![]()
|
|||||||
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 5 страница— Пожалуй, ты права. Ну, отгуляю, тогда будет видно. Пиши родным, поеду пока к твоим. На следующий день я дала ему письмо к отцу, и он поехал в Сталинири. Вскоре я получила от Вани письмо. «Очень хорошо меня встретили твои старики, — писал он. — Я не чувствую себя на чужбине, такой заботой меня окружили твои отец и мать. Обо мне хлопочет даже маленькая Лорочка. Каждое утро она приносит кружку молока к моей постели и говорит: «Дядя Ваня, пей молоко, выздоравливай». Мы часто ходим с твоей дочкой гулять в горы. Поправляйся, Тамара, и приезжай, отдохнем вместе». Прочитав это письмо, я стала проситься у врача в отпуск, но мне не разрешили. — У вас не заживает остемиэлит, — сказал врач-ординатор. Я написала об этом домой. Было солнечное весеннее утро, когда вошла палатная сестра и сказала: — Сычева, наденьте халат и выйдите в коридор. Я решила, что приехал Ваня, так как срок его отпуска кончался. Но в коридоре увидела не только его, но и маму с Лорочкой. Этот радостный день показался мне очень коротким. К вечеру мама и дочка уехали обратно. Через несколько дней старший сержант Балатов был зачислен в авиационное училище. Придя ко мне в госпиталь проститься, он сказал: — Тяжело расставаться, но я тоже хочу быть офицером, как и ты. Поеду учиться. Хочу стать летчиком. — Желаю тебе счастья, Ваня. После его отъезда я стала скучать, мне было тяжело в госпитальных стенах. Наша палата всегда с нетерпением ждала сводок Совинформбюро. Репродуктор висел в коридоре, и к половине двенадцатого ночи все замирали. Мы открывали дверь и с волнением вслушивались в слова диктора. По сводкам я знала, что наша часть форсировала реку Прут и стремительно продвигается на запад. Однажды к нам пришли шефы с завода и среди них была Юлия. Встреча была неожиданной и радостной. Юлия рассказала, что их завод ежемесячно перевыполняет план. — Сейчас я работаю начальником смены, — сообщила она. — А я младший лейтенант, командир огневого взвода,— не упустила случая похвалиться я. Юлия сказала мне, что ее отец тоже был ранен, но уже поправился и снова вернулся на фронт. Несколько раз Юлия приходила с комсомольцами завода в госпиталь. Мы все любовались ею: столько бодрости и энергии было в этой девушке. Она организовала концерт художественной самодеятельности и выступила сама. Как она пела грузинские народные песни! Прошло шесть месяцев со дня моего ранения. В госпитале я поправилась, окрепла, но рана не заживала. Настроение было отвратительное. Досадовала, что так мало воевала и так долго лежу в госпитале. Другие выписываются, а я никак не могу отсюда вырваться. Однажды около меня положили новую соседку по койке. Электрическое освещение в палате тусклое, читать невозможно. Хотела уснуть, но около новенькой сидел парень из другой палаты. Веселый, он все время смеялся. Мы не любили, когда парни приходили к нам, а он околачивался второй день. У меня разболелась голова, и его смех и шутки раздражали. — Товарищ! Нечего за девчатами сутками ухаживать. Вы нас стесняете, — сказала я, и девушки меня поддержали. — Правильно, мы не разрешаем, можете разговаривать в коридоре. Парень и соседка по койке еще громче рассмеялись. — Вы меня не стесняйтесь, девушки, — сказал парень грубоватым тенорком. Эти слова еще больше рассердили нас. Но он продолжал посмеиваться, показывая красивые зубы. — Почему девушки из другой палаты не мешают вам, а я посидел с обеда — и уже помешал. — И он взял с моей тумбочки гребешок и начал расчесывать свой кудрявый чуб. Я возмутилась: — Ну-ка, марш отсюда! — Что случилось? — вмешалась дежурная сестра, услышав крик в палате. — Да вот видите, второй день сидит в нашей палате, мы стесняемся халаты снять, гоним его, а он смеется и не уходит. Дежурная тоже рассмеялась. — Да ведь это девушка — Зина Камышева, сестра Лиды Камышевой, — пояснила она, указывая на мою соседку. Мы были поражены и долго хохотали, слушая рассказ Камышевых о том, что их принимают за брата и сестру. Утром я разговорилась со своей соседкой. Лида Камышева оказалась моей землячкой, она жила в Крыму. Несколько месяцев воевала под Севастополем, участвовала в керченском десанте, была на Малой земле, но тяжелое ранение вывело ее из строя. Лида потеряла руку. О своем увечье она ничего не говорила, но много рассказывала об институте, в котором до войны училась. Она перешла на пятый курс мединститута и мечтала стать хирургом. Сестра ее, Зина, закончила летную школу. Вся семья Камышевых защищала Севастополь. Отец — командир-подводник, Зина — летчик, а Лида — врач, сначала на кораблях, а позже в морской пехоте. — Ни разу не пришлось нам встретиться в Севастополе. Дом был разбит, а мать с двумя детьми эвакуирована, — рассказывала Лида. — Когда я попала в госпиталь, мне сказали: «У нас уже лежит Камышева, летчица». Через несколько минут мы встретились с сестрой. А где отец — так и не знаем. Лида рассказывала о родном Севастополе, о замечательных людях города-героя, о их силе и мужестве. Камышеву часто навещали моряки из других госпиталей, ее однополчане. — Лида — смелая девушка, — говорили они. — Прямо на передовой оказывала помощь раненым. Не один моряк обязан ей жизнью. Меня удивляло, что Лида никогда не говорила о своем увечье, будто это ее нисколько не тревожило. Однажды я имела неосторожность спросить: — Лида, что теперь будешь делать без руки? Подняв брови, она посмотрела на меня. — Как что буду делать? Я смутилась, а она, заметив мое смущение, продолжила: — Эх, Тамара, осталось бы сердце. Работу я себе найду, а в работе найду и счастье. Конечно, хирургом мне уже не быть, — грустно закончила она. Я с Лидой очень подружилась. Присутствие этой девушки скрашивало скучные дни госпитальной жизни.
Ранней весной отец переслал мне письмо родителей мужа. Они были эвакуированы в глубь страны и теперь возвратились домой. Там их ждала большая радость — письмо от Гриши. Они сообщали его адрес: Киевская область, село Вороновка, Тамаре Максимовне Васько, для Жернева. Гриша жив! Трудно передать, что испытала я при этом известии. Схватила письмо и, забыв о больной ноге, затанцевала по палате. — Гриша, мой муж, жив! — кричала я. «Но почему же у него адрес не полевой почты, а какой-то Тамары Максимовны. Наверно, он инвалид, иначе был бы на фронте». Потребовала, чтобы меня немедленно выписали. Врачи отказались это сделать, так как рана еще не совсем зажила. Но после долгих уговоров и просьб, после того как я письменно подтвердила свой отказ продолжать лечение, меня выписали. Я получила новое обмундирование: гимнастерку, суконную синюю юбку и заказанные мною раньше хромовые сапоги. Сапог на раненую ногу натянула с трудом. Купила новые строевые артиллерийские погоны со звездочкой, на рукав пришила эмблему истребителя танков, а на грудь — три полоски ранений. Я знала, что мой муж не терпит ни малейшей небрежности в одежде, сам всегда щеголеват, и мне захотелось прифрантиться. Волосы у меня отросли, и я сделала мальчиковую прическу с чубом. «Может быть, Гриша уже полковник, ведь товарищ его, который до войны тоже был лейтенантом, сейчас полковник». Я представляла себе, как вытянусь перед ним. «А может быть, он командовал партизанским отрядом?» Все эти размышления не давали мне покоя ни днем, ни ночью. Я мечтала об одном — скорее встретиться с мужем. В дороге моя нога распухла и распирала голенище, рана гноилась. Приходилось на станциях делать перевязки. Я ехала на чем придется: то в воинском эшелоне, то в теплушке, то на платформе, то на дрезине. «Какая же это Тамара Максимовна? Вдруг Гриша женился? Нет, не может быть», — успокаивала я себя. «Может быть, Тамара Максимовна — хозяйка квартиры, и через нее Гриша хочет связаться с нами, а его адрес секретный, он работает в тылу врага». Многое мне приходило в голову, но только не то, что было на самом деле. Поезд остановился на маленькой разбитой станции ночью. В комнате дежурного ходики показывали три часа. До Вороновки было несколько километров, но куда пойдешь ночью? Мне не сиделось. Как только забрезжил рассвет, отправилась в деревню. Местность вдоль дороги мне показалась знакомой. Вскоре завиднелись деревенские окраины. Я вспомнила, что после форсирования Днепра наша батарея разбила в Вороновке мост. Мы освобождали эту деревню от оккупантов. Здесь я была ранена. Недалеко от дороги тарахтел трактор, слышались веселые девичьи голоса. Я подошла. — Здравствуйте, девчата! — Здравствуйте. — Они остановили трактор. — С вечера работаем, уже две нормы выполнили. Можно и отдохнуть. Не видя ни одного мужчины, я удивилась: — А где же ваш тракторист? — А вот Дуня, — ответили они хором. Я увидела высокую стройную девушку в комбинезоне. — Дуня у нас молодец. Когда ее в Германию хотели отправить, она убежала из Вороновки и жила в Киеве до тех пор, пока фашистов из нашей деревни не выгнали. — Все уже расписали, — недовольно проговорила Дуня. — А вы докторша, наверное? — присматриваясь ко мне, спросила девушка, стоявшая рядом с Дуней. — Нет, я не врач. Я артиллеристка. Здесь воевала и была ранена. — Здесь были ранены? — удивились девушки. — А чего вы сейчас сюда пришли? — За мужем. — Или у вас в армии не хватает женихов, что вы сюда приехали? У нас их нет совсем, — сказала Дуня. — За мужем, а не за женихом. — А ваш муж тут? Я рассказала девушкам о письме и спросила, не знают ли они Тамару Максимовну Васько. — Как же не знаем... Не Гришка ли ваш муж? — Да, — ответила я. — Он жил у них на квартире, а потом его забрали наши, как пришли. А Тамара мне сказала, что он женился на ней! — проговорила одна из девушек. — А когда он жил на квартире? Он с частью останавливался? — С какою там частью! Он два года жил тут в оккупации. — Он калека? — Да нет. Он нам говорил, что у него жена на фронте была, да погибла. Ему сказали, что вы погибли, здесь, на Украине, в сорок первом году. — Что же он делал при немцах? — Да что? Работал у них в строительной конторе. — Неправда! — крикнула я в бешенстве, сама испугавшись своего голоса. — Не может этого быть! — Что вы на нас кричите, разве мы виноваты, — обиженно сказала Дуня. — Вы простите меня, девушки, — доведите до их хаты. — Галя, беги, покажи Васькову хату. «Не может быть, чтобы он работал у гитлеровцев, пока я воевала. Нет, это ошибка, не может быть, чтобы он бездействовал и спокойно смотрел, как эти бандиты убивают наших людей, топчут нашу землю. Он не такой», — думала я. Еще издали Галя показала мне угловой дом под железной крышей. Я поднялась по ступенькам крыльца и вошла в комнату. Хозяева собирались завтракать. При виде меня они насторожились. — Тамара Максимовна Васько здесь живет? — Да, — ответили мне. Из другой комнаты вышла молодая женщина. Я ей представилась: — Тамара Александровна Сычева. Она смутилась. — Я хочу поговорить с вами наедине. Женщина пригласила меня в другую комнату. — Григорий Жернев здесь живет? — тихо спросила я ее. — Жил здесь на квартире, — поспешила подчеркнуть она, — а теперь уже три месяца, как его забрали в армию. — Вы знаете его адрес? — Нет, не знаю. Писем от него не получаю. — Он здесь жил в оккупации? — Да, он попал в окружение, был ранен, мы его приютили. Знаете, он о вас много рассказывал, но ему передали, что вы погибли. Он рассказывал, как вы его спасли, — торопливо говорила она. «Не для того я его спасала», — подумалось мне. Хозяева пригласили меня завтракать. Но я не села к столу. Сказала, что пойду в военкомат узнать, куда направили Гришу. Меня начали уговаривать, чтобы я никуда не ходила, а легла бы отдохнуть после бессонной ночи. Сдержанно поблагодарив, я взяла пилотку и вышла. Прошла несколько дворов. Женщина у плетня поманила меня пальцем. — Пойдите в ту хатку, там живут старик со старухой, они вам все расскажут. Поблагодарив женщину, я направилась к домику. — Ох, доченька, не Гришкина ли ты жена? — засуетилась старуха. — Да была его жена. — Моя родненькая, — чуть не плача, проговорила старуха. — Спасители вы наши, вызволили нас... Заходи в хату, заходи, — пригласила она, а сама побежала на огород, звать деда. В комнате старики начали рассказывать, перебивая друг друга. — В сорок первом году тут были большие бои, — начала старуха. — В окружение наши тут попали, — добавил старик. — Да ты мне не мешай, — рассердилась старуха, — не мешай... Вышла я на двор после боя... — Еще был бой, когда ты пошла, я тебе сказал — не ходи, а ты пошла. — Да, еще немцы стреляли, а я вышла на двор, думаю, может, для коровы сена принесу. Слышу, на огороде кто-то стонет. Прислушалась, — стонет, а кругом хаты горят, страх такой, я испугалась. Прибежала в хату, дух не переведу. «Ты что, — спросил дед,— сдурела?» — «Там на огороде кто-то стонет», — ответила я. «Пойдем, посмотрим», — сказал дед. Подходим — лежит человек, наш офицер. Голова у него черная, как у нашего Мишки, да еще и курчавая, как у него. У нас же сын Мишка — офицер на фронте, письмо получили недавно, уже капитан. Она медлит, а мне не терпится. — Ну, дальше, — перебила я старуху. — Голова у него вся в крови... Дед спрашивает, что делать, я говорю, надо забрать его в хату, это же наш офицер. Может, Мишка вот так же у кого-нибудь на огороде лежит и стонет. И мы с дедом забрали его в хату, а он без памяти. Положив его в хате, я деда послала за лекарем, такой хороший у нас лекарь есть. Пришел, сделал перевязку раненому, привел его в чувство. А мы подумали: как придут фашисты, они же убьют офицера. — Знаете что, я заберу его в больницу, пускай лежит там, — сказал лекарь и ушел. А потом, когда затихла стрельба, приехала линейка и забрала его в больницу, она тут рядом. Скоро пришли фашисты. Что они тут делали! — Ну, а Гриша? — А он полгода лежал в больнице, его лекарь укрыл от фашистов. Потом мы его забрали, он как сын у нас жил, помогал деду. Так было с год, а потом к нам начала бегать Тамарка да звать его к себе. Когда он перешел к Тамарке, то пошел работать в строительную контору. Я же ему говорила: не ходи на работу, живи у нас, как сын нам будешь, деду помогай, пока наши не вернутся. А выздоровеешь совсем — пойдешь к партизанам. А он сказал: нет, буду у Тамары жить. Потом скоро пришли наши и забрали его в армию. — А где он сейчас, его адрес вы знаете? — Я не знаю, доченька. А Тамарка знает. — Нет, она не знает. — Да, как же так. Она вчера мне показывала телеграмму от него и хвалилась. Требуйте, у нее есть адрес. Эти слова меня обрадовали. И в то же время я была возмущена, что Васько меня обманула. Я пошла к ней обратно. Вся семья сидела, видно, на совете. — Хватит меня морочить, давайте сейчас же телеграмму... — едва переступив порог, сказала я. Васько стала отказываться: — Я ничего о нем не знаю. — Ах, вы еще издеваетесь надо мной! — взбешенно крикнула я. Мать и отец закричали: — Дай телеграмму! Дрожащими руками женщина достала из кармана телеграмму и подала мне. «Дорогая Тамарочка, поздравляю днем Первого мая. Сообщи, нет ли писем моих родителей. Целую крепко». Ниже был указан адрес: город Сталино, улица, номер дома. Я положила телеграмму в планшет и молча вышла. По дороге снова подошла к девушкам. — Вы что, не отдыхали? — спросила я их. — Часа три поспали, и снова за работу. Наша бригада комсомольская, надо так работать, чтобы другим был пример. Вы же на войне неделями не спите. И мы в тылу боремся с фашистами, — ответила Дуня. Девушки мне очень понравились, я почувствовала в их сердечности такое, что настраивало на откровенность. Поделилась с ними своей обидой. Я любила мужа и мстила за него, а он? Попал в окружение и остался у фашистов. Спасал свою жизнь, искал теплого места. — А теперь, если останетесь живы, будете с ним жить? — спросила одна из девушек, и все посмотрели на меня, ожидая ответа. — Не знаю, я еще не думала об этом. — Да что тут думать, — возмущенно сказала Дуня, поправляя сбившуюся косынку, — тут и думать нечего. Если бы мой Мишка не пошел в днепровские леса и не бил бы гитлеровцев, а сидел бы у хаты да смотрел, как фашисты мучают народ, я бы его и знать не захотела. На что мне такой нужен... Что тут думать, — заключила она и, помолчав, продолжила: — Когда наши пришли, Мишка с партизанами пошел в армию и теперь уже два ордена имеет... Мне стало стыдно, что я не смогла сразу ответить на этот вопрос, а Дуня так быстро решила его. В тот же вечер я уехала на первой дрезине. В дороге думала об этих украинских девушках, о всех наших замечательных женщинах, которые все силы отдают для победы над врагом. В восемь часов утра я приехала в Сталино. Направилась по адресу, указанному в телеграмме. Подошла к казарме, постаралась успокоить себя: думалось, раз Григория взяли в армию, значит он не сделал преступления перед родиной, а воевать еще успеет. Интересно, в каком он звании? Увидела во дворе старшего лейтенанта, спросила: — Скажите, здесь находится лейтенант Жернев? — Лейтенант в кавычках? Есть такой... А вы кто будете? — поинтересовался он, рассматривая мои погоны. — Я его жена. — Как жена? Он рассказывал, что его жена погибла. — Как видите, жива. Старший лейтенант обратился к стоявшему неподалеку бойцу: — Бегите скажите Жерневу, жена приехала. Боец опрометью бросился в казарму. «Какой же Гриша теперь?» — думала я, стоя у столба. Перед войной он был стройный, с красивыми черными глазами, вьющимися волосами. На губах всегда играла улыбка. Он любил хорошо одеваться. Из казармы выскочил солдат, остриженный, худой, в полинялых старых латаных брюках и грязной гимнастерке, в обмотках. Я в нем еле узнала мужа. «Сейчас наших бойцов так хорошо одевают, почему же он в таком виде?» — промелькнуло в голове. Григорий остановился, посмотрел на меня, на старшего лейтенанта. Вижу, он ищет кого-то другого, меня не узнает. Старший лейтенант сказал: — Жернев, жена приехала. А он оглядывается по сторонам, вероятно, ожидал встретить Тамару Васько. Я не выдержала. — Гриша! Он, заикаясь, крикнул: — Та-ма-ра! — и бросился ко мне. — Тамарочка, ты? Ты жива? Уже офицер? — удивленно произнес он и хотел поцеловать меня. Но я отстранила его. — А ты кто? Он опустил голову. — Ты знаешь, откуда я? Из Вороновки. Гриша смутился и больше ни о чем не спрашивал. Мы зашли в дом, нас оставили одних. Сели за стол. — Гриша, почему ты в таком виде? — Я в рабочий батальон попал, Тамара, — вздохнул он. — Чем же ты занимался у гитлеровцев? — Тамара, я ничего особенного не делал. Ты же знаешь: я строитель. Очень долго ходил без работы, а потом жить надо было, и я пошел в строительную контору. Меня послали на работу. — На какую? — Строить дороги и мосты. Комната поплыла у меня перед глазами. — Ты строил мосты для врага? Я вспомнила задачу, которую мне поставил комбат: разбить мост около Вороновки. Вспомнила погибших там бойцов. — По этим дорогам, что ты ремонтировал, фашисты возили снаряды. А мосты, которые ты строил, я разбивала, — как бы вслух думая, медленно проговорила я. — Да, по-разному мы жили. — Ты жил для себя, спасал свою шкуру и стал у оккупантов рабом. Твои старики, прожившие всю жизнь безвыездно в родной хате, и те бросили ее и эвакуировались. А ты, офицер, покорился врагу, попросил у него кусок хлеба. Пошел бы к людям огороды копать, связался бы с партизанами, с подпольем, писал бы листовки для нашего народа. Я за тебя мстила, думая, что ты честно погиб, лучше бы так и было. — Я был вынужден работать, иначе меня отправили бы в Германию. Я работал так, что больше вредил фашистам на стройке. А связаться с партизанами не мог, потому что я не местный, мне не верили. Ничего не мог сделать. За каждого убитого немца гитлеровцы сжигали село. — Это не оправдание для воина. Тебя ничего не держало в селе. Мог бы уйти в лес, там нашел бы партизан, или уехать в город и связаться с подпольем. Наш разговор прервал связной. Товарищ гвардии младший лейтенант, разрешите обратиться? — Обратитесь. — Вас вызывает командир батальона, полковник. — Сейчас приду. — Разрешите идти? — Идите. Пришла к командиру батальона, доложила. Седой полковник испытующе посмотрел на меня, пригласил сесть. — Ваши документы. Я подала ему документы, историю болезни и направление на фронт. — Вы жена моего бойца Жернева? — Да. — Видно, повоевали. — Да, немного. — Как это могло случиться, что ваш муж разжалован? — Не знаю, товарищ полковник. Работали, учились вместе. Вину отношу за счет его мягкого характера, — старалась я найти хоть какое-нибудь оправдание Жерневу, но слова мои звучали неубедительно. — Разжалование в рабочий батальон — очень тяжелое наказание для офицера, — сказал полковник. — На-днях мы едем на фронт, Жернева пошлем рядовым, пусть в боях заслужит звание офицера. Я поблагодарила полковника и ушла. Не о такой встрече с мужем мечтала я. Бесследно исчезла радость, которая овладела мною, когда я узнала, что Григорий жив. Я почувствовала, что нет больше и любви. В уме все время вертелись простые слова, сказанные трактористкой Дуней. Зашла проститься с мужем. Он по-прежнему сидел у стола, глаза его были красны. Передала ему разговор с полковником. Он обрадовался возможности попасть на передовую. Мы пошли на станцию. — Ты совсем стала седая, Тамара, тебе рано седеть. — Пережил бы ты то, что я пережила, тоже поседел бы. Ты только умел пользоваться благами родины. А родину надо уметь защищать! — Я еще заслужу доверие родины. Кровью смою свою вину... В тот вечер, холодно простившись с мужем, я уехала на 2-й Украинский фронт.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Тяжело и пусто было на душе, когда я стояла у окна вагона, переполненного военными. Над широкими украинскими просторами сгущались сумерки. «...Гриша, неужели это Гриша?» Что с ним случилось? Я не могла в этом разобраться. Родители Жернева одними из первых вступили в колхоз. В годы первой сталинской пятилетки, когда по приказу ЦК комсомола лучшая молодежь Крыма съезжалась в город Керчь на металлургический завод имени Войкова, приехал с группой комсомольцев и восемнадцатилетний Григорий Жернев. Работали мы в одном цехе, часто виделись. Совместная комсомольская работа, учеба на вечернем рабфаке, общие интересы сблизили нас. Мы с Гришей подружились. Вместе со всеми комсомольцами участвовали в строительстве домны «Комсомолка», по нескольку суток не выходили из цехов. На глазах росла красавица домна. И вот пришел долгожданный час, когда домна должна была дать первую плавку. В этот летний вечер мы с Гришей стояли, держась за руки, на скале. Внизу под нами чуть слышно плескалось о берег море. Свежий морской воздух приятно обдавал прохладой наши лица, обращенные к заводу. Сегодня первая плавка. Сегодня торжествует вся Молодежь завода. Секретарь комитета комсомола Николай Авдеенко, поздравляя комсомольцев, сказал: — Это наша первая победа. Гриша каждые пять минут смотрел на часы. — Ну что же? — волновался он. — Почему задержка? Вдруг над морем пронесся густой грохот и шипение. Гриша схватил меня за руку и, не отрывая глаз от завода, шепнул: — Смотри! Сейчас... Небо над заводом озарилось, зарумянились облака, и море, как зеркало, отразило первую плавку доменной печи «Комсомолка». — Эх, Тамара! — восторженно проговорил Гриша, повернулся ко мне и, не найдя слов, чтобы высказать бушевавшее в нем чувство, засмеялся, схватил меня своими сильными руками, поднял и понес к дому. — Вот так и будем жить и строить. Все вместе, в коллективе, — сказал он, осторожно опуская меня на землю. «...Но что же случилось с ним? Как он мог сложить оружие в трудные для страны дни? Неужели смалодушничал, потерял веру в нашу победу? Почему не сказал, как в тот вечер: «Вот так и будем бить врага! Все вместе, коллективом...» В вагоне давно все стихло, только колеса постукивали о рельсы да кто-то сильно храпел в соседнем купе. А я все стояла у окна, стараясь найти ответ на волновавший меня вопрос. Кто-то, заметив мою подавленность, предложил: — Товарищ младший лейтенант, вот свободная полка, занимайте. Очнувшись от тяжелых дум, я с благодарностью посмотрела на своего товарища-фронтовика и после всех душевных переживаний легла и уснула тревожным сном.
В штабе фронта я узнала, что наша часть пересекла румынскую границу и продолжает двигаться на запад. На попутных машинах, груженных боеприпасами, продовольствием, горючим, мчалась я, догоняя свою дивизию. Перед глазами мелькали указатели с названиями селений и городов на незнакомом языке. На перекрестках дорог — девушки в пилотках с красными флажками в руках. ...Я прибыла, когда часть, наступая вдоль реки Молдавы, пыталась с ходу прорвать долговременную вражескую оборону в предгорьях Карпат. Измотанные продолжительными наступательными боями, наши люди не смогли с ходу преодолеть мощных укреплений противника. Дивизия остановилась и стала готовиться к прорыву оборонительного рубежа гитлеровцев. Меня встретили, как в родной семье. Товарищи по боям на Днепре наперебой расспрашивали о родине, по которой соскучились, об урожае, о новых кинофильмах, идущих на советских экранах. — А как там наши девчата? — спросил лейтенант Осадчук. — Девчата сейчас работают день и ночь не покладая рук. Передавали, чтобы вы скорее войну кончали и возвращались домой, они вас встретят с хлебом-солью после победы. Товарищи рассказали, где они воевали после моего отъезда в госпиталь. Вспомнили, как часть с ожесточенными боями форсировала реку Прут и в числе первых пересекла советскую границу, вступив на территорию Румынии. Сообщили, что ранило майора Капустника и сейчас в дивизионе новый командир. Я досадовала, что мне не пришлось участвовать в этом замечательном походе. — А где Аня, где комбат Бородин? — спросила я. — Старший лейтенант Бородин тяжело ранен и лежит в госпитале. Сегодня получили от него письмо. Скоро приедет, — объяснил начальник штаба Фридман. — А Аня перешла в стрелковый батальон. С автоматом ей легче воевать, чем с пушкой. Она уже и там отличилась в боях за реку Прут. — Это интересно. Что же она сделала? — А вот слушай... На наш небольшой плацдарм с группой автоматчиков гитлеровцы бросили в контратаку до батальона головорезов. Герои-гвардейцы дрались до последнего патрона, но не пропустили врага. Это дало возможность другим нашим подразделениям внезапным ударом разгромить противника. Было взято в плен до двухсот гитлеровцев, во главе с полковником. Аня-то и взяла в плен полковника. Он хотел удрать на машине, а она с двумя бойцами бросилась ему наперерез по лощине и залегла у дороги. Только машина показалась из-за поворота, наши дали очередь по скатам, шофера убили. Полковник хотел его выбросить из машины, а сам сесть за руль, но пока возился, Аня подскочила к нему и крикнула, наставив на него автомат: «Хальт! Руки вверх!» Полковник сдался, и она сама доставила его на командный пункт полка, никому не доверила. — Хорошая она девушка, жаль, что ушла из артиллерии, — сожалели ребята. Товарищи заметили, что я очень утомлена с дороги, и капитан Фридман предложил: — У нас в дивизионе есть девушка, работает сан-инструктором. Я отведу тебя к ней, пока поживи у нее в землянке. Тем более, что тебе придется некоторое время побыть в резерве... Мы прошли опушку леса и остановились перед землянкой. — Галя! — позвал Фридман. Показалась черная кудрявая девушка с бойкими глазами и родинкой на полной розовой щеке. — Галя! Возьми на время к себе младшего лейтенанта, женщину, — сказал Фридман и ушел. Я вошла в уютно убранную землянку, подала девушке руку и представилась. Черные глаза Гали засияли, она радостно улыбнулась. — Мне Аня рассказывала о вас, — проговорила девушка. — Садитесь. Присев на койку, я сняла сапог, чтобы дать отдохнуть разболевшейся ноге. Галя увидела грязные бинты. — Я сейчас сделаю вам перевязку! — и она принялась вынимать медикаменты из санитарной сумки.
|
|||||||
|