Terra tribus scopulis vastum … не longum ! 8 страница

Но теперь на нее стали нападать куда более мощные приступы. Достаточно было приближения Титженса, и она ощущала, что все ее тело тянет к нему, подобно тому, как притягивает порой жуткая высота. Кровь струилась по венам с такой скоростью, словно неведомые или вымышленные физические силы управляли ее течением, как управляет луна приливами и отливами.

Во время той давней ночной поездки на повозке она ощутила этот порыв. Теперь же, спустя годы, он постоянно напоминал о себе, и во сне, в полудреме, временами даже будил ее. И она стояла всю ночь у открытого окна, пока звезды не бледнели, а мир вокруг не озарялся серым светом. Из‑за этого порыва ее то охватывала радостная дрожь, то душили рыдания, то начинала болеть грудь, будто ее пронзили острым ножом.

Та долгая беседа с Титженсом в роскошно обставленной гостиной Макмастера запомнилась ей как прекраснейшая любовная сцена. Разговор состоялся два года назад, Кристофер тогда только уходил на фронт. Теперь он снова уходит. Потому Валентайн и считала эту сцену любовной. Слово «любовь» не упомянулось ни разу, но разговор был полон нежности и ласки, и мурашки часто бегали по коже Вален‑тайн. И все же в каждом слове, что они говорили друг другу, слышалось признание в любви – так слышится биение любимого сердца в ночной песне соловья.

В каждом слове слышалось признание в любви. И дело не в том, что он раскрывал перед нею душу и рассказывал то, что больше не говорил ни одной живой душе – «ни одной живой душе», это его слова! – признавался в своих сомнениях, опасениях и страхах, – дело было в том, что каждое слово, которое он ей говорил и которое она слышала в эти волшебные минуты, было наполнено страстью. Скажи он тогда: «Пойдем со мной», она пошла бы за ним хоть на край света; скажи он: «Надежды нет», она рухнула бы в пучину отчаяния. Но он не высказал ни того, ни другого, тем самым будто говоря: «Таково наше положение, и нужно терпеть!» – она это явственно ощутила. За этими словами она ощущала и то, что он, как и она… Скажем так, стремится поступать правильно. В ту минуту она осознавала, что внутри у нее воцарилась такая гармония, что если бы он спросил у нее: «Согласны ли вы провести со мной эту ночь?», она ответила бы «да», ибо казалось, что конец света уже совсем близко.

Но его сдержанность не только укрепила в ней любовь к целомудрию, она вновь начала замечать вокруг себя добро и благородные стремления. Она вновь начала временами напевать что‑то себе под нос, и, казалось, сердце поет с ней в унисон. Она вновь разглядела в своем возлюбленном прекрасную душу. В последние месяцы она любовалась им, сидя напротив него за чайным столиком в их с мамой неказистой лачуге в районе Бедфорд‑парк, почти как тогда, когда она смотрела на него из‑за куда более изысканного стола в их прежнем доме неподалеку от дома священника. То надломленное состояние, в которое ее поверг тот разговор с миссис Дюшемен, постепенно прошло. Ей стало казаться, что безумие миссис Дюшемен было вызвано страхом перед неизбежным преступлением и что она позвала тогда Валентайн к себе для того, чтобы та ее успокоила и внушила ей уверенность в своих силах.

Но миссис Дюшемен и ее выплеск, случившийся неделю назад, вновь заронили в душу смутные сомнения. Она по‑прежнему питала сильное уважение к миссис Дюшемен. Она не считала Эдит Этель наглой лицемеркой – она вообще не видела в ней ничего лицемерного. Эдит Этель заслуживала уважения за то, что смогла сделать мужчину из несуразного коротышки Макмастера и столь долго спасала своего несчастного бывшего мужа от сумасшедшего дома. И это было благое дело – в обоих случаях. Валентайн знала, что Эдит Этель искренне любит красоту, осторожность, любезность. И она не из лицемерия всегда сочувствовала Аталанте. Но Валентайн Уонноп давно заметила, что ярким личностям присуща некая двойственность: подобно тому, как учтивые и мрачные испанцы отводят душу в соблазнительных и опасных корридах или вежливые, трудолюбивые и приятные городские машинистки с наслаждением зачитываются определенными книгами с пикантным содержанием, так и Эдит Этель, с одной стороны, невероятно чувственна, а с другой – поразительно груба, точно жена рыбака. Как же еще сделаться святым? Только победив в себе «злое» стремление!

Однако после того прощального разговора с Эдит Этель перемена привычного хода вещей напомнила ей – по меньшей мере на какое‑то время – о многих из старых сомнений. Валентайн пришла к выводу, что, если бы не такое острое чувство, как ревность, Эдит Этель, будучи сильной личностью, ни за что не стала бы падать так низко, чтобы выдвигать невероятные обвинения в адрес Титженса, упрекая его в дебоширстве и неумеренности, а себя – в распутстве. Ей, Валентайн, не приходило в голову никаких иных объяснений. И, обдумывая дело по существу и уже куда более сдержанно, она со всей серьезностью пришла к тому, что, учитывая мужскую природу, ее возлюбленный из отчаяния – или из уважения к ней – удовлетворил неотъемлемые потребности своего естества за счет миссис Дюшемен, которая только того и ждала.

За последнюю неделю настроение Валентайн менялось: и она то принимала это подозрение, то отрекалась от него. К четвергу ей стало казаться, что оно уже не имеет значения. Возлюбленный собирался уезжать, бремя войны не ослабевало, непростые жизненные обстоятельства только усугублялись; разве же неверность играет хоть какую‑то роль в таком долгом и трудном деле, как жизнь? А в четверг два несущественных – или, напротив, крайне важных – обстоятельства нарушили ее покой. Брат сообщил, что приедет домой на несколько дней, и Валентайн с тревогой думала о том, что окажется в обществе человека, чьи взгляды резко расходятся со всем тем, за что Титженс готов постоять – и даже умереть. К тому же ей придется сопровождать брата на нескольких разгульных празднествах, все это время думая лишь о том, что Титженс с каждым часом все ближе к тому ужасу, что царит на линии фронта, где солдаты претерпевают невероятные мучения нос к носу с врагом. Более того, одна из самых крупных воскресных газет пообещала ее матери солидное вознаграждение за серию статей по весьма экстравагантным вопросам, связанным с войной. Деньги были им очень нужны – особенно теперь, перед возвращением Эдварда, – и потому Валентайн подавила в себе сожаления о потерянном времени ее матери… Времени на статьи должно было уйти не так много, а шестидесяти фунтов, которые удастся на этом заработать, им хватит на несколько месяцев.

Однако Титженс, который обыкновенно был правой рукой миссис Уонноп в подобных делах, выказал неожиданную непокорность. По словам миссис Уонноп, он мало походил на себя и поднял на смех первые две из предложенных тем – о «военных детях» и о том, что немцы до того опустились, что начали есть трупы своих же товарищей, – он сказал, что это ниже любого уважающего себя автора. Сказал, что количество детей, рожденных вне брака, не увеличилось, что немецкое слово Kadaver французского происхождения означает туши лошадей или другого скота, а Leichnam – это «труп» по‑немецки. Он, по сути, отказался иметь хоть какое‑то отношение к написанию статей.

В том, что касалось каннибализма, Валентайн соглашалась с Титженсом, а вот к «военным детям» у нее было другое отношение. Если как таковых «военных детей» не существует, от того, что о них кто‑то напишет, им хуже не станет, а если предположить, что несчастные малютки все же есть, статья им тоже никак не навредит. Валентайн понимала аморальность такой позиции, но ее матери очень нужны были деньги, а мать для нее была превыше всего.

Поэтому ей ничего больше не оставалось, кроме как умолять Титженса о помощи, ибо Валентайн знала, что без той сильнейшей моральной поддержки, которую потребует добровольное или вынужденное написание статьи, миссис Уонноп забросит это дело и потеряет контакт с замечательной газетой, которая недурно платит.

Так получилось, что в пятницу утром миссис Уонноп получила предложение написать для швейцарского журнала пропагандистскую статью на какую‑то историческую тему, связанную с перемирием после битвы при Ватерлоо. Денег за это обещали очень мало, но это было весьма уважаемое издание, и миссис Уонноп, по своему обыкновению, велела дочери позвонить мистеру Титженсу и выяснить у него некоторые подробности Венского конгресса, на котором обговаривались условия мира.

И Валентайн позвонила, как уже сотни раз; она была очень рада тому, что по меньшей мере еще раз услышит голос Титженса. На том конце подняли трубку, и Валентайн задала два своих вопроса: один про Венский конгресс, а второй – про «военных детей». Из трубки послышалось резкое:

– Руки прочь от моего мужа! У него уже есть любовница – миссис Дюшемен. Руки прочь!

Казалось, это говорит не человек, а машина, и эти слова причинили Валентайн сильнейшую боль. Но она ответила Сильвии, внезапно найдя в себе потаенные силы на продолжение этого разговора, – ей даже казалось, что кто‑то говорит за нее, настолько спокойно и холодно зазвучал ее голос:

– Вы, наверное, обознались. Попросите, пожалуйста, мистера Титженса перезвонить миссис Уонноп, когда он освободится.

– Мой муж пойдет в министерство к 4:15, – сообщил голос. – Там он с вами и поговорит об этих ваших «военных детях». Но я бы на вашем месте спряталась куда подальше и не напоминала о себе! – И Сильвия повесила трубку.

Валентайн взялась за выполнение повседневных дел. Она слышала о каких‑то кедровых орехах, которые были очень дешевыми и питательными, во всяком случае, весьма сытными. Они с матерью сошлись на том, что непременно нужно их закупить, и потому Валентайн обошла несколько магазинов в поисках заветных орешков. А найдя их, вернулась домой, и там уже был ее брат Эдвард. Он был весьма подавлен. У него с собой оказался небольшой дорожный паек, в который входил и кусок мяса. Брат принялся приводить в порядок матросскую форму, готовясь к танцам, на которые они с Валентайн собрались идти вечером. Он рассказал, что им предстоит встретить многих из тех молодых людей, которые отказались отправиться на войну из моральных соображений. Валентайн поставила мясо – настоящий подарок небес, пусть и очень жилистый! – тушиться вместе с кусочками овощей. И пошла к себе в комнату перепечатывать рукопись матери.

Характер супруги Титженса занял все ее мысли. До этого она почти не думала о Сильвии – она казалась ей фантастическим, почти мифическим, таинственным существом! Прекрасным и благородным, как юная лань! Но она, судя по всему, невероятно жестока! И за что‑то мстит Титженсу – иначе не стала бы распространяться о его личных делах! Ведь не могла же она и вправду узнать голос звонившей! Это невозможно! Но все же она сумела нагрубить Валентайн, и у нее это отлично получилось! И как искусно!

В то утро телефон звонил еще несколько раз. Валентайн не отвечала: просила маму брать трубку. Нужно было покормить семью обедом, на что ушло три четверти часа. Вален‑тайн с искренней радостью наблюдала за тем, как мама ест, – обед был вкусный и состоял из тушенного с крупной фасолью мяса. Сама она есть не могла, но никто этого, к счастью, не заметил. Мать сообщила, что Титженс, как ни странно, еще не звонил. Эдвард спросил: «А что, разве гунны еще не прибили этого напыщенного павлина? А, ну разумеется, ему ведь подыскали безопасную работу». Телефон, стоявший на серванте, внушал Валентайн ужас – в любую минуту его звонок мог… А Эдвард все продолжал рассказывать истории о том, как они дурачили младших офицеров на тральщиках. Миссис Уонноп слушала его с вежливым интересом, но несколько рассеянно. Эдварду очень хотелось эля, и он вытащил монету в два шиллинга. Он казался грубым, но это напоказ. В те дни все казались очень грубыми. Вален‑тайн с кувшином для пива отправилась в ближайший паб – впервые в жизни. Даже в Илинге хозяйка дома запрещала отправлять ее в паб, так что кухарке приходилось самой ходить себе за пивом или посылать кого‑нибудь еще. Возможно, хозяйка в Илинге следила за происходящим строже, чем казалось Валентайн, – она была славной женщиной, но очень сильно болела; она почти не вставала с постели. Слепая ярость переполнила Валентайн при мысли об Эдит Этель в объятиях Титженса. Мало ей ее личного евнуха? Миссис Титженс ведь сказала: «У моего мужа уже есть любовница – миссис Дюшемен» Есть! Может, она и сейчас у него!

Она настолько ушла в свои мысли, что и сама не заметила, как купила эль; никакого волнения она при этом не испытала. По сути, поход в паб ничем не отличался от похода в любой другой магазин, разве что здесь сильно пахло пивом и опилками. Нужно было сказать: «Кварту самого лучшего горького!» – и толстый, весьма вежливый мужчина с засаленными волосами и в белом фартуке взял деньги и наполнил кувшин… Но Эдит Этель так грязно оскорбила Титженса! И чем грязнее ее слова, тем увереннее они звучат! Коричневатая поверхность пива покрылась пузырьками. Только бы не разлить его по дороге!.. И тем увереннее! Некоторые женщины вот так оскорбляют своих любовников после того, как проведут с ними ночь, и чем сильнее порыв, тем яростнее обвинения. Это все «грусть после соития», о которой говорил преподобный мистер Дюшемен! Бедняга! Грусть! Грусть!

Terra tribus scopulis vastum … не longum !

Эдвард начал бормотать себе под нос долго и неразборчиво, называя место, где встретится с сестрой в половине восьмого вечера, и обещая, что ее ждет необычайное веселье! С его губ слетали названия ресторанов, к ужасу Валентайн. Весьма шумно и едва стоя на ногах: кварта пива – это многовато для моряка с минного тральщика, на котором алкоголь был под запретом! – он назначил ей встречу на Хай‑стрит в 7:20, после чего они должны были отправиться в какой‑то известный ему паб, а потом – на танцы. «О боже! – шептало ей сердце. – А что, если Титженс назначит мне свидание этой ночью?» Чтобы последнюю ночь перед отправкой на фронт они провели только вдвоем. Ведь это возможно! Снаружи все казались очень грубыми. Ее брат хлопнул дверью с такой силой, что с крыши чуть не посыпалась черепица.

Валентайн поднялась к себе и стала выбирать платье. Когда оглушительно зазвонил телефон, она моментально забыла, какие из нарядов, грудой лежащих у нее на кровати, она успела примерить. Она услышала голос матери, неожиданно ставший удивительно мягким:

– Ах! Ах!.. Это вы!

Валентайн захлопнула дверь и начала судорожно открывать и закрывать ящики комода. Когда она закончила с этим «упражнением», голос матери еще звучал; были даже слышны отдельные слова. Миссис Уонноп вопросительно повысила голос, а потом сказала:

– Беречь ее… Ну конечно!

Дальше Валентайн уже не могла разобрать слов. Но вскоре миссис Уонноп позвала ее:

– Валентайн! Валентайн! Иди‑ка сюда… Разве тебе не хочется поговорить с Кристофером?.. Валентайн! Вален‑тайн!.. – И новый оглушительный крик: – Валентайн… Валентайн… Валентайн…

Как будто она – маленький щенок! Слава богу, миссис Уонноп стояла на самой нижней ступеньке шаткой лестницы. Телефона у нее в руках не было. Она вскричала:

– Спускайся. Мне нужно с тобой поговорить! Милый мальчик спас меня! Он всегда меня спасает! Что же я буду делать, когда он уйдет на фронт?

«Других спасал, а себя самого не может спасти»[53], – с горечью подумала Валентайн. Она подхватила свою шляпу с широкими полями. Прихорашиваться ради него она не собиралась. Пусть принимает ее такой, какая она есть… «А себя самого не может спасти!» Но зато тешит свое самолюбие! При помощи женщин!.. Какой же он жестокий! Но возможно, это только так кажется со стороны! Она ведь и сама!.. И Валентайн бросилась вниз по лестнице!

Ее мать отступила в их маленькую гостиную – девять на девять футов, со сравнительно высоким – целых десять футов! – потолком. В ней стоял диван с подушками… На которые она положила бы голову… Если бы он проводил ее до дома! Ночью!..

– Он замечательный человек… – проговорила мать. – Подсказал мне главную идею для статьи о «военных детях»… Благородный мужчина всегда думает дважды, прежде чем обречь девушку на тяготы в случае его смерти… А непорядочные мужчины считают, что это их последний шанс насладиться жизнью, и ведут себя беспечно…

«Ведь это – послание мне! – подумала Валентайн. – Но какое из утверждений…» Она рассеянно перекладывала подушки в противоположный угол дивана.

– Он передает тебе привет! Как же повезло его матери с таким сыном! – воскликнула миссис Уонноп и скрылась в своем крошечном кабинете.

Валентайн побежала по растрескавшимся плиткам, которыми была выложена дорожка в саду, на ходу надевая шляпку. Она взглянула на часы – часовая стрелка почти на трех, минутная – на девяти: 14:45. Если она хочет прийти в министерство к 4:15, то есть к 16:15, надо поторопиться. Пять миль до Уайтхолла. А там одному Богу известно, что дальше! Пять миль обратно! Две с половиной – если срезать путь до станции Хай‑стрит, там нужно быть в половине восьмого! Итого двенадцать с половиной миль за пять часов, а то и меньше. А потом еще три часа танцев. И еще переодеться!.. Нужно выглядеть и вести себя прилично…

– Что ж! Я стараюсь… – с горечью проговорила она.

Ей представились длинные ряды из сотен девочек в голубых свитерах и мужских галстуках, в борьбе за спортивную фигуру которых она и сама обрела фигуру спортсменки. Она думала: интересно, а сколькие из них до конца года станут чьими‑нибудь любовницами? На дворе стоял август. Но возможно, ни одна! Ибо она внимательно следит за своими девочками…

«О, будь я распущенной женщиной с обвисшей грудью и дряблым телом. Надушенной до ужаса!» Но ни у Сильвии Титженс, ни у Эдит Этель тело не было дряблым. Временами они душились! Однако они не смогли бы невозмутимо обдумывать прогулку в двенадцать миль ради экономии нескольких пенсов, а потом еще танцы всю ночь. А она могла! Возможно, в этом и состояла цена, которую ей нужно было заплатить; она находилась в столь непростых условиях, что не смогла сподвигнуть его на… Быть может, она излучала такую мощную ауру трезвости, целомудрия и воздержания, что убедила его в том… в том, что порядочный мужчина не должен обрекать возлюбленную на страдания перед уходом на верную смерть… Как будто он ухлестывает за каждой юбкой, как кобель… «И откуда я только знаю такие слова?» – подумалось ей…

Казалось, ряды грязных домов проносились мимо нее под лучами слабого августовского солнца. Когда задумываешься, время пролетает быстрее; и, заметив на углу улицы магазин канцелярских товаров, следующим ты видишь лишь ящики с луком, стоящие у магазина на углу другой улицы, а что было между ними – вовсе не помнишь.

Она шла по северной стороне Кенсингтонских садов; несчастные магазины остались позади… В фальшивой стране с фальшивыми лужайками, фальшивыми аллеями, фальшивыми фонтанами. С фальшивыми людьми, идущими своей дорогой по фальшивой траве. Или нет! Фальшивый – не то слово. Обособленный? «Пастеризованный» – вот, точно! Как мертвое молоко. Лишенное витаминов…

Если пешей прогулкой ей удалось сэкономить несколько монет, то тогда точно придется сунуть приличную горсть монет в руку хитрого – или жалостливого – кэбмена после того, как он поможет ей довести брата до дверей их лачуги. Эдвард упьется вусмерть. У нее было пятнадцать шиллингов на кэб… Если она даст кэбману на несколько монет больше, это будет слишком щедро… Что за денек предстоит! Бывают такие дни, в которых умещается целая жизнь!

Она умрет, но не даст Титженсу заплатить за кэб!

Почему? Однажды кэбмен отказался брать с них плату за то, что довез их до Чизика, и ее это нисколько не обидело. Она все же ему заплатила, но это ее не обидело! Сентиментальный кэбмен, тронутый видом хорошенькой сестры – а может, он и не поверил, что сестра, – и ее беспомощного братца‑матроса! Титженс тоже был сентиментальным… В чем же разница!.. И потом! Мама спит крепко, как мертвец, брат вусмерть пьян. Одни ранним утром! Он не сможет ей отказать! Темнота, подушки! Она красиво разложила их по дивану, помнится. Причем сама того не замечая! Полумрак! Крепкий сон, сильнейшее опьянение!.. Ужасно!.. Отвратительный план! План, достойный Илинга… После его выполнения она тоже станет «начинкой для кладбищ»… Ну а кто она еще, Валентайн Уонноп? Да, она дочь своего отца. И своей матери. Да! Но сама по себе… Пустое место, ничтожество!

Из Адмиралтейства передавали радиограммы… Но ее брат был дома или продолжал пить и говорить всякую чушь. В любом случае, прерывистые вспышки сигналов над морями в тот момент ни капли его не интересовали… Автобус промчался мимо, чуть не задев Валентайн, пока она спешила перейти перекресток… Что ж, так было бы даже лучше… Но не хватило смелости!

Она всматривалась в длинные списки погибших под маленькой зеленой крышей – такие еще прибивают над скворечниками. Ее сердце остановилось! Дыхание перехватило! Она сходила с ума. Она гибла… Сколько смертей! И не только… Ожидание надвигающейся смерти, размышления о расставании с жизнью! Вот ты есть, а вот тебя уже нет! Каково это? О боже, она знала… Она стояла и думала о расставании с… Вот он есть, а вот… Дыхание снова перехватило… Ведь он, возможно, не вернется…

Он тут же возник на фоне грязных каменных зданий. Она подбежала к нему и что‑то запальчиво воскликнула. Все эти смерти – включая его собственную, – ведь он за них в ответе!.. У него, очевидно, есть брат, и он тоже в ответе! Более смуглый!.. Но он! Он! Он! Он! Абсолютно спокоен, смотрит ей прямо в глаза… Это невозможно. Holde Lippen: klare Augen: heller Sinn …[54] О, твердость духа слегка поколеблена! А губы? Без сомнений, прелестны. Но нельзя же так смотреть, когда…

Она крепко сжала его руку, в эту секунду он принадлежал ей – больше, чем смуглому брату в штатском! Она хотела его спросить! Если бы он ответил: «Да, я такой человек!», она сказала бы ему: «Тогда я хочу стать вашей любовницей! Если у них получилось, то чем же я хуже? Я должна забеременеть! Тоже!» Она страстно желала ребенка. Ей столько всего хотелось ему высказать – казалось, каменные здания вокруг не выдержат напора ее слов и порушатся, если она не сдержится… Она представила, как перестает сопротивляться, как отдается его рукам…

Его взгляд блуждал по карнизам каменных зданий. Она вновь стала Валентайн Уонноп – от него не требовалось никаких слов. Слова звучали, но его невиновность была и без них очевидна, а любовь – и без них крепка. С таким же успехом он мог бы декламировать названия железнодорожных станций. Его глаза, спокойное лицо, расслабленные плечи – все это оправдывало его. И лучшее признание в любви, которое он ей когда‑либо делал и на какое вообще был способен, прозвучало ровно тогда, когда он резко и гневно произнес что‑то вроде:

– Нет, конечно. Я‑то думал, вы знаете меня лучше. – Эта тема явно была ему неприятна, как назойливая муха. Слава богу, он ее почти не слушал!

Она вновь стала Валентайн Уонноп, а зяблики в солнечных лучах запели: «Фьють! Фьють!» Бутоны высоких цветов задевали ее за юбку. Тело ее было стройным, стройными были и ее мысли… Но оставался вопрос, верна ли ему Сильвия Титженс… Правильнее сказать, достойная ли она пара ему. Ее мысли очистились, словно вода после кипячения… «К вечеру успокоились воды»[55]. Ерунда. Солнце ослепительно сияло, а у Титженса был замечательный брат! И он мог спасти Кристофера… Транспорт! Какое обнадеживающее слово! Ее наполнило теплое чувство. Рядом шагал брат Кристофера, второй из лучших мужчин на свете! Казалось, она сравнивала две детали одного механизма и не находила существенных различий. Вот только то был не механизм! Она была благодарна Марку за все то, что он сделал, но благодарность Титженсу – безотносительно его заслуг – была еще сильнее.

Провидение подчас невероятно благосклонно к человеку! Поднимаясь по ступенькам, она все слышала спасительное слово «транспорт». «Мы, – сказал Марк, имея в виду себя и Валентайн, отчего у нее возникло теплое семейное чувство, – устроим Кристофера в транспорт»… Милостью Божьей только фронтовую службу в транспорте она себе и представляла. У их горничной, которая не умела ни читать, ни писать, был сын, сержант британской армии. «Ура! – писал он матери. – Я заболел, но меня все равно рекомендовали к получению награды за воинские заслуги и ставят младшим унтер‑офицером на Первую линию транспорта для отдыха, а это самая безопасная работа на всем треклятом фронте!» Валентайн пришлось читать это письмо в буфетной, среди черных тараканов. И вслух! Ей это чтение было ненавистно, как и любое чтение о деталях фронтовой жизни. Но нужно было помочь неграмотной женщине. Ей пришлось читать. И теперь она благодарила за это Бога. Сержант прямыми, искренними словами, чтобы успокоить мать, описал свою повседневную работу, подробно рассказал о лошадях и надзоре за стойлами. «Кстати, – писал он, – наш командир – рыболов‑фанатик. Где бы мы ни устроили стоянку, он тут же расчищает себе местечко в траве и огораживает его колышками, и ох как не поздоровится тому, кто на это место наступит!» На этом огороженном участке их командир с целый час тренировался забрасывать удочки, чтобы ловить лосося и семгу. «Можешь себе представить, какая это щадящая работа!»

Валентайн Уонноп села на жесткую скамейку и прислонилась спиной к стене – честная представительница среднего класса или, возможно, верхов среднего класса, ибо Уоннопы хоть и обеднели, но принадлежали к древнему роду! Вокруг бушевал нескончаемый людской поток. Она увидела двух швейцаров: один был любезный, второй – строгий, они стояли за стойкой неподалеку; а с другой стороны сидел ее смуглый «деверь» с выпученными глазами; в робких попытках ее успокоить он живо жестикулировал и подносил ручку зонтика чуть ли не к самому рту, будто ручка была сделана из сахара и ему очень хотелось ее попробовать. Тогда она не понимала, с какой стати он ее утешает, но знала, что скоро он ей все объяснит.

Ибо именно в этот момент она задумалась о любопытной детали – почти математической симметрии. Она, англичанка, представительница среднего класса, чья мать располагала приличным достатком, в синей одежде, в шляпке с широкими полями, в черном шелковом галстуке, без единой посторонней мысли в голове. И рядом с мужчиной, который любит ее кристально чистой любовью. Не десять, не пять минут назад она… Она даже не могла припомнить, какой она была! А он, он, определенно… Нет, нельзя думать о нем плохо… Он был, словно дикий жеребец! И если теперь он подаст ей знак, пусть даже едва заметным движением руки, она отдастся ему.

Это была неожиданная удача – и все же абсурдная. Как диковинная машина для предсказания погоды: палка, на одном конце которой закреплена фигура старика, а на другом – старухи… Старик предсказывал скорый дождь, а старуха… Да, именно так! У нее не хватило времени додумать это сравнение. Но все было в точности так же… В дождливую погоду весь мир меняется. Темнеет!.. Та нить, что держала их, ослабела!.. ослабела!.. Но они всегда оставались на противоположных концах палки, ни разу не встретившись!

Марк тем временем говорил – несколько неразборчиво, так как мешала ручка зонтика:

– Тогда мы будем ежегодно выплачивать вашей матери пять сотен фунтов…

Она поразилась – хотя и не без облегчения – тому, как мало это ее удивило. Это было ожидаемо, несмотря на то что прошло уже много времени. Мистер Титженс‑старший, человек великодушный, дал это обещание несколько лет назад. Миссис Уонноп, женщина благородная, работала на износ, формулируя политические взгляды мистера Титженса‑старшего на страницах его газеты. И он должен был отплатить ей за это добром. И отплачивал. Не по‑королевски, но вполне достойно, как и подобает джентльмену.

Марк Титженс склонился вперед, держа в руке кусок бумаги. Коридорный подошел к нему и спросил:

– Мистер Рикардо?

– Нет! Он ушел! – ответил Марк, а потом продолжил, обращаясь к девушке: – Ваш брат… Временно в увольнении. Но этих денег ему хватит на то, чтобы купить врачебную практику, и неплохую! Когда он станет хирургом.

Тут он замолчал, уставившись на нее своим ипохондрическим взглядом, покусывая ручку зонтика, он все же страшно нервничал.

– Теперь вы! – сказал он. – Две‑три сотни. В год, разумеется! Капитал будет всецело вашим… – На мгновение он замолчал. – Но, предупреждаю! Кристоферу это не понравится. Он на меня обижен. Но я не пожалел бы для вас… о, никаких денег! – Он сделал рукой жест, показывая какую‑то запредельную цифру. – Я знаю, это вы держите его на плаву, – проговорил он. – Единственный человек, кому это удается! – А потом добавил: – Бедняжка!

– Он обижен на вас? – повторила она. – Но почему?

– Ну, из‑за всех этих сплетен, – уклончиво ответил он. – Разумеется, лживых.

– Люди нашептывают что‑то против вас? Ему? – уточнила Валентайн. – Возможно, это из‑за того, что возникла задержка с разделом имущества…

– О нет, – проговорил он. – По правде сказать, в точности до наоборот.

– Значит, люди сплетничают… обо мне. И о нем! – воскликнула она.

– О, заклинаю, – вскричал он, – умоляю вас, поверьте, что я верю… вам! Мисс Уонноп! – И он добавил с чувством: – Чиста, как роса, сияющая в ослепительно золотом сосуде… – Его глаза выпучились, словно у задыхающейся рыбы. – Умоляю вас, не переживайте особо… – он заерзал, поправляя узкий воротник, – из‑за его жены! Она… не пара… для него! Она нежно его любит. Но она ему не пара… – Он едва сдерживал слезы. – Вы – единственная… – проговорил он. – Я знаю…

Ей в голову вдруг пришло, что она слишком много времени теряет в этом Salle des Pas Perdus ![56] Придется ехать домой на поезде! Пять пенсов! Но какая теперь разница. Ее мать отныне будет получать по пять сотен фунтов в год… Это в двести сорок раз больше…

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 17 18 192021 22 Следующая ⇒