ЧАСТЬ ВТОРАЯ 8 страница

— Открыть огонь по пулемету противника! Где ваша готовность к бою?

За метелью ничего не видно, пушки занесло. Их откапывают, а они через пять минут снова исчезают под белой пеленой. Я все это вижу из заваленного снегом окопа, а встать не могу, окоченела. Вижу, бойцы очистили орудие, пытаются открыть замок, а он не открывается, его заело.

— Где командир взвода? Сейчас же позвать сюда.

Я выхожу из окопа, а у самой зуб на зуб не попадает.

Подошла и докладываю:

— Товарищ генерал, командир первого взвода гвардии лейтенант Сычева по вашему приказанию прибыла.

— Ах ты, чертова баба, — а сам смеется, — ты что орудия заморозила? Орудия всегда, в любую погоду должны быть готовы к бою.

Долго я стояла навытяжку перед генералом, слушая его выговор. В заключение он сказал:

— Разболтались вы тут, как я посмотрю. Вот завтра к вам придет командовать дивизионом майор Трощилов, он вам задаст!

Генерал часто появлялся там, где его не ждали. Расспросив об обстановке, о людях моего взвода, о наличии боеприпасов, подбодрив нас, Бочков уехал.

Эта ночь выдалась на редкость спокойной, мы отдыхали. Сидя в своем окопчике, я думала о том, что завтра нами будет командовать майор Трощилов. Неожиданно для себя почувствовала, что меня взволновало это известие. Вспомнила, как он протянул мне руку, а я не подала ему своей, в мыслях всплыла смущенная, добродушная улыбка майора.

...Выдержав большие бои, мы через несколько дней соединились с передовым отрядом войск 3-го Украинского фронта. Подразделения облетела радостная весть. Будапештская группировка противника разбита, город пал, а окруженные фашисты взяты в плен.

Мы снялись со своих позиций и двинулись вперед, преследуя мелкие разрозненные группы гитлеровцев, удиравших на запад.

Дивизия готовилась к новому наступлению. Все было приведено в движение. Командир дивизиона майор Трощилов приказал поставить пушки моего взвода на высоту, против которой у противника были пулеметные гнезда. На машинах подвезти туда орудия не было никакой возможности, на руках тоже не подкатить. Приходилось на протяжении трех километров расчищать путь от слежавшегося весеннего снега.

Я направилась в штаб к командиру дивизиона.

— Разрешите поставить пушки в другое место, где не нужно расчищать дорогу. Такое место я нашла.

— Товарищ лейтенант, прошу своих предложений сейчас не вносить. Они мне не требуются. Вы получили приказ — потрудитесь выполнить его.

Говорить мне больше было нечего.

— Ну, что? — спросили меня офицеры на батарее.

— Да что, и разговаривать не дает. Приказано выполнять.

— Майор, наверное, помнит, как вы когда-то обидели его.

— Не замечаю этого, — сказала я.

Требовательность нового командира дивизиона вначале не особенно нравилась нам. Но мы знали, что у майора большой боевой опыт, он умеет сам, когда надо, встать за орудие и стрелять по фашистским танкам. Его волевой, решительный характер в дивизионе почувствовали с первого дня.

Всю ночь мы работали. Большую помощь нам оказали чехи ближнего селения. К утру установили орудия, окопались. На следующий день наши части перешли в наступление. Я убедилась, что майор Трощилов был прав, поставив именно здесь пушки. Мы быстро подавили огонь вражеских пулеметов и дали возможность пехотинцам почти без потерь выбить гитлеровцев из насиженных гнезд.

Сбросив врага с гор, мы двинулись вдоль границы Чехословакии и дошли до Австрии.

Мелкие стычки с противником были обыденным явлением. То же случилось и сегодня. Не успели мы приехать в небольшой австрийский пограничный городок, как увидели, что с западной стороны в город движется колонна вражеских машин с солдатами и пушками на прицепе. Машины мчались по извивающейся горной дороге и то скрывались за поворотами, то снова появлялись. Противник, очевидно, гнал запоздавшие подкрепления своим потрепанным частям.

Мы открыли огонь. После третьего выстрела от первой машины остались только колеса. Вторая машина наскочила на переднюю и покатилась под откос вместе с автоматчиками и пушкой. У меня в ушах звенело от стрельбы: я, став за наводку, так увлеклась, что при выстрелах не отклонялась от панорамы орудия. Бой приобретал нежелательный для нас оборот. Неравенство сил было очевидным. Но фашисты, не знавшие наших сил, начали разворачивать машины и вскоре скрылись в западном направлении.

Спустились сумерки. Мы получили приказ: дать людям в эту ночь отдохнуть и высушить одежду.

Дома были пусты, но еще сохранили признаки недавнего присутствия хозяев. Кое-где ярко горели печи, были раскрыты постели, на столе стоял недоеденный ужин. Население, напуганное гитлеровской пропагандой, распространявшей небылицы о Красной Армии, пряталось в бункерах.

Мы заняли ближний от наших огневых позиций дом. В сараях кричали от голода коровы и овцы, в свинарниках пищали изголодавшиеся свиньи, а хозяева, несмотря на все наши уговоры, не хотели выходить из своих убежищ.

Когда Осипчук спросил выглянувшую из подвала женщину, почему она боится нас, та ответила: «Мы ведь немцы».

— Ну и что же, мы уничтожаем только фашистов, от которых хотим освободить и немецкий народ.

Женщина не поверила ему. Пришлось нашим бойцам накормить и напоить ни в чем не повинную скотину.

Старшина и повар готовили ужин. Бойцы, затопив печи, стали сушиться, а некоторые легли спать. Я увидела в кладовой много муки, масла, яиц и решила побаловать своих солдат. Закатала рукава гимнастерки, надела халат, висевший на вешалке, и начала по старой памяти месить тесто, взяв в помощь двух бойцов. Вскоре мы пили кофе с домашним печеньем.

В дверь заглянул мальчик и удивленными голубыми глазами обвел сидящих. Его взгляд остановился на печенье, видимо в подвале он проголодался.

Осипчук, хорошо знавший немецкий язык, позвал ребенка и протянул ему печенье.

После сытного ужина бойцы заснули как убитые. Бодрствовали только часовые да дежурный офицер на батарее.

Мы вступили снова на чехословацкую землю.

Первый крупный город, в который мы въехали, был заполнен нарядными толпами. Лица людей сверкали счастливыми улыбками, вокруг царило торжественное веселье. С балконов белых высоких домов произносились приветственные речи в честь Красной Армии — армии-освободительницы, в честь великого Сталина. Все в этом городе казалось близким и родным. Люди на чистых широких улицах останавливали машины и целовали наших бойцов, восклицая:

— Братья наши, спасители!

Колонна остановилась на площади. Нас окружили жители. Женщины вынесли бойцам угощение: свежие торты, печенье, колбасы.

И вдруг перед нашими глазами пролетели две гранаты, брошенные откуда-то с чердака в толпу. Произошел оглушительный взрыв. Начальник штаба дивизиона Фридман и командир батареи Бородин с бойцами бросились в дом. Я тоже схватила автомат и побежала за ними. Бойцы прикладами разбили тонкую дверь и полезли на чердак. Через маленькое слуховое окошко проникал тусклый свет. Все кинулись через него на крышу. Одна я осталась на чердаке. Присмотревшись в полутьме, увидела, что за дымоходом кто-то прячется. У меня по спине пробежал холодок.

— А ну, вылезай! — крикнула я и навела автомат на неизвестного, а сама прислонилась к стенке, чтобы защитить себя сзади.

Из-за трубы вышел здоровенный рыжий немец с нашивками обер-лейтенанта.

— Хенде хох! — крикнула я.

Он поднял руки, а сам исподлобья смотрит зверем. На чердак вошел еще один наш боец, и мы вывели фашиста на улицу.

Увидев гитлеровца, люди бросились к нему. Народ требовал немедленного расстрела бандита.

— Нельзя. Будем судить по закону как военного преступника, — объяснил Осипчук.

На крыше были пойманы еще трое фашистов. Всех их отправили по назначению.

Оказав необходимую помощь раненым, мы снова двинулись в путь.

Радостно встречали нас в городах и селах Чехословакии. Девушки и женщины старались угостить, чем только могли, старики потихоньку утирали слезы радости, целовали наших солдат и офицеров. Щелкали сотни фотоаппаратов. Вверх летели шапки, платки, косынки.

— Слава победителям! Слава советскому народу! Слава великому полководцу Сталину! — неслось по улицам.

Тут и там возникали летучие митинги, ораторы произносили торжественные речи и призывали чешский и словацкий народы к нерушимой дружбе с народами Советского Союза.

Трудно было проехать по улицам. Нас обступали горожане. Однажды я почувствовала, что отрываюсь от земли и лечу вверх. Меня стали подбрасывать на руках и кричать:

— Слава советским женщинам! Слава женщинам - воинам!

Был дождливый март. Шли бои на подступах к городу Банска Бистрица. Вечером нас вызвали в штаб дивизиона и приказали поставить пушки на прямую наводку в боевых порядках пехоты. Ожидалась вражеская контратака.

Возвратившись на огневую, я подошла к крепко спавшим бойцам и осветила их фонариком. Пользуясь затишьем, они лежали по двое в окопе, завернувшись в шинели. Подумалось: «Когда же эти люди будут спать в постелях, ведь четыре года так живут». Мне жаль было поднимать их. «Пусть поспят, пока вернусь», — решила я.

Лейтенант Анаденко и я пошли на рекогносцировку местности. С трудом поднялись на высотку. В лицо бил холодный порывистый ветер с дождем. Противник обстреливал наш передний край из шестиствольных минометов. Гитлеровцы находились близко, иногда порывы ветра доносили к нам их голоса.

Вернувшись обратно, разбудила бойцов. Через несколько минут, используя шум дождя и ветра, дувшего со стороны противника, мы потащили на руках пушки, временами подкладывая под колеса камни, чтобы передохнуть.

К утру окопались. Мой наблюдательный пункт находился недалеко от взвода. Около меня за аппаратом сидела Галя и, улыбаясь, рассказывала, как в эту ночь она тянула связь через речку и в липкой грязи потеряла сапог.

— Моего номера сапог нет. Мне надо тридцать шестой, а выдали сороковой. Вот он и сполз с ноги,— говорила она.

Наш разговор прервал боец, наблюдавший через стереотрубу за противником. Он сообщил, что показалась фашистская пехота. В бинокль увидела серые фигурки, а за ними из-за бугра выползающие танки, которые на ходу вели беспорядочный огонь из пушек и пулеметов.

— Галя, сообщи командиру батареи: фашисты атакуют высоту.

Девушка стала настойчиво кричать в трубку:

— «Киев», «Киев», вызывает «Орел».

— Двенадцать танков, — доложил наблюдатель.

— Ничего, пусть подойдут ближе, — ответила я.

Вражеские танки шли развернутым строем, высматривая объекты для нападения.

Последовали залпы наших пушек. Я видела, как слаженно и четко работал расчет старшего сержанта Денисенко. Наводчики Юркевич и Осипчук зорко следили за бронированными машинами и совершенно неожиданно для врагов стали посылать снаряд за снарядом. Один танк уже пылал. Фашистские машины замедлили ход, открыли ответный огонь в нашу сторону. Над головой свистели осколки и пули.

Вот танки с новой силой понеслись вперед и ворвались в расположение нашей пехоты. Мы стреляли с самой близкой дистанции. Врезалось в память напряженное, раскрасневшееся лицо Осипчука и его с разбитым стеклом пенсне, через которое он всматривался в панораму. Танки приблизились к нашим позициям. Один из них развернул башню в сторону Осипчука. Тот не успел навести орудие: недалеко от него разорвался снаряд, и лучший наш наводчик Осипчук схватился за грудь и замертво упал на станину.

— Ах вы, гады, — со злобой сказал Денисенко и, подскочив к панораме орудия, скомандовал: — Заряжай!

Последовал выстрел. Из танка показался дымок и пламя. Завязалась ожесточенная дуэль между танками и пушками. Прямым попаданием снаряды разворачивали броню, рвали гусеницы. Некоторые подбитые танки в ожесточении вертелись на месте, пытаясь выйти из боя.

Я смотрела на убитого Осипчука, едва сдерживая слезы.

На батарею пришел майор Трощилов. Увидев лежащее под кустом тело Осипчука, он снял шапку, отдав последнюю почесть погибшему товарищу. Потом, сжав кулаки, подошел к телефону и приказал:

— Галя, вызовите к аппаратам командиров батарей.

Галя стала кричать в трубку:

— «Дон», «Дон», вызывает «Орел».

— «Волга», «Волга», вызывает «Орел».

Связавшись с батареями, девушка передала майору трубку.

— Через несколько минут будет залп «Катюш», это сигнал к открытию огня по засеченным огневым точкам противника, — предупредил командиров батарей Трощилов.

Не успел он договорить, как заиграли «Катюши».

Наши пушки открыли ураганный огонь.

Артиллерийская канонада продолжалась около двадцати минут. Патом из окопов стали выскакивать гвардейцы-пехотинцы. С криком «ура» они бросились вперед и смяли гитлеровских вояк, удиравших восвояси. На плечах отступающего противника наши части ворвались в город Банска Бистрица и закрепились на его западных окраинах.

Спустилась ночь. Пошел дождь, бой утих. Вся промокшая, сидела я в окопе, застланном ветками, и дрожала. Прижавшись к мокрой стене и засунув руки в рукава, уткнула нос в поднятый воротник шинели, стараясь хотя бы немного согреться. Слышу меня кто-то зовет:

— Товарищ лейтенант, вам письмо.

Я подняла голову и увидела нашего почтальона. Несказанно обрадовалась, думая, что письмо от родных. Но оказалось, что оно от Жернева.

Григорий писал, что он живет около Москвы, служит в инженерных частях. Его назначили начальником отряда по разминированию полей и ликвидации неразорвавшихся снарядов. Он спрашивал о моем здоровье и выражал надежду, что после войны мы снова будем жить вместе, если и я останусь жива.

Но письмо его заканчивалось так:

«А впрочем, не знаю, сможем ли мы с тобой наладить семейную жизнь после того, как ты была в армии и носила серую шинель. Не нравятся мне женщины в серых шинелях».

Мне стало очень обидно. Я окончательно убедилась, что Жернев чужой мне человек.

Я написала ему:

«Ты возмутительно говоришь о женщинах, которые вместе с отцами и братьями борются против фашистских захватчиков. Какую огромную пользу приносят они родине! Если бы ты был больше на фронте, ты бы увидел их на передовой, в санбатах, в продовольственных отделах, ты бы увидел женщин— регулировщиц, летчиц, артиллеристок, зенитчиц. Всмотрись — и вытянись перед ними по команде «смирно».

За эти четыре года я прошла тяжелый боевой путь от рядового бойца до лейтенанта, командира взвода противотанковых пушек. На этом пути я видела женщин, которые, подпав под иго немецко-фашистской оккупации, уходили в подполье, в партизанские отряды. Я видела женщин в серых шинелях, которые спасали раненых из охваченных пламенем вагонов, женщин, стоявших у панорам орудий. Я видела женщин в серых шинелях, которые мужественно переносили все тяготы и лишения войны. Многие из них погибли смертью героев. После всего пережитого на войне моя голова покрылась сединой. Стыдись же своих слов.

Я давно решила, что жить с тобой не смогу, ты стал совсем для меня чужим».

В конце апреля, прорвав неприятельскую оборону под городом Брно, наши войска устремились вперед, настигая отступающих гитлеровцев. Воины дивизии, воодушевленные победами Красной Армии под Берлином, не давали врагу ни одного дня передышки. Вместе с чехословацкими партизанами они срывали его попытки сопротивляться, не давали возможности грабить и уничтожать народное достояние.

Однажды мы везли свои пушки на западную окраину села, только что освобожденного от оккупантов. Противник пытался продолжать сопротивление, делая артиллерийские налеты.

Офицеров дивизиона вызвали в штаб на совещание. Мы должны были познакомиться с новым приказом командования. Говорили, что на совещании будет представитель штаба армии. Не успела я переступить порог аккуратного чешского домика, в котором размещался штаб дивизиона, как начался ожесточенный массированный налет тяжелой артиллерии противника. Я с офицерами поспешила войти в домик. Снаряды рвались близко. Вдруг все загремело, меня отбросило в угол кухни. Дым и пыль застлали глаза.

Волной вырвало дверь в другую комнату, и сквозь проем я увидела ясное голубое небо.

— Там же были командир дивизиона и еще один майор, — услышала я чей-то возглас рядом.

Кругом слышались крики и стоны. Я поднялась и хотела выбежать во двор вместе со всеми, но камни и штукатурка, упавшие с потолка, ударили меня по спине, и я упала. Мимо меня пробежал кто-то из разрушенной комнаты и выскочил во двор. Между разрывами вражеских снарядов я ясно услышала протяжный стон, он доходил из разрушенной комнаты. Забыв о себе, бросилась туда. Из-под груды камней и балок увидела торчащие сапоги.

Вбежал связной командира дивизиона, и мы молча начали разбирать развалины. Через несколько минут томительного молчания и лихорадочной работы мы увидели лежащего без сознания, окровавленного майора Трощилова. Вытащили его в кухню, хотели переждать налет, но обстрел не утихал.

Снаряды рвались во дворе, сыпавшаяся штукатурка больно била по голове и телу. Связной выбежал во двор, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но сам был ранен.

Видя, что дом в любой момент может обвалиться, я напрягла все свои силы и, взвалив на спину грузное безжизненное тело майора, потащила его через двор в бункер. Внезапно снова раздался оглушительный взрыв. Меня чем-то очень сильно ударило по ногам, и я упала под тяжестью своей ноши. Подбежали сидевшие в бункере бойцы и подобрали нас.

В бункере врач дивизиона сделал нам перевязки. Майор был без сознания, его лицо заливала кровь, у меня была разбита нога.

Когда нас грузили на машину, чтобы везти во фронтовой госпиталь, я увидела, что от домика, где помещался штаб дивизиона, осталась только груда развалин.

Прошло несколько дней. Забинтованная нога еще болела, трудно было ступить на нее, но, достав костыли, я первая навестила майора Трощилова. Он удивился, когда увидел меня в госпитале.

— А вы почему здесь? — спросил он заикаясь. — Когда вас ранило?

— Тогда же, когда и вас. У меня ушиб голени.

Вскоре приехал навестить майора врач дивизиона.

Он рассказал ему все, что было связано с историей его ранения.

— Так что это значит? — спросил майор, когда я зашла к нему как-то утром. — Вы меня уже вторично спасли от смерти?

— Это мой долг. Надо же выручать боевых товарищей.

— И мне ничего не захотели сказать?

Я перевела разговор.

— Вашего связного ранило тогда же, во дворе, он лежит здесь, в госпитале.

— Да. Проведайте, пожалуйста, его сегодня же и передайте мой привет, — попросил Трощилов.

Майор больше ни о чем меня не спрашивал, лежал задумавшись. Его брови, видневшиеся из-под бинта, нахмурились, глаза были влажными. Я простилась и ушла к связному.

Вечером в мою палату пришла сестра и сказала:

— Чем вы сегодня расстроили майора? Ему стало хуже. Отказывается от еды, жалуется на головную боль. И все молчит, не отвечает на вопросы.

— Не знаю, в чем дело.

Я хотела пройти к майору, но сестра меня остановила.

— Пусть заснет.

Наутро она снова пришла и сказала, что майор всю ночь не спал.

— Лежит с открытыми глазами и о чем-то думает.

К обеду я пошла проведать его. Увидев меня, он обрадовался. Я придвинула стул к его койке и села.

— Как спали, Тамара? — улыбаясь, спросил он и добавил: — Здесь ведь подчиненных нет, и, значит, можно называть вас по имени?

— Вы, кажется, плохо спали, — проговорила я, чтобы не отвечать на вопрос.

— Да, я не спал, — серьезно сказал он.

— Почему?

— Потому, что много думал.

— О чем же вы думали?

— О вас, — произнес майор и замолчал.

Мне стало очень неловко и вместе с тем приятно. Наступило то удивительное молчание, в минуты которого многое рождается в душе.

В этот вечер я долго сидела у постели Трощилова, рассказывая ему о своей жизни. Рассказала о муже, о боях, в которых участвовала. Он очень внимательно слушал меня.

Впервые за четыре года я изливала свою душу.

Мой рассказ закончила тем, что показала ему последнее письмо Жернева. Майор с возмущением прочитал его.

— Я сам свидетель вашей жизни в армии, и ни о чем другом не мечтаю сейчас, как иметь такого друга.

Этот разговор был началом больших перемен в моей жизни...

Был яркий солнечный день, когда мы возвращались в часть. Машина мчалась по гладкому асфальту шоссе. Весенний ветер бил в лицо, трепал волосы. Вокруг все зеленело, радовалось весне. Радостно было и на душе. Сводки Совинформбюро говорили о наших грандиозных победах. Чувствовалось, что война подходит к концу, и это вселяло в каждого бодрость и особенную жажду жизни.

В части я снова заняла свое мест. Шли мелкие скоротечные бои и почти каждодневные стычки с противником. По дорогам в тыл направлялись вереницы пленных. На запад удирали самые отъявленные головорезы. Мы неотступно преследовали отступающего противника.

2 мая радио принесло долгожданную весть — пал Берлин, пала столица фашистской Германии.

Приближался час полной победы над врагом.

И вот, наконец, наступило это незабываемое утро. Подъезжая к небольшому городу под Прагой, мы еще издали увидели тысячи ракет, взлетавших над городом. На улицах чехи обступили наши машины, целовали бойцов.

— Конец войне! — проносилось эхом по площади.

— Конец войне! Победа! — кричали бойцы.

Цветы, смех, слезы радости, поздравления. Все словно помолодели, похорошели.

В это утро особенно чувствовалось, как долго люди ждали часа, когда можно будет сказать:

— Конец войне!

Я оглянулась вокруг. Наши бойцы обнимались, целовались, подбегали к своим командирам и с криками: «качать!» подбрасывали их в воздух. Мои бойцы крепко жали мне руку и поздравляли с победой. Подъехала машина командира дивизиона майора Трощилова. Его обступили. К майору подходили офицеры и целовались. Я стояла в стороне и наблюдала. Трощилов направился ко мне.

— Давайте поцелуемся, лейтенант, — сказал он. — Я вам жизнью обязан и хочу вас поблагодарить. — И он на глазах у всех поцеловал меня два раза. Я покраснела, но никто не обратил на нас внимания.

Через два дня мы были снова в походе. Нас послали на уничтожение гитлеровских группировок, которые еще чинили сопротивление и с боями уходили на запад. Один плененный нами немецкий офицер на вопрос: «Какой смысл вам теперь обороняться, когда закончилась война?», ответил: «Мы хотим добраться до американцев, там у нас найдутся покровители».

Восемь дней мы еще уничтожали остатки гитлеровцев. Покончив с ними, вернулись в город под Прагой, в котором праздновали победу.

Воцарилась тишина. Первое время не верилось, что эту тишину не нарушат больше разрывы бомб, гул орудий и скрежет танков.

Меня вместе с другими офицерами направили отдыхать в санаторий на озере Балатон.

Там я встретила Аню. На ее груди блестели орден Отечественной войны и орден Славы. Часто она рассказывала о сержанте Кучерявом. Видно было, что она все еще переживает его смерть.

В эти спокойные, счастливые дни особенно жаль было погибших товарищей, которые не дожили до победы.

С новой партией отдыхающих в санаторий приехал майор Трощилов.

В этот вечер мне захотелось красиво одеться. Вынула купленные недавно туфли, нарядное платье, надела и долго стояла перед зеркалом, не решаясь выйти в таком виде. Не знала, куда деть руки, смущали туфли на высоких каблуках.

Решившись, наконец, я вошла в зал, где звучала музыка. Казалось, что я иду строевым шагом и так неуклюжа, что все обратили на меня внимание. Лицо пылало от смущения. Подошел майор Трощилов, пригласил танцевать. Улыбаясь, наклонился ко мне и тихо сказал:

— Вам очень идет это платье...

Мое смущение сразу исчезло. В этот вечер мы долго веселились. Я думала: как все чудесно, как хочется жить!

Война отгремела, много было пережито на фронтовых дорогах. Но если над родиной сгустятся грозовые тучи, я готова, как и все советские женщины, снова пройти эти дороги.

Симферополь 1951 г.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 20 21 22 232425 Следующая ⇒