ЧАСТЬ ВТОРАЯ 4 страница

Несколько раз за день противник бросал в контратаку танки и автоматчиков, в воздухе беспрерывно висели «Юнкерсы», но гвардейцы продвигались вперед, шаг за шагом расширяя плацдарм.

— Сычева, твой взвод идет в распоряжение начальника артиллерии стрелкового полка майора Трощилова, отправляйся для связи, — приказали мне в штабе.

Недавно освобожденная нами деревня еще пылала, и яркое пламя озаряло небо. Командный пункт полка помещался в полуразрушенном здании школы. Я спустилась в подвал и спросила майора Трощилова. Мне указали на говорившего по телефону широкоплечего высокого офицера.

— Вот хорошо, — сказал майор, когда я доложила ему о прибытии, — на этом фланге очень трудно, у противника много танков, надо поддержать пехоту. Сколько у вас пушек?

— Две.

— Достаньте свою карту. Смотрите, вот село, на западной окраине его расположена артиллерия нашего полка в боевых порядках пехоты. Вам нужно поддержать огнем правый фланг. Поставьте пушки на высотке, вот видите? Там у нас находится рота пехоты. Отмечайте на карте район огневых позиций. Ясно?

— Ясно.

— В шесть ноль-ноль доложить о готовности и прислать карточку противотанкового огня.

Выйдя из штаба, я вспомнила, что о боевых делах Трощилова недавно писали в дивизионной газете. Да и раньше не раз слышала фамилию майора. Говорили о его храбрости. В трудные моменты боя он сам становился за наводку.

Пехотинцев встретили неподалеку от села. Лейтенант, командир роты, сказал, что гитлеровцы только что отбили у них высотку, на которой я должна была занять огневую.

— У нас осталось всего десять человек бойцов, — добавил он.

Вернулась в школу и доложила:

— Товарищ майор, место, указанное вами на карте, занято противником, а пехотинцев — всего десять человек.

Майору не понравился мой доклад. Он нахмурил широкие брови, надвинул шапку-ушанку, поднял автомат и сказал:

— Ну что ж, пойдем выгоним фашистов, товарищ младший лейтенант.

— Как это — выгоним? Мои бойцы в трех километрах отсюда, я пришла, чтобы выбрать огневую, а не отбивать ее.

— Нет, товарищ младший лейтенант, здесь считаться не приходится. Мы с вами пойдем вместе с пехотинцами и выгоним оккупантов.

— А мы, товарищ майор, сможем их выбить? Ведь у нас так мало сил?

— Должны суметь, на то мы и русские.

Выйдя из здания, подошли к пехотинцам. Командир их представился майору.

— Сейчас два часа ночи, фашисты отдыхают, — сказал Трощилов. — Разделим бойцов на три группы, станковый пулемет поставим на правый фланг. Вы, лейтенант, и я поведем людей. Когда подползем, я дам сигнал занимать траншеи. Сигнал — красная ракета.

Поставив бойцам задачу, мы поползли по-пластунски. Со стороны противника в небо взлетела ракета, пришлось залечь. Ракета потухла, и мы снова поползли. Ветер уже ясно доносил разговор фашистских часовых. Где-то застрочил пулемет.

Наконец взвилась сигнальная красная ракета. «Ура» послышалось с трех сторон. Мне показалось, что в атаку поднялась, по меньшей мере, рота. Гитлеровцы не успели опомниться, как в их траншеи полетели гранаты. Минуту спустя мы были в окопах. Там завязалась рукопашная схватка. Я прижалась к стене. Недалеко услышала возню, всмотрелась. Два здоровенных гитлеровца напали на майора Трощилова.

Я выстрелила в одного из них. Второго прикончил Трощилов.

— Проверить траншеи! — приказал майор бойцам.— Выставить пулемет и наблюдателя. Утром начнется наступление. Держитесь крепко. А вас, товарищ младший лейтенант, — Трощилов повернулся ко мне, — благодарю, вы спасли мне жизнь. — Он пожал мою руку. — Ну, вот мы и взяли высотку обратно, — продолжал майор. — У вас есть потери?

— Один ранен, — сказала я.

— Ставьте пушки здесь, рядом с пехотой, да маскируйте получше. К утру командование пришлет подкрепление.

Я послала связного за взводом.

Противник обрушил на высотку шквал минометного огня. В воздухе стоял беспрерывный свистящий звук. Я зашла в траншею к пехотинцам. Мне не понравился боец, который при каждом свисте пролетавшей мины хватался за голову и прижимался к стенке траншеи. «Какой трус», — подумала я. Но, присмотревшись, заметила, что в огромной ушанке утопает еще совсем мальчишеское лицо, рукава шинели подвернуты.

— Вы что, боитесь, товарищ?

Он ответил:

— Да, боюсь. А вы не боитесь?

Меня смутил этот вопрос. Чувствуя, что говорю неправду, проговорила:

— Нет, не боюсь, и смерть презираю.

— Это значит, что вы, товарищ младший лейтенант, столько сделали, что вам и умереть не страшно. А я вот вчера только первый раз в бою. И вдруг сегодня умереть. Это страшно! Ведь я не хочу попусту отдать свою жизнь. Потому и боюсь.

— А сколько вам лет?

— Шестнадцать...

— Шестнадцать? Почему же вы в армии?

— Сам пошел, — ответил боец и посмотрел на меня недетским суровым взглядом. — У меня причина к тому есть.

Я заинтересовалась судьбой парня, и он мне коротко рассказал:

— Жили мы в Курской области, напали фашисты, отец ушел на фронт, осталось нас три брата, сестра и мать. Старший брат, комсомолец, ушел в партизаны. Сестру фашисты угнали в Германию. Кто-то донес, что мой брат партизан. Ночью гитлеровцы заскочили в хату, забрали мою старую мать, двое суток мучили ее, требовали, чтобы она сказала, где находятся партизаны. Мать молчала. Они решили повесить ее. Когда надевали на шею петлю, она громко крикнула: «Мои сыны отомстят за меня!».

Голос бойца дрогнул, и я почувствовала, что он готов заплакать. Вытерев рукавом шинели лицо, он произнес:

— Все время слышу эти слова... Четверо суток качалось тело матери на площади перед нашими окнами. Младший братик подбежал к виселице, а гитлеровец так ударил его прикладом по голове, что он залился кровью и соседи отправили его в больницу. Я остался один. Когда вернулись наши, я пошел в армию, чтобы выполнить наказ матери.

Мне стало ясно: он не трус, он бережет свою жизнь, чтобы отомстить за надругательство над своими родными.

Мои размышления прервал-связной. Он доложил, что пушки прибыли. Я указала огневые позиции, и люди стали окапываться.

Еще в то время, когда я только что приняла взвод, ко мне был направлен старший сержант Балатов. Парень среднего роста, коренастый, сильный. Открытое русское лицо всегда светилось жизнерадостностью и добродушием. Он был назначен командиром первого орудия и помощником командира взвода. Старший сержант хорошо знал орудие, стрельбу по движущимся целям, умел собрать и разобрать любое орудие — не только отечественное, но и трофейное. В боях он был храбр и хладнокровен. Ему, как грамотному комсомольцу, окончившему десятилетку, я часто поручала проводить беседы с бойцами. Но со временем стала замечать, что старший сержант Балатов оказывает своему командиру взвода излишне большое внимание. На отдыхе он старался, чтобы бойцы окружали меня заботой, в боевой обстановке сердился, если мои приказания не выполнялись бегом. Я не могла не видеть, что когда мне оборудовали наблюдательный пункт или землянку, старший сержант старался взять на себя руководство делом и всегда проверял, все ли хорошо сделано. С каждым днем я все больше убеждалась, что это не только уважение, но и увлечение. Трудно было признаться самой себе, что он мне тоже нравится.

Всем своим поведением я старалась показать старшему сержанту, что для него я только командир взвода, и держалась строго, в рамках устава.

В период подготовки к форсированию Днепра мы некоторое время стояли в резерве штаба дивизии. В лесу построили землянки и занялись учебой. С какой любовью старший сержант оборудовал мне землянку! Приказал положить несколько накатов бревен, чтобы вражеский снаряд не пробил потолка, внутри землянки навел такой порядок, что, пожалуй, я сама не смогла бы убрать лучше. Началась чистка и проверка орудий, ежедневные занятия. Старший сержант везде — ну, прямо огонь!

Командир батареи не налюбуется на него и говорит:

— Вот у тебя Балатов, — правая рука!

— А товарищ младший лейтенант все недоволен мной,— с досадой отвечает Балатов.

Однажды после занятий я сидела в землянке и читала какую-то артиллерийскую книгу. Старший сержант пришел с докладом о вечерней поверке. После доклада спросил:

— Товарищ младший лейтенант, разрешите обратиться по личному делу.

У меня дрогнуло сердце.

— Говорите, — сухо разрешила я.

Присев на скамейку, он стал, заикаясь, говорить:

— Товарищ младший лейтенант, неужели вы не видите моего к вам отношения?

— Вижу, вы относитесь ко мне как примерный сержант к своему командиру.

— Нет, нет! Если бы я был хотя бы младшим лейтенантом, я бы мог смелее говорить, а так не могу...

Когда он произнес эти слова, я встала.

— Товарищ старший сержант, запомните раз и навсегда, что я для вас офицер. За последнее время вы что-то разболтались. Встаньте, как положено!

Он вытянулся и побледнел. Постояв минуту, круто повернулся и вышел.

С того вечера Балатов переменился. Стал задумчив, старался не встречаться со мной.

Я подошла к бойцам, посмотреть, как они окопались.

— А вот бруствер сделали низкий, это не пойдет,— сказала я им, — добавить быстро, а то рассветает. Сегодня будет большой бой. Аня, становись за наводку орудия.

В это время подошел командир батареи старший лейтенант Бородин.

— Ну, как у вас дела?

— Дела ничего, окопались. Но почему вы, товарищ старший лейтенант, посылаете меня на такие тяжелые места, я все же женщина...

Не успела договорить, как он оборвал меня:

— Это еще что за женщина, какая женщина? Мне здесь баб не нужно, мне воевать нужно, а с бабами нянчиться некогда. Вы офицер, и я с вас требую, как с офицера. А такие разговоры отставить, чтобы я больше не слышал... На фронте все места трудные, легко сейчас на печи сидеть...

Осмотрев огневые, комбат приказал:

— Приготовиться, через десять минут артподготовка.

С отрывистым могучим жужжанием пронеслись над нашими головами снаряды «Катюш». Вслед за ними на все голоса заговорили тысячи пушек.

— Огонь! — скомандовал Бородин, и наши расчеты заработали.

Мы с комбатом, подняв бинокли, наблюдали за передним краем противника. Казалось, там и камня не останется, все сотрется в порошок.

— Посмотрите, товарищ старший лейтенант, как Аня работает, — обратила я внимание комбата.

Тот повернулся в сторону огневых. Аня спокойно всматривалась в панораму орудия, при этом ее маленькая фигурка сгибалась, а почти детская рука быстро вращала механизмы.

— Молодец, Аня, — начал комбат, но его голос заглушил очередной выстрел из пушки Балашовой.

Больше часа продолжалась артиллерийская подготовка. Мы израсходовали положенное количество снарядов и прекратили стрельбу.

Взвились две зеленые ракеты. Сидящие впереди нас пехотинцы выскочили из траншеи и, держа на перевес автоматы, бросились в атаку.

Промелькнула тоненькая мальчишеская фигурка бойца, с которым я беседовала утром. Он бежал в атаку в первом ряду.

— Отбой, — скомандовал Бородин. — Марш за пехотой!

Ломая яростное сопротивление врага, Красная Армия продвигалась по Правобережной Украине. 6 ноября 1943 года была освобождена столица Украины — Киев. Бои шли непрерывные и напряженные. Сосредоточив на Житомирском направлении крупные силы, гитлеровцы перешли во второй половине ноября в контрнаступление, стремясь вновь овладеть Киевом.

Наша дивизия была переброшена вместе с другими частями фронта на участок шоссе Житомир—Киев с задачей остановить наступающего противника.

...Около семидесяти танков врага двигалось по шоссе на позиции нашего дивизиона. Вначале танки шли группами, а потом стали рассредоточиваться.

Тогда все наши пушки почти одновременно открыли огонь. Справа стрелял взвод лейтенанта Петра Осадчука, два танка врага мчались на него.

«Нужно выручать», — мелькнула мысль. Подала, команду, но выстрел пушки взвода младшего лейтенанта Анаденки опередил нас. Один танк, как бы споткнувшись, остановился. Другой свернул в сторону.

...У орудия маленькая фигурка Ани. Наклонившись, девушка всматривается в панораму. Вот цель поймана. Рука нажимает на рычаг — и вторая фашистская машина застывает на месте.

Немногие из наступавших на нас вражеских танков уцелели. На нашем участке, так же как и на других, врагу не удалось прорваться к Киеву. Измотав противника в оборонительных боях, войска фронта в конце декабря снова перешли в наступление.

Вперед мы продвигались быстро.

Почти каждую ночь нам приходилось менять позиции. Почти каждую ночь приходилось нагружать и сгружать ящики с боеприпасами, отрывать новые огневые и щели. И не всегда благоприятной была погода. Иной раз приходилось сидеть в окопе по пояс в воде. В любой местности: в степи, в горах, в лесу,— везде истребители танков должны бесшумно устанавливать и маскировать пушки. А как только послышится команда: «Орудие к бою!» — молниеносно сбросить маскировку со ствола и пушку навести на цель. Быстрота, четкость в исполнении каждой команды, слаженность расчетов — залог успеха в бою. Если неудачно бьешь по танку в первый и второй раз, то в большинстве случаев в третий раз уже не выстрелишь — помешает огонь башенного стрелка или танк ворвется на позицию.

Каждую свободную минуту командир батареи старший лейтенант Бородин обучал нас искусству точного огня. Он сам лично занимался с бойцами, старался привить навыки слаженности и четкости в любой боевой обстановке.

Продолжались непрерывные бои. Отступая с большими потерями, оккупанты разоряли наши села, сжигали хлеба, убивали скот, угоняли население.

В селах организовывались партизанские отряды, которые до прихода наших частей не давали фашистам бесчинствовать и уничтожать народное добро.

За каждый, даже незначительный, водный рубеж гитлеровцы хватались, стараясь построить хотя бы временную оборону. Этим они надеялись сдержать наступление Красной Армии и дать возможность своим войскам отойти к границе. Но ничто не могло остановить наступательный порыв советских воинов.

Вторые сутки шел бой за деревню Вороновку. Днем командир батареи Бородин приказал мне выбрать новую огневую позицию в танкоопасном месте и установить там пушки.

Только поползла к бугру, неприятельские снайперы открыли по мне огонь. Я прижалась к земле и затихла. Огонь прекратился. Начинаю ползти — пули снова свистят над головой. Слетел берет: его пробила пуля. Решила перехитрить противника: скатилась с косогора, будто убитая. Добралась до места. Выбрала огневую и покатилась обратно. Подумала: хорошо, что до войны занималась спортом. На фронте не раз выручала меня спортивная сноровка. Под откос скатилась быстро, но сильно закружилась голова. Встав, я снова упала. Подбежал боец с санитарной сумкой.

— Товарищ младший лейтенант, вы ранены?

— Нет, не ранена.

Не прошло и нескольких минут, как прибежал связной и сказал, что меня вызывает генерал. Привела себя в порядок и пошла. «Наверное, что-нибудь сделала не так».

— Товарищ гвардии генерал-майор, по вашему приказанию гвардии младший лейтенант Сычева явилась.

— Вы не ранены?

— Нет.

— Почему же катились, как колбаса? — А сам смеется.

Я ответила под общий смех офицеров:

— Там снайперы сильно бьют, вот, — и я показала простреленный берет, — а я обманула их.

— Вы не только снайперов обманули, вы обманули и нас. Мы решили, что вы ранены. Правильно, так и надо действовать: и смекалкой и хитростью. Учите этому бойцов. Выношу благодарность взводу за хорошую работу — точно били по целям, молодцы — и вам за военную хитрость.

Ночью мы тащили на руках пушки на новые огневые позиции. Над головой рвалась шрапнель, свистели пули, но бойцы к утру установили орудия и хорошо замаскировали их. Старшина принес в термосе вкусную горячую кашу. Проголодавшиеся бойцы стали завтракать, а я села читать письмо, полученное от отца. Он писал о своих агрономических делах в колхозе, о том, что читал колхозникам мое письмо, в котором я рассказывала о наводчице Ане Балашовой. «Девушки мечтают быть такими, как Аня», — сообщал мне отец. В конце странички письма была нарисована маленькая ручка Лорочки.

С восходом солнца фашистские самолеты стали бомбить нашу высоту. Раздался нарастающий визг падающей бомбы. Я прыгнула в щель, и тут чем-то железным меня ударило по голове. Что-то мягкое и теплое размазалось по лицу.

Мне показалось, что я ранена в голову. Открыв глаза, увидела Аню, свалившуюся в щель вместе с котелком каши, которая и выплеснулась на меня.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Земля содрогалась от взрывов, а мы сидели в окопчике и смеялись.

Командир батареи вызвал меня на наблюдательный пункт.

— Сычева, смотрите в бинокль! Видите, у противника правее села Вороновки мост? Задача вашему взводу — пристрелять его, а когда начнется артиллерийская подготовка — разбить. Понятно?

— Понятно.

Рекогносцировка местности была закончена. Комбат достал из кармана вышитый кисет и скрутил папиросу. Я присела около него и взяла в рот сахар, который выдавался мне взамен папирос.

— Да, Тамара... — после небольшой паузы сказал комбат. Редко он называл меня по имени, особенно в присутствии бойцов. — Жаль, что ты не куришь, а то бы мы сейчас закурили вместе. Вот мы уже и в Киевской области. Правый берег Днепра наш. Будем гнать оккупантов до самого Берлина, теперь он нас ничем уж не остановит.

Бородин был родом из Астрахани, там у него остались жена и сынишка о которых он часто рассказывал. Я знала, что комбат сейчас заговорит о своей семье. Мне тоже хотелось кому-нибудь высказать наболевшее, излить свою душу. Я постаралась опередить его и сказала:

— Знаете, товарищ комбат, я сегодня видела во сне своего мужа, да так ясно. Будто он ранен, лежит в какой-то хате и все говорит: «Укрой меня, Тамара, укрой, мне холодно». Я его укрываю, а у самой тоска на душе... Проснулась и думаю: может, он не погиб?

— Ты все надеешься, Тамара? — проговорил комбат.

— Не могу не надеяться! Не знаю, сколько мне осталось жить, но я бы оставшиеся годы разделила пополам, только бы он был жив. Вернулся бы без рук, без ног, я ему была бы таким же другом, как до войны, всегда помнила бы, что он за наше общее дело боролся...

— Не надо, Тамара, тосковать о погибшем. Вот я, например, о своей жене думаю, так она жива, и я верю, что обязательно вернусь к ней, а ты о ком мечтаешь? О погибшем?

Увидев, что я совсем расстроилась, комбат решил прервать разговор.

— Начинайте, товарищ Сычева, пристрелку, пока еще светло.

Из деревни Вороновки ударил миномет. На огневых были двое убиты и трое ранены. Убило наводчика и заряжающего. Жаль было закаленных воинов. У погибшего сержанта Берикова достали из кармана документы. Рядом с фотографией жены и сыновей были стихи, написанные карандашом на обрывке старого плаката. Мы все знали, что Бериков любил писать стихи, но всегда их прятал и не давал никому читать. Я развернула лист и громко прочла:

Кто позабудет быль суровых дней,

Когда к Днепру мы так стремились!

За мать, жену и за детей,

За жизнь их и за счастье бились!

Не позабыть нам переправы

Под шквалом вражьего огня.

Солдат пошел не ради славы

На бой за землю у Днепра.

Вот Украина дорогая

В огне, в дыму пороховом.

Идем вперед, врага сметая,

Мечтая о крыльце родном...

— Написал... — грустно проговорил старший сержант Балатов, вытирая платком лицо погибшего товарища.

Завернули убитых в плащ-палатку, положили в окоп и, засыпая могилу, решили дать салют. Я навела орудие погибшего наводчика на мост и подала команду второму орудию.

На другой день залпом «Катюш» началась артиллерийская подготовка. Мы ударили по пристрелянному мосту. Стреляли до тех пор, пока от него не остались обломки.

— Смотрите, товарищ младший лейтенант, — закричал наблюдатель, — как гитлеровцы суетятся у разбитого моста! Теперь им некуда бежать...

В бинокль были видны столпившиеся у переправы оккупанты.

— На том же прицеле четыре снаряда, огонь!

Через час Вороновка была освобождена нами. Всютночь мы окапывались, устанавливали и маскировали пушки, готовились к отражению возможных контратак оккупантов.

Ясное утро огласилось гулом артиллерийской перестрелки, а позже, когда стрельба утихла, все услышали, как у противника за высоткой заработали моторы. Предстоял ответственный бой. Аня, Балатов и другие готовили снаряды, подносили их к орудиям.

— Я буду во втором взводе у Анаденки, — сказал комбат, проверив нашу готовность к встрече врага.

Через несколько минут наблюдатель крикнул:

— Товарищ младший лейтенант, танки идут!

Я побежала на наблюдательный пункт, увидела ползущие на нас машины и стала считать: один, два, три, пять, десять, двенадцать... И сбилась со счета.

Солдат-наблюдатель побледнел:

— Что трясешься, как баба! — крикнула я, стараясь этими словами скорее подбодрить себя, чем его.

Танки приближались, на ходу ведя рассеянный огонь по переднему краю нашей обороны.

Бойцы моего взвода стояли на своих местах. Наводчик первого орудия спросил:

— Товарищ младший лейтенант, можно открыть огонь?

— Рано. Слушать мою команду!

Веду наблюдение, выжидаю, когда танки подойдут к ближним ориентирам. Наконец подходят. Уже видны белые кресты на их броне.

У орудий все притихли. Пора!

— Маскировку! — с ожесточением кричу я.

Мигом из окопа выскочил боец, сбросил маскировку.

— По головному танку, бронебойным, огонь!

Первыми выстрелами танк был подбит. Но второй развернулся и нацелил на нас жерло пушки. Совсем близко разорвался снаряд, наводчик вскрикнул, упал. Я подскочила к орудию, стала за паводку. Выстрел. Недолет... Бьет Аня из своего орудия. Попадание в гусеницу. Танк завертелся на месте. По нашей батарее стали стрелять другие танки. Недалеко послышался оглушительный взрыв, и я увидела, как колеса от пушки, за которой стояла Аня, завертелись в воздухе. Аню и других бойцов отбросило взрывной волной. Фашистские машины, прорвавшиеся к окопам, в которых оборонялась пехота, с ожесточением завертелись, как бы стремясь вдавить в землю все живое.

— Сычева, держись! — услышала я над ухом голос начальника штаба дивизиона капитана Фридмана и увидела, как он с гранатами в руках бросился в траншею наперерез несущемуся на нас танку. Раздался взрыв и звон металла разбитой гусеницы.

Нервы уже не выдерживали, я была не в силах говорить, только временами облизывала пересохшие губы. Ствол пушки накалился от стрельбы.

Недалеко от нас неслись две вражеские самоходки.

— Заряжай! — приказала я Балатову.

Прицелилась, взяла упреждение и выстрелила. Самоходка остановилась, затем стала медленно отползать в сторону. По второй самоходке мы не успели выстрелить. Из ствола ее пушки сверкнуло пламя, сзади нас потрясло землю, меня отбросило от орудия, обожгло и резануло правую голень. Стала подниматься и почувствовала резкую боль в ноге. Из пробитого сапога захлестала кровь.

Оглянулась вокруг. Неподалеку лежало несколько раненых бойцов и старший сержант Балатов. Было ясно, что этим снарядом вывело из строя весь расчет.

Ухватившись за станину пушки, с трудом встала и увидела, что уцелевшая самоходка взяла на буксир подбитую и потащила ее обратно.

В это время за своей спиной услышала гул моторов и лязг гусениц.

«Танки нас обошли!» — мелькнуло в голове.

Я оглянулась, действительно сзади по лощине двигались огромные машины.

— Наши танки! — не помня себя от радости, закричала я.

Одна за другой шли «тридцатьчетверки». Они с ходу открыли огонь по фашистским автоматчикам, поддерживавшим атаку своих танков. В воздухе появились наши штурмовики и понеслись в сторону противника. Ряды фашистов дрогнули. Наша пехота с могучим криком «ура» поднялась и ринулась вслед за «тридцатьчетверками».

В глазах мутилось, я в изнеможении опустилась на землю, хотела забинтовать себе ногу и наложить жгут, но вспомнила про старшего сержанта. «Неужели Балатов погиб?».

Кусая до крови губы, подползла к нему. Он тихо стонал.

Перевязала ему раненую голову. Хотела заняться своей ногой, но услышала надрывный голос Ибрагимова:

— Товарищ командир, перевяжите... Болит очень...

Он лежал по другую сторону пушки. Зажав остаток бинта в руке, поползла к нему, но не хватило сил. Я потеряла сознание.

Очнулась от резкой боли. Ногу распирало. Санитар снимал с меня разрезанный сапог, залитый кровью. Уже вечерело. На машине рядом со мной лежали раненые бойцы моего взвода. Около нас стояли Аня и комбат.

— Как там наши? — спросила я Бородина.

— Атака гитлеровцев сорвалась, наши пошли вперед.

Шофер завел мотор.

— Стойте, генерал идет, — услышали мы взволнованный голос Ани.

— Ну что, Сычева, ранило? — спросил командир дивизии, подойдя к машине. — Э, да тут целый взвод. Молодцы, здорово дрались! По-гвардейски!

Лица бойцов просветлели.

— Всех награжу, — сказал командир дивизии на прощанье. — Смотрите, возвращайтесь в мою часть.

Глубокой ночью нас переправили на левый берег Днепра.

В медсанбате, осмотрев ногу, женщина-врач покачала головой:

— Девушка, вам придется отнимать ногу.

Эти слова поразили меня.

— Как отнимать?

— Да, видно, отвоевалась. Перебита малая берцовая кость, начинается гангрена.

— Не дам ни за что.

— Если не ампутировать — умрешь.

— Ну и пусть...

— Я позову главного врача.

Ко мне подошел майор. Он осмотрел рану и предложил:

— Пока можно сделать хорошую чистку.

Закатав рукава, женщина-врач начала делать чистку. Стиснув зубы, я сначала крепилась, считала неудобным кричать, но потом боль заслонила все. После укола стало легче. Кость вычистили и наложили гипс.

Нас с Балатовым отправили в госпиталь.

Недалеко от фронтовой линии на санитарный поезд налетели самолеты. Зажигательная бомба попала в третий от нас вагон. Раненые закричали: «Вагоны горят!»

Я подползла к двери. Девушка-санитарка вытаскивала раненых из горящего вагона. Отнесет за насыпь одного, потом возвратится за другим. Упала горящая доска и сбила ее с ног. Гимнастерка на спине задымилась, но девушка поднялась и, хромая, заторопилась к охваченному пламенем вагону. К ней опять потянулись десятки рук, молящих о спасении. Те, кто мог ходить, помогали вытаскивать из вагона тяжело раненных. Загорелся наш вагон. Чьи-то сильные руки схватили меня и понесли. Я повернула голову и увидела старшего сержанта Балатова. Одной рукой он держался за раненую голову, другой тащил меня от линии, стиснув от боли зубы и побледнев.

Вечером аварийная бригада расчистила путь и сцепила уцелевшие вагоны. Раненых потеснили, и нам пришлось лежать на полу. Мне было приятно, что среди других бойцов и офицеров около меня находится человек, с которым мы вместе воевали. Здесь Балатов не был моим подчиненным, мы были равны, как два боевых товарища.

Двадцать дней мы ехали до Ростова и многое пересказали друг другу. Я говорила о Грише, о том, как получила извещение о его гибели, о том, как мстила за него фашистам. Говорила, как свята для меня его память.

Из Ростова нас направили в Тбилиси, там распределили по госпиталям. Меня поместили в палату на двенадцать коек. Все лежавшие здесь девушки-фронтовички были медицинскими работниками.

Старшего сержанта Балатова положили в другой госпиталь. Я привыкла к этому веселому парню, между нами завязалась хорошая дружба. Почти каждый день я получала от него письма, в которых он сообщал о своем здоровье, описывал госпитальную жизнь. Когда Балатов стал выздоравливать, ему разрешили навещать меня. В эти дни я брала костыли, выходила из палаты во двор, и мы подолгу сидели с ним на скамеечке. Я очень дорожила этой дружбой. Видела, правда, что Ваня привязывается ко мне с каждым днем все сильнее, что дружеские чувства перерастают во что-то большее. Но я не могла ответить на его чувство, слишком ярко жил в моей памяти Гриша.

Балатов много рассказывал о себе, о своих родных, о небольшой деревушке, в которой он родился.

— Что там теперь с моими родными? — часто говорил он, вспоминая о доме. — Отец коммунист, был председателем колхоза, наверное ушел в партизаны, а мать с братишками, видно, в оккупации. Завтра меня выписывают, но заставляют идти на месяц в отпуск. Какой, Тамара, сейчас может быть отпуск? И куда я поеду? Буду ругаться с врачами.

— Ничего не поможет, Ваня, — сказала я. — Отпуск тебе придется взять, надо укрепить здоровье.

— Где же я проведу его? В нашей деревне фашисты.

— Поезжай, Ваня, к моим родным, они живут недалеко отсюда и будут тебе очень рады.

Он согласился.

— Когда мой отпуск кончится, ты тоже уже поправишься, и мы вместе поедем в часть, правда, Тамара? — он заглянул мне в глаза.

— Нет, теперь нам нельзя в одну часть.

— Почему?

— Потому, что теперь я для тебя — Тамара, и эта дружба будет мешать нам на фронте.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒