеметы. С криком «ура» солдаты понеслись к позиции повстанцев. Затрещали сломанные стебли кукурузы. Наши молчали. Наконец солдаты вышли из кукурузного поля. И только тогда послышалась команда: «Огонь! » Загремели повстанческие винтовки. Я своими глазами видела, как палачи заметались, словно взбесившиеся кабаны. Налетела вторая волна. Скосили и ее. Третья – отбили. Поляну перед кукурузным полем усеяли тела убитых. Но противнику уже удалось обнаружить, где залегли повстанцы. На наших обрушился огненный шквал. Послышались стоны раненых, и в это время раздался призыв командира: «Ура, вперед! » С трех сторон, как когда‑ то на Шипке, устремились вверх по склону наши ополченцы. Правда, на Шипке было наоборот: на Орлином гнезде расположились наши, а снизу их атаковал враг. Крики «ура» подняли всех на ноги. Я увидела, как враг заколебался, не зная, куда стрелять в первую очередь – влево, вправо или прямо по шоссе. Эта заминка оказалась на руку нашим. Повстанцы появились на кукурузном поле, откуда в горы отступали солдаты. Вражеские пулеметы замолкли: каратели боялись перебить своих. Начался рукопашный бой.

Я впервые видела воочию множество раненых и убитых. Под градом пуль подползли к месту боя и вынесли первого раненого. Пуля пробила ему шею, и кровь лилась, как из худого решета. Не успели мы перенести первого, как снова послышался стон. Я узнала голос и в ужасе вскочила.

– Замфир! Убили Замфира!

Как потом рассказывали, он всю ночь играл на свирели и пел, веселя отряд.

– Мама, мамочка! – послышался голос юноши.

Замфиру поручили подавить вражеский пулемет. Он подполз поближе и одним прыжком бросился на пулеметчика. Замфир отбросил его в сторону, повернул пулемет на врага, прикрыв огнем отступавших повстанцев. «Довольно, отходи», – услышал он приказ командира, и в этот момент его сразила пуля.

Я хотела было броситься к нему, но огонь преградил мне путь и заставил вернуться в Туфу. Я видела эту жуткую кровавую схватку. Огненный град засыпал кукурузное поле. Нас обнаружили. Мы не могли сделать ни шагу, рискуя потерять спасенных нами раненых.

У меня на коленях лежал раненый повстанец. Кровь из раны сочилась прямо на юбку.

…Бой продолжался еще целый день. Самый кровопролитный бой, самый тяжелый за время Сентябрьского восстания. Люди падали как подкошенные. Росли горы трупов. Наш командир был неуязвим для пуль. Ловкий маневр спас отряд от полного уничтожения. Командир и здесь показал, что он бесстрашен и опытен. Из жуткого ада он сумел вывести большинство повстанцев. Взбешенная орда карателей нашла на поле боя только трупы. Последней жертвой стал комендант села Трендафил. Его застрелил офицер, застрелил, когда тот вышел навстречу карателям, чтобы сдать село без боя. Он рассчитывал таким образом уберечь его от сожжения.

Страшная ночь. Повстанцы отступали. Куда мне деваться? Село занял карательный отряд. Со стороны Криводола подходили воинские подразделения. По дороге сновали патрули. Надо было где‑ то укрыться, но местность была мне незнакома.

– Скорее в кукурузный стог! Они уже идут! – потянул меня за руку какой‑ то крестьянин. Испуганно озираясь в темноте, он раздвинул стог, втолкнул меня внутрь, как в шалаш, закрыл кукурузными снопами и ушел. Решалась моя судьба. Через несколько минут где‑ то совсем близко послышались выстрелы. Я окаменела. И вдруг рядом почувствовала дыхание, чьи‑ то движения. Я недоумевала: куда меня втолкнули? Не был ли этот крестьянин предателем и не передал ли он меня прямо в руки убийц? Хотелось закричать, но не было сил. Вдруг чья‑ то рука схватила меня. Я похолодела. Меня бросило в дрожь. Но вскоре поняла, что это рука друга. Незнакомец потянул меня к себе, и я повиновалась.

– Не бойся… Свои… – услышала я шепот. Голос показался мне знакомым. Кто этот человек? Сердце мое готово было разорваться. У меня перед глазами все еще стояла картина недавнего боя. Люди поднимались, падали на кукурузное поле, скатывались в ямы и выкарабкивались из них. Кровь заливала раны. Хотелось закричать: «Мама, мама! » Видения не исчезали. Рука незнакомца ласково опустилась на мою голову.

– Кто ты и что тебе здесь надо?

– Я санитарка. Сюда меня спрятал какой‑ то крестьянин, чтобы спасти от рук палачей.

– Санитарка?

– Да. Санитарка отряда.

– В отряде не было никакой санитарки.

– Была. Но об этом не знали. Я была…

– А почему не отступила вместе с другими. Хочешь, чтобы тебя убили?

– Я искала Замфира, но так и не смогла найти.

Рядом кто‑ то всхлипнул. Тихо, по‑ мужски. И только тогда я поняла, кто со мной говорит и чья теплая рука помогла мне прогнать кровавые призраки и освободила от кошмара. Я поняла, что рядом со мной товарищ. Так мог успокоить только он, командир, в которого я была влюблена. И я затихла под его теплой рукой, как ребенок на отцовских коленях.

Это была тогда моя последняя встреча с нашим командиром. Он перешел через границу только тогда, когда переправил всех повстанцев. Помню его слова: «А ты останься. Никто не знает, что ты была санитаркой. Останься и будь до конца нашим верным товарищем! »

Я и сейчас чувствую тепло его руки. В самые тяжелые годы ее прикосновение вселяло в меня веру, помогало идти правильным путем в жизни. Оставаться в наших краях мне было нельзя. Были убиты все, кто не успел убежать, виновные и невиновные. Я переехала а Софию. Бралась за любую работу. Была продавщицей, училась и в конце концов стала акушеркой. Когда встречалась с людьми из нашего края, спрашивала – не появлялся ли он, командир. Мне отвечали: «Приезжал из Советского Союза и организовывал новое восстание».

Как‑ то меня вызвали к роженице. Я знала эту семью. Это были близкие люди – они часто давали мне приют. Роды оказались тяжелыми: надо было спасать две жизни – матери и ребенка. Меня ввели в комнату со стеклянной дверью и попросили подождать. Я волновалась. В доме явно что‑ то происходило. Роженицу, кажется, перемещали с одного места на другое, более удобное. Слышался шепот. Но почему это делают без меня? Надо вмешаться. Я отворила дверь и увидела мужчину с портфелем в руке. Он собирался выйти с другим ожидавшим его человеком. Неужели это он?! Уж не видение ли это, как тогда, в сене! Это он! Захотелось крикнуть: «Товарищ командир! Учитель! » Но слова застряли в горле. Мужчина смотрел на меня как‑ то искоса. Те же синие глаза, только теперь в морщинках. Да, это он! Не может за эти годы измениться он, наш Бенковский. Он жив, приходил сюда и вот теперь снова здесь! Неуловимый. Готовит новое восстание. Я должна сказать ему хоть одно словечко!

– Господин Белов был нашим квартирантом. И вот сейчас, когда в доме роженица, должен переселиться в другое место.

«Белов… Явная ошибка… Это не Белов, а он, командир… Я хорошо знаю этого человека», – мелькнуло у меня в голове. Господин с портфелем круто повернулся ко мне широкой спиной и направился к двери. Знакомая походка взволновала меня до глубины души.

– Вы сказали – Белов? – спросила я, когда дверь за незнакомцем закрылась.

– Да. Он из провинции. Жил у нас два‑ три месяца. А сейчас нам понадобилась его комната.

– Я знаю этого человека.

– Ты, наверное, обозналась. Он из Карнобатского края. Что у тебя общего с Карнобатом?

– Я знаю этого человека.

– Т‑ с‑ с… – И по тому, как хозяйка прищурила глаза и поторопилась подвести меня к кровати, где лежала роженица, я поняла, что и они знают, кто этот человек. «Его переводят в другое место, потому что после рождения ребенка к ним в дом станут приходить разные люди и трудно будет прятать нашего командира», – решила я.

Я почувствовала легкое головокружение. После стольких лет! Я сразу же сосчитала с точностью до дня, сколько времени не видела этого человека. И он ушел, не сказав мне ни слова!

Нет, он не мог забыть меня! Мой учитель никого не забывал. Ни хороших, ни плохих учеников. Мой командир хорошо помнил своих бойцов, любил их. Но почему Белов? Постепенно я начала понимать: живет на нелегальном положении, под чужим именем. Но для меня он не может быть человеком с иным, чужим именем. Мне‑ то он должен был открыться. Так почему же? Неужели испугался, что я могу выдать его? Или боялся за себя? На меня обрушилась волна раздумий. Я не могла допустить мысли, что командир забыл меня или чего‑ то испугался. Видно, только долг заставил его поступить так. Этого от него требовала революция. По тому, как он повернулся ко мне спиной, я поняла, командир победил самого себя, а меня заставил понять, что ради большого дела мы должны подавлять в себе самые дорогие чувства. И мне пришлось взять себя в руки.

– Видимо, обозналась! – сказала я, подходя к роженице.

Роды прошли хорошо. Я спросила, как собираются назвать ребенка. Выяснилось, что родители еще не решили. Тогда я предложила, если они ничего не имеют против, дать ребенку имя Георгий. Они поблагодарили меня и согласились с моим предложением. Часто мне приходилось принимать роды, но этот ребенок был всегда для меня особенно дорог.

С командиром довелось увидеться только после победы, когда он вернулся из Советского Союза. Пришла к нему в кабинет – он стал министром обороны. Но совсем не изменился. Скромный, душевный человек. Та же мягкость в голосе, та же теплая ладонь. Возможно, он ждал, что я попрошу его устроить меня на работу. Мне показалось, что он готов был сделать для меня все. Во мне снова поднялось прежнее чувство любви к герою, как тогда, когда мне было шестнадцать лет. Я с волнением смотрела на него, думая, как начать разговор.

– А я тогда узнала тебя, товарищ Белов! А ты меня, видно, не узнал?

Он улыбнулся.

– И я узнал тебя, санитарка. Как ты могла подумать иначе? Я узнал тебя сразу, как только ты вошла в комнату. Мне многое хотелось сказать тебе, но законы конспирации нарушать нельзя. Ведь никто не знал, что я Георгий Дамянов[19]. Даже хозяева, у которых я жил, и люди, которые привели меня к ним, а потом перевели в другое место. Они знали меня как Белова. И хорошо, что наша санитарка проявила такое самообладание.

– И все же я в какой‑ то степени выдала себя, товарищ командир. Тогда родился мальчик. И по моему предложению его назвали Георгием. Так знай же, у тебя есть крестник.

– Надо на него посмотреть, – тепло ответил командир.

– Я пришла, товарищ командир, сказать тебе и о другом. Наконец‑ то напала на след Замфира. Я ведь все время искала его.

Дамянов вскочил.

– Случайно встретила двух сестер из села Криводол, которые в те дни были еще детьми. Они повели меня на свой виноградник. Открыли дверь в шалаш и рассказали о страшном злодеянии.

«Вот здесь он лежал. Мы пришли сюда рано утром после боев и видим – лежит раненый юноша в красной рубахе. Он оторвал от нее кусок, чтобы перевязать рану. Мы решили никому не говорить о нем. Вернулись в село и принесли молока. Вливали ему в рот капля по капле. И так десять дней. Приходили по очереди. Ждали, когда ему станет лучше, чтобы перевести в село и спрятать на сеновале. Никто о нем ничего не знал. Ни отец, ни мать. И вот однажды вечером мы увидели возле виноградника вооруженных полицейских. Мы испугались. Всю ночь не сомкнули глаз. На следующий день рано утром пошли на виноградник. Открыли дверь в шалаш и ужаснулись: молодой повстанец лежал на полу с разбитой головой. Через несколько дней мы снова пришли туда, чтобы тайком похоронить убитого, но в шалаше трупа уже не было. Чтобы замести следы, убийцы куда‑ то унесли его. Больше всего нас угнетало, что мы не могли похоронить героя».

Потрясенный, командир молчал.

– Наде поехать и отыскать его могилу. В ней похоронена… – я посмотрела на командира и впервые призналась, – похоронена моя молодость, товарищ командир, моя любовь.

– Едем сейчас же! – сказал он. И словно на боевое учение мы отправились в наш край. Я снова почувствовала себя санитаркой в повстанческом отряде моего прославленного командира. И снова встретились прошлое и настоящее.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒