Terra tribus scopulis vastum … не longum !

Эдвард начал бормотать себе под нос долго и неразборчиво, называя место, где встретится с сестрой в половине восьмого вечера, и обещая, что ее ждет необычайное веселье! С его губ слетали названия ресторанов, к ужасу Валентайн. Весьма шумно и едва стоя на ногах: кварта пива – это многовато для моряка с минного тральщика, на котором алкоголь был под запретом! – он назначил ей встречу на Хай‑стрит в 7:20, после чего они должны были отправиться в какой‑то известный ему паб, а потом – на танцы. «О боже! – шептало ей сердце. – А что, если Титженс назначит мне свидание этой ночью?» Чтобы последнюю ночь перед отправкой на фронт они провели только вдвоем. Ведь это возможно! Снаружи все казались очень грубыми. Ее брат хлопнул дверью с такой силой, что с крыши чуть не посыпалась черепица.

Валентайн поднялась к себе и стала выбирать платье. Когда оглушительно зазвонил телефон, она моментально забыла, какие из нарядов, грудой лежащих у нее на кровати, она успела примерить. Она услышала голос матери, неожиданно ставший удивительно мягким:

– Ах! Ах!.. Это вы!

Валентайн захлопнула дверь и начала судорожно открывать и закрывать ящики комода. Когда она закончила с этим «упражнением», голос матери еще звучал; были даже слышны отдельные слова. Миссис Уонноп вопросительно повысила голос, а потом сказала:

– Беречь ее… Ну конечно!

Дальше Валентайн уже не могла разобрать слов. Но вскоре миссис Уонноп позвала ее:

– Валентайн! Валентайн! Иди‑ка сюда… Разве тебе не хочется поговорить с Кристофером?.. Валентайн! Вален‑тайн!.. – И новый оглушительный крик: – Валентайн… Валентайн… Валентайн…

Как будто она – маленький щенок! Слава богу, миссис Уонноп стояла на самой нижней ступеньке шаткой лестницы. Телефона у нее в руках не было. Она вскричала:

– Спускайся. Мне нужно с тобой поговорить! Милый мальчик спас меня! Он всегда меня спасает! Что же я буду делать, когда он уйдет на фронт?

«Других спасал, а себя самого не может спасти»[53], – с горечью подумала Валентайн. Она подхватила свою шляпу с широкими полями. Прихорашиваться ради него она не собиралась. Пусть принимает ее такой, какая она есть… «А себя самого не может спасти!» Но зато тешит свое самолюбие! При помощи женщин!.. Какой же он жестокий! Но возможно, это только так кажется со стороны! Она ведь и сама!.. И Валентайн бросилась вниз по лестнице!

Ее мать отступила в их маленькую гостиную – девять на девять футов, со сравнительно высоким – целых десять футов! – потолком. В ней стоял диван с подушками… На которые она положила бы голову… Если бы он проводил ее до дома! Ночью!..

– Он замечательный человек… – проговорила мать. – Подсказал мне главную идею для статьи о «военных детях»… Благородный мужчина всегда думает дважды, прежде чем обречь девушку на тяготы в случае его смерти… А непорядочные мужчины считают, что это их последний шанс насладиться жизнью, и ведут себя беспечно…

«Ведь это – послание мне! – подумала Валентайн. – Но какое из утверждений…» Она рассеянно перекладывала подушки в противоположный угол дивана.

– Он передает тебе привет! Как же повезло его матери с таким сыном! – воскликнула миссис Уонноп и скрылась в своем крошечном кабинете.

Валентайн побежала по растрескавшимся плиткам, которыми была выложена дорожка в саду, на ходу надевая шляпку. Она взглянула на часы – часовая стрелка почти на трех, минутная – на девяти: 14:45. Если она хочет прийти в министерство к 4:15, то есть к 16:15, надо поторопиться. Пять миль до Уайтхолла. А там одному Богу известно, что дальше! Пять миль обратно! Две с половиной – если срезать путь до станции Хай‑стрит, там нужно быть в половине восьмого! Итого двенадцать с половиной миль за пять часов, а то и меньше. А потом еще три часа танцев. И еще переодеться!.. Нужно выглядеть и вести себя прилично…

– Что ж! Я стараюсь… – с горечью проговорила она.

Ей представились длинные ряды из сотен девочек в голубых свитерах и мужских галстуках, в борьбе за спортивную фигуру которых она и сама обрела фигуру спортсменки. Она думала: интересно, а сколькие из них до конца года станут чьими‑нибудь любовницами? На дворе стоял август. Но возможно, ни одна! Ибо она внимательно следит за своими девочками…

«О, будь я распущенной женщиной с обвисшей грудью и дряблым телом. Надушенной до ужаса!» Но ни у Сильвии Титженс, ни у Эдит Этель тело не было дряблым. Временами они душились! Однако они не смогли бы невозмутимо обдумывать прогулку в двенадцать миль ради экономии нескольких пенсов, а потом еще танцы всю ночь. А она могла! Возможно, в этом и состояла цена, которую ей нужно было заплатить; она находилась в столь непростых условиях, что не смогла сподвигнуть его на… Быть может, она излучала такую мощную ауру трезвости, целомудрия и воздержания, что убедила его в том… в том, что порядочный мужчина не должен обрекать возлюбленную на страдания перед уходом на верную смерть… Как будто он ухлестывает за каждой юбкой, как кобель… «И откуда я только знаю такие слова?» – подумалось ей…

Казалось, ряды грязных домов проносились мимо нее под лучами слабого августовского солнца. Когда задумываешься, время пролетает быстрее; и, заметив на углу улицы магазин канцелярских товаров, следующим ты видишь лишь ящики с луком, стоящие у магазина на углу другой улицы, а что было между ними – вовсе не помнишь.

Она шла по северной стороне Кенсингтонских садов; несчастные магазины остались позади… В фальшивой стране с фальшивыми лужайками, фальшивыми аллеями, фальшивыми фонтанами. С фальшивыми людьми, идущими своей дорогой по фальшивой траве. Или нет! Фальшивый – не то слово. Обособленный? «Пастеризованный» – вот, точно! Как мертвое молоко. Лишенное витаминов…

Если пешей прогулкой ей удалось сэкономить несколько монет, то тогда точно придется сунуть приличную горсть монет в руку хитрого – или жалостливого – кэбмена после того, как он поможет ей довести брата до дверей их лачуги. Эдвард упьется вусмерть. У нее было пятнадцать шиллингов на кэб… Если она даст кэбману на несколько монет больше, это будет слишком щедро… Что за денек предстоит! Бывают такие дни, в которых умещается целая жизнь!

Она умрет, но не даст Титженсу заплатить за кэб!

Почему? Однажды кэбмен отказался брать с них плату за то, что довез их до Чизика, и ее это нисколько не обидело. Она все же ему заплатила, но это ее не обидело! Сентиментальный кэбмен, тронутый видом хорошенькой сестры – а может, он и не поверил, что сестра, – и ее беспомощного братца‑матроса! Титженс тоже был сентиментальным… В чем же разница!.. И потом! Мама спит крепко, как мертвец, брат вусмерть пьян. Одни ранним утром! Он не сможет ей отказать! Темнота, подушки! Она красиво разложила их по дивану, помнится. Причем сама того не замечая! Полумрак! Крепкий сон, сильнейшее опьянение!.. Ужасно!.. Отвратительный план! План, достойный Илинга… После его выполнения она тоже станет «начинкой для кладбищ»… Ну а кто она еще, Валентайн Уонноп? Да, она дочь своего отца. И своей матери. Да! Но сама по себе… Пустое место, ничтожество!

Из Адмиралтейства передавали радиограммы… Но ее брат был дома или продолжал пить и говорить всякую чушь. В любом случае, прерывистые вспышки сигналов над морями в тот момент ни капли его не интересовали… Автобус промчался мимо, чуть не задев Валентайн, пока она спешила перейти перекресток… Что ж, так было бы даже лучше… Но не хватило смелости!

Она всматривалась в длинные списки погибших под маленькой зеленой крышей – такие еще прибивают над скворечниками. Ее сердце остановилось! Дыхание перехватило! Она сходила с ума. Она гибла… Сколько смертей! И не только… Ожидание надвигающейся смерти, размышления о расставании с жизнью! Вот ты есть, а вот тебя уже нет! Каково это? О боже, она знала… Она стояла и думала о расставании с… Вот он есть, а вот… Дыхание снова перехватило… Ведь он, возможно, не вернется…

Он тут же возник на фоне грязных каменных зданий. Она подбежала к нему и что‑то запальчиво воскликнула. Все эти смерти – включая его собственную, – ведь он за них в ответе!.. У него, очевидно, есть брат, и он тоже в ответе! Более смуглый!.. Но он! Он! Он! Он! Абсолютно спокоен, смотрит ей прямо в глаза… Это невозможно. Holde Lippen: klare Augen: heller Sinn …[54] О, твердость духа слегка поколеблена! А губы? Без сомнений, прелестны. Но нельзя же так смотреть, когда…

Она крепко сжала его руку, в эту секунду он принадлежал ей – больше, чем смуглому брату в штатском! Она хотела его спросить! Если бы он ответил: «Да, я такой человек!», она сказала бы ему: «Тогда я хочу стать вашей любовницей! Если у них получилось, то чем же я хуже? Я должна забеременеть! Тоже!» Она страстно желала ребенка. Ей столько всего хотелось ему высказать – казалось, каменные здания вокруг не выдержат напора ее слов и порушатся, если она не сдержится… Она представила, как перестает сопротивляться, как отдается его рукам…

Его взгляд блуждал по карнизам каменных зданий. Она вновь стала Валентайн Уонноп – от него не требовалось никаких слов. Слова звучали, но его невиновность была и без них очевидна, а любовь – и без них крепка. С таким же успехом он мог бы декламировать названия железнодорожных станций. Его глаза, спокойное лицо, расслабленные плечи – все это оправдывало его. И лучшее признание в любви, которое он ей когда‑либо делал и на какое вообще был способен, прозвучало ровно тогда, когда он резко и гневно произнес что‑то вроде:

– Нет, конечно. Я‑то думал, вы знаете меня лучше. – Эта тема явно была ему неприятна, как назойливая муха. Слава богу, он ее почти не слушал!

Она вновь стала Валентайн Уонноп, а зяблики в солнечных лучах запели: «Фьють! Фьють!» Бутоны высоких цветов задевали ее за юбку. Тело ее было стройным, стройными были и ее мысли… Но оставался вопрос, верна ли ему Сильвия Титженс… Правильнее сказать, достойная ли она пара ему. Ее мысли очистились, словно вода после кипячения… «К вечеру успокоились воды»[55]. Ерунда. Солнце ослепительно сияло, а у Титженса был замечательный брат! И он мог спасти Кристофера… Транспорт! Какое обнадеживающее слово! Ее наполнило теплое чувство. Рядом шагал брат Кристофера, второй из лучших мужчин на свете! Казалось, она сравнивала две детали одного механизма и не находила существенных различий. Вот только то был не механизм! Она была благодарна Марку за все то, что он сделал, но благодарность Титженсу – безотносительно его заслуг – была еще сильнее.

Провидение подчас невероятно благосклонно к человеку! Поднимаясь по ступенькам, она все слышала спасительное слово «транспорт». «Мы, – сказал Марк, имея в виду себя и Валентайн, отчего у нее возникло теплое семейное чувство, – устроим Кристофера в транспорт»… Милостью Божьей только фронтовую службу в транспорте она себе и представляла. У их горничной, которая не умела ни читать, ни писать, был сын, сержант британской армии. «Ура! – писал он матери. – Я заболел, но меня все равно рекомендовали к получению награды за воинские заслуги и ставят младшим унтер‑офицером на Первую линию транспорта для отдыха, а это самая безопасная работа на всем треклятом фронте!» Валентайн пришлось читать это письмо в буфетной, среди черных тараканов. И вслух! Ей это чтение было ненавистно, как и любое чтение о деталях фронтовой жизни. Но нужно было помочь неграмотной женщине. Ей пришлось читать. И теперь она благодарила за это Бога. Сержант прямыми, искренними словами, чтобы успокоить мать, описал свою повседневную работу, подробно рассказал о лошадях и надзоре за стойлами. «Кстати, – писал он, – наш командир – рыболов‑фанатик. Где бы мы ни устроили стоянку, он тут же расчищает себе местечко в траве и огораживает его колышками, и ох как не поздоровится тому, кто на это место наступит!» На этом огороженном участке их командир с целый час тренировался забрасывать удочки, чтобы ловить лосося и семгу. «Можешь себе представить, какая это щадящая работа!»

Валентайн Уонноп села на жесткую скамейку и прислонилась спиной к стене – честная представительница среднего класса или, возможно, верхов среднего класса, ибо Уоннопы хоть и обеднели, но принадлежали к древнему роду! Вокруг бушевал нескончаемый людской поток. Она увидела двух швейцаров: один был любезный, второй – строгий, они стояли за стойкой неподалеку; а с другой стороны сидел ее смуглый «деверь» с выпученными глазами; в робких попытках ее успокоить он живо жестикулировал и подносил ручку зонтика чуть ли не к самому рту, будто ручка была сделана из сахара и ему очень хотелось ее попробовать. Тогда она не понимала, с какой стати он ее утешает, но знала, что скоро он ей все объяснит.

Ибо именно в этот момент она задумалась о любопытной детали – почти математической симметрии. Она, англичанка, представительница среднего класса, чья мать располагала приличным достатком, в синей одежде, в шляпке с широкими полями, в черном шелковом галстуке, без единой посторонней мысли в голове. И рядом с мужчиной, который любит ее кристально чистой любовью. Не десять, не пять минут назад она… Она даже не могла припомнить, какой она была! А он, он, определенно… Нет, нельзя думать о нем плохо… Он был, словно дикий жеребец! И если теперь он подаст ей знак, пусть даже едва заметным движением руки, она отдастся ему.

Это была неожиданная удача – и все же абсурдная. Как диковинная машина для предсказания погоды: палка, на одном конце которой закреплена фигура старика, а на другом – старухи… Старик предсказывал скорый дождь, а старуха… Да, именно так! У нее не хватило времени додумать это сравнение. Но все было в точности так же… В дождливую погоду весь мир меняется. Темнеет!.. Та нить, что держала их, ослабела!.. ослабела!.. Но они всегда оставались на противоположных концах палки, ни разу не встретившись!

Марк тем временем говорил – несколько неразборчиво, так как мешала ручка зонтика:

– Тогда мы будем ежегодно выплачивать вашей матери пять сотен фунтов…

Она поразилась – хотя и не без облегчения – тому, как мало это ее удивило. Это было ожидаемо, несмотря на то что прошло уже много времени. Мистер Титженс‑старший, человек великодушный, дал это обещание несколько лет назад. Миссис Уонноп, женщина благородная, работала на износ, формулируя политические взгляды мистера Титженса‑старшего на страницах его газеты. И он должен был отплатить ей за это добром. И отплачивал. Не по‑королевски, но вполне достойно, как и подобает джентльмену.

Марк Титженс склонился вперед, держа в руке кусок бумаги. Коридорный подошел к нему и спросил:

– Мистер Рикардо?

– Нет! Он ушел! – ответил Марк, а потом продолжил, обращаясь к девушке: – Ваш брат… Временно в увольнении. Но этих денег ему хватит на то, чтобы купить врачебную практику, и неплохую! Когда он станет хирургом.

Тут он замолчал, уставившись на нее своим ипохондрическим взглядом, покусывая ручку зонтика, он все же страшно нервничал.

– Теперь вы! – сказал он. – Две‑три сотни. В год, разумеется! Капитал будет всецело вашим… – На мгновение он замолчал. – Но, предупреждаю! Кристоферу это не понравится. Он на меня обижен. Но я не пожалел бы для вас… о, никаких денег! – Он сделал рукой жест, показывая какую‑то запредельную цифру. – Я знаю, это вы держите его на плаву, – проговорил он. – Единственный человек, кому это удается! – А потом добавил: – Бедняжка!

– Он обижен на вас? – повторила она. – Но почему?

– Ну, из‑за всех этих сплетен, – уклончиво ответил он. – Разумеется, лживых.

– Люди нашептывают что‑то против вас? Ему? – уточнила Валентайн. – Возможно, это из‑за того, что возникла задержка с разделом имущества…

– О нет, – проговорил он. – По правде сказать, в точности до наоборот.

– Значит, люди сплетничают… обо мне. И о нем! – воскликнула она.

– О, заклинаю, – вскричал он, – умоляю вас, поверьте, что я верю… вам! Мисс Уонноп! – И он добавил с чувством: – Чиста, как роса, сияющая в ослепительно золотом сосуде… – Его глаза выпучились, словно у задыхающейся рыбы. – Умоляю вас, не переживайте особо… – он заерзал, поправляя узкий воротник, – из‑за его жены! Она… не пара… для него! Она нежно его любит. Но она ему не пара… – Он едва сдерживал слезы. – Вы – единственная… – проговорил он. – Я знаю…

Ей в голову вдруг пришло, что она слишком много времени теряет в этом Salle des Pas Perdus ![56] Придется ехать домой на поезде! Пять пенсов! Но какая теперь разница. Ее мать отныне будет получать по пять сотен фунтов в год… Это в двести сорок раз больше…

– Если мы выплатим вашей матери пять сотен фунтов, – с энтузиазмом продолжил Марк, – вы говорите, этого более чем достаточно на то, чтобы кормить Кристофера бараниной… И отделим ей три… четыре… я люблю точность… сотни в год… В качестве капитала, а остаток перечислим вам… – Его лицо, на котором застыло вопросительное выражение, просияло.

Теперь она видела все с исключительной ясностью. Она поняла слова миссис Дюшемен, которая говорила: «С нашим официальным положением от нас нельзя требовать… потворства…» Эдит Этель была абсолютно права. От нее нельзя было требовать… Она так старалась казаться во всем осмотрительной и правильной! Нельзя требовать от человека, чтобы он пожертвовал честью и жизнью ради дружбы!.. Только Титженс на такое способен! И Валентайн сказала Марку:

– Такое чувство, будто это все не случайно… Мы будто зажаты в тиски, мир сталкивает нас… – Ей хотелось добавить «вместе», но Марк выпалил поразительные слова:

– Ему необходимы тост с маслом… и баранина… и хорошая выпивка! – Но потом: – Да пропади оно пропадом… Ведь вы же созданы для него… Нельзя обвинять людей за то, что они о вас судачат… Это неизбежно… Если бы вас не было, вас надо было придумать… Как у Данте и… как ее звали?… Беатриче? Вот и у вас похожая история.

Она проговорила:

– Словно зажаты в тиски… Вместе… И воспротивиться этому нельзя. Но можем ли мы принять это?

На лице Марка отразился сильный испуг, он перевел взгляд на швейцаров и прошептал:

– Вы ведь… не оставите… из‑за моей бескрайней тупости…

Она ответила ему, повторяя слова Макмастера, которые он когда‑то произнес хриплым шепотом:

– Прошу вас, поверьте, что я никогда не оставлю…

Так говорил Макмастер. Наверняка понабрался таких выражений от миссис Микобер[57].

Кристофер Титженс – в потрепанной форме зеленоватого цвета, ибо жена испортила его парадный военный костюм, – внезапно появился у нее из‑за спины: он подошел со стороны стойки, за которой стояли два швейцара.

– Пойдемте‑ка отсюда! Поскорее!

Она спросила себя, зачем отсюда уходить. Да и куда?

Словно наемная участница похоронной процессии или подсудимая между двумя охранниками, мисс Уонноп спустилась вместе с братьями по лестнице. Затем они пошли направо к выходу, на улице еще раз свернули направо и двинулись в сторону улицы Уайтхолл. Братья что‑то неразборчиво бормотали, но голоса у них были довольные. Они перешли Уайтхолл по тому пешеходному переходу, на котором автобус чуть не сбил Валентайн. И нырнули под арку…

Под этой каменной аркой в величественном полумраке братья наконец встали лицом к лицу.

– Полагаю, ты не подашь мне руки? – спросил Марк.

– Нет! С чего бы? – спросил Кристофер.

И тут Валентайн услышала собственный голос. Она воскликнула, обращаясь к Кристоферу:

– О, пожалуйста!

Радиосообщения, проносившиеся над ней, перестали ее волновать. Брат, вне всяких сомнений, сейчас напивается в каком‑нибудь пабе на Пикадилли… Показная грубость!

– И впрямь, – сказал Марк. – Ведь тебя могут убить! Перед смертью ты, скорее всего, очень пожалеешь, что когда‑то отказался пожать руку собственному брату!

– Что ж… ладно! – сказал Кристофер.

Ее накрыло волной радости при виде этой суровой сентиментальности, и тут он вдруг схватил ее за худенькое предплечье и провел ее мимо фигур лебедей – а может, беседок, она и не заметила – к скамейке, над которой – или рядом с которой? – возвышалась плакучая ива. Он проговорил, тоже задыхаясь, словно пойманная рыба:

– Согласны ли вы провести со мной эту ночь? Я уезжаю завтра в 8:30 со станции Ватерлоо.

– Да! – ответила она и назвала адрес танцевального зала, куда они с братом собирались. – Приходите… Мне нужно сопроводить брата домой… Он сильно напьется…

А ведь ей хотелось сказать: «Мой дорогой, как же сильно я этого хочу!..»

Вместо этого она добавила:

– Я разложила подушки…

И тут же подумала: «Для чего я это вообще сказала? Это все равно что сказать: „Окорок найдешь в кладовке под большой тарелкой…“ Ни капли нежности…»

Она пошла по выложенной ракушками тропинке, огороженной с обеих сторон невысоким заборчиком, горько плача. Старый бродяга с красными слезящимися глазами и жидкой седой бородой, лежавший на траве, с любопытством взглянул на нее. Он считал себя самым настоящим властителем этих мест.

– Как же истеричен женский пол! – воскликнул он, несколько нелепо изображая человека опытного и умудренного годами. – Ну, впрочем… Каждому свое, – добавил он, немного подумав.

Он распахнул тяжелую дверь и вошел в темноту, потом притворил дверь за собой и услышал протяжный шорох, пробежавший по высоким каменным ступенькам. Эти звуки раздражали его. Если закрываешь тяжелую дверь в замкнутом помещении, от нее идет поток воздуха, и тогда возникают шорохи; ровным счетом никакой мистики. Он был обычным мужчиной, вернувшимся после веселой ночки… Точнее сказать, двух третей веселой ночки! Сейчас, должно быть, половина четвертого. Ночь была коротка, но преисполненная чудес…

Он прислонил трость к невидимому во мраке деревянному комоду и в плотной, бархатистой темноте, всегда царящей в прохладе каменных стен и лестницы, нащупал ручку двери в комнату, где они всегда завтракали.

Три вытянутых прямоугольника бледного света за окном скользили вниз по зазубринам дымохода, темным крышам, карнизам. Девять длинных шагов по пушистому ковру – и он у своего кресла с изогнутой спинкой, стоявшего у окна слева. Он опустился в него, откинувшись на спинку. Вообразил, что ни один человек еще не чувствовал себя таким усталым и одиноким! Тихое сопение раздавалось на противоположной стороне комнаты, а напротив него виднелось полтора бледных прямоугольника. Это были отражения окон в зеркале, а сопел в углу кот Калтон. Хоть одна живая душа, как‑никак! Возможно, в противоположном углу комнаты сидит и Сильвия – хочет посмотреть ему в глаза. Очень может быть! Но не важно!

Поток мыслей прервался! Как же он устал!

А когда мысли вновь вернулись к нему, в голове пронеслось: «Там волны тоскливо набегают на гальку…» и «На этих сомнительных границах мира!»

«Ну что за чепуха!» – подумалось ему. Он вспомнил пляж то ли в Кале, то ли в Дувре, какой‑то человек с бакенбардами, кажется, его звали Арнольд… Все это он увидит через двадцать четыре часа… Нет же! Он отбывает от Ватерлоо. Стало быть, Саутгемптон, Гавр!.. А другие строки принадлежат тому мерзавцу, о котором Макмастер написал свою «небольшую монографию»… Как же давно это было!.. Он увидел кипу блестящих портфелей, надпись: «Полка зарезервирована», цветную – в розово‑голубых оттенках – фотографию болонских песков и стопку листов, на которых была напечатана та самая «небольшая монография» Макмастера, которую он вычитывал… Как же давно это было! Он услышал собственный голос, который по‑мужски твердо, четко и самодостаточно декларировал:

– Я за моногамию и целомудрие. И за то, чтобы не говорить об этом. Само собой, если мужчина чувствует себя мужчиной и его тянет к женщине, он волен провести с ней ночь.

Его голос – его собственный голос – звучал так, будто он говорил по телефону откуда‑то издалека. Да, проклятие, именно так! Десять лет прошло…

Если мужчина чувствует себя мужчиной и его тянет к женщине… Проклятие, все не так! За десять лет он понял, что если мужчина порядочен… У него в голове возникло одновременно два поэтических фрагмента, они наложились друг на друга, как две мелодии в фуге: «Другие, может быть, обманывали девушек, нарушая данные им клятвы…»[58] и «И вот со мною рядом ты, коснуться бы руки».

Проклятие! Этот жестокий человек все наврал! Наши руки так и не встретились… Не верю, что пожимал ей руку… Не верю, что касался ее… хоть раз в своей жизни… Ни разу!.. Мы не пожимали руки… Кивок!.. Встреча и расставание!.. Англичане, они таковы… Но да! Она клала руку мне на плечи… На берегу!.. После такого короткого знакомства! Я тогда сказал себе… Но… мы наверстали упущенное. Или нет! Не наверстали!.. Искупили… как любит говорить Сильвия; и в тот момент мама умирала…

И тут в нем заговорил голос разума.

Но, возможно, дело в пьяном брате… Человек не обманывает девушку, когда в два часа ночи он вместе с ней ведет под руки пьяного моряка, у которого ноги заплетаются, по Кенсингтон‑Хай‑стрит.

«Заплетаются!» – вот подходящее слово. Заплетающиеся ноги!

Один раз парень вырвался из их рук и на поразительной скорости понесся по деревянному настилу широкой пустой улицы. Когда они его нагнали, он разглагольствовал под черными деревьями со своим оксфордским акцентом, обращаясь к неподвижному полицейскому:

– Благодаря вам Англия стала такой, какая она теперь! Вы бережете мир в наших домах! Вы спасаете нас от всяких неприятностей…

С Титженсом же он все время говорил голосом обычного моряка, грубым чужим голосом, безо всякого акцента!

В нем жили два человека. Дважды или трижды он спрашивал:

– Почему ты не поцелуешь девушку? Она хорошенькая, правда же? Бедный ты несчастный малый. Таким, как ты, не имеет права отказывать ни одна девушка! И это честно, разве нет?

Но даже в тот момент они еще не знали, что их ждет… Бывают некоторые жестокости…

Наконец они поймали четырехколесную повозку. Пьяный моряк сел рядом с кучером – он настоял на этом… Ее маленькое, белое, съежившееся лицо смотрело прямо вперед… Разговаривать было невозможно; повозку трясло на протяжении всего пути, и в какой‑то момент тряска начала не на шутку пугать, и тогда парень взял поводья в свои руки… Старый кучер не протестовал, но им пришлось отдать ему все деньги из своих карманов, после того как они отвели Эдварда в темный дом…

В мыслях у Титженса пронеслись слова какой‑то народной песенки: «Они пришли в отцовский дом, девчонка – юрк за дверь! А ну, поймай меня теперь».

Он тупо сказал на это:

– Быть может, к тому все и сводится…

Он стоял у входной двери, она смотрела на него печальным взглядом. Потом с дивана, на котором лежал ее брат, послышался храп: громкие, почти оглушительные звуки, словно смех неизвестных существ во мраке. Он развернулся и пошел по тропинке, а она – за ним.

– Наверное, это слишком… грязно… – с чувством проговорил он.

– Да, да… – согласилась она. – Мерзко… слишком… ох… интимно!

Потом, как ему помнилось, он сказал:

– Но… навечно…

– Но когда вы вернетесь… – второпях проговорила она. – Насовсем. И… Ох, как будто это публично… Я не знаю, – добавила она. – Должны ли мы?.. Я готова… Я с готовностью исполню все, о чем вы только не попросите.

– Но, разумеется… не под этой крышей, – сказал он, немного помолчав. И добавил: – Мы ведь… не из тех!

– Да, именно. Мы не из тех! – поспешно проговорила она. А после спросила: – Как прошел вечер у Этель? Хорошо ли? – Она знала, что ее вопрос звучал нелогично.

Но он ответил:

– О, в точности как всегда… С кучей народа… Там был Раджели, герцог… Его привела Сильвия. Она станет хорошим другом семьи!.. И глава… какого‑то местного комитета… и бельгиец… Какой‑то высокопоставленный судья… И конечно же Клодин Сэндбах… Двести семьдесят человек, лучшие из лучших, как сообщили ликующие Гуггумсы! И мистер Рагглс… Да!.. Они хорошо устроились… А для меня места не осталось!

– И для меня! – воскликнула она и добавила: – Но я этому даже рада.

Они стали молчать урывками – все никак не могли привыкнуть, что больше не нужно поддерживать под руки пьяного брата. Казалось, прошла тысяча мучительных минут… Для выработки привычки вполне достаточно. Казалось, брат не просто храпит, но выговаривает: «Хо‑хо‑Курьяш»… И через пару минут снова: «Хо‑Хо‑Курьяш». Несомненно, на венгерском!

Титженс сказал:

– Очень радостно было видеть Винсента рядом с герцогом. Он показывал ему первое издание! Разумеется, не самое подходящее занятие на праздновании свадьбы! А Винсент вел себя даже не слишком раболепно! Он даже поправил Раджели, когда обсуждали значение слова «колофон»! Он впервые поправил старшего по званию! Они хорошо устроились, видите!.. Кузен Раджели… Это любимый двоюродный брат матери Сильвии Титженс, ближайший родственник, можно сказать! Сильвия иногда ездит в гости в их весьма скромный домик в Суррее. Что же до нас… – заключил он, – «может быть, не меньше служит тот высокой воле, кто стоит и ждет»[59].

– Наверное, дом был чудесно украшен, – проговорила Валентайн.

– Чудесно… – пробормотал Титженс. – Они развесили в гостиной по деревянным панелям из темного дуба картины этого чудовища из кабинета священника… Дикое пламя из бюстов, сосков, губ и плодов граната… Высочайшие подсвечники, разумеется… Помните, серебряные посвечники и темное дерево…

– О, мой дорогой, – вскричала она. – Не надо… не надо!

Он легонько коснулся своей фуражки сложенными перчатками.

– Что ж, пора, – проговорил он.

– Не возьмете ли вы вот эту записку? – спросила она. – Я попросила одну маленькую девочку‑еврейку написать для вас на идише кое‑что. Тут написано: «Да благословит тебя Господь и сохранит тебя!; Господь будет охранять выхождение твое и вхождение твое отныне и вовек»[60].

Он спрятал записку в нагрудный карман.

– Эти строки, как талисман, – проговорил он. – Конечно, я буду носить их с собой…

– Если бы мы только могли стереть из памяти тот день… нам было бы проще все вынести… Вы же помните, ваша несчастная мать умирала, когда мы… – сказала она.

– Вы помните… – проговорил он. – Уже тогда вы… Если бы я не уехал в Лобшайд…

– С того мига, когда я впервые увидела вас…

– И я… я… с первой секунды… Я вот что вам скажу… Я как будто выглянул за дверь, а там сплошные пески… но чуть в стороне… маленький родник… И он никогда не иссякнет… Наверное, вы не поймете.

– Да! Я понимаю! – воскликнула она.

Они видели пейзажи… Гладкие песчаные дюны… Какой‑то кораблик из Архангельска с поломанной мачтой…

– С первой секунды, – повторил он.

– Если бы мы только могли стереть… – проговорила она.

Эта девушка вызывала в нем нежность и желание защитить.

– Да, вы можете, – сказал он. – Можете вырезать из памяти тот день… Около шестнадцати пятидесяти восьми я сказал вам те слова, и вы признались… Я слышал бой часов на посту конной полиции… И до этой минуты… Вырежьте из памяти эти минуты и заштопайте дыру, которая появится… это возможно… Так иногда поступают хирурги, когда спасают пациента от некоторых болезней, – удаляют кусок кишки и сшивают вместе оставшиеся части… Кажется, при колите…

– Но я не буду ничего вырывать, – сказала она. – Это были первые словесные знаки…

– Нет, неправда, – сказал он. – С самого начала… Каждое слово…

– Так вы тоже… ощутили это! – вскричала она. – Нас тянет друг к другу, будто мы зажаты в тиски… Мы не смогли бы сбежать…

– Боже! Именно так… – проговорил он.

Внезапно он увидел плакучую иву в Сент‑Джеймс‑парк, в 16:59! Он только что спросил: «Согласны ли вы провести со мной эту ночь?» Она отстранилась от него, спрятав лицо в ладонях… Маленький источник… И он никогда не иссякнет…

А у берега озера появился, помахивая своей изогнутой тросточкой, чуть сдвинув набок сверкающий цилиндр, мистер Рагглс, разодетый в очень длинный фрак, полы которого развевались у него за спиной. Он шел в тусклом солнечном свете, поблескивая пенсне. Рагглс взглянул на девушку, затем перевел взгляд на Титженса, неуклюже распластавшегося на скамье. Легонько коснулся края своего цилиндра. И спросил:

– Ужинаете в клубе сегодня?

– Нет, – ответил Титженс. – Я ушел из клуба.

Рагглс, удивительно похожий на длинноклювого кроншнепа, отведавшего какой‑то гнильцы, сказал:

– О, но ведь у нас в комитете была срочная встреча… Было заседание… И вам отправили письмо с просьбой пересмотреть…

– Знаю, – перебил его Титженс. – Я заберу свое прошение об уходе сегодня… и подам его заново завтра утром.

Мышцы Рагглса расслабились на долю секунды, но затем снова напряглись.

– Ох, скажу я вам! – воскликнул он. – Только не это… Вы не можете так поступить… Только не с нашим клубом! Так еще никто не поступал… Это оскорбление…

– Это было неизбежно, – проговорил Титженс. – Нельзя требовать от джентльменов, чтобы они были членами клуба, существующего под начальством таких людей.

Низкий голос Рагглса внезапно стал очень писклявым.

– Ну, скажу я вам! – пропищал он.

– У меня нет никакого желания вам мстить… – проговорил Титженс. – Но я смертельно устал – от всех этих старых женщин и их болтовни.

– Я не… – Внезапно его лицо сделалось темно‑коричневым, потом алым, а потом коричневато‑пурпурным. Он стоял, поникнув, рассматривая обувь Титженса.

– О! А! Что ж! – наконец проговорил он. – Увидимся сегодня у Макмастера… Большое событие – он получил орден и рыцарский титул. Замечательный человек.

Тогда‑то Титженс впервые услышал о рыцарском титуле Макмастера. Позже, в одиночестве ужиная с сэром Винсентом и леди Макмастер, он заметил на стене фотографию, на которой со спины были засняты Винсент и Его Величество, – это снимок наутро появится во всех газетах. По робким попыткам Макмастера перебить Эдит Этель, которая пустилась в объяснения о том, что рыцарство пожаловано Макмастеру за особые заслуги, Титженс догадался, что это были за заслуги, и понял, что Винсент не уведомил супругу о том, кто же на самом деле выполнил расчеты. И – совсем как его возлюбленная – Титженс принял это. Он не находил причин, по которым Макмастеру стоило бы отказать в удовольствии пользоваться уважением у себя дома. Но несмотря на то, что в течение всего вечера Макмастер с беспокойством и вниманием, как заискивающая левретка, бегал от знаменитости к знаменитости, стараясь как можно дольше пробыть рядом с Титженсом, и хотя Титженс понимал, что его друга печалил и ужасал, как и всех женщин, тот факт, что он, Титженс, снова отправляется во Францию, Титженс не мог смотреть ему в глаза. Ему было стыдно. Ему впервые в жизни было стыдно!

Когда же Титженс сбежал с общего празднества – к своей возлюбленной! – Макмастер, запыхавшись, пустился за ним вдогонку вниз по лестнице, лавируя между расступающимися гостями, поднимающимися по ступенькам вверх. Он сказал:

– Подожди… Не уходи… Я хочу… – Он бросил назад несчастный, испуганный взгляд – леди Макмастер могла появиться на ступеньках в любую секунду. Его короткая черная борода подрагивала, он опустил свои печальные глаза и сказал: – Я хотел объясниться… Это несчастное рыцарство…

Титженс похлопал его по плечу. Макмастер стоял на ступеньке чуть выше его.

– Все хорошо, старина, – с чувством проговорил Кристофер. – Мы с тобой уже столько всего пережили, что такие пустяки нам не страшны… Я очень рад…

– И Валентайн… Ее сегодня здесь нет… – прошептал Макмастер. И воскликнул: – О боже! Я не подумал…

– Все хорошо. Все хорошо. Она на другом праздновании… И я тоже пойду… – сказал Титженс.

Макмастер взглянул на него с сомнением и печалью, наклонился вперед и схватился за скользкие перила.

– Скажи ей… – проговорил он. – Боже правый! Ты можешь погибнуть… Прошу тебя… Прошу тебя, поверь… Я буду… Как зеницу ока…

Титженс бросил быстрый взгляд на Макмастера и успел заметить, что его глаза наполнились слезами.

Они оба долго простояли, глядя на каменные ступеньки.

Потом Макмастер проговорил:

– Что ж…

– Что ж… – вторил ему Титженс.

Но он так и не смог взглянуть ему в глаза, хоть и чувствовал, что друг сочувственно вглядывается в его лицо… «Не могу смотреть ему в глаза, хотя, быть может, никогда больше его не увижу, – подумалось Тит

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 17 18 19 20 2122