Хрустальный шар

Гимнастический зал, выстроенный над могилой Артура, – огромное здание с восьмиметровыми потолками. В нем есть гимнастический конь, параллельные брусья, бревно, кольца, канат, шведская стенка и так далее. Теперь я должна стать способной гимнасткой – без всякого тренера, кроме матери и, разумеется, моей собственной силы воли. Родители заказали для меня спортивную экипировку: черные гимнастические тапочки и шорты.

Это первый раз, когда я надеваю шорты. По пути в зал, где ждет меня мать, чтобы в течение часа заниматься со мной упражнениями, я прохожу мимо Реми, который добавляет последние штрихи к внешней отделке здания. Он замечает что‑ то на задней стороне моего бедра.

– Что это за шрам такой большой? – спрашивает он, ему явно не по себе.

– А, этот? Не знаю, у меня тут еще один есть, – говорю я, указывая на грудь.

На лице Реми отражается еще больший ужас. На меня обрушивается волна стыда. Эти два шрама были у меня всегда, но я никогда всерьез о них не задумывалась. Разве такие есть не у всех?

Войдя в зал, я спрашиваю о шрамах у матери. Она отвечает уклончиво, говоря, что это отметины, оставленные рентгеном, который она делала, когда была беременна. Но ужас Реми пронзает меня, точно нож. Я чувствую себя «клейменой», как животное, направляющееся на бойню. Я каждый день вижу себя в большом зеркале в гимнастическом зале и теперь не могу не замечать этой неровности, бегущей по всей длине моего бедра от ягодицы.

Образ этого шрама, похожего на гримасу, преследует меня. Всякий раз, оказываясь в зале, я верчусь и изгибаюсь перед зеркалом, чтобы получше разглядеть его. Да, он похож на большой беззубый рот с завернутыми внутрь губами, небрежно зашитый рядом крупных, неровных стежков. По банным дням я пытаюсь получше рассмотреть другой шрам, который тянется по левой стороне тела от груди и уходит в подмышку.

Это вздутый змеящийся разрез, схваченный большими косыми полустежками. Проводя пальцем по этим отметинам, я чувствую узлы впадин и бугров под затвердевшей кожей. Я чувствую себя изуродованной, как Гуинплен из «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Такое ощущение, словно у меня, как и у него, есть «выгребная яма боли и гнева в сердце и маска презрения на лице».

Через пару недель я снова поднимаю эту тему в разговоре с матерью. На этот раз она объясняет, что вскоре, после того как мы переехали в этот дом, когда мне еще не было четырех лет, я играла в саду и провалилась через подвальное окно, поранив бедро. Пытаясь выбраться, я поранила еще и грудь. Неужели она забыла о «следах, оставленных рентгеном»? Очевидно, нет, потому что еще через пару недель она возвращается к первому объяснению. А еще позднее туманно намекает на какое‑ то «посвящение».

Я не осмеливаюсь говорить о своих шрамах с отцом. Не могу даже представить, как буду задавать ему самый пустячный вопрос. «Исподтишка набрасываться на него» с вопросами, когда мать уже дала мне свой ответ, было бы предательским ударом. Кроме того, отец сам порой поднимает эту тему во время уроков о мертвых, но никогда – в связи с рентгеном или падением.

– Ты должна научиться переходить из царства живых в царство мертвых, как делают Существа Света. Твои шрамы – опознавательные знаки, которые помогут им узнать тебя, когда вы встретитесь между царствами.

Я никак не могу увидеть связь между опознавательными знаками и шрамами от падения в детстве. Но, возможно, мой отец использует закодированный язык для какого‑ то высшего уровня посвящения, и я пойму его лишь позднее, в ходе обучения? Я отчаянно надеюсь, что на каком‑ то этапе он скажет мне, что эти ужасные метки исчезнут. С тех пор как Реми побледнел при виде моего шрама, я чувствую себя еще большим отребьем, чем прежде. Я не хочу быть такой, как преступники былых времен, о которых говорит отец: клейменые буквой К – «каторжник» и Ф – «фальшивомонетчик». Я не преступница. Когда Существа Света узнают меня, для этих шрамов больше не будет причин, и я очень надеюсь, что они исчезнут.

Я чувствую себя изуродованной, как Гуинплен из «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Такое ощущение, словно у меня, как и у него, есть «выгребная яма боли и гнева в сердце и маска презрения на лице».

К счастью, мое посвящение продвигается семимильными шагами. Три‑ четыре раза в год в сокровенные дни, известные отцу, он говорит матери:

– Иди в свою комнату, Жаннин, и не выходи, пока я тебя не позову.

Потом он зовет меня в бальный зал, и я понимаю: это означает, что мы будем исполнять ритуал, который я про себя называю «ритуалом хрустального шара». Отец никогда об этом не говорит, так что я не знаю, действительно ли шар этот сделан из хрусталя. Он надевает белые перчатки, потом снимает с полки квадратную шкатулку из светлого дерева, которая стоит на большом книжном стеллаже.

Мы садимся лицом друг к другу. Отец снимает крышку. Затем, держа деревянное основание обеими руками, осторожно ставит его на стол; шар балансирует на своей опоре. Очень важно не коснуться его даже кончиками пальцев, чтобы не «нарушить его чистоту». Отец совершает круговые движения руками в нескольких сантиметрах от поверхности шара. Затем приходит моя очередь подхватывать эти движения по часовой стрелке. Когда отец чувствует, что нам следует «заново сбалансировать» энергии, я должна начать описывать круги руками в противоположную сторону.

Я не преступница. Когда Существа Света узнают меня, для этих шрамов больше не будет причин, и я очень надеюсь, что они исчезнут.

Я на самом деле не понимаю, для чего все это нужно, и, думаю, предпочла бы не знать. Какой‑ то инстинкт, кроющийся глубоко внутри меня, нашептывает: «Будь осторожна, если ты в это впутаешься, то не выберешься уже никогда, останешься запертой здесь навеки». Но в то же время я боюсь сделать что‑ то не так, потому что отец придает такое большое значение правильной ориентации энергий.

– Именно потому что Гитлер повернул в обратную сторону энергии свастики, у него ничего и не вышло, – говорит он.

Потом отец достает один из своих маятников. У него их десятки, но зеленый – с зеленым шнуром и в зеленом футляре – самый любимый. Когда отец раскручивает его вокруг шара, чтобы «перезарядить его энергией», я едва дышу, чувствуя, что что‑ то важное происходит прямо у меня на глазах. Далее он отсаживается подальше, оставляя меня одну смотреть на шар. Я должна неотрывно глядеть прямо на него и «открываться его учениям».

Однажды, концентрируясь на шаре, я вдруг слышу храп. Бросив быстрый взгляд на отца, чтобы убедиться, что он на самом деле спит, я решаю уступить своему дьявольскому любопытству. Этот шар – такая таинственная штука! Да хрустальный ли он? Мне обязательно нужно его потрогать. Я медленно подношу руки ближе; мое дыхание учащается. Если я коснусь его, все взорвется? Но я не могу противиться этому побуждению: я должна знать. И все равно слегка вздрагиваю, когда мои ладони вступают с ним в контакт.

Ничего не происходит. Мои пальцы не отваливаются.

Я заворожена этой странной субстанцией: это не стекло; она плотная и непрозрачная. Чуточку приподнимаю шар. И его тяжесть оказывается настолько неожиданной, что я заваливаюсь на сторону и едва не роняю его. Страх прошибает меня, и руки начинают дрожать под тяжестью шара. К счастью, отец продолжает храпеть. Продолжая держать шар, я ухитряюсь встать с места, не скрипнув стулом. Теперь я стою, крепко держа шар обеими руками, и пытаюсь снова насадить его на опору. Несколько минут силюсь поставить шар так, чтобы он не терял равновесия. Потом каким‑ то чудом нахожу правильный угол, и он идеально становится на место.

Когда я сажусь, скрежет стула будит отца. Он тихонько прокашливается и снова садится напротив меня. Я остаюсь неподвижна, словно под заклятием, приклеившись глазами к шару. Должно быть, отец замечает пот на моем лице и туман в глазах, потому что я слышу удовлетворение в его голосе, когда он говорит:

– Ага, вот так‑ то! Ты, наконец, открываешься ему…

К своему ужасу, я внезапно замечаю отпечатки своих пальцев на шаре. Меня же испепелят на месте – либо сам шар, либо отцовский гнев!

– На сегодня достаточно, – говорит отец, берясь за основание руками в перчатках. Исполняет некий намек на поклон, прежде чем убрать эту штуку обратно в шкатулку. Я бормочу, что плохо себя чувствую, и бегу в ванную; меня рвет.

Я медленно подношу руки ближе; мое дыхание учащается. Если я коснусь его, все взорвется? Но я не могу противиться этому побуждению: я должна знать.

Выходя из ванной, я ошарашенно вижу, что отец стоит на страже у двери. О боже! Шар выдал ему мое преступление! Отец испытующе смотрит на меня.

– Это хорошо, ты начинаешь понимать и принимать учение.

Я бормочу, что мне снова нужно в ванную. К моему удивлению, он с этим соглашается. Я слышу сквозь дверь его голос:

– Грязь из твоего разума и тела изгоняется. Это делает знание.

По ночам я иногда размышляю, не следует ли мне спуститься вниз с тряпкой и стереть свои отпечатки. Но так и не могу набраться храбрости и сделать это. Поэтому мой желудок растекается лужицей всякий раз, как отец зовет меня в бальный зал. Я представляю, как он открывает шкатулку, и шар пищит: «Она меня трогала! », или отец все‑ таки сам замечает отпечатки. В страхе я шумно сглатываю, по лицу катятся крупные бисерины пота.

А тем временем отец по‑ прежнему уверен, что я открываю свой разум знанию Посвященных. К счастью, мать к этому посвящению не допускается. Она бы сразу заметила эти грешные отметины.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒