Вино урожая 1945 года

Мнение моих родителей по поводу болезней можно выразить одной строкой: «Никаких болезней не существует. Все это только у тебя в голове. Вставай! » Кроме тех случаев, когда эта самая штука, которая существует только в умах слабаков, добирается до моего отца. Тогда всякая деятельность немедленно прекращается. Непрерывная беговая дорожка моего расписания стопорится наглухо.

Мы с матерью идем в комнату отца, закрываем дверь и задергиваем двойные шторы. И стоим там, неподвижные, безмолвные, в темноте, в спертом воздухе и непереносимом смраде, пока он не почувствует себя лучше. Поскольку мне выходить не позволяется, Линду не запирают с восьми утра до восьми вечера. Даже время трапез смещается. Мы должны ждать, пока отец не пожелает поесть.

Обычно он просит сварить очень сладкий рис. Мать идет и варит большую порцию на троих. Мы должны есть в точности ту же еду и пить те же напитки, что и он. Мы держим его тарелку, пока он ест. Он роняет крошки на простыни и одеяло, и мы отчищаем их, прежде чем сами сядем есть за письменный стол. Иногда ему хочется горячего тодди – напитка с коньяком, и мать приносит три стакана на подносе.

Я – ответственная за ночной горшок, поэтому не могу никуда уходить. Я также обязана следить за его дыханием, которое должно быть чистым и «регулярным». Я не слишком хорошо понимаю, что это значит. И не знаю, что мне делать в случае возникновения проблем. Как мне представляется, отец сам об этом скажет. Но время от времени он засыпает, и тогда его тяжелое дыхание пугает меня. Я подхожу и пристально всматриваюсь в него, испытывая легкое отвращение при виде седеющей щетины на его подбородке. Я ненавижу себя за эту реакцию; я плохая дочь.

По ночам одна из нас спит в кресле, другая – на стуле за столом, положив голову на сложенные руки. Иногда ночью мы меняемся местами. Самое трудное – улучить возможность сходить в туалет. Никто из нас не отваживается спросить на это разрешения. Мы обмениваемся уклончивыми взглядами в полумраке, пока он не выручает нас, потребовав принести горшок. Мать пользуется этой возможностью ускользнуть в туалет, а я, в свою очередь, делаю это, когда иду опорожнять горшок.

Наше дело – «смотреть за ним»; нет и речи о том, чтобы мы занимались чем‑ то еще: никакого чтения, письма, рисования, уборки, разговоров… Горячий тодди, который я пью, слегка ударяет в голову. А от неподвижности начинаются болезненные судороги. Кажется, что время тащится ужасно медленно. Под конец третьего дня одна из нас выходит проверить, все ли в порядке в доме и саду, и покормить животных.

Мнение моих родителей по поводу болезней можно выразить одной строкой: «Никаких болезней не существует. Все это только у тебя в голове. Вставай! »

Как‑ то раз мы оставались в таком затворничестве больше недели подряд. Помню странное ощущение, будто я сжимаюсь вовнутрь, будто меня наполняет апатия, которая будет длиться бесконечно долго.

Как только отцу становится лучше, он требует, чтобы мы «наверстали» все те часы, которые потеряли зря, «ничего не делая».

Несмотря на гигантские размеры тела, конституция у отца хрупкая. Он астматик, и холод, от которого никуда не деться в едва отапливаемом доме, часто вызывает у него приступы бронхита. Я безуспешно силюсь понять, как такое бесстрашное высшее существо, рыцарь, образчик воли, который способен править миром чистой силой разума, может чувствовать себя настолько плохо, что не способен встать с постели. Может быть, это моя вина? Может быть, ему нужно регулярно «восполнять свои энергии», потому что они истощаются в результате значительных усилий, которые он тратит на подготовку такого убогого существа, как я?

В отличие от отца, мать тверда, как скала, и переносит на ногах даже грипп. Только дважды на моей памяти ей пришлось слечь в постель с высокой температурой. Тогда обо всем заботился отец. Он пошел в кухню – помещение, в которое обычно и носа не кажет, – и показал мне, как готовить горячий тодди: подогреть добрую меру коньяка, добавить пару ложек сахару и яичный желток. Эта смесь выглядела гнусно, и я видела, как мать в отвращении закатила глаза, когда пила ее.

Для меня же, поскольку я готовлюсь стать сверхчеловеком, болезнь недопустима. Если у меня когда‑ нибудь заболевает живот, зуб или голова, я словно совершаю какой‑ то проступок. Если у меня действительно сильно поднимается температура, отец выдает мне пару таблеток аспирина.

То же самое относится к боли: мне не позволено ее чувствовать. Однажды, когда мы в очередной раз занимались строительством, я упала на брус, утыканный гвоздями, которые впились в мою голень. Отец вылил на раненую область полбутылки виски, стараясь, чтобы оно попало прямо в раны, из которых текла кровь.

– Я жертвую половиной бутылки «Джонни Уокер Ред Лейбл» ради какой‑ то дурацкой маленькой ранки. Надеюсь, ты сознаешь, как много ты значишь для меня, и ценишь расходы, на которые я иду.

Я до сих пор чувствую, как мой язык прижимается к нёбу, как сведены судорогой конечности. Потребовались огромные усилия, чтобы подавить крики.

Но иногда я заболеваю так тяжело, что уже трудно отмахнуться от этого как от «притворства». Зимой у меня начинается такой сильный тонзиллит, что мне кажется, будто в гортани у меня сидит пара мячиков для пинг‑ понга. От лихорадки я впадаю в беспамятство.

Отец, утверждающий, что он «лучший врач на планете», лечит меня особым средством, которое приберегает исключительно для меня: оно состоит из банки тунца в масле с добавкой изрядного количества выдержанного белого вина 1945 года. От масла меня подташнивает, хлопья тунца застревают между миндалинами, а горло болит так сильно, что трудно глотать. Темно‑ желтая, густая, как сироп, жидкость напоминает мне отцовскую мочу в горшке.

Но я вскоре забываю об этом, потому что меня поражает поведение отца. Он наклоняется небывало близко ко мне, когда поит меня из ложки и держит мой стакан, пока я пытаюсь глотать.

Я не верю своим глазам: он никогда не беспокоился обо мне, однако вот – идет на такие жертвы, ведет себя так терпеливо, почти нежно, даже выглядит озабоченным. Словно я вдруг стала кем‑ то очень дорогим, кого необходимо спасти любой ценой. Это слишком резкий контраст с моей повседневной жизнью. От изумления у меня голова идет кругом, в то время как остальное тело сдается под натиском головокружительной лихорадки.

Должно быть, выдержанное вино 1945 года помогает. Бо́ льшую часть времени я провожу в глубоком сне‑ забытьи, выныривая из тумана только тогда, когда слышу отцовские шаги. Стоит ему войти в комнату, как он заполняет ее всю, до последнего сантиметра. Я автоматически задерживаю дыхание. Потом вспоминаю, что я больна, и сегодня отец – мой врач.

– Ты выздоровеешь, девочка, – говорит он странно нежным тоном, которого я никогда прежде не слышала.

Я вижу, что ему неловко, и эта «девочка» не слишком меня подкупает. Но это единственный знак нежности, на который он способен, единственный, который он мне предложил, и – о господи! – это лучше, чем ничего! Один краткий миг я смотрю в его встревоженные глаза, потом мы оба торопливо отводим взгляд.

Он подносит руку к моему лицу, кладет необыкновенно длинные пальцы на мой лоб, проверяя температуру. Я надеюсь каждой своей клеточкой, что он погладит меня по щеке. Всего одна ласка кончиков его пальцев – и этот дом исчезнет, исчезнут ворота и стены, мы будем снаружи, счастливые и свободные. Но ласки так и нет. Его пальцы убрались с моего лба. А в следующую минуту он разрушает волшебство, крича в сторону двери:

– Она очнулась, Жаннин! Принеси белое вино!

– Ты выздоровеешь, девочка, – говорит он странно нежным тоном, которого я никогда прежде не слышала. Я вижу, что ему неловко, и эта «девочка» не слишком меня подкупает.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒