ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Пахнет мартом и фиалками. Из-под сырой листвы подснежники поднимаютсвои белые головки. Лиловая дымка стелется над вспаханными полями. Мы бредем по лесной просеке. Вилли и Козоле впереди, я с Валентином -за ними. Впервые за долгое время мы опять вместе. Мы редко теперьвстречаемся. Карл на целый день предоставил нам свой новый автомобиль. Но сам он снами не поехал - слишком занят. Вот уже несколько месяцев, как онзарабатывает кучу денег; ведь марка падает, а это ему на руку. Шоферпривез Нас за город. - Чем ты теперь, собственно, занимаешься, Валентин? - спрашиваю я. - Езжу по ярмаркам со своими качелями, - отвечает он. Удивленно смотрю на него: - С каких это пор? - Да уж довольно давно. Моя прежняя партнерша - помнишь? - очень скорооставила меня. Теперь она танцует в баре. Фокстроты и танго. На это сейчасбольше спросу. Ну, а я, заскорузлый солдат, не гожусь для такого дела.Недостаточно, видишь ли, шикарен. - А своими качелями ты хоть сносно зарабатываешь? - Какое там! - отмахивается он. - Ни жить, ни помереть, как говорится!И эти вечные переезды! Вот завтра снова на колеса. Еду в Крефельд. Собачьяжизнь, Эрнст! Докатились... А Юппа куда занесло, не знаешь? Я пожимаю плечами: - Уехал. Так же, как и Адольф. И весточки о себе никогда не подадут. - А как Артур? - Этот-то без малого миллионер, - отвечаю я. - Понимает дело, - мрачно говорит Валентин. Козоле останавливается и расправляет широкие плечи: - А погулять, братцы, совсем неплохо! Если бы еще не околачиваться безработы... - А ты не надеешься скоро получить работу? - спрашивает Вилли. Фердинанд скептически покачивает головой: - Не так-то просто. Меня в черный список занесли. Недостаточно смирен,видишь ли. Хорошо хоть, что здоров. А пока что перехватываю монету уТьядена. Он как сыр в масле катается. Выходим на полянку и делаем привал. Вилли достает коробку сигарет,которыми снабдил его Карл. Лицо у Валентина проясняется. Мы садимся изакуриваем. В ветвях деревьев что-то тихо потрескивает. Щебечут синицы. Солнце ужесветит и греет вовсю. Вилли широко зевает и, подстелив пальто,укладывается. Козоле сооружает себе из мха нечто вроде изголовья и тожеложится. Валентин, прислонившись к толстому буку, задумчиво разглядываетзеленую жужелицу. Я смотрю на эти родные лица, и на миг так странно раздваиваетсясознание... Вот мы снова, как бывало, сидим вместе... Немного насосталось... Но разве и эти немногие связаны еще по-настоящему? Козоле вдруг настораживается. Издали доносятся голоса. Совсем молодые.Вероятно, члены организации "Перелетные птицы". С лютнями, украшеннымиразноцветными лентами, совершают они в этот серебристо-туманный день своепервое странствование. Когда-то, до войны, и мы совершали такие походы -Людвиг Брайер, Георг Рахе и я. Прислонившись к дереву, предаюсь воспоминаниям о далеких временах:вечера у костров, народные песенки, гитары и исполненные торжественностиночи у палаток. Это была наша юность. В последние годы перед войнойорганизация "Перелетные птицы" была окружена романтикой мечтаний о новомпрекрасном будущем, но романтика эта, отгорев в окопах, в 1917 годурассыпалась в прах, загубленная небывалым состязанием боевой техники. Голоса приближаются. Опираясь на руки, поднимаю голову: хочу взглянутьна "перелетных птиц". Странно - каких-нибудь несколько лет назад мы сами спеснями бродили по лесам и полям, а сейчас кажется, словно эта молодежь -уже новое поколение, наша смена, и она должна поднять знамя, которое мыневольно выпустили из наших рук... Слышны возгласы. Целый хор голосов. Потом выделяется один голос, нослов разобрать еще нельзя. Трещат ветки, и глухо гудит земля под топотоммножества ног. Снова возглас. Снова топот, треск, тишина. Затем, ясно ичетко, - команда: - Кавалерия заходит справа! Отделениями, левое плечо вперед, шагоммарш! Козоле вскакивает. Я за ним. Мы переглядываемся. Что за наваждение? Чтоэто значит? Вот показались люди, они выбегают из-за кустов, мчатся к опушке,бросаются на землю. - Прицел: четыреста! - командует все тот же трескучий голос. - Огонь! Стук и треск. Длинный ряд мальчиков, лет по пятнадцати - семнадцати.Рассыпавшись цепью, они лежат на опушке. На них спортивные куртки,подпоясанные кожаными ремнями, на манер портупей. Все одеты одинаково:серые куртки, обмотки, фуражки со значками. Однообразие одежды нарочитоподчеркнуто. Вооружение составляет палка с железным наконечником, как дляхождения по горам. Этими палками мальчики стучат по деревьям, изображаяружейную пальбу. Из-под фуражек военного образца глядят, однако, по-детски краснощекиелица. Глаза внимательно и возбужденно следят за приближением двигающейсяоправа кавалерии. Они не видят ни нежного чуда фиалок, выбивающихся из-подбурой листвы, ни лиловатой дымки всходов, стелющейся над полями, нипушистого меха зайчика, скачущего по бороздам. Нет, впрочем, зайца онивидят: вот они целятся в него своими палками, и сильнее нарастает стук постволам. За ребятами стоит коренастый мужчина с округленным брюшком; натолстяке такая же куртка у такие же обмотки, как у ребят. Он энергичноотдает команды: - Стрелять спокойней. Прицел: двести! В руках у него полевой бинокль: он ведет наблюдение за врагом. - Господи! - говорю я, потрясенный. Козоле наконец приходит в себя от изумления. - Да что это за идиотство! - разражается он. Но возмущение Козоле вызывает бурную реакцию. Командир, к которомуприсоединяются еще двое юношей, мечет громы и молнии. Мягкий весеннийвоздух так и гудит крепкими словечками: - Заткнитесь, дезертиры! Враги отечества! Слюнтяи! Предатели! Сволочь! Мальчики усердно вторят. Один из них, потрясая худым кулачком, кричитпискливым голосом: - Придется их, верно, взять в переделку! - Трусы! - кричит другой. - Пацифисты! - присоединяется третий. - С этими большевиками нужно покончить, иначе Германии не видатьсвободы, - скороговоркой произносит четвертый явно заученную фразу. - Правильно! - командир одобрительно похлопывает его по плечу ивыступает вперед. - Гоните их прочь, ребята! Тут просыпается Вилли. До сих пор он спал. Он сохранил эту старуюсолдатскую привычку: стоит ему лечь, и он вмиг засыпает. Он встает. Командир сразу останавливается. Вилли большими от удивленияглазами осматривается и вдруг разражается громким хохотом. - Что здесь происходит? Бал-маскарад, что ли? - спрашивает он. Затем он смекает, в чем дело. - Так, так, правильно, - ворчит он, обращаясь к командиру, - нам тольковас не хватало! Давно не видались. Да, да, отечество, разумеется, вы взялина откуп, не так ли? А все остальные - предатели, верно? Но только вот чтостранно: в таком случае, значит, три четверти германской армии былипредателями. А ну, убирайтесь-ка подальше отсюда, куклы ряженые! Не могливы, черт вас возьми, дать мальчуганам еще два-три года пожить без этойнауки? Командир отдает своей армии приказ к отступлению. Но лес уже намотравлен. Мы идем назад, по направлению к деревне. Позади нас хор молодыхголосов ритмично и отрывисто повторяет: - Нашему фронту - ура! Нашему фронту - ура! Нашему фронту - ура! - Нашему фронту - ура! - Вилли хватается за голову. - Сказать бы этокакому-нибудь старому фронтовику! - Да, - огорченно говорит Козоле. - Так опять все и начинается. По дороге в деревню мы заходим в маленькую пивную. Несколько столиковуже выставлено в сад. Хотя Валентин через час уже должен быть в парке, гдестоят его качели, мы все-таки наскоро присаживаемся к столику, чтобы хотьнемного еще побыть вместе. Кто знает, когда приведется сновавстретиться?.. Бледный закат нежно окрашивает небо. Невольно возвращаюсь мыслью ктолько что пережитой сцене в лесу. - Боже мой, Вилли, - обращаюсь я к нему, - ведь все мы живы и едватолько выкарабкались из войны, а уж находятся люди, которые опятьпринимаются за подобные вещи! Как же это так? - Такие люди всегда найдутся, - задумчиво, с непривычной для негосерьезностью отвечает Вилли. - Но и таких, как мы, тоже немало.Большинство думает как мы с вами. Большинство, будьте уверены. С тех пор,как это случилось (вы знаете, что: с Людвигом и Альбертом), я очень многодумал и пришел к заключению, что каждый человек может кое-что сделать,даже если у него вместо головы - тыква. На следующей неделе кончаютсяканикулы, и я должен вернуться в деревню, в школу. Я прямо-таки рад этому.Я хочу разъяснить моим мальчуганам, что такое их отечество вдействительности. Их родина, понимаешь ли, а не та или иная политическаяпартия. А родина их - это деревья, пашни, земля, а не крикливые лозунги. Ядолго раздумывал на этот счет. Нам пора, друзья, поставить перед собойкакую-то задачу. Мы взрослые люди. Себе задачу я выбрал. Я только чтосказал о ней. Она невелика, допускаю. Но как раз по моим силам. Я ведь неГете! Я киваю и долго смотрю на Вилли. Потом мы выходим. Шофер ждет нас. Тихо скользит машин-а сквозь медленно опускающиесясумерки. Мы подъезжаем к городу; вот уже вспыхивают его первые огни, и вдруг кпоскрипыванию-шин примешивается протяжный, хриплый, гортанный звук, - повечернему небу треугольником тянется на восток караван диких гусей... Мы смотрим друг на друга. Козоле хочет что-то сказать, но решаетпромолчать. Все мы вспоминаем одно и то же. Вот и город, и улицы, и шум. Валентин прощается. Потом Вилли. ПотомКозоле. Я провел целый день в лесу. Утомленный, добрался я до небольшогопостоялого двора и заказал себе на ночь комнату. Постель уже постлана, носпать еще не хочется. Я сажусь к окну и вслушиваюсь в шорохи весеннейночи. Тени струятся между деревьями, лес стонет, словно там лежат раненые. Яспокойно и уверенно смотрю в сумрак, - я больше не страшусь прошлого. Ясмотрю в его потухшие глаза не отворачиваясь. Я даже иду ему навстречу, яотсылаю свои мысли обратно - в блиндажи и воронки. Но, возвращаясь, онинесут с собою не страх и отчаяние, а силу и волю. Я ждал, что грянет буря, и спасет меня, и увлечет за собой, аизбавление явилось тихо и незаметно. Но оно пришло. В то самое время,когда я отчаивался и считал все погибшим, оно неслышно зрело во мне самом.Я думал, что прощание - всегда конец. Ныне же я знаю: расти тоже значитпрощаться. И расти нередко значит - покидать. А конца не существует. Часть моей жизни была отдана делу разрушения, отдана ненависти, вражде,убийству. Но я остался жив. В одном этом уже задача и путь. Я хочусовершенствоваться и быть ко всему готовым. Я хочу, чтобы руки моитрудились и мысль не засыпала. Мне многого не надо. Я хочу всегда идтивперед, даже если иной раз и явилось бы желание остановиться. Надо многоевосстановить и исправить, надо, не жалея сил, раскопать то, что былозасыпано в годы пушек и пулеметов. Не всем быть пионерами, нужны и болееслабые руки, нужны и малые силы. Среди них я буду искать свое место. Тогдамертвые замолчат, и прошлое не преследовать меня, а помогать мне будет. Как просто все! Но сколько времени понадобилось, чтобы прийти к этому.И я, быть может, так бы и блуждал на подступах и пал бы жертвойпроволочных петель и подрывных капсюлей, если бы ракетой не взвилась переднами смерть Людвига, указав нам путь. Мы пришли в отчаяние, когда увидали,что могучий поток нашей спаянности и воли к простой, сильной, у порогасмерти отвоеванной жизни не смел отживших форм, половинчатых истин ипустого тщеславия, не нашел нового русла для себя, а погряз в трясинезабвения, разлился по болотам громких фраз, по канавам условностей, заботи разных занятий. Ныне я знаю, что все в жизни, очевидно, толькоподготовка, труд в одиночку, который ведется по великому множествуотдельных клеточек, отдельных каналов, и подобно тому, как клетки и сосудыдерева впитывают в себя стремящиеся кверху соки, передавая их выше и выше,так, может быть, в мощном слиянии единичных усилий родятся когда-нибудь извонкий шелест осиянной солнцем листвы, и верхушки деревьев, и свобода. Ия хочу начать. Это будет не тем свершением, о котором мы мечтали в юности и которогождали, вернувшись после долгих лет фронта. Это будет такой же путь, как идругие, местами каменистый, местами выровненный путь, с выбоинами,деревьями и пашнями, - путь труда. Я буду один. Может быть, накакую-нибудь часть пути я найду спутника, но вряд ли на весь. И, верно, еще часто придется мне снимать свой ранец, когда плечиустанут, и часто еще буду я колебаться на перекрестках и рубежах, и не разпридется что-то покидать, и не раз - спотыкаться и падать. Но я поднимусь,я не стану лежать, я пойду вперед и назад не поверну. Может быть, яникогда не буду счастлив, может быть, война эту возможность разбила и явсюду буду немного посторонним и нигде не почувствую себя дома, ноникогда, я думаю, я не почувствую себя безнадежно несчастным, ибо всегдабудет нечто, что поддержит меня, - хотя бы мои же руки, или зеленоедерево, или дыхание земли. Соками наливаются деревья, с едва уловимым треском лопаются почки, исумрак полон звуков, - это шепот созревания. Ночь в моей комнате и луна.Жизнь вошла в комнату. Вся мебель потрескивает, стол трещит, шкафпоскрипывает. Когда-то они росли в лесу, их рубили, пилили, строгали исклеивали, превращали в вещи для людей, в стулья и кровати; но каждойвесной, в ночь, когда все наливается жизненными соками, в них что-тобродит, они пробуждаются, ширятся, они перестают существовать как утварь,как стулья, как вещи, - они снова в потоке жизни, в них дышит вечно живаяприрода. Под моими ногами скрипят и движутся половицы, под руками трещитдерево подоконника, а за окном, на краю дороги, даже старая, расщепленнаялипа набухает большими бурыми почками; еще день-другой, и она, эта липа,покроется такими же шелковистыми зелеными листьями, как и широкораскинутые ветви молодого платана, укрывающего ее своей тенью.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 89