Кирпичная стена

В опасном мире, куда однажды уведет меня моя миссия, мне придется вспомнить о защите. Она по праву полагается мне как дочери великого мастера масонства и великого рыцаря тайного ордена. Если я буду похищена или окажусь перед расстрельной командой, нет нужды паниковать. Я должна просто вспомнить: скрестить руки, повернуть их ладонями вверх над головой и вскричать: «О, Господь мой Бог! Неужели никто не поможет сыну вдовы! » Помощь придет. Кто‑ то из расстрельной команды остановит процесс и спасет меня. Или крестьянин, работающий в полях поблизости, вытащит свое оружие, придет и освободит меня. Любой обычный прохожий может оказаться масоном и сделает все, что необходимо, чтобы помочь мне.

Я сама должна выполнить серию подготовительных упражнений, например концентрироваться на своих руках, чтобы делать их все тоньше и тоньше, пока они не смогут выскользнуть из наручников. Или фокусироваться на металле наручников или веревках, чтобы «расшевелить» их.

Отец также говорит мне, что, если я закрою глаза, смогу покинуть тело и услышать, о чем говорят в соседней комнате. На данном этапе эти уроки – всего лишь теория, потому что в моем возрасте есть риск, что более сильная или более опытная сущность завладеет моим телом, пока я «отсутствую», и тогда я не смогу вернуться. Я должна тренироваться видеть серебряную нить, соединяющую меня с моим телесным сосудом, чтобы суметь найти дорогу обратно. Я должна дождаться двадцати одного года, возраста посвящения, прежде чем начнется моя настоящая подготовка.

Хотя я не очень верю в вероятность оказаться перед расстрельной командой, от самой идеи о выходе из тела меня прошибает холодный пот. Отец вколачивает в меня представление, что страх – это «самопотакание слабых». Но, как бы я ни старалась, я все время боюсь.

Уже некоторое время мой отец пользуется своими способностями к ясновидению. Он может внедриться внутрь головы любого – кого захочет, когда захочет. Ему даже не нужно присутствовать для этого физически, потому что он способен двигаться, оставаясь невидимым. Я должна понять, что никогда ничего не смогу от него скрыть.

– Я повсюду. Я вижу все. Что бы ты ни делала, я об этом знаю. Что бы ты ни собиралась делать, я об этом узнаю, – говорит он.

Не понимаю, почему отец так настойчив. Неужели он думает, что я скрываю какие‑ то идеи, вынашиваю греховные планы?

Отец вколачивает в меня представление, что страх – это «самопотакание слабых». Но, как бы я ни старалась, я все время боюсь.

Порой, когда я лежу по вечерам в постели, мною овладевает сокрушительная печаль. Я обнимаю подушку и воображаю, что кто‑ то ласково утешает меня. Произношу слова, которые хотела бы услышать: «Не плачь, дитя мое. Не беспокойся, ты не одна. Мы любим тебя, ты же знаешь. Ты не так плоха, как тебе кажется, ты еще это поймешь». Но вскоре эти слова тонут в упрекающем голосе: «Давай‑ давай! Жалей себя… Вот притворщица! »

Словно кто‑ то щелкает выключателем: у меня появляется неудержимое стремление – я должна немедленно себя наказать. Для начала я впиваюсь ногтями в свои бедра. Но это недостаточное наказание. Я свирепо вцепляюсь зубами в предплечье, зная, что этих отметин никто не увидит. Все глубже и глубже погружаю зубы в плоть и все дольше и дольше не разжимаю челюстей.

Ночь за ночью я истязаю себя, даже пускаю кровь. Это странно успокаивает. Я знаю, что боль прекратится, стоит мне только захотеть. Ведь это я сама решила, когда ей следует начаться; я буду и той, кто решит, когда ей кончиться. Как бы больно ни было, я нахожу некоторое утешение в мысли, что у меня все под контролем.

Я больше не могу это выносить, я не могу мириться со страданием, которого не понимаю и не знаю, когда оно закончится. Но когда я постепенно расслабляю свои сжатые зубы, ненависть и презрение, которые я чувствую к себе, слабеют. Буря оскорблений, бушующая в моей голове, со временем тоже утихает, и я, наконец, могу заснуть.

Я в растерянности пытаюсь найти способ перекрывать доступ отцовскому вторжению в мои мысли. Если он может проникать в мою голову по желанию, то и животные, которых я люблю, тоже в опасности. Если я выпускаю Линду чуть раньше обычного, я должна заботиться, чтобы отец не мог «прочесть» это в моих мыслях. Ведь он выместит злость на ней, а я не могу этого вынести. Поэтому я стараюсь держать разум пустым. Заставляю себя стирать все мысли – или скорее не думать ни о чем, оставаться «лишенной мыслей».

Открывая дверь в конуру, я твержу: «Отсутствие мыслей, отсутствие мыслей…» Аналогичным образом, когда я прячу Бибиш – бродячую кошку, которая только что принесла котят в саду, – я создаю в своей голове нечто вроде затемнения. Если отец сможет отыскать их убежище, погрузившись в мои мысли, я уверена, он возьмет дробовик и убьет Бибиш и ее потомство.

Временами я выстраиваю кирпичную стену при входе в свою голову и прячусь за ней, чтобы подумать. Эта идея пришла мне, когда я помогала Альберу и Реми в строительстве. Я часто наблюдала, как они возводят стены, и теперь знаю, как это делается. Нужно как следует сосредоточиться и присматривать за множеством мелких деталей: консистенция раствора должна быть не слишком жидкой и не слишком густой; его не должно быть слишком много или слишком мало на мастерке; кирпич нужно класть правильно, когда пристукиваешь его; каждый новый слой кирпичей должен быть ровным… И не успеешь оглянуться, как перед тобой уже стоит стена, и за нее нельзя заглянуть!

Мысленным взором я возвожу стену так, как видела это наяву: набираю немного раствора мастерком, беру красный кирпич и укладываю его на место, затем еще раствор, еще кирпич… Я укладываю целый ряд кирпичей, потом перехожу к следующему – и так далее. Работа идет быстро, потому что мой разум выстраивает стены со скоростью молнии. Мне достаточно подумать – «кирпичная стена», – и вот она уже стоит на месте за считаные секунды.

Я то и дело строю свою кирпичную стену, особенно когда хочу сделать что‑ то тайком. Если бы отец наткнулся на нее, то подумал бы, что столкнулся с моей глупостью. Он часто говорит мне, что рабочие, вынужденные выполнять одни и те же задачи – например, затягивать гайки и болты или работать на конвейере, – со временем тупеют. Это действительно лучший способ отуплять массы – заставить их снова и снова делать одно и то же, позволить каждый год в День Бастилии пускать фейерверки и обжираться каждые новогодние праздники.

Когда тело повторяет одни и те же действия, разум привыкает к ним и поддерживает повторяемость день и ночь, прекращая все мыслительные процессы. Так я убеждаю себя в том, что, если отец увидит мою кирпичную стену, он подумает, что я «заразилась» тупостью в результате работы на стройке с Альбером и Реми.

Временами я выстраиваю кирпичную стену при входе в свою голову и прячусь за ней, чтобы подумать.

Мать тоже одержима идеей, что я скрываю свои мысли и облекаю их в ложь.

– Если ты солжешь, – предупреждает она меня, – я сразу узнаю об этом, потому что утром твой отец умрет.

Эта угроза порождает лихорадочную деятельность в моем сознании. Хотя я порой представляю, как счастливо и свободно живу без родителей, меня охватывает ужас при мысли, что мой отец умирает и покидает меня одну в этом свирепом мире. Как бы там ни было, мне непонятно, как я могла бы солгать или в чем, учитывая, как пристально за мной следят. Но мать так достает меня всепоглощающей важностью полной честности, что со временем на заднем плане моего разума появляется дьявольская мысль: что, если бы я попробовала чуть‑ чуть солгать, самую малость, просто чтобы проверить, что будет?

Должна сказать, что со времени инцидента с тигровым ковром у меня появились некоторые подозрения. Если отец знает все и видит все, то как же он целую неделю ходил по тигровому ковру утром и вечером, не замечая, что мы его перенесли? Как получилось, что он не узнал, что мы чуть не разбили его святая святых – бронзовую Афину?

Мать так достает меня всепоглощающей важностью полной честности, что со временем на заднем плане моего разума появляется дьявольская мысль: что, если бы я попробовала чуть‑ чуть солгать, самую малость, просто чтобы проверить, что будет?

После долгих колебаний я пробую одну очень незначительную ложь, связанную с второстепенным «правилом», касающимся туалетной бумаги. Когда я иду в туалет по малой нужде, мне позволено использовать только один квадратик. Уже само это – пожалованная мне «привилегия», потому что в прошлом женщины вообще не пользовались никакой бумагой.

– Ты ведь не используешь больше, чем тебе позволено, верно? – часто спрашивает меня мать. – Клянешься, что нет?

Итак, однажды я решаю воспользоваться двумя квадратиками туалетной бумаги.

Все идет прекрасно вплоть до отбоя – а потом, ночью, меня преследуют кошмары. Я вижу расстрельную команду, но у стены стою не я, а Линда или Бибиш – они должны заплатить за мои преступления. Или когда я иду будить отца, нахожу его мертвым. Значит, все то, что он говорил, – правда! Я встревоженно гадаю, как можно его воскресить. Я в панике, что он захочет возродиться во мне, изгнав меня из собственного тела и завладев им. Наконец, рывком просыпаюсь от ужаса, потому что во сне, когда я открываю рот, чтобы что‑ то сказать, из него слышится отцовский голос.

Когда я на следующее утро иду стучаться к нему, меня наполняет страх. Наконец, слышу его «Войди». Значит, он не умер. Он даже не болен. Не знаю, что я испытываю – облегчение или разочарование. В следующие несколько дней я придумываю другие маленькие неправды: слегка меняю маршрут своей ранней утренней прогулки, но утверждаю, что повиновалась инструкциям; вношу небольшие изменения в свои упражнения по сольфеджио или, проходя мимо статуи Афины, шиплю ей: «Ненавижу тебя» или «Ты уродка», хоть мне и полагается ее почитать.

Несмотря на все эти мелкие проступки и большие оскорбления, угроза о неминуемой смерти отца так и не исполняется. Преступная мысль постепенно пробирается в мою голову: а что, если отец на самом деле не является сверхчеловеком с даром великих сил? Возможно ли, что все, что он говорит, – просто вздор?

Эта мысль одновременно приводит в ужас и пьянит меня. И все равно я гадаю, не следят ли находящиеся где‑ то там, во Вселенной, Существа Света за всеми моими прегрешениями. Я спрашиваю себя, не разорвет ли однажды моя собственная ложь меня на части – как Равальяка, который в данном случае полностью заслуживает своей пытки.

Преступная мысль постепенно пробирается в мою голову: а что, если отец на самом деле не является сверхчеловеком с даром великих сил? Возможно ли, что все, что он говорит, – просто вздор?

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒