Яник Городецкий 2 страница

Мама, конечно, будет плакать. Жалко, что я не сирота. Мне так не хотелось, чтобы кто-то убивался из-за меня. А ведь именно так все и будет. Черт возьми, если бы можно было отмотать время назад!

Нельзя. Конечно, я знаю, что нельзя.

Я еще раз посмотрел вниз. Ну и рохля же я. В конце концов, я хотел покончить со всем этим или нет? Хотел. Но не могу...

Так, а если подумать о чем-то таком противном? О Герасимове, например? Я подумал. Вспомнил его надменное худое, даже впалое лицо. По мне, так он был жуткий урод, но девчонки из старших классов на него засматривались, да и из младших тоже. Знали бы они, какие у Лешки развлечения... вроде тряски беззащитных первоклашек и такого вот, как я, "кошачьего отродья", как он говорил.

Но, думая о нем, мне не хотелось прыгать вниз. Хотелось прибить Герасимова, но никак не прыгать. Мне не хотелось умирать по-настоящему. Но и вот так... не хотелось тоже.

Я вздохнул, перекрестился и шагнул вниз. Сам подивился своей смелости. Хотя в полете я, кажется, чуть не надул в штаны.

Упал я на удивление быстро. Даже, наверное, и секунды не летел. А ощущение было потрясающее, хоть и короткое. Нет, вряд ли это было ощущение полета. Скорее ощущение падения. Самого настоящего падения. Но и почти полета!

Я так и не понял, больно мне было или нет. Наверное, все-таки было. Потому что я долго не вставал с земли. Правда, я не помню, возможно я не вставал, потому что просто не хотел. Мне отчего-то было жутко тошно и страшно. Я был бестелесным призраком, которому все равно, больно ему или нет. Все равно, потому что это не имеет значения. Как же это ужасно. Я только оттого и прыгнул. От отчаяния. Я вовсе не псих, но вы бы поступили так же, окажись вы на моем месте. Но сейчас вы, к счастью, не на моем месте, поэтому не вздумайте скакать с крыш. Никогда. Иначе, вполне возможно, вы там окажетесь. На моем месте, я имею в виду.

Я встал и пошел. Пошел куда-нибудь. Теперь у меня была такая привилегия. Я мог идти, куда вздумается, нисколько не заботясь о времени. И я мог пойти куда угодно. В парк. На футбол. В кино на любой сеанс, даже на такой, куда не пускают, если тебе нет еще восемнадцати. Я даже подумывал об этом. Поэтому я и проходил мимо кинотеатра, когда внезапно закатилось солнце.

Я стоял и любовался закатом. Если бы я был художник! Я бы обязательно нарисовал бы такую красоту. Но я не художник. Или художник от слова "худо". Над моими рисунками, которые мы все рисовали на уроке, хохотала, наверное, вся учительская. Я действительно не умел рисовать. Я вообще ничего не умел, если подумать. Рисовал отвратительно. Пел так же. Писал неграмотно, а по математике оценки выше тройки у меня и не было никогда. И то по праздникам. На велике я три недели учился кататься. По-немецки знал всего десять слов, наверняка, хотя мы его с первого класса учили. Я просто до ужаса неспособный кретин.

Единственное, что я умел делать хорошо - это врать. Врал я вдохновенно. Если подумать, то я мог бы стать классным писателем. Писатели ведь здорово врут. Особенно фантасты. Вот уж где я развернулся бы. Один раз, когда я что-то снова наврал маме, она сказала, что я враль несчастный. Тогда я ей и признался, что из меня вышел бы неплохой писатель. Мама усмехнулась и ответила, что писатели не врут, а фантазируют, и что она на моем месте постеснялась бы нести в издательство рукопись, где на каждое предложение приходится по сто орфографических ошибок.

Это правда. Я пишу ужасно неграмотно, да впрочем, я уже говорил.

Так вот, я стоял, задрав голову вверх, любуясь такой красотой, и думал, какой я бесполезный. Может, оно и хорошо, что я умер?

Я посмотрел на кинотеатр. Потом на розовые облака. Потом снова на кинотеатр. Мне вдруг стало тошно. Я развернулся и пошел домой. Потом уже я думал, почему я не пошел туда сразу. Наверное, я был в шоке. Я и не подумал, что можно пойти домой, представляете?

Я подошел к подъезду, и задумался, что делать с домофоном. Позвонить? Ну, допустим. Но ведь меня все равно никто не услышит. Я решил постоять минут пять возле дверей, подождать, когда кто-нибудь выйдет. А если не выйдет никто, тогда позвоню. На удачу. Мама и отчим ни за что не откроют, если не представишься, а вот Глеб может и открыть. Он такой же рассеянный, как и я. Сначала откроет, и только потом будет думать, а надо ли было это делать.

Мы потому с ним и подружились. Мы были очень похожи, но он в сто раз меня лучше. В школе он хоть и не отличник, но уж точно хорошист. Тройка у него только по астрономии. Он, когда ее читает, чуть не плачет, так она ему не нравится. Зато по немецкому у него пятерка. Не то, что у меня. И рисует он неплохо. Любит комиксы рисовать. Там главный герой - мальчишка лет тринадцати, его Глеб с меня срисовал. Этот мальчишка постоянно влипает в дурацкие ситуации. Как я. Это мой еще один талант, кроме умения вдохновенно врать. Да уж, неприятней этой ситуации и не представишь. Хороший бы комикс получился.

Сейчас Глеб заканчивает школу. Наверное, пойдет учиться на программиста. Он хочет быть программистом. Я, по правде, тоже хочу. Но теперь это не про мою честь. Я теперь не стану никем. Да если б и не случилось этого с утра, я наверняка стал бы дворником или сантехником. Раз мама сказала, что мне не судьба быть писателем, то ни на что другое я могу не рассчитывать. Я ничего не умею делать хорошо, но зато изгадить могу все, что только душе угодно. Когда в школе мне на Новый год или день учителя давали листочек с маленьким четверостишием и велели выучить это несчастное четверостишие, будь оно неладно, я добросовестно учил и на репетиции отвечал без запинки, но когда надо было рассказывать по-настоящему, я напрочь забывал все слова. Будто волна прокатилась по моей памяти и унесла за собой, словно гальку, все нужное. И так каждый раз. Естественно, мне перестали давать стихи, и я вздохнул с облегчением.

А Глеб говорит, что я чересчур самокритичен. Не знаю. Мне и это в себе не нравится. Потому что всегда легче сидеть и критиковать что-либо, чем пытаться это изменить. Я же поступал именно так. Я никогда не пытался сделать что-нибудь хорошо. Все равно у меня не получится.

Глеб не такой. Он загнется от усердия, но будет делать так, как надо. Я похож на парусник: куда подует ветер, туда я и поплыву. А у Глеба на паруснике есть штурман. Он будет следить за всем: за ветром, направлением, и так далее.

Но мы оба - парусники. Поэтому мы всегда вместе.

Я ждал минут десять. Никто не вышел. Тогда я все-таки позвонил.

-Кто? - услышал я. Надо же. Голос Глебкин. Это на него так не похоже, спрашивать "Кто там?". Я растерялся.

-Это я, - ответил я. Вдруг услышит. Не услышал, конечно.

-Да кто? Отец, ты? - повторил Глеб. Я хотел нажать кнопку сброса, но дверь распахнулась, и оттуда выбежал - вы только представьте! - мой отчим собственной персоной. Лицо у него было такое, будто он смертельно устал или сильно огорчен. Мне стало любопытно, и я пошел за ним.

Он пошел к автобусной остановке. Я подумал, что он поедет за мной - в морг или еще там куда-нибудь. Стало любопытно посмотреть себя, мертвого. Хотя я уже видел. Но он сел в автобус и вышел возле медгородка. И я вышел тоже, хотя не понимал, зачем меня до сих пор держат в больнице, уже сколько часов прошло. Старушка за столом спросила, куда он, к кому идет, и протянула синие целлофановые тапочки.

-Я к Алексеевой, - сказал он, и у меня подкосились ноги, честное слово.

Алексеева - это фамилия моей мамы. И отчима. Моя мама, до того, как выйти замуж, была тоже Алексеева. Потом она вышла замуж за моего отца. Его звали Андрей Кот. Я его не видел ни разу. Он слинял сразу, как только узнал, что у него будет ребенок. Через несколько месяцев он вернулся и сказал, что женится на другой женщине, да это не важно, ну его. Он ушел, а фамилия осталась. И у меня, и у мамы. Она, правда, встретила потом этого самого Алексеева, и хорошо, что встретила. Не знаю, почему. Просто потому что хорошо. То, что он не нравится мне, вовсе не значит, что он плохой. И фамилия вернулась, так очень редко бывает. Глеб даже шутил, что моя мама с его папой могут быть братом и сестрой. Это, конечно, неправда, но смешно.

А сейчас мне было совсем не смешно. Я побежал за отчимом (он шел очень быстро, и вообще он очень быстро ходит, у него ноги - каждая по полтора метра), и скоро оказался в палате, где кроме мамы была еще одна женщина.

Мама говорила с отчимом тихим, ужасно замученным голосом. Я видел, что ей очень плохо. Но с чего вдруг?

Я слушал их разговор, пытаясь понять, в чем дело. Во-обще-то это было мало похоже на разговор, скорее, говорил он. И все время повторял одно и то же - что все будет нормально. Из всего остального я понял только то, что они уже знают, что я умер. Ну еще бы, сколько времени прошло.

-А что будет с этим, с шофером? - спросила вдруг мама.

-Пока неизвестно. Но процесс будет, - ответил отчим. Я догадался, что он говорит о судебном процессе. И расстроился. Если б я мог говорить, я бы сказал, что шофер не виноват вот ни настолечко. А я выскочил на дорогу как безумный. Я, наверное, и правда безумный. Мозгов ни на грош.

Я так и не понимал, почему мама попала сюда. Я просто слушал отчима и смотрел на нее. До того мне тоскливо было, что выть хотелось. Никогда она меня больше не увидит. Но ведь вот он я! Не пропал же совсем.

-Мам, - прошептал я, - Ты меня не видишь тоже?

Никто мне не ответил.

Я не поехал домой вместе с отчимом. Я остался в маминой палате. Ходил по продранному линолеуму и ни о чем не думал - сил не было. Иногда я садился на соседнюю кровать: там, в палате, их было три. Она была совсем не удобная, какая-то деревянная и вся в буграх. Так что долго высидеть на ней не было никакой возможности. Я сел на широкий подоконник и посмотрел вниз. Третий этаж. Вот странно - раньше я дико боялся высоты, для меня и первый этаж был чем-то немыслимым. Пацаны каждый день прыгали с крыш в детском садике, а я никогда не мог. Они сначала смеялись, говорили, что у меня кишка тонка, и прочие обидные вещи, а потом перестали. Все равно я бы не прыгнул.

А сейчас я смотрел вниз, и мне совсем не было страшно. Я представил, что сейчас упаду прямо на землю. Раньше меня от этой мысли всегда прошибал пот, так ясно я себе это представлял. А сейчас мне было все равно. Совершенно все равно. Я даже попытался испугаться специально, но ничего не получилось. После полета с девятиэтажки мне, наверное, уже никогда не будет страшно.

Я спрыгнул с подоконника и открыл дверь - решил пройтись. Я здорово испугал девушку-санитарку. Она как раз проходила мимо, когда я распахнул дверь. Она застыла в изумлении, с ужасом посмотрела на то место, где сейчас стоял я, а потом снова на дверь. Потом она тряхнула головой, пробурчала под нос что-то вроде "примерещится же такое" и пошла дальше по своим делам. Я пошел за ней, на ходу обдумывая произошедшее.

Ясно, что она меня не видела. Иначе бы она прогнала меня отсюда без разговоров. А еще у нее не возникло бы вопросов по поводу раскрывшейся двери.

Но знаете, что странно? Я же теперь призрак. Я должен был пролететь через эту дверь, ведь я - ничто. А я открыл ее. Сам, руками!

А вдруг я живой?

Может же такое быть?

Я догнал санитарку и встал у нее на пути. Нет, она не сказала мне "Мальчик, отойди". Она просто прошла через меня, так, будто меня не было. И мне снова было больно. Я пошатнулся и стал задыхаться. Не понимаю, что случилось, но мне стало до ужаса не хватать воздуха (никогда раньше такого не было). Я побежал по коридорам в поисках лестницы и выскочил на улицу.

Было уже темно. Я лихорадочно вдыхал свежий воздух, задрав голову вверх. Небо было все в звездах, и они расплывались у меня в глазах. Я не собирался плакать, нет. Просто больно было до тошноты. И слезы пошли сами собой. А я и не пытался сдерживаться - какая разница, все равно меня никто не видит.

Я здорово замерз. Сейчас только начало мая, и погода какая-то странная: то холодно так, что без шапки на улицу не выйдешь, то от жары выть хочется. Сейчас было прохладно, а я одет всего лишь в тонкую рубашку. На мне даже ветровки нет. С утра было тепло, и я пошел в школу без куртки. Я бы не замерз. Но не мог же я предположить, что все сложится так. Черт возьми, ну и глупость случилась со мной.

Я решил вернуться в больницу и лечь спать где-нибудь в кресле. У крыльца я прочитал, что это отделение какой-то кардиологии. Я не знал, что это такое, а спросить было не у кого. Оставалось надеяться, что это что-то не очень серьезное. Но отчим был здорово испуган, так что, похоже, это страшно.

Но сил на то, чтобы пугаться, не было. Я устало добрел до какого-то кресла и плюхнулся в него. Через минуту я спал.

Проснулся я поздно. Меня разбудил мальчишеский голос. Он явно чего-то требовал.

-Ну, честное слово, я себя хорошо чувствую, - говорил мальчик. Он был меня младше, ему было около одиннадцати. - Ну почему нельзя?

-По кочану, - довольно мило и вежливо объяснила толстая тетка в больничном халате. Мне она почему-то сразу не понравилась. Нет, не потому что толстая, ни в коем разе. У меня есть тетя. Тетя Валя. А она совсем даже не худая. В магазины за одеждой не любит ходить, потому что размер у нее пятьдесят какой-то там, согласитесь, какая радость ловить на себе косые взгляды продавцов, которые хоть и стараются быть вежливыми, но далеко не всегда бывают ими. В общем, размер большой. Но это ерунда, это не главное. Главное, когда я маленький был, мама часто меня отводила к ней, и мы вместе играли, и ей было интересно со мной, честное слово! А однажды она полностью разрисовала мне красками спину. Расписала под тигра. Я ходил и рычал, как настоящий тигр. Мне тогда было шесть лет. А тете Вале - в пять раз больше, то есть тридцать. Сейчас мне тринадцать, а ей, стало быть, тридцать семь.

Короче, это очень хороший человек. Только вот детей у нее нет. Нет и не будет. Мне мама сказала.

Жалко. А теперь и я, племянник, умер.

Так вот. А еще я знал одну толстую девчонку, она жила в соседнем подъезде лет пять назад. Ее здорово дразнили другие ребята. И друзей у нее не было. Она вечно сидела на лавочке с книжкой и читала, а все вокруг обзывали ее разными обидными словами. Порой такими обидными, что я даже и не скажу, какими. Мама тогда вышла замуж за своего Алексеева, и мы только переехали в его квартиру в соседнем подъезде. Я очень хотел подойти к этой девчонке, спросить, как ее зовут. Но я трус. Я уже говорил. Я так и не подошел, испугался. Потом я много думал, почему же я не сел с ней рядом и не заговорил с ней. Просто так, о чем-нибудь. Наверное, мне было страшно. Страшно, что и надо мной будут смеяться. Так на фига мне такая дружба, думал я. А может, и не думал. Я никогда не был расчетливым. Ни сейчас, ни тем более тогда, пять лет назад. Возможно, я понимал эту простую истину где-то в глубине сознания. "Инстинктивно" - говорит наша биологичка. Да хотя бы и так. А девочка уехала вместе с родителями куда-то в деревню. Сейчас мне очень жаль, что я струсил. Почему-то мне кажется, мы бы были друзьями.

Поздно пить боржоми. Ладно, вы меня поняли. Я эти размышления и воспоминания сводил к одному - к доказательству, что я не принимаю во внимание, толстый человек, или нет. Мне все равно.

-Ну пожалуйста! - ныл мальчишка. - Да я тут скорее с ума сойду, чем на улице, правда!

-Не сойдешь, - непреклонно отвечала милая врачиха. - Велено не отпускать.

-Да кто велел?! - захныкал мальчик. - Мне Карташов сказал, можно!

-Вот к Карташову и иди. Мне он ничего не сказал.

-Он вам записку написал.

-Ну и где она, твоя записка?

Мальчик сунул руку в карман, растерянно вынул, проверил другой карман. Потом снова первый. Я понял, что зря он старается. Единственное спасение - записку от некоего Карташова мальчишка посеял. Теперь его ни за что не выпустит эта мымра.

Я задумался. Мне очень захотелось помочь этому бедному пареньку. В самом деле, даже если он и болеет, почему бы ему не выйти погулять? Что за диктатура? Где это видано, что детям не дают дышать свежим воздухом? Он же не лежачий больной...

Придумал. Я отошел, достал из школьного рюкзака ручку и тетрадку, вырвал оттуда листок, нацарапал:

"Уважаемая прошу отпустить этого малодого человека на пргулку. Он скоро вернеться. Корташев ".

и незаметно положил записку мальчишке в карман, когда тот совсем было отчаялся.

-Стойте! Вот она! - обрадовался он и протянул клочок бумаги доброй тетеньке. Она брезгливо взяла в руки бумажку (балда, надо было на двойном листе написать!), перевернула, пробежала глазами...

Надо было видеть ее лицо. Оно резко вытянулось и похудело, а глаза распахнулись, как чайные блюдца.

-Тебе это Карташов дал?! - прокашляла она в изумлении.

-Да, - неуверенно протянул мальчик. - А что?

-Ступай отсюда, паршивец, - разозлилась вдруг тетка. - Иди. Сам написал эти постулаты, еще хватает наглости мне их вручить.

-Да честно, Карташов дал! Ну, клянусь, блин! - ругался мальчишка. Он чуть не плакал. Еще бы. Тут всякий заревет. Помог, называется. Кретин! Ведь сомневался, как написать: вернеться или вернется! Честное слово, если б не умер, выучил бы русский язык! Весь бы выучил, каждое правило, с первого класса!

Ну ладно, толстая Гитлерша в белом халате, держись.

Я взял из рюкзака фломастер и стал выводить буквы прямо на деревянном столе, за которым развалилось ненавидящее маленького пацана создание. Мальчишка ойкнул и стал с интересом наблюдать, как на светлой деревянной поверхности появляются черные кривобокие буквы. Тетка здорово побледнела, но смотрела тоже, взвизгивая от страха.

"Слушай имей совесть отпусти пацана погулять. Тебе Корташев сказал уже, сколько раз повтрять надо? Не издивайся, это не педагогично".

Я закончил свой акт мщения и положил фломастер обратно. Мальчишка восторженно и немного испуганно смотрел на материализовавшуюся из ниоткуда защиту, а тетка в халате перекрестилась и посмотрела на мальчика с неподдельным ужасом в глазах.

-Иди, Вася, погуляй. Иди, иди.

"И чем скорее - тем лучше" - прочитал я ее мысли. И засмеялся. Жаль, что она меня не слышала.

Счастливый Вася убежал гулять со скоростью гоночной машины. Наверное, его скоро выпишут отсюда. Не похож он совсем на больного. Я поднялся на пару этажей выше - проверить, как там мама. Интересно, меня и рюкзак не видно, а тетрадь из рюкзака тетка видела. И фломастер. Странно. Значит, я могу положить в рюкзак все, что угодно. И никто не увидит, что я что-то несу. Бомбу, например.

Я осторожно открыл дверь. В палате у нее было два врача. Я испугался, но, как оказалось, зря. Они просто разговаривали. Я остался послушать. Нехорошо подслушивать чужие разговоры, но это не тот случай. Потому что, во-первых, это - моя мама. А во-вторых, мне вообще никто ничего не скажет против. Да я предпочел бы сейчас сидеть в школе и слушать, как класснуха перемывает мне косточки. Но увы.

-А ты слыхал, от чего она так? - шепотом сказал один, помоложе. - У нее сын умер вчера.

-Да ну? - удивился второй. - Маленький?

-Не знаю. Говорят, подросток.

-Кошмар, - сказал второй, задумавшись. Я шагнул вперед и скрипнул половицей. Первый настороженно оглянулся, но, конечно, ничего не заметил.

-Слышал? - спросил молодой. Как ребенок, ей-богу. Ну и скрипнуло что-то, ну и ладно. Я, когда маленький был, очень боялся привидений. Просто до безумия. Я все время озирался по сторонам, боясь встретиться взглядом с каким-нибудь призраком. Не могу сказать, что не боюсь их сейчас. Меня это перестало волновать, когда я понял, что ни с каким привидением не встречусь, и вообще, пора взять себя в руки и перестать бояться всего подряд.

А теперь я и сам призрак. Теперь мне непонятно, почему бытует такое поверье, что привидениям положено всех пугать. Мне, например, пугать никого не хочется. Ну, за исключением толстой диктаторши. Но ведь это вынужденно пришлось делать. А то несправедливо бы было.

Два доктора замолчали. Я еще раз посмотрел на маму. Она спала, но я видел, что ей лучше.

-Поправляйся, мам, - сказал я шепотом и вышел. Мне почему-то захотелось пойти в школу. Представляете, первый раз мне захотелось пойти туда самому, добровольно.

На то были свои причины. Согласитесь, интересно, как движется жизнь в школе, если у тебя есть особые полномочия - ты находишься там на правах постороннего человека, а не ученика.

Блин, интересно, как к моему отсутствию отнеслись ребята. Объяснила им классная или нет, что случилось на самом деле. Ведь это и по ее вине в какой-то степени я оказался под колесами. Она меня выставила вон, хотя вообще-то не имела на это права. А я, как бы это сказать, скончался.

А ведь она и в самом деле виновата. Нам еще в третьем классе говорили, когда мы с уроков отпрашивались домой - взять забытую тетрадь или альбом - что если с нами что-нибудь случится по дороге, виноваты будут они, учителя. Значит, наша классная здорово влипла.

Я, конечно, не питаю к ней добрых чувств, и, как все мои одноклассники, прочил гореть ей в адовом огне (как в песне!). Но это было как-то в шутку. В злую, жестокую, черную, но все-таки шутку. Мы никогда не желали бы ей такого на самом деле. А теперь вон оно как.

Я побежал на автобусную остановку и тут же, на бегу, задумался, каким образом я поеду до школы. Автобусы ходят очень редко, и я не знаю, какой мне подходит, а спрашивать глупо. На маршрутках всегда написано, куда они едут, но они тесные, рассчитаны только на сидящих пассажиров. А если я сяду, на меня обязательно усядется кто-нибудь другой. Что мне делать?

Я подошел к остановке в раздумьях. Можно дождаться автобуса и уехать черт знает куда. Можно сесть в маршрутку, но неизвестно, больно это или нет - когда на тебя садятся сверху.

Я так ничего и не решил. Я сел на скамейку под навесом и тупо стал смотреть, что подъезжает. Один автобус и две "газели".

Маршрутки эти я знал. На них я точно доехал бы до школы. Я подумал и решил все-таки сесть в одну из них. Авось да не помру. Ну и сядет на меня кто-нибудь, ну и ладно.

Правда, пока я решался, оба шофера надумали ехать. Моего согласия они не спрашивали, и я кричал, чтобы они остановились, но им, конечно, было, как говорится, по фигу. Я покричал, швырнул им вслед камень и успокоился. Иногда стоит только чуть психануть, и становится легче. Тем более, что уже подошли новые такси. Я рванул дверь маршрутки на себя и, прыгнув внутрь, уселся на свободное место. Водила закашлялся, но ничего не сказал. Не мог же он признаться, что у него глюки. Да и кому признаваться-то?

Мне повезло. За весь мой путь к школе в салоне кроме меня сидело еще только три человека. Молодой небритый парень с плеером и мама с сыном, пацаненком лет пяти. Он всю дорогу ныл, что хочет красную машинку, а его мама, рыча, отвечала в сотый раз, что никакую машинку ему не купит. Ни красную, ни зеленую, никакую. Мальчишка надулся и приготовился зареветь. Но сдержался. Он чем-то был на меня похож: черноволосый, нахмуренный, недоверчивый, будто обиженный на кого-то. Впрочем, он и правда был обижен. Но я чувствовал, что мама купит ему эту красную машинку. Просто чувствовал, не знаю почему.

Эти двое вышли вместе со мной, а парень с плеером остался ехать дальше. В маршрутке я здорово посмеялся над ним - он, улыбаясь как дурак, покачивался в такт музыке. А потом, когда песня в плеере подобралась к припеву, он начал нелепо подпевать. "Добро пожаловать в отель Калифорния". Вы когда-нибудь слышали, как поет человек с плеером? Он часто не успевает за певцом, и вместо слов поет какие-то обрывки фраз, а еще чаще не попадает в такт, а от этого любое пение становится ужасным. Жуткое зрелище. Или как сказать - слышище? Так испоганить песню "Иглз"! Я ее даже не узнал сначала.

Я бегом побежал к школе, оставив капризного пацана и его маму вдвоем. Уже через пять минут я ворвался в школу, удивляясь тому, что рядом стоят две видеокамеры и какие-то придурки фотографируют нашу школу. Ну, нечего людям делать, пусть побалуются. Хотя я бы на их месте снял что-нибудь другое, но никак не школу. Охранник оторвался от сканворда и безучастно, с максимально возможным равнодушием посмотрел на распахнувшуюся дверь. Ему, похоже было сиренево, открылась дверь или нет. Главное, никто не зашел, а остальное - ерунда. Интересно, знает он про камеры? Похоже, нет. Хотя мне кажется, даже если бы он знал, что сейчас какие-то психи снимают нашу школу, он бы им ничего не сказал - до того равнодушный у него был вид.

Я взлетел на третий этаж и остановился у нашего кабинета. Сейчас должен был быть четвертый урок. Русский язык. Его ведет наша классная. Блин, ненавижу русский. Я прильнул к замочной скважине. Вопреки обыкновению, все наши сидели за партами молча. И слушали внимательно. Такого никогда не было, а уж на уроке русского и подавно. Я удивился. Мне стало очень интересно, по какому поводу в классе такая тишина. То есть, я догадывался, по какому. Но было очень интересно послушать. А что можно услышать через замочную скважину? Я осторожно приоткрыл дверь, забежал в класс и закрыл дверь снова. Как будто сквозняк. Правда, все окна закрыты, да и вообще - какой сейчас может быть сквозняк? На улице ветер последний раз поднимался неделю назад, да и то слабый. Ну да ладно, все равно никто внимания не обратил. У нас часто дверь просто так открывается. Только Ванька Антонов дурашливо вскрикнул, будто испугавшись распахнувшейся самой по себе двери. Я сначала подумал, будто он и вправду меня увидел, а потом вспомнил, что он каждый раз так делает. Антонов - школьный шут. И, между прочим, талантливый. Если шутит Антонов, ржет вся школа. А сам он смеется редко. Вот парадокс, да?

Как я и ожидал, на доску приклеили мою фотографию (откуда? Я никогда не приносил в школу свои фотки), а наша толстая класснуха плела всему классу, что ей очень тяжело пережить эту утрату и прочую бурду в том же духе. Я понимал, что ей на самом деле плевать. Ну, может, ей меня и жалко, но не в такой степени, как она говорит. И ребята понимали. Но они, по-моему, не верили в то, что я умер. Они думали, я заболел. Или просто прогулял. За мной такое иногда водилось. Нечасто, но все-таки бывало. Но то, что меня больше нет, не укладывалось им в головы. Я их понимал. Мне самому это было непонятно. Совсем недавно я бегал по пыльным улицам в школу, гонял с одноклассниками мяч, травил анекдоты (приличные и не очень, а то и совсем пошлые), отвечал, запинаясь на каждой дате, урок истории... Короче, я жил. А теперь что?

Я осмотрел всех ребят. Они сидели удивительно тихо. Правда, как я и ожидал, после слов, призванных почтить память безвременно ушедшего из жизни несчастного Кота, последовала речь о том, как следует переходить дорогу. Внимательно, сначала посмотреть влево, а потом направо. А если есть светофор, то обязательно дождаться зеленого света. И так далее. Такую тягомотину я ненавижу. И не только я.

Во время этой самой беседы все вдруг начали смеяться. Сначала тихонько хихикать, потом, не в силах сдерживать вырывающийся хохот, стали зажимать рты, но когда Лебедев, мой бывший сосед по парте, громко заржал, тут уж никто не удержался. Все хохотали, как безумные. Я тоже улыбался. В чем причина этого смеха, я не знал, но всегда забавно, когда смеются другие. Да еще так громко. Класснуха обиженно сказала, что мы все бессовестные, что Кот бы не смеялся, если бы с кем-нибудь из них случилась, не дай Господи, такая беда. А Лебедеву вообще должно быть стыдно. Странно. Откуда она могла знать, как себя поведу я?

И тут я понял. Догадался, в чем дело, когда Верка Марченко незаметно, так, чтобы классная не видела, передала какой-то листок на соседнюю парту. Я подошел и рассмотрел его. Это был рисунок.

На рисунке Анька Алиханова, наша классная художница, нарисовала класснуху с мрачно-похоронным лицом, держащую перед собой здоровенную книжку с правилами дорожного движения. Она что-то бубнила под нос, а за ней, подтянувшись на цыпочках, стоял я. Я оттопырил два пальца над ее головой так, будто это рожки, и ржал. То, что это был я, было ясно без сомнения. У меня весьма запоминающаяся внешность. Я невысокий, тощий, у меня длинные черные волосы. Они растут с невероятной скоростью - за месяц на сантиметра три, не меньше. Так что в парикмахерскую я хожу часто. Последний раз я был там две недели назад, меня постригли под горшок, а сзади выбрили машинкой. А теперь снова вон какая фигня случилась. Прямо хоть налысо стригись. Я всегда одет в рубашку и брюки, часто мама цепляет на меня и галстук. Я, правда, не люблю галстук, но ничего. Терпеть можно. Зато на меня не орут хотя бы по поводу внешнего вида. Только за поведение и оценки. А что, я виноват разве?

А рисунок по правде был классный. Я бы посмеялся тоже, но почему-то не хотелось. Совершенно. Я вдруг вспомнил, как я собрался прыгать с крыши. Никогда бы не подумал, что смогу. Почему-то я весь покрылся холодным потом.

Скучно было до ужаса. Классная все тянула про свои правила дорожного движения. Лебедев не выдержал и поднял руку. Я думал, он просится выйти. Но я ошибся.

-Слушайте, Ольга Алексеевна, - пробурчал Лебедев,- Вы правда думаете, что Кот сам под колеса бросился? Да вы знаете, как он дорогу переходил? По сто раз посмотрит, едут машины или нет. И только потом пойдет. И то, что вы нам сейчас рассказываете, детям вдалбливают в головы в первом классе. И мы все это знаем. И Кот это все знал тоже. Просто не надо было его выгонять, вот что я думаю.

Лебедев замолчал. Все потрясенно смотрели на него. Все, конечно, были с ним согласны. Но никто не сумел бы сказать это прямо в глаза. Я застонал. Ну зачем Лебедев полез? Сидел бы, молчал. Мне, оттого, что он это произнес, лучше не стало. Даже наоборот. А классная Ольга Алексеевна ничего ему не сказала.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒