19.07.1965 2 страница

Поэтому в блоке средств, необходимых для построения теории деятельности, мы выходим в общеметодологическую дисциплину, которая называется у нас обычно «общей системно-структурной методологией» или, кратко ОССМ. Поэтому, чтобы развить средства исследования деятельности и, соответственно, средства построения теории деятельности, мы должны разработать общую системно-структурную методологию, определить ее основные понятия, задать нормы построения ее графики, охарактеризовать методику и методы и т.п.

Тогда я получаю возможность и даже вынужден сказать, что по-видимому, деятельность как категория и воспроизводство как категория лежат как бы на разных уровнях или слоях современной науки. Понятие деятельности, как выясняется, отражается в понятии структуры, а понятие структуры, наоборот, служить планом и управляющим средством в анализе деятельности.

Розин. Что при этом мы должны делать с понятием развития? Не предполагается ли, что мы сможем получить это понятие, пользуясь понятием структуры и другими понятиями, скажем, такого типа как механизм и т.д.

Когда я говорю, что мы переходим в область ОССМ, то я имею в виду, среди прочего, также проблему функционирования и развития. В этой связи, я думаю, нужно вернуться к понятию процесса и проделать специальную работу по соотнесению его с понятиями структуры, механизма и другими. Но это будет уже не анализ деятельности как процесс, а анализ деятельности в свете всех существующих ныне категорий, взятых в определенной системе и связи друг с другом. Вполне возможно, что некоторые специальные изображения деятельности или частей деятельности будут строиться в соответствии с категорией процесса.

В этой связи я хотел бы несколько подробнее рассмотреть один пункт. Следуя нашим основным принципам работы, мы должны теперь зарисовать все, что я выше сказал. В частности, то, что «деятельность» становится некоторой предметной областью, а следовательно, она должна фиксироваться в некотором эмпирическом материале и вместе должна иметь много разных изображений.

Соответственно этому, будет весьма широкий набор средств, который будет члениться как бы по отсекам — в один из них попадут понятия, связанные с функционированием, в другой — понятия, связанные с развитием и т.д. и т.п. — и, кроме того, будет задана одна, обобщающая все это, онтология. При всем том мы должны будем учитывать те требования, о которых я говорил в начале или где-то в середине этого цикла докладов, а именно, что все расчленения, как в изображениях, так и в средствах должны производится таким образом, чтобы потом можно было осуществить автоматическое или механическое конфигурирование всего получаемого материала.

Мы, следовательно, должны будем двигаться таким образом, чтобы установить иерархию всех вводимых нами изображений деятельности. Я сейчас имею в виду задачу конфигурирования в самом широком смысле этого слова, а не решение конфигураторной задачи с помощью модели-конфигуратора. Как мы сейчас понимаем, конфигураторные задачи могут решаться и другим способом, например, на уровне категориальных расчленений. Но как бы ни решалась эта задача и какими бы путями мы ни шли, мы должны с самого начала иметь в виду саму эту задачу и производить все расчленения с учетом ее, чтобы потом нам самим или другим не пришлось перерабатывать и перестраивать введенные нами схемы. В прошлый раз я специально подчеркивал, что мы можем учитывать эти требования — и это будет вместе с тем эффективная форма учета их — если в специальном методологическом движении заранее проиграем предстоящие расчленения и обсудим возможные следствия из них и из их соотношений.

Эта методологическая работа даст нам представление о всех тех предметах, которые могут быть построены в этой области. Мне представляется, что современная методология уже достигла такого уровня, когда она сможет это делать достаточно эффективно. Тогда само конфигурирование будет осуществляться не после получения всего набора конфигурируемых знаний, а заранее выступая как норма самих расчленений. Но это означает, что мы с самого начала должны определить иерархии в наших изображениях деятельности.

Генисаретский. Во всем этом рассуждении о том, как нужно строить теорию деятельности, она трактовалась как философия или как специальная наука?

На мой взгляд, смысл философской работы состоит в выделении или, точнее, в построении специальных научных предметов. Во всяком случае, один из ее смыслов и одна из нее задач. Пока знания о деятельности не оформились в виде одного или нескольких связанных друг с другом предметов до тех пор вся работа в рамках теории деятельности неизбежно будет философский; оформление предмета, разработка средств анализа, задание основных линий исследования и разработка предметов, построение общей онтологии — все это будет тем и таким, что традиционно называлось философией.

Но вместе с тем, это и будет самоуничтожение философии, во всяком случае, в данной области. В той мере, в какой будет оформляться предметы и их средства, в такой мере теория деятельности будет переставать быть философией и все в большей мере будет становиться специальной научной дисциплиной.

Генисаретский. Вы собираетесь делать или так должно быть? Ведь можно было бы, например, с самого начала отсечь все пути к самоумерщвлению философии. Тогда теория деятельности с самого начала будет строиться как философия, ориентированная в первую очередь на методологию. Если отвергнуть этот путь, то мы таким путем сами лишим себя возможности вставать в рефлексивную позицию по отношению к нашей собственной методологии.

В частности, без такой специальной рефлексии нельзя будет ответить и на вопрос, почему в качестве средства анализа деятельности была выбрана категория «структура», а не какие-либо другие. Одно время у нас стал развиваться тезис, что теорию деятельности надо строить как сугубо специальную, предметную науку. Но возможен и другой тезис, например, что теория массовой деятельности будет специальной наукой, а теорию деятельности надо строить как философскую дисциплину, ориентированную прежде всего на выполнение определенных методологических функций.

Это очень интересное замечание и вместе с тем очень сложный вопрос, в отношении которого у меня самого нет достаточной ясности. Наверное, его нужно обсуждать специально и особо. Сейчас я могу сделать лишь несколько замечаний.

Во-первых, как себе я сейчас представляю дело, теория деятельности как таковая отнюдь не исчерпывается философией, она составляет лишь часть общей философской методологии.

Во-вторых, я понимаю, что всякая предметная дисциплина ставит границы рефлексии и, в частности, рефлексии собственных методов. Но каковы эти границы и ограничения, я пока не очень представляю себе. Во всяком случае, как мне кажется, нельзя говорить о полном исключении рефлексивной работы и, в частности, рефлексии метода. Вполне возможно, что рефлексия будет даже непрерывной и постоянно происходящей. Но ее результаты будут откладываться в виде форм, принципиально определенных рамками теории деятельности.

В-третьих, я убежден, что никаких вечных философий нет и быть не может. Мне представляется, что понятие философской работы фиксирует некоторую функцию в рамках всей совокупной познавательной и инженерно-конструкторской работы, а поэтому формы философии и философствования должны непрерывно меняться.

Генисаретский. А если мы захотим сделать ее вечной?

Думаю, что это будет совсем пустая затея, даже если мы очень захотим это сделать. Для меня философия это — отряд людей, функции которых в социальной жизни состоят в том, чтобы смотреть вперед, поверх всех уже созданных знаний и через них, создавать новые науки, новые направления инженерии, определять направления возможного социального развития и т.д. и т.п. Это всегда — впередсмотрящие и вперед идущие. Перед ними весь необозримый космос, прошедший, настоящий и будущий, который пока предстает «во мраке», а должен быть превращен в нечто определенное и ассимилирован человеческой деятельностью.

Поскольку мрак это ничто, то можно сказать, что они все — предметы исследования, средства, знания, объекты — создают из ничего. После того как предметы созданы они переходят в веденье ученых. Философы — речь идет об индивидах — создававшие эти предметы, могут остаться в них и продолжать работу уже в плане предметного развертывания науки или наук. Но тогда они перестают быть философами, а становятся учеными-предметниками. А философия, как таковая, идет дальше и снова и снова повторяет свою работу формирования действительности «из ничего».

В этом плане очень интересен тезис «строгой научности» философии. Его интересно разбирал Э.Гуссерль в своей статье «Философия как строгая наука». Он разъяснял, что требования научности философии, как тенденция весьма справедлива, оно всегда выдвигается и характеризует самое главное в философской работе. Но эта строгая научность вместе с тем никогда не достигается, ибо как только она достигается, мы теряем саму философию.

В частности, этот момент подчеркивал в своей последней статье (Вопросы философии, №6) М.К.Мамардашвили. Но когда это требование абсолютизируется — как это сделал и сам Мамардашвили — то это дает начало позитивному в широком смысле, то есть натуралистическим тенденциям, которые объясняются методом философствования. Иными словами, требования, чтобы философия была положительной наукой, доведенная до своей реализации, есть уничтожение философии в собственном смысле этого слова и уничтожение всякой возможности философствования.

Но я вновь повторяю, что все это — очень сложный и серьезный вопрос, требующий специально обсуждения и, естественно, специальной подготовки, а я сейчас обсуждаю его слишком сходу.

Юдин. Но нельзя переходить к тезису, что у философии нет ни собственных средства, ни собственного метода.

А мне, напротив, кажется, что нет таких средств и таких методов, которые могли бы быть объявлены собственно философскими. В этом плане я бы согласился с тезисом Ясперса и Хайдеггера. Философия есть некоторый вид деятельности и прежде всего интуитивной деятельности, ибо она впервые создает то, что может быть названо предметом, средствами и объектом. Конечно, названные мною философы, как и все другие говорят о важности и необходимости строгих методов философии, но, думаю, что это понятие не совпадает у них с понятием научных методов и методов, строгих в научном смысле.

Философ всегда апеллирует не к своим методам, а к очевидности своего философского видения. Понятия философа тоже должны быть очень строгими, но совсем в другом смысле, нежели понятия ученого.

Юдин. Меня все-таки интересует, что служит основным источником, из которого мы извлекаем теорию деятельности — философия или уже сложившиеся положительные науки?

Это не совсем корректный вопрос, ибо, на мой взгляд, философия, чтобы иметь возможность создавать новые предметы и новые науки, создает еще для себя (в частности для других) специальное рефлективное отображение всех существующих наук, их средств, развитых в них способов мышления и т.п. Поэтому спрашивать: из наук или из философии нельзя. Ответ будет таким: из наук, отразившихся в философии, или из философии, отражающей науки.

Наука, на мой взгляд, характеризуется всегда двухслойным движением. С одной стороны, у науки должна быть определенная область объектов, в отношении которых задаются определенные процедуры. В науке должны быть обязательно какие-то модели. Имеется также область понятий, которые обязательно фиксируются словесно. Любое понятие предполагает по крайней мере три плоскости замещения: моделей, операций с объектами, эмпирического материала и словесного описания. В науке точность понятия достигается за счет того, что все они определяются в первую очередь через модели. Лишь затем они переносятся на эмпирический материал и соответствующие процедуры с ним. В эмпирическом материале мы всегда выделяем то, что соответствует построенным нами моделям. Словесный описания могут относиться непосредственно к эмпирическим данным.

Исходя из этого представления о строении науки, мы можем специально обсудить вопрос, что извлекается из науки при формировании новых категорий, в частности, что может быть извлечено из науки при создании категорий деятельности и структуры.

Вопрос состоит в том, можно ли получить новые категории, опираясь на возможности развертывания моделей, эмпирического материала или понятий специальных наук? Я думаю, что таким путем получить их нельзя, а все названное выступает в качестве материала, который особым образом перерабатывается, причем предварительно к тому же он еще проходит сквозь призму специального философского основания. Но я уже говорил, что это — достаточно сложный вопрос, и если мы хотим понять, как получаются новые категории, то нужно это обсуждать специально, как особую тему.

Если мы будем рассматривать работу философии по созданию научных предметов, то там мы должны будем выделить именно модели и способ оперирования с ними. Именно это создает философия, беря из практики общения слова, а из практики деятельности — способы оперирования с объектами практики. Вместе с созданием модельного слоя формируются «строгие» понятия науки. Но я еще раз прошу выделить эти вопросы в особую группу.

На этом я кончил первую, методическую часть моего сегодняшнего доклада. Это был в первую очередь рефлективный обзор того, что мы делали и сделали в последние пять лет.

Теперь я могу вернуться к основному положительному содержанию моего доклада, надеясь, что все вы получили достаточно отчетливое рефлективное представление о том, что здесь происходит.

Мой прошлый доклад закончился утверждением, что возможно несколько разных представлений того, что мы сейчас называем деятельностью, что эти представления уже существуют и что все они существуют в одной и той же области. Я утверждал также, что между этими изображениями должна быть установлена определенная иерархия. По сути дела, я уже перешел к некоторым соображениям, характеризующим ее: я утверждал, что первая позиция, которая должна быть здесь выдвинута, это — позиция воспроизводства деятельности.

Сама установка на анализ и описание воспроизводства деятельности предполагает совсем особое представление социального универсума деятельности. В этой связи у нас появилось понятие и соответствующие ему выражения «массовой деятельности». По-видимому, именно массовая деятельность и есть то, что воспроизводится. Таким образом можно сказать, что это выражение является специфицированным названием для того представления деятельности, в котором мы будем рассматривать то, что может быть названо воспроизводством деятельности.

В прошлый раз я уже говорил, что понятие развития принципиально отличаются от понятия воспроизводства. Рассматривая развитие, мы всегда задавали строго определенные, ограниченные системы и структуры деятельности. Возможности применения понятия развития ко всему универсуму деятельности должны быть еще рассмотрены и дополнительно определены. Во всех случаях бесспорно, что существует большая принципиальная разница между вопросом о развитии и механизмах развития всего универсума деятельности и вопросом о развитии и механизмах развития некоторого фрагмента этого целого. Когда мы рассматриваем развитие некоторого фрагмента или элемента деятельности, то мы обычно задаем требования к сохранению функций этого элемента или фрагмента в системе более широкого целого. И только таким образом задав понятие самого развития, мы можем говорить, что этот элемент развивается.

Когда же мы говорим, об универсуме деятельности, то здесь первой трудностью для всех исследователей без исключения становится задание параметра сохранения или некоторых параметров, которых должны быть достигнуты в ходе развития. Именно здесь встают все проблемы телеологии развития организмов, определение целей развития и ряд других — обширная совокупность проблем, которые никем до сих пор не были удовлетворительно решены.

К примеру, эти проблемы стоят сейчас перед группой Каценелинбойгена, когда они пытаются определить параметры некоторой социально-экономической системы. Чтобы разрешить это затруднение, они придумывают самые странные вещи, например, выдвигают в качестве цели социального развития достижения наибольшей продолжительности жизни каждым индивидом данной системы. И вроде бы это — самое разумное из всего, что удалось придумать. Вообще, с критерием прогресса, позволяющим противопоставить его регрессу, дело обстоит очень плохо. Вы можете заметить, что все эти проблемы не встают при определении условий развития фрагмента, но зато и само понятие развития употребляется в строго определенном и весьма узком смысле.

Но все это — весьма общие и поверхностные замечания, лишь иллюстрирующие суть проблемы, пока мне важно выделить и подчеркнуть лишь один момент: различие между глобальным описанием деятельности и фрагментарным описанием деятельности. Это различие задает первую оппозицию и, соответственно, две больших рубрики возможных описаний деятельности.

Когда мы говорим о глобальном описании деятельности, то мы употребляем термин «массовая деятельность». Соответственно мы так ее определяем: мы говорим о массовой деятельности, если имеем в виду некоторые механизмы и закономерности социума как целого. Соответственно, если мы начинаем говорить о процессах, механизмах и закономерностях, то это всегда должны быть процессы, механизмы и закономерности, отнесенные к этому глобальному целому.

Говоря все это, я не очень хорошо понимаю, о каких именно операциональных механизмах может идти речь в применении ко всему глобальному целому. Я работаю на уровне чисто формального противопоставления целостного и частичного, глобального и фрагментарного. Но это дает мне в первом приближении возможность эксплицировать понятие массовой деятельности в его противоположности понятию деятельности вообще.

Но даже в отношении к глобальному целому позиция или точка зрения воспроизводства является одной из возможных. Из того, что я выше говорил, уже ясно, что в конце концов мы сможем применять в отношении к этому глобальному целому также понятия развития, функционирования и другие. И каждый раз мы будем получать то или иное изображение деятельности как целого или, более точно, то или иное изображение массовой деятельности.

Если раньше мы говорили, что какая-то схема — всегда имелась в виду строго определенная схема — и есть собственно то, что мы называем деятельностью, а затем через некоторое время мы обязательно спрашивали себя: почему именно эта схема изображает деятельность, а не какая-либо другая, что именно в этой схеме выражает суть и сердцевину деятельности, то теперь, когда мы задаем деятельность как некоторую, пока неопределенную объективную область, то сам вопрос такого типа становится бессмысленным.

Мы переходим на точку зрения множественности представимости и существования деятельности. А вместе с тем мы создаем возможность для введения таких схем деятельности, которые в себе не будут содержать ничего специфического для деятельности. В частности, мы сможем ввести наряду с другими изображениями деятельности такое, которое будет представлять деятельность как некоторый организм или, наоборот — как некоторую машину.

В каждом из этих изображений может не содержаться и не выражаться то, что специфично для нее, но мы все равно говорим, что мы изучаем и описываем деятельность. Прежде всего потому, что мы относим эти схемы к эмпирическому материалу через онтологическую картину, которую мы назвали нашим общим и глобальным представлением деятельности. А кроме того, мы стремимся объединить и конфигурировать все эти изображения, свести их в систему единой теории, которую мы опять-таки называем теорией деятельности. Таким образом и поэтому среди всех возможных изображений деятельности будет масса неспецифических изображений. Но все они, объединенные таким образом, как я сказал, будут изображениями деятельности.

Для меня этот вывод является крайне важным, поэтому что он снимает психологический шок, существовавший уже по крайней мере полтора или два года: каждый раз, как мы строили то или иное изображение деятельности, нам задавали вопрос: почему мы называем это деятельностью и что такое собственно деятельность?

Дело в том, что, как правило, ни я, ни другие товарищи не могли на него вразумительно ответить и вместе с тем мы сами хорошо понимали и знали, почему мы используем их для изображения деятельности, мы хорошо чувствовали, вместе с тем, что деятельность именно такова. Но объяснить и обосновать это мы не могли. К этому пункту я еще вернусь сегодня и постараюсь обсудить его с другой стороны: я постараюсь показать, что вообще не может быть специфически деятельностного изображения деятельности.

Розин. И почему к этому вообще не надо стремиться? Когда мы стремились к подобному изображению деятельности, то это было, в принципе, неверно.

Я постараюсь в дальнейшем показать, что по сути своей означала такая тенденция или установка к созданию собственно теории деятельности. Мы все время стремились к тому, чтобы в наших изображениях деятельности присутствовал интуитивно ясный и очевидный кинетический момент, который мы все отчетливо ощущали.

Теперь, во всяком случае на этом этапе, мы можем сказать, что специфика деятельности будет выражена длинным рядом сменяющих друг друга структурных схем. В каждой из этих схем будут схватываться те или иные фрагменты или элементы функционирования и существования того целого, с которым мы имеем дело и которое мы на этом этапе схватываем.

Розин. Разве мы не должны будем при этом построить определенную синтезирующую картину?

Конечно, мы должны будем построить эту синтезирующую картину. Но синтезирующая картина будет подлинным и действительным изображением деятельности не в силу того, что в отдельных ее изображениях будет схвачена эта специфика, а в силу того, что мы будем относить все эти изображения, взятые по отдельности или вместе, на деятельность как объект нашего изучения.

Розин. А в каком из этих изображений мы будем задавать и фиксировать кинетический момент?

Я постараюсь показать, что мы вообще не можем задавать и изображать собственно кинетический момент.

Чтобы показать это, я проведу два связанных между собой рассуждения.

Мне кажется, что здесь осуществляется операция, которая сродни той, которая происходит с понятием образа. Когда мы называем образом какую-то форму, то на первых этапах, весьма наивно, мы пытаемся искать черты сходства между тем, что дано в этой форме, и тем, что она изображает. Но такого сходства нет и не может быть. Можно спросить себя, не впадаем ли мы в точно такую же иллюзию, когда мы начали оценивать наши схемы деятельности с точки зрения того, насколько в них присутствует кинетический момент. Нам показалось, по-видимому, что кинетический момент должен быть в этих схема изображен. Но есть большая разница между тем, что изображается и тем, как это изображенное присутствует в форме. Мы изображаем деятельность вместе с ее специфическими кинетическими моментами, но при этом фиксируем и представляем их в форме связи между элементами структуры, ряда ее структур.

Недаром, вводя разные изображения деятельности и трубя, чтобы они обязательно были структурами, я специально оговаривался, что это — сугубо формальное требование.

По сути дела, я утверждаю, что мы не можем пока, во всяком случае, изобразить деятельность иначе, чем через посредство структурных схем.

Теперь я существенно уточню свою позицию. Я утверждаю, что деятельность изображается не той или иной отдельной схемой — их будет очень много и это каждый раз будут разные схемы, а связью и системой этих схем, во-первых, и в еще большей мере — той областью, к которой мы будем относить эти схемы во-вторых. Мы будем изображать деятельность во многих и разных схемах, и все они будут изображением деятельности не потому что в них будет какой-то специфически-кинетический момент, а потому, что мы будем использовать их для изображения деятельности; правда, потом и дополнительно ко всему этому мы можем поставить вопрос, что же собственно специфично для деятельности в сопоставлении или сравнении с объектами совсем другого типа. И тогда мы будем специально искать изображения для этих специфических моментов. Но все остальные схемы все равно будут схемами деятельности, если мы их будем употреблять в этой функции, несмотря на то, что в них самих не будет никаких специфически деятельностных моментов.

Я перейду к следующему куску моего сегодняшнего сообщения. Прошлый раз я уже говорил о том, что единица или некоторая целостность деятельности изображается в блок-схемах. Первые схемы, как вы помните, состояли из двух элементов — средств и процессов или процедур. Эти схемы могли рассматриваться в двух существенно различных планах исследования. Я уже говорил выше, что первый из них определялся поиском связей между средствами и процессами. Но кроме того, мы можем рассматривать средства и процессы как элементы единого целого, то есть как нечто связанное между собой за счет того или иного механизма и образующее определенную единицу.

Когда мы движемся в этом втором плане, то мы можем выделить и изучить механизм построения тех или иных процессов на основе определенных средств, взятых в связи друг с другом, то есть как единицы, в некотором последовательном ряду. По обеим этим линиям у нас тоже шли исследования, о которых я буду говорить позднее. Но наиболее интенсивную разработку у нас получил первый план исследования. Я уже говорил выше, что именно в этом первом плане нами получены наиболее существенные практические результаты. Наверное, можно сказать, что мы разработали и применяли в самых разных областях весьма четкий метод анализа, который получил название метода разрыва и применяется как в синхронном, так и в диахронном, или генетическом, ряду. На этом методе я хочу остановиться немного подробнее.

Чтобы пояснить исследования, основывающиеся на методе разрыва, надо прежде всего сказать, что мы понимаем под «процессами» или «процедурами», соотнесенными со средствами. Выше я уже говорил, что сейчас мы скорее склонны называть их оформлениями и трактовать как продукты деятельности. Но я буду по-прежнему употреблять выражение процессы, чтоб не разрывать преемственность и связь с нашими ранними исследованиями.

Процессы представляются нами двумя способами в зависимости от того, о какой деятельности идет речь. Если речь идет о практической деятельности, то эти процессы выступают как преобразования объектов. Преобразование объектов мы обычно выражаем формулой:

< О₁ О₂ О₃ >

если же речь идет не о практической, а о мыслительной деятельности, то мы подключаем к общим схемам также схемы замещений. В этом случае мы пользуемся многоплоскостными схемами вида:

< >

Хорошим примером использования этих схем могут служить работы по анализу процессов решения арифметических задач детьми.

Могут быть и более сложные схемы процессов, содержащие большее число плоскостей замещения и объединяющие схемы замещения со схемами преобразований. Надо заметить, что преобразования могут осуществляться как в плане объектов, так и в плане знаков. Если, к примеру, нам приходится решать арифметическую задачу, то в процесс решения входит ряд самых различных переходов и преобразований. Взрослый или ребенок преобразует объекты, затем от объектов переходит к знакам, производит определенные преобразования знаков и затем вновь возвращаются к объектам, приписывая им то или иное свойство, выявленное путем оперирования со знаками. Все эти процессы, взятые с определенных ограниченных точек зрения, могут быть представлены в схемах такого типа.

Если мы можем разложить какой-либо процесс на отдельные преобразования объектов и на отдельные переходы от объектов к замещающим их знакам и, наоборот, от знаков к объектам, если благодаря этому процессы решения определенных задач предстают перед нами как последовательности или структуры подобных движений, то после и на основе этого мы можем вводить в них так называемые «разрывы».

Чтобы пояснить, что представляют собой разрывы, я возьму пример из исследования Н.С.Пантиной. Представьте себе, что перед ребенком ставят пирамиду из колец, дают ему стержень и разбросанные в беспорядке кольца, затем предлагают собрать такую же пирамидку, какая находится перед ним. Первое, что делает ребенок соответствующего возраста после такого предложения — совершенно произвольно берет кольца и в случайном порядке надевает их на стержень. Если экспериментатор спрашивает ребенка: собрал ли он такую же пирамидку, предлагает ему посмотреть на образец, собрать такую же и т.д., то ребенок с полным убеждением отвечает, что он выполнил здание, собрал пирамиду, такую же, как данный ему образец и искренне не понимает, что от него хочет экспериментатор и почему собственно он к нему пристает.

Поведение ребенка вполне оправдано и закономерно. Все слова и выражения экспериментатора он оценивает сквозь призму имеющихся у него средств. На этом этапе развития он умеет лишь одевать кольца на стержень, в самом образце он видит лишь кольца, надетые на пирамиду, и поскольку он надел данный ему набор колец, то он считает свою задачу выполненной.

Долгое время ребенка не удается убедить в том, что собранная пирамида является не такой, какой был образец. Чтобы добиться понимания этого, приходится проделывать с ним специальную, весьма сложную работу, приходится развивать ребенка.

⇐ Предыдущая 45 46 47 48 495051 52 53 54 Следующая ⇒