КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 8 страница

Но волнение г‑жи Бертеро все возрастало. Она сжала руками голову дочери и пристально глядела ей в глаза.

– Выслушай же меня, Женевьева… Я спокойно и радостно умру, если буду уверена, что ты уйдешь отсюда и избегнешь моей горькой судьбы. Не откажи мне в этом последнем утешении, дай мне торжественное обещание… Слышишь, я буду твердить все об одном, пока у меня еще есть силы… Спасайся из этого дома, где царит ложь и смерть, вернись к покинутому мужу, верни ему детей. Любите друг друга всем существом своим. В этой любви жизнь, истина, счастье… Умоляю тебя, дочь моя, обещай, поклянись, что ты исполнишь мою последнюю просьбу!

Потрясенная Женевьева не могла выговорить ни слова, ее душили слезы, тогда больная обратилась к Луизе, в горестном молчанье стоявшей на коленях возле кушетки:

– Помоги же мне, дорогая внучка. Я знаю твой образ мыслей. Я видела, как ты старалась вернуть мать к покинутой семье. Ты маленькая фея, умница ты у нас, ты так старалась внести хоть крупицу мира в наш дом… Пусть твоя мама обещает мне. Скажи ей, что она доставит мне огромную радость, если вновь обретет счастье!

Луиза проговорила сквозь слезы, целуя руки больной:

– Бабушка, дорогая бабушка, какая ты хорошая, как я тебя люблю!.. Мама будет помнить твое последнее желанье. Она проверит себя и поступит, как подскажет ей сердце.

Госпожа Дюпарк словно окаменела. Лишь глаза гневно сверкали на застывшем, морщинистом лице. Но чем больше она сдерживалась, боясь взволновать умирающую, тем сильней кипела в ней ярость. Наконец она разразилась:

– Замолчите же вы наконец! Перестаньте кощунствовать и оскорблять бога, всем вам гореть в геенне огненной!.. Замолчите, ни слова больше! Или я здесь не хозяйка, не старшая? У тебя, дочь моя, наверно, болезнь помрачила рассудок, ты, внучка, одержима бесом и до сих пор не могла изгнать его, несмотря на покаяние и молитву; и ты, правнучка, тоже стремишься к гибели, но с тобой я еще расправлюсь, как только руки у меня будут развязаны… Молчите, своим существованием вы обязаны мне, я родила вас! Я здесь приказываю, и если вы не будете повиноваться, то совершите смертный грех!

Старуха словно выросла, грозно протянув руку, она заклинала их именем своего гневного и мстительного бога. Но дочь, чувствуя себя уже свободной от земных уз, несмотря на запрет, осмелилась вновь заговорить:

– Двадцать с лишним лет я повиновалась тебе, мама, двадцать с лишним лет я молчала и таила свои страданья, и если бы не пришел мой смертный час, я по своему малодушию, быть может, продолжала бы молчать… Но больше нет сил терпеть. Все, что я выстрадала, все, что осталось невысказанным, терзало бы меня и в могиле… Я не хочу умирать с ужасной тяжестью на сердце… Без конца буду я повторять: дочь моя, умоляю, умоляю, обещай мне!

Вне себя от ярости, г‑жа Дюпарк крикнула:

– Женевьева, я, твоя бабушка, запрещаю тебе говорить!

При виде отчаяния матери, которая, изнемогая в мучительной борьбе, уткнулась лицом в одеяло больной, Луиза позволила себе осторожно, но решительно вмешаться:

– Бабушка так больна, ее надо пожалеть. Бедная мама и без того страдает, разве можно ее терзать!.. Пусть каждый поступает, как велит ему совесть!

Женевьева, потрясенная кротким мужеством дочери, пока не вмешалась г‑жа Дюпарк, поспешно сказала, исступленно целуя мать:

– Мама, мама, успокойся, ты больше не будешь мучиться из‑за меня… Обещаю тебе сделать все, что подскажет любовь к тебе… Да, да, ты права, истина только в любви и добре.

Лицо г‑жи Бертеро озарилось неземной улыбкой, она прижала дочь к груди и в изнеможении откинулась на подушки. Г‑жа Дюпарк грозно нахмурилась. Между тем стемнело, окно было открыто, в чистом небе загорались первые звезды. Глубокая тишина по‑прежнему царила на площади Капуцинов, лишь изредка доносился детский смех. В торжественном безмолвии, казалось, повеяло дыханием смерти; но вот упрямая старуха, слепая и глухая ко всему, снова заговорила:

Я отрекаюсь от вас, у меня больше нет дочери, внучки и правнучки. Вы увлекаете друг друга в бездну, вы навеки погибли! Я отрекаюсь от вас, как отрекся от вас господь!

Она вышла, хлопнув дверью. А три женщины, прижавшись друг к другу, долго плакали горькими, облегчавшими душу слезами.

Два дня спустя г‑жа Бертеро скончалась, как добрая католичка. На похоронах все обратили внимание на суровый вид г‑жи Дюпарк; она была в глубоком трауре. Сопровождала ее только Луиза; Женевьева, не выдержав нервного потрясения, снова заболела. Три дня пролежала она в постели, лицом к стене, не откликаясь на зов, безучастная ко всему, даже Луиза не могла добиться от нее ни слова. Трудно описать ее мучения, она жалобно стонала, внезапно разражалась рыданиями, Когда г‑жа Дюпарк поднималась в комнату внучки и часами убеждала ее покаяться, вымолить у бога прощение, у Женевьевы усиливались припадки, она громко кричала и билась в судорогах. Видя, какой мучительный кризис переживает мать, Луиза решила оберегать ее от этих вторжений, она заперлась с ней в комнате и, как верный страж, не впускала никого.

Развязка наступила на четвертый день после похорон г‑жи Бертеро. Одна Пелажи проникала в комнату больной, оказывая необходимые услуги. Пелажи минуло шестьдесят; с годами она исхудала, ее хмурое лицо с большим носом и тонкими губами высохло, как у мумии. Она всем надоела нескончаемым ворчанием, даже г‑же Дюпарк приходилось выслушивать ее дерзости; она выживала всех служанок, которых хозяйка нанимала ей в помощь. Но г‑жа Дюпарк не хотела расстаться с Пелажи, ей нравилось иметь под рукой эту верную рабу, которой она помыкала, удовлетворяя свое властолюбие. Пелажи шпионила по приказанию хозяйки и исполняла самые низкие ее желания, а г‑жа Дюпарк вынуждена была сносить злобные выходки служанки; естественно, в доме создавалась невыносимая атмосфера.

Утром, забрав после завтрака посуду из комнаты Женевьевы, Пелажи в полной растерянности прибежала к г‑же Дюпарк.

– А вы знаете, сударыня, что наверху‑то делается? Ведь они укладываются.

– Обе?

– Да, сударыня. Укладываются в открытую, барышня выносит из своей комнаты белье целыми стоиками… Да вы поднимитесь, дверь открыта настежь.

Молча, с непроницаемым видом, г‑жа Дюпарк поднялась наверх. В самом деле, Женевьева и Луиза укладывались; шестилетний Клеман, послушно сидя на стуле, смотрел, как они хлопочут. Увидев г‑жу Дюпарк, они обернулись к ней, но продолжали свое дело.

Помолчав, г‑жа Дюпарк спросила холодным, резким тоном, не выдавая своего волнения:

– Тебе сегодня лучше, Женевьева?

– Да, бабушка. Лихорадка еще не прошла, но здесь мне никогда не выздороветь.

– Ты, я вижу, решила уехать. Куда же?

Женевьева подняла на бабку скорбные глаза и проговорила дрогнувшим голосом:

– Я делаю то, что обещала маме… Четыре дня я боролась с собой и совсем измучилась.

– Я думала, – продолжала г‑жа Дюпарк после некоторого молчания, – ты дала обещание, просто чтобы не огорчать мать отказом… Значит, ты возвращаешься к этому человеку. Где же твоя гордость?

– Гордость! Я знаю, ты удерживала меня здесь только из гордости… Хватит с меня этой гордости, я плакала целые ночи напролет, но все не хотела признать свою ошибку… А теперь я поняла, как нелепа эта гордость, до чего она меня довела!

– Несчастная, значит, ни молитва, ни покаяние не излечили тебя? Яд снова проник тебе в душу, и ты навеки погибнешь, если опять впадешь в ужасный грех.

– Какой яд, бабушка, о чем ты говоришь? Муж меня любит, и я, несмотря ни на что, люблю его; и эту любовь ты называешь ядом?.. Шесть лет я боролась, я хотела всецело посвятить себя богу, почему же бог не заполнил ужасной пустоты в моей душе, почему не стал ее единственным властелином? Религия не заменила мне ни супружеского счастья, ни материнских радостей, и теперь я хочу вернуть себе счастье, потому что небо рухнуло, меня обманывали, и я жестоко разочаровалась.

– Ты кощунствуешь, внучка, и будешь жестоко наказана… Неужели не сатана, а господь отравил тебя страшным ядом? Ты утратила веру, вступила на путь неверия, и тебя ожидают адские муки.

– В самом деле, за последнее время я постепенно теряла веру. Я не решалась себе в этом признаться, но мне пришлось много вытерпеть и передумать, и одно за другим разбивались мои юношеские верования… Странное дело! Когда я ушла из дому и поселилась здесь, во мне ожили все иллюзии детства, все благочестие юных лет; как пленяли меня тайны религии, пышные богослужения, как пламенно я стремилась ко Христу! Я снова погружалась в мистические тайны, отдавалась Христу среди песнопений и цветов, но мечты мало‑помалу блекли, затуманивались, и моя душа оставалась неудовлетворенной. Да, я с детства была отравлена ядом, меня вводили в заблуждения, на время я отошла от веры, но потом она вновь во мне пробудилась и принесла мне ужасные страдания, я не выздоровею до тех пор, пока не изживу эту отраву. Выздоровею ли я когда‑нибудь? Пока я еще больна!

Госпожа Дюпарк старалась сдержать свой гнев, понимая, что резкая выходка лишь ускорит их разрыв и она навсегда потеряет последних представительниц своего рода и малютку Клемана, который неподвижно сидел на стуле и слушал, ничего не понимая. Она решила сделать еще одну попытку:

– Тебя, бедняжка, мне особенно жаль, – обратилась она к Луизе, – я дрожу при мысли, в какую бездну ты хочешь броситься… Если бы ты приняла первое причастие, мы избегли бы всех этих бед. Бог карает нас за то, что мы не совладали с тобой. Но еще не все потеряно, милосердие господне безгранично, и он помилует нашу семью в день, когда, преодолев свою гордыню, ты, как смиренная раба Христова, примешь святое причастие!

– Зачем об этом говорить, бабушка, – спокойно отвечала Луиза. – Ты же знаешь, какое обещание я дала папе, и я сдержу свое слово. Когда мне исполнится двадцать лет, я проверю себя и решу, как мне поступить.

– Ты упорствуешь, несчастная. Но если ты хочешь вернуться к этому ужасному человеку, который погубил вас обеих, то мне ясно, какое решение ты примешь: ты будешь жить без веры, как животное!

Не желая продолжать ненужный и мучительный спор, мать и дочь молча принялись укладывать свои вещи, тогда старуха высказала свое затаенное желание:

– Ну, что ж, если вы решили уйти от меня, оставьте мне, по крайней мере, малютку Клемана. Пусть он искупает ваш грех, я воспитаю его в страхе божьем, сделаю из него священника и не буду одинокой, мы вместе с ним будем молить бога, чтобы он пощадил вас в день Страшного суда.

– Оставить тебе Клемана! – горячо воскликнула Женевьева. – Да ведь я ухожу отсюда прежде всего из‑за него. Я не сумею его воспитать и хочу привести к отцу, мы постараемся сделать из него настоящего человека… Нет, нет, я беру его с собой.

Тут Луиза ласково и почтительно обратилась к г‑же Дюпарк:

– Бабушка, не говори, что ты будешь одинокой! Мы не покинем тебя, мы будем постоянно тебя навещать, если хочешь, каждый день, и постараемся доказать тебе свою любовь.

Но г‑жа Дюпарк была уже не в силах сдерживаться. Гнев прорвался наружу в потоке яростных речей.

– Довольно! Замолчите, не желаю ничего слушать! Живей берите свои вещи, и вон из моего дома! Убирайтесь все трое, чтобы духу вашего здесь не было! Ступайте к вашему безбожнику, к проклятому злодею, который изрыгает хулу на бога и на его служителей, спасая грязного жида, уже дважды осужденного!

– Симон невиновен, – вне себя воскликнула Женевьева, – его осудили негодяи, которые подделали подпись!

– Да, я знаю, тебя погубил процесс, а теперь он разъединяет нас. Ты веришь, что жид не виноват, значит, ты больше не веришь в бога. Ты добиваешься какой‑то нелепой справедливости и отрицаешь справедливость божью… Между нами все кончено! Ступай, ступай отсюда со своими детьми! Больше не оскверняйте своим присутствием моего дома, не навлекайте на него гнев божий! Только из‑за вас на мой дом свалилось столько бед… Чтоб ноги вашей больше здесь не было, ступайте вон, вон! На порог вас не пущу, отныне моя дверь навсегда для вас закрыта. У меня больше нет детей, я одна на свете; буду жить и умру одинокой!

И ожесточенная, непримиримая старуха выпрямилась во весь рост. У нее были властные жесты и пронзительный голос. Она проклинала, карала, истребляла, как ее жестокий бог, бог ненависти и смерти. Безжалостная и непоколебимая, она спустилась твердым шагом по лестнице и заперлась у себя в комнате, дожидаясь, пока внучка с детьми навсегда покинет дом.

В этот день Сальван зашел к Марку; он застал его в большой классной комнате, освещенной ярким сентябрьским солнцем. Через десять дней в школе начинались занятия, и хотя Марк с минуты на минуту ждал отставки, он все же просматривал свои записи, подготавливаясь к учебному году. Вид у Сальвана был торжественный, он улыбался; Марк сразу все понял.

– Ну, что же, дело решено, не так ли?

– Да, мой друг, на этот раз вы угадали… Ле Баразе подписал целый ряд перемещений – настоящее переселение народов… Жофр переводится из Жонвиля в Бомон – это значительное повышение. Клерикал Шанья переводится из Морё в Дербекур, что уж совершенно неприлично, – Шанья такая скотина… Ну, а я просто уволен, на мое место назначен Морезен, понятно, он торжествует… А вы, мой друг…

– Я тоже уволен?

– Нет, нет, только вы впали в немилость. Вас переводят в Жонвиль вместо Жофра, а вашего помощника Миньо – в Морё, на место Шанья.

– Я ужасно рад! – весело воскликнул Марк.

А добрый вестник Сальван благодушно рассмеялся:

– Вот видите, какой хитрец Ле Баразе! Недаром он медлил, по обыкновению, выгадывая время. Он заткнул рот Сангльбёфу и всем реакционным крикунам, назначив на мое место Морезена и повысив Жофра и Шанья. Это позволило ему удержать вас и Миньо. Правда, он понизил Миньо, но все же не уволил. Вдобавок он оставил здесь мадемуазель Мазлин, а на ваше место назначил Жули – одного из моих лучших учеников, человека мыслящего и просвещенного. Таким образом, Майбуа, Жонвиль и Морё теперь обеспечены прекрасными работниками, пламенными борцами за лучшее будущее… Ничего не поделаешь, повторяю, Ле Баразе надо принимать таким, каков он есть; спасибо ему хоть за эти полумеры.

– Я ужасно рад, – повторял Марк. – Мне было бы очень тяжело, если б меня уволили. Я с грустью думал, что скоро начнется учебный год. Куда идти? Чем заняться? Конечно, мне очень жаль расстаться со своими учениками, которых я от души люблю, но в Жонвиле будут другие дети, и я их также полюблю. Мне придется работать в маленькой деревенской школе, но что за беда, я и там буду продолжать дело своей жизни, разбрасывать семена истины и справедливости, которые в будущем дадут великий урожай!..

Я с радостью вернусь в Жонвиль и примусь за работу в твердой надежде на успех!

Марк расхаживал по просторному, залитому солнцем классу, ликуя, что будет продолжать дорогую его сердцу деятельность педагога. По‑юношески радуясь своей удаче, он бросился на шею Сальвану и крепко расцеловал его. В эту минуту в комнату вошел Миньо; уверенный в близкой отставке, он уже несколько дней искал место, но повсюду встречал отказ и потерял всякую надежду на заработок. Узнав о своем назначении в Морё, он тоже пришел в восторг.

– Морё, Морё! Да ведь там настоящие дикари! Ну, что за беда, постараемся насадить у них начатки цивилизации; но больше всего меня радует, господин Фроман, что мы с вами не расстанемся, – ведь от Морё до Жонвиля каких‑нибудь четыре километра.

Когда первая радость улеглась, глаза Марка снова затуманились грустью. Наступило молчание. Сальван и Миньо понимали, что происходит у него в душе; еще свежо было поражение; старые раны не затягивались, надежды на будущее казались почти несбыточными. Ему предстоит еще суровая борьба, немало прольется слез, прежде чем удастся отвоевать потерянное счастье! Все трое молчали, и Сальван, стоя у широкого, залитого солнцем окна, выходившего на площадь, с грустью думал, что не в силах подарить другу полную радость.

– А, так вы ждете кого‑то? – спросил он вдруг.

– Я? Нет, никого, – ответил Марк.

– Сюда подвезли тележку с вещами.

Дверь отворилась, все трое оглянулись. Вошла Женевьева, ведя за руку маленького Клемана; за ней следовала Луиза. В первый момент от неожиданности и волнения никто не мог произнести ни слова. Марк весь затрепетал. Наконец Женевьева проговорила прерывающимся голосом:

– Дорогой Марк, я привела тебе сына. Это наше с тобой дитя. Постараемся сделать из него человека.

Ребенок протянул ручонки, отец бросился к нему, прижал к своей груди, а Женевьева продолжала:

– И я вернулась вместе с ним, милый Марк. Ведь ты предсказывал, что я приведу его и вернусь сама…

Правда восторжествовала, она покорила меня. Твое влияние одержало верх, я преодолела свою гордость, и вот я здесь, – ведь я по‑прежнему люблю тебя… Напрасно искала я другого счастья, я нахожу его только в твоей любви. Вне семьи я обрела лишь безумие и горе… Прими же меня, Марк, я навсегда твоя, как и ты мой.

Она медленно подошла к мужу и обняла его. Тут раздался веселый голос Луизы:

– А я, а я, папа! Ведь я тоже всегда с вами… Не забывайте обо мне!

– Да, да, наша дорогая девочка всегда с нами! – воскликнула Женевьева. – Мы в значительной мере обязаны ей своим счастьем, она действовала так умно, мягко, тактично!

Женевьева привлекла к себе Луизу и поцеловала ее и мужа; а Марк прижимал к груди малютку Клемана. Наконец‑то все они вместе; соединенные кровными узами и нежной привязанностью, все четверо стали как бы одним существом. И такая была в этом глубокая человечность, такой чистой, обновляющей душу радостью повеяло в холодном и пустом классе, куда еще не вернулись ученики, что Сальван и Миньо невольно прослезились.

Наконец Марк заговорил, взволнованный до глубины души:

– Дорогая жена, ты пришла, значит, ты исцелилась. Я видел, что ты все глубже уходишь в строгую обрядность, стараясь заглушить голос сердца, ты похожа была на больного, которому все увеличивают дозу наркотиков; но здоровая, разумная природа преодолела яд суеверия, и вот ты снова стала супругой и матерью… Да, да, ты права: тебя освободила любовь; она победила лживую, мертвящую религию, уже восемнадцать веков подавляющую в человеке все здоровое и живое.

Но Женевьеву вновь охватила тревога.

– Нет, нет, Марк, не говори так! – воскликнула она, дрожа. – Кто знает, совсем ли я выздоровела? Боюсь, что это невозможно… Вот наша Луиза – та вполне свободна. Но я, должно быть, уже не избавлюсь от своего недуга, всю жизнь буду бояться, как бы снова мной не овладели мистические грезы… Видишь, я вернулась к тебе, я ищу у тебя защиты. Докончи же свое спасительное дело, охраняй, просвещай меня, сделай так, чтобы впредь ничто не могло нас разлучить.

Они снова бросились друг к другу и слились в тесном объятии. Ведь основной целью Марка было вырвать женщину из‑под власти церкви, сделать ее полноценной матерью и женой, ибо только свободная женщина может освободить мужчину! Ее рабство – это рабство мужчины.

Луиза, выбежавшая на минуту из комнаты, вернулась в сопровождении запыхавшейся и весело улыбающейся мадемуазель Мазлин.

– Мама, мадемуазель Мазлин тоже должна порадоваться с памп. Если бы ты знала, как она меня любила и берегла, какой она преданный друг!

Женевьева нежно обняла учительницу.

– Знаю, знаю… От души благодарю вас, дорогая, за все, что вы сделали для нас в эти печальные годы.

Мягкосердечная мадемуазель Мазлин была растрогана до слез.

– Нет, нет, – воскликнула она, – это я должна благодарить вас за те счастливые минуты, что переживаю сейчас.

Улыбающиеся, радостные, друзья снова обменялись рукопожатиями. Все заговорили сразу, Сальван сообщил мадемуазель Мазлин об имевших место накануне перемещениях. Услышав об этом, Женевьева радостно воскликнула:

– Мы вернемся в Жонвиль! Это правда? Чудесный Жонвиль, уютный уголок, где мы провели столько счастливых дней! Теперь мы снова там заживем в мире и любви! В Майбуа я испытывала какое‑то беспокойство, а в Жонвиль поеду с легким сердцем.

Марк заговорил с огромным подъемом, полный горячей веры в будущее:

– К нам вернулась любовь, – теперь мы непобедимы! Пусть себе торжествуют ложь, несправедливость и злоба, победа все‑таки останется за нами и не заставит себя долго ждать.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒