ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мы представляли себе все иначе. Мы думали: мощным аккордом начнетсясильное, яркое существование, полновесная радость вновь обретенной жизни.Таким рисовалось нам начало. Но дни и недели скользят как-то мимо, онипроходят в каких-то безразличных, поверхностных делах, и на поверкуоказывается, что ничего не сделано. Война приучила нас действовать почтине размышляя, ибо каждая минута промедления чревата была смертью. Поэтомужизнь здесь кажется нам очень уж медлительной. Мы берем ее наскоком, нопрежде, чем она откликнется и зазвучит, мы отворачиваемся от нее. Слишкомдолго была нашим неизменным спутником смерть; она была лихим игроком, иежесекундно на карту ставилась высшая ставка. Это выработало в наскакую-то напряженность, лихорадочность, научило жить лишь настоящиммгновением, и теперь мы чувствуем себя опустошенными, потому что здесь этовсе не нужно. А пустота родит тревогу: мы чувствуем, что нас не понимают ичто даже любовь не может нам помочь. Между солдатами и несолдатамиразверзлась непроходимая пропасть. Помочь себе можем лишь мы сами. В наши беспокойные дни нередко врывается странный рокот, точноотдаленный гром орудий, точно глухой призыв откуда-то из-за горизонта,призыв, который мы не умеем разгадать, которого мы не хотим слышать, откоторого мы отворачиваемся, словно боясь упустить что-то, словно что-тоубегает от нас. Слишком часто что-то убегало от нас, и для многих это быласама жизнь... В берлоге Карла Брегера все вверх дном. Книжные полки опустошены.Книги, целыми пачками, валяются кругом - на столах и на полу. Когда-то Карл был форменным библиоманом. Он собирал книги так, как мысобирали бабочек или почтовые марки. Особенно любил он Эйхендорфа. У Карлатри различных издания его сочинений. Многие из стихотворений Эйхендорфа онзнает наизусть. А сейчас он собирается распродать всю свою библиотеку и навырученный капитал открыть торговлю водкой. Он утверждает, что на такомделе можно теперь хорошо заработать. До сих пор Карл был только агентом уЛеддерхозе, а сейчас хочет обзавестись самостоятельным предприятием. Перелистываю первый том одного из изданий Эйхендорфа в мягком переплетесинего цвета. Вечерняя заря, леса и грезы... Летние ночи, томление, тоскапо родине... Какое это было время!.. Вилли держит в руках второй том. Он задумчиво рассматривает его. - Это надо бы предложить сапожнику, - советует он Карлу. - Почему? - улыбаясь спрашивает Людвиг. - Кожа. Понятно? - отвечает Вилли. - У сапожников сейчас острый голодна кожу. Вот, - он поднимает с пола собрание сочинений Гете, - двадцатьтомов. Это по меньшей мере шесть пар великолепной кожаной обуви. За этогоГете сапожники наверняка дадут тебе гораздо больше любого букиниста. Они сума сходят по настоящей коже. - Хотите? - спрашивает Карл, указывая на книги. - Для вас со скидкой! Мы дружно отказываемся. - Ты бы все-таки еще раз подумал, - говорит Людвиг, - потом ведь некупишь. - Чепуха, - смеется Карл. - Прежде всего надо жить; жить лучше, чемчитать. И на экзамены я плюю. Все это ерунда! Завтра начнется пробаразличных сортов водок. Десять марок заработка на бутылке контрабандногоконьяка, это заманчиво, дружище. Деньги - единственное, что вообще нужно.С деньгами все можно иметь. Он увязывает книги в пачки. Я вспоминаю, что в былое время Карлпредпочел бы голодать, но не продал бы ни одной книги. - Почему у вас такие ошалелые лица? - смеется он над нами. - Надо уметьиз всего извлечь пользу. За борт. старый балласт! Пора начать новую жизнь! - Это верно, - соглашается Вилли. - Будь у меня книги, я бы их тожеспустил. Карл хлопает его по плечу: - От сантиметра торговли больше толку, чем от километра учености,Вилли. Я вдосталь повалялся в окопной грязи, с меня хватит. Хочу взять отжизни все, что можно. - В сущности, он прав, - говорю я. - Чем мы тут, на самом деле,занимаемся? Щепотка школьных знаний - ведь это ровным счетом ничего... - Ребята, смывайтесь и вы, - говорит Карл. - Чего вы не видели в этойдурацкой школе? - Да, все это ерунда, конечно, - откликается Вилли. - Но мы по крайнеймере вместе. А кроме того, до экзаменов осталось каких-нибудь два-тримесяца. Бросить все-таки жалко. Аттестат не помешает. А дальше виднобудет... Карл нарезает листы упаковочной бумаги: - Знаешь, Вилли, так будет всю жизнь. Всегда найдутся два-три месяца,из-за которых что-либо жалко бросить. Так и не заметишь, как подойдетстарость... Вилли усмехается: - Поживем - чаю попьем, а там поглядим... Людвиг встает. - Ну, а отец твой что говорит? Карл смеется: - То, что обычно говорят в таких случаях старые, трусливые люди.Принимать это всерьез нельзя. Родители все время забывают, что мы былисолдатами. - Какую бы ты профессию выбрал, если бы не был солдатом? - спрашиваю я. - Стал бы сдуру книгами торговать, вероятно, - отвечает Карл. На Вилли решение Карла произвело сильное впечатление. Он уговариваетнас забросить к черту весь школьный хлам и заняться стоящим делом. Жратва - одно из самых доступных наслаждений жизнью. Поэтому мы решаемустроить мешочный поход. На продовольственные карточки выдают еженедельнопо двести пятьдесят граммов мяса, двадцать граммов масла, пятьдесятграммов маргарина, сто граммов крупы и немного хлеба. Этим ни один человексыт не будет. Мешочники собираются на вокзалах уже с вечера, чтобы спозаранкуотправиться по деревням. Поэтому нам надо поспеть к первому поезду; иначенас опередят. В нашем купе сидит сплошь серая угрюмая нищета. Мы выбираем деревнюподальше от дороги и, прибыв туда, расходимся по двое, чтобы снимать жатвуорганизованно. Патрулировать-то мы научились! Я в паре с Альбертом. Подходим к большому двору. Дымится навозная куча.Под навесом длинным рядом стоят коровы. В лицо нам веет теплым духомкоровника и парного молока. Клохчут куры. Мы с вожделением смотрим на них,но сдерживаемся, так как на гумне люди. Здороваемся. Никто не обращает нанас внимания. Стоим и ждем. Наконец одна из женщин кричит: - Прочь отсюда, попрошайки проклятые! Следующий дом. На дворе как раз сам хозяин. Он в длиннополой солдатскойшинели. Пощелкивая кнутом, он говорит: - Знаете, сколько до вас уже перебывало сегодня? С десяток наверное. Мы поражены: ведь мы выехали первым поездом. Наши предшественникиприехали, должно быть, с вечера и ночевали где-нибудь в сараях или подоткрытым небом. - А знаете, сколько проходит тут за день вашего брата? - спрашиваеткрестьянин. - Чуть не сотня. Что тут сделаешь? Мы соглашаемся с ним. Взгляд его останавливается на солдатской шинелиАльберта. - Фландрия? - спрашивает он. - Фландрия, - отвечает Альберт. - Был и я там, - говорит крестьянин, идет в дом и выносит нам по дваяйца. Мы роемся в бумажниках. Он машет рукой. - Бросьте. И так ладно. - Ну спасибо, друг. - Не на чем. Только никому не рассказывайте. Не то завтра сюда явитсяпол-Германии. Следующий двор. На заборе - металлическая дощечка: "Мешочничатьзапрещается. Злые собаки". Предусмотрительно. Идем дальше. Дубовая рощица и большой двор. Мы пробираемся к самойкухне. Посреди кухни - плита новейшей конструкции, которой хватило бы нацелый ресторан. Справа - пианино, слева - пианино. Против плиты стоитвеликолепный книжный шкаф: витые колонки, книги в роскошных переплетах сзолотым обрезом. Перед шкафом старый простой стол и деревянные табуретки.Все это выглядит комично, особенно два пианино. Появляется хозяйка: - Нитки есть? Только настоящие. - Нитки? Нет. - А шелк? Или шелковые чулки? Я смотрю на ее толстые икры. Мы смекаем: она не хочет продавать, онахочет менять продукты. - Шелка у нас нет, но мы хорошо заплатим. Она отказывается: - Что ваши деньги! Тряпье. С каждым днем им цена все меньше. Она поворачивается и уплывает. На ярко-пунцовой шелковой блузе нехватает сзади двух пуговиц. - Нельзя ли у вас хоть напиться? - кричит ей вдогонку Альберт. Она возвращается и сердито ставит перед нами кринку с водой. - Ну, живей! Некогда мне стоять тут с вами, - брюзжит она. - Шли былучше работать, чем время у людей отнимать. Альберт берет кринку и швыряет ее на пол. Он задыхается от бешенства ине может произнести ни звука. Зато я могу. - Рак тебе в печенку, старая карга! - реву я. В ответ она поворачивается к нам спиной и грохочет, точно мастерскаяжестянщика на полном ходу. Мы пускаемся в бегство. Такой штуки даже самыйкрепкий мужчина не выдержит. Продолжаем наш путь. По дороге нам попадаются целые партии мешочников.Как проголодавшиеся осы вокруг сладкого пирога, кружатся они по деревне.Глядя на них, мы начинаем понимать, отчего крестьяне выходят из себя ивстречают нас так грубо. Но мы все же идем дальше: то нас гонят, то намкое-что перепадает; то другие мешочники ругают нас, то мы их. Под вечер вся наша компания сходится в пивной. Добыча невелика.Несколько фунтов картофеля, немного муки, несколько яиц, яблоки, капуста инемного мяса. Вилли является последним. Он весь в поту. Под мышкой у негополовина свиной головы, из всех карманов торчат свертки. Правда, на немнет шинели. Он обменял ее, так как дома у него есть еще одна, полученная уКарла, и кроме того, рассуждает Вилли, весна когда-нибудь несомненнонаступит. До отхода поезда остается два часа. Они приносят нам счастье. В залестоит пианино. Я сажусь за него и, нажимая на педали, шпарю вовсю "Молитвудевы". Появляется трактирщица. Некоторое время она молча слушает, затем,подмигивая, вызывает меня в коридор. Я незаметно выхожу. Она поверяет мне,что очень любит музыку, но, к сожалению, здесь редко кто играет. Не хочули я приезжать сюда почаще, спрашивает она. При этом она сует мне полфунтамасла, обещая и впредь снабжать всякими хорошими вещами. Я, конечно,соглашаюсь и обязуюсь в каждый приезд играть по два часа. На прощаниеисполняю следующие номера своего репертуара: "Одинокий курган" и "Замок наРейне". И вот мы отправляемся на вокзал. По пути встречаем множествомешочников. Они едут тем же поездом, что и мы. Все боятся жандармов.Собирается большой отряд; до прихода поезда все прячутся подальше отплатформы, в темном закоулке, на самом сквозняке. Так безопасней. Но нам не везет. Неожиданно около нас останавливаются два жандарма. Онибесшумно подкатили сзади на велосипедах. - Стой! Не расходись! Страшное волнение. Просьбы и мольбы: - Отпустите нас! Нам к поезду! - Поезд будет только через четверть часа, - невозмутимо объявляетжандарм, тот, что потолще. - Все подходи сюда! Жандармы показывают на фонарь, под которым им будет лучше видно. Одиниз них следит, чтобы никто не удрал, другой проверяет мешочников. Амешочники почти сплошь женщины, дети и старики; большинство стоит молча ипокорно: они привыкли к такому обращению, да никто, в сущности, и ненадеется по-настоящему, что удастся хоть раз беспрепятственно довезтиполфунта масла домой. Я разглядываю жандармов. Они стоят с сознаниемсобственного достоинства, спесивые, красномордые, в зеленых мундирах, сшашками и кобурами, - точно такие же, как их собратья на фронте. Власть,думаю я; всегда, всегда одно и то же: одного грамма ее достаточно, чтобысделать человека жестоким. У одной женщины жандармы отбирают несколько яиц. Когда она, крадучись,уже отходит прочь, ее подзывает толстый жандарм. - Стой! А здесь что? - Он показывает на юбку. - Выкладывай! Женщина остолбенела. Силы покидают ее. - Ну, живей! Она вытаскивает из-под юбки кусок сала. Жандарм откладывает его всторону: - Думала, сойдет, а? Женщина все еще не понимает, что происходит, и хочет взять обратноотобранное у нее сало: - Но ведь я уплатила за него... Я отдала за него последние гроши... Он отталкивает ее руку и уже вытаскивает из блузки у другой женщиныколбасу: - Мешочничать запрещено. Это всем известно. Женщина готова отказаться от яиц, но она молит вернуть ей сало: - По крайней мере сало отдайте. Что я скажу дома? Ведь это для детей! - Обратитесь в министерство продовольствия с ходатайством о получениидобавочных карточек, - скрипучим голосом говорит жандарм. - Нас это некасается. Следующий! Женщина спотыкается, падает, ее рвет, и она кричит: - За это умирал мой муж, чтобы дети наши голодали?! Девушка, до которой дошла очередь, глотает, давится, торопится запихатьв себя масло; рот у нее весь в жиру, глаза вылезают на лоб, а она вседавится и глотает, глотает, - пусть хоть что-нибудь достанется ей, преждечем жандарм отберет все. Достанется ей, впрочем, очень мало: ее стошнит, ипонос ей, конечно, обеспечен. - Следующий! Никто не шевелится. Жандарм, который стоит нагнувшись, повторяет: - Следующий! - Обозлившись, он выпрямляется во весь рост и встречаетсяглазами с Вилли. - Вы следующий? - говорит он уже гораздо спокойнее. - Я никакой, - недружелюбно отвечает Вилли. - Что у вас под мышкой? - Половина свиной головы, - откровенно заявляет Вилли. - Вы обязаны ее отдать. Вилл" не: трогается с места. Жандарм колеблется и бросает взгляд насвоего коллегу. Тот становится рядом, Это грубая ошибка. Видно, у них малоопыта в таких делах, они не привыкли к сопротивлению. Будь они опытнее,они сразу бы заметили, что мы - одна компания, хотя и не разговариваемдруг с другом. Второму жандарму следовало бы стать сбоку и держать нас подугрозой наведенного револьвера. Правда, нас бы это не особеннообеспокоило: велика важность - револьвер! Вместо этого жандарм становитсярядом с коллегой на случай, если бы Вилли вздумал погорячиться. Последствия тактической ошибки жандармов сказываются тотчас же. Виллиотдает свиную голову. Изумленный жандарм берет ее и тем самым лишает себявозможности защищаться, так как теперь обе руки у него заняты. В то жемгновение Вилли с полным спокойствием наносит ему такой удар по зубам, чтожандарм падает. Прежде чем второй успевает шевельнуться, Козоле головойударяет его под подбородок, а Валентин, подскочив сзади, так сжимает емузоб, что жандарм широко разевает рот, и Козоле живо запихивает тудагазету. Оба жандарма хрипят, глотают и плюются, но все напрасно, - рты уних заткнуты бумагой, руки скручены за спину и крепко-накрепко связаны ихже собственными ремнями. Все это быстро сработано, но куда девать обоих? Альберт знает. В пятнадцати шагах отсюда стоит уединенный домик свырезанным в двери сердечком, - уборная. Несемся туда галопом. Втискиваемвнутрь обоих жандармов. Дверь этого помещения дубовая, задвижки широкие икрепкие; пройдет не меньше часа, пока они выберутся. Козоле благороден: ондаже ставит перед дверью оба жандармских велосипеда. Окончательно оробевшие мешочники с трепетом следят за всей этой сценой. - Разбирайте свои вещи, - с усмешкой предлагает им Фердинанд. Вдали уже слышен паровозный свисток. Пугливо озираясь, люди незаставляют дважды повторять себе предложение Козоле. Но какая-то полоумнаястаруха грозят испортить все дело. - О боже, - убивается она, - они поколотили жандармов... Какой ужас...Какой ужас... По-видимому, ей кажется это преступлением, достойным смертной казни.Остальные тоже напуганы. Страх перед полицейским мундиром проник им вплоть и кровь. - Не вой, матушка, - ухмыляется Вилли. - И пусть бы все правительствостояло тут, мы все равно не отдали бы им ни крошки! Вот еще: у старыхслужак отнимать жратву! Только этого не хватало! Счастье, что деревенские вокзалы расположены обычно вдали от жилищ.Никто ничего не заметил. Начальник станции только теперь выходит изстанционного домика, зевает и почесывает затылок. Мы уже на перроне. Виллидержит под мышкой свиную голову. - Чтобы я тебя да отдал... - бормочет он, нежно поглаживая ее. Поезд трогается. Мы машем руками из окон. Начальник станции, полагая,что это относится к нему, приветливо козыряет нам в ответ. Но мы имеем ввиду уборную. Вилли наполовину высовывается из окна, наблюдая за краснойшапкой станционного начальника. - Вернулся в свою будочку, - победоносно возглашает он. - Ну, теперьжандармы хорошенько попотеют, прежде чем выберутся. Мало-помалу мешочники успокаиваются. Люди приободрились и начинаютразговаривать. Женщина, вновь обретшая свой кусок сала, от благодарностисмеется со слезами на глазах. Только девушка, съевшая масло, воет навзрыд:она слишком поторопилась. Вдобавок ее уже начинает тошнить. Но тут Козолепроявляет себя. Он отдает ей половину своей колбасы. Девушка затыкаетколбасу за чулок. Предосторожности ради, мы вылезаем за одну остановку до города и полямивыходим на шоссе. Последний пролет мы намерены пройти пешком. Но наснагоняет грузовик с молочными бидонами. Шофер - в солдатской шинели. Онберет нас к себе в машину. Мы мчимся, рассекая вечерний воздух. Мерцаютзвезды. Мы сидим рядышком. Свертки наши аппетитно пахнут свининой. Главная улица погружена в вечерний туман, влажный и серебристый. Вокругфонарей большие желтые круги. Люди ступают, как по вате. Витрины слева исправа - словно волшебные огни; Волк подплывает к нам и снова ныряеткуда-то в глубину. Возле фонарей блестят черные и сырые деревья. За мной зашел Валентин Лагер. Хотя сегодня он, против обыкновения, и нежалуется, но все еще не может забыть акробатического номера, с которымвыступал в Париже и Будапеште. - Над этим надо поставить крест, Эрнст, - говорит он. - Кости трещат,ревматизм мучает. Уж я пытался, пытался, до потери сил. Все равнобесполезно. - Что же ты собираешься предпринять, Валентин? - спрашиваю я. - Всущности, государство обязано было бы платить тебе такую же пенсию, как иофицерам в отставке. - Ах, государство! - пренебрежительно роняет Валентин. - Государстводает только тем, кто умеет драть глотку. Сейчас я разучиваю с однойтанцовщицей несколько номеров. Такие, знаешь ли, эстрадные. Публикенравится, но это настоящая ерунда, и порядочному акробату стыднозаниматься такими вещами. Что поделаешь: жить-то ведь нужно... Валентин зовет меня на репетицию, и я принимаю приглашение. На углуХомкенштрассе мимо нас проплывает в тумане черный котелок, а под ним -канареечно-желтый плащ и портфель. - Артур! - кричу я. Леддерхозе останавливается. - Черт возьми, - восклицает в восторге Валентин, - каким же ты франтомвырядился! - С видом знатока он щупает галстук Артура - великолепноеизделие из искусственного шелка в лиловых разводах. - Дела идут недурно, - торопливо говорит польщенный Леддерхозе. - А ермолка-то какая, - все изумляется Валентин, разглядывая черныйкотелок Артура. Леддерхозе, порываясь уйти, похлопывает по портфелю: - Дела, дела... - А что твой табачный магазин? Ты уже простился с ним? - осведомляюсья. - Никак нет, - отвечает Артур. - Но у-меня сейчас только оптоваяторговля. Кстати, не знаете ли вы какого-нибудь помещения под контору?Заплачу любую цену. - Помещений под контору не знаем, - отвечает Валентин. - До этого нампока далеко. А как поживает жена? - Почему это тебя интересует? - настораживается Леддерхозе. - В окопах, помнится, ты очень сокрушался, что она у тебя худа слишком.Ты ведь больше насчет дебелых... Артур качает головой: - Не припомню что-то. - Он убегает. Валентин смеется. - До чего может измениться человек, Эрнст, верно? В окопах это былжалкий червь, а теперь вон какой делец! Как он похабничал на фронте! Асейчас и слышать об этом не хочет. Того и гляди, еще заделаетсяпредседателем какого-нибудь общества "Добродетель и мораль". - Ему, видно, чертовски хорошо живется, - задумчиво говорю я. Мы бредем дальше. Плывет туман. Волк забавляется, скачет. Лица топриближаются, то исчезают. Вдруг, в белом луче света, блеснула краснаякожаная шляпка и под ней лицо, нежно оттененное налетом влаги, отчегоглаза блестят больше обычного. Я останавливаюсь. Сердце забилось. Адель! Вспыхнуло воспоминание овечерах, когда мы, шестнадцатилетние мальчики, прячась в полумраке удверей гимнастического зала, ожидали появления девочек в белых свитерах, апотом бежали за ними по улицам и, догнав, молча, едва переводя дыхание,пожирали их глазами где-нибудь под фонарем; но девочки быстро убегали отнас, и погоня возобновлялась. А иной раз, завидев их на улице, мы робко иупорно шли за ними, шага на два позади, от смущения не решаясь заговорить,и лишь в последнюю минуту, когда они скрывались в подъезде какого-нибудьдома, мы набирались храбрости, кричали им вдогонку "до свидания" иубегали. Валентин оглядывается. - Я должен вернуться, - торопливо говорю я, - мне надо тут кое с кемпоговорить. Сейчас же буду обратно. И я бегу назад, бегу искать красную шляпку, красное сияние в тумане,дни моей юности - до солдатской шинели и окопов. - Адель! Она оглядывается: - Эрнст!.. Ты вернулся? Мы идем рядом. Туман ползет между нами, Волк с лаем прыгает вокруг нас,трамваи звенят, и мир тепел и мягок. Вернулось прежнее чувство,полнозвучное, трепетное, парящее, годы стерты, взметнулась дуга кпрошлому, - это радуга, светлый мост в тумане. Я не знаю, о чем мы говорим, да это и безразлично, важно то, что мырядом, что снова звучит нежная, чуть слышная музыка прежних времен, этилетучие каскады предчувствий и томлений, за которыми шелком переливаетсязелень лугов, поет серебряный шелест тополей и темнеют мягкие очертаниягоризонта юности. Долго ли мы так бродили? Не знаю. Я возвращаюсь назад один - Адельушла, но словно большое яркое знамя веет во мне радость и надежда, полнотажизни. Я вновь вижу свою мальчишескую комнатку, зеленые башни и необъятныедали. По дороге домой встречаю Вилли, и мы вместе отправляемся искатьВалентина. Мы уже почти нагнали его и видим, как он вдруг радостнобросается к какому-то незнакомому нам человеку и с размаху крепко хлопаетего по плечу. - Кукхоф, старина, ты как сюда попал? - Валентин протягивает ему руку.- Вот так встреча! Где довелось увидеться! Кукхоф некоторое время смотрит на Валентина, точно оценивая его: - А, Лагер, не правда ли? - Ну ясно. Вместе воевали на Сомме. Помнишь, как мы с тобой среди всейэтой мерзости лопали пирожки, которые мне прислала Лили? Еще Георг принесих нам на передовые вместе с почтой? Чертовски рискованно было с егостороны, верно? - Еще бы, конечно, - говорит Кукхоф. Валентин взволнован от нахлынувших воспоминаний. - А Георга так-таки настигла пуля, - рассказывает он. - Тебя тогда ужене было. Пришлось ему расстаться с правой рукой. Нелегкая штука для него,- он ведь кучер. Верно, занялся чем-нибудь другим. А тебя куда потомзанесло? Кукхоф бормочет в ответ что-то невнятное. Затем говорит: - Очень приятно встретиться. Как же вы поживаете, Лагер? - Что? - оторопев спрашивает Валентин. - Как вы поживаете, говорю, что поделываете? - "Вы"? - Валентина словно обухом по голове хватили. С минуту онсмотрит на Кукхофа, одетого в элегантное коверкотовое пальто. Потомоглядывает себя, краснеет, как рак, отходит. - Обезьяна! - только иговорит он. Мне тяжело за Валентина. Вероятно, впервые он сталкивается с мыслью онеравенстве. До сих пор мы все были солдатами. А теперь этакий вотсамонадеянный малый одним-единственным "вы" вдребезги разбивает всю егонепосредственность. - Не стоит о нем думать, Валентин, - говорю я. - Такие, как он,гордятся папашиным капиталом. Тоже, понимаешь, занятие. Вилли со своей стороны прибавляет несколько крепких словечек. - Нечего сказать - боевые товарищи! - говорит со злостью Валентин.Видно, что от этой встречи у него остался тяжелый осадок. К счастью, навстречу идет Тьяден. Он грязен, как половая тряпка. - Послушай-ка, Тьяден, - говорит Вилли, - война-то ведь кончена, немешало бы и помыться. - Нет, сегодня еще не стоит, - важно отвечает Тьяден, - вот уж всубботу. Тогда я даже искупаюсь. Мы поражены. Тьяден - и купаться? Неужели он еще не оправился отавгустовской контузии? Вилли с сомнением прикладывает ладонь к уху: - Мне кажется, я ослышался. Что ты собираешься делать в субботу? - Купаться, - гордо говорит Тьяден. - В субботу вечером, видите ли, мояпомолвка. Вилли смотрит на него, точно перед ним заморский попугай. Затем оносторожно кладет свою лапищу ему на плечо и отечески спрашивает: - Скажи, Тьяден, у тебя не бывает иногда колотья в затылке? И этакогостранного шума в ушах? - Только когда жрать охота, - признается Тьяден, - тогда у меня еще и вжелудке нечто вроде ураганного огня. Препротивное ощущение. Но послушайтео моей невесте. Красивой ее назвать нельзя: обе ноги смотрят а левуюсторону, и она слегка косит. Но зато сердце золотое, и папаша мясник. Мясник! Мы начинаем смекать. Тьяден с готовностью дает дальнейшиеобъяснения: - Она без ума от меня. Что поделаешь, нельзя упускать случая. Временанынче тяжелые, приходится кое-чем жертвовать. Мясник последним помрет сголоду. А помолвка - ведь это еще далеко не женитьба. Вилли слушает Тьядена с возрастающим интересом. - Тьяден, - начинает он, - ты знаешь, мы всегда были с тобойдрузьями... - Ясно, Вилли, - перебивает его Тьяден, - получишь несколько колбас. И,пожалуй, еще кусок корейки. Приходи в понедельник. У нас как раз начнется"белая неделя". - Как так? - удивляюсь я. - Разве у вас еще и бельевой магазин? - Нет, какой там магазин! Мы, видишь ли, заколем белую кобылу. Мы твердо обещаем прийти и бредем дальше. Валентин сворачивает к гостинице "Альтштедтер Хоф". Здесь обычноостанавливаются заезжие актеры. Мы входим. За столом сидят лилипуты. Настоле суп из репы. Возле каждого прибора ломоть хлеба. - Надо надеяться, что эти-то хоть сыты своим пайковым месивом, - ворчитВилли, - у них желудки поменьше наших. Стены оклеены афишами и фотографиями. Рваные, ярко раскрашенные плакатыс изображениями атлетов, клоунов, укротительниц львов. От времени бумагапожелтела, - долгие годы окопы заменяли всем этим тяжеловесам, наездниками акробатам арену. Там афиш не требовалось. Валентин показывает на одну афишу. - Вот каким я был, - говорит он. На афише человек геркулесовского телосложения делает сальто с трапеции,укрепленной под самым куполом. Но Валентина в нем при всем желании узнатьнельзя. Танцовщица, с которой Валентин собирается работать, уже ждет его. Мыпроходим в малый зал ресторана. В углу стоит несколько театральныхдекораций к остроумному фарсу из жизни фронтовиков "Лети, моя голубка";куплеты из этого фарса целых два года пользовались колоссальным успехом. Валентин ставит на стул граммофон и достает пластинки. Хриплая мелодияквакает и шипит в рупоре. Мелодия заиграна, но в ней еще прорываетсяогонь, она - словно пропитый голос истасканной, но некогда красивойженщины. - Танго, - шепотом, с видом знатока, сообщает мне Вилли. По лицу егоникак нельзя догадаться, что он только что прочел надпись на пластинке. На Валентине синие штаны и рубашка, женщина - в трико. Они разучиваюттанец апашей и еще какой-то эксцентрический номер, в заключение которогодевушка висит вниз головой, обвив ногами шею Валентина, а он вертится изовсех сил. Оба работают молча, с серьезными лицами, лишь изредка роняя вполголосадва-три коротких слова. Мигает белый свет лампы. Тихо шипит газ. Огромныетени танцующих колышутся на декорациях к "Голубке". Вилли неуклюже, какмедведь, топчется вокруг граммофона, подкручивая его. Валентин окончил. Вилли аплодирует. Валентин с досадой отмахивается.Девушка переодевается, не обращая на нас никакого внимания. Стоя подгазовым рожком, она медленно расшнуровывает туфли. Ее спина в выцветшемтрико грациозно изогнута. Выпрямившись, девушка поднимает руки, чтобынатянуть на себя платье. На плечах ее играют свет и тени. У нее красивыестройные ноги. Вилли рыщет по залу. Он находит где-то либретто к "Голубке". В концепомещены объявления. В одном некий кондитер предлагает для посылки нафронт шоколадные бомбы и гранаты в оригинальной упаковке. В другомкакая-то саксонская фирма рекламирует ножи для вскрывания конвертов,сделанные из осколков снарядов, клозетную бумагу с изречениями великихлюдей о войне и две серии открыток: "Прощание солдата" и "Во тьмеполнощной я стою". Танцовщица оделась. В пальто и шляпе она совсем другая. Только что онабыла как гибкое животное, а теперь такая же, как все. С трудом верится,что каких-нибудь несколько тряпок могли так изменить ее. Удивительно, какдаже обыкновенное платье меняет человека! Что ж сказать о солдатскойшинели! Вилли каждый вечер бывает у Вальдмана. Это загородный ресторан с садом,где по вечерам танцуют. Я отправляюсь туда, - Карл Брегер как-то сказалмне, что там бывает Адель. А ее мне хочется встретить. Все окна ресторанного зала ярко освещены. По опущенным шторам скользяттени танцующих. Стоя у буфета, ищу глазами Вилли. Все столики заняты, дажестула свободного нет. В эти первые послевоенные месяцы жажда развлеченийпринимает положительно чудовищные размеры. Вдруг вижу чей-то сверкающий белизной живот и величественноразвевающийся ласточкин хвост: это Вилли во фраке. Ослепленный, я не всилах отвести очарованного взора: фрак черный, жилет белый, волосы рыжие -ни дать ни взять германский флаг на двух ногах. Вилли снисходительно принимает дань моего восхищения. - Удивлен, а? - говорит он, поворачиваясь, как павлин. - Этот фрак ясшил в память о кайзере Вильгельме. Чего только не сделаешь из солдатскойшинели! Верно? - Он хлопает меня по плечу. - Кстати, Эрнст, ты хорошосделал, что пришел. Сегодня здесь танцевальный конкурс, и мы всесобираемся принять участие. Призы первоклассные. Через полчаса начало. Есть, следовательно, время еще потренироваться. Его дама похожа наборца. Это - крепко сколоченное существо, здоровенное, как ломовая лошадь.Вилли упражняется с ней в уанстепе, где самое главное - быстрота движений.Карл танцует с девицей из продовольственного управления; она, как лошадкав праздничной сбруе, взнуздана всякими цепочками и колечками. Он соединяеттаким образом приятное с полезным. Но где же Альберт? У нашего столика егонет. Слегка смущенно он приветствует нас из дальнего угла. Он сидит там скакой-то светловолосой девушкой. - Этот от нас отшился, - пророчески изрекает Вилли. Я присматриваюсь к публике, выискивая для себя хорошую партнершу.Задача эта далеко не из простых: иная девица, сидя за столиком, кажетсяграциозной ланью, а танцует как беременная слониха. Да кроме того, хорошотанцующие дамы - нарасхват. Но мне все-таки удается сговориться стоненькой белошвейкой. Раздается туш. Некто с хризантемой в петлице выходит и объявляет, чтоприбывшие из Берлина артисты продемонстрируют сейчас новинку: фокстрот.Этого танца мы еще не знаем, только слышали о нем краем уха. Мы с любопытством обступаем танцоров. Оркестр играет отрывистуюмелодию. Под эту музыку оба танцора словно ягнята прыгают друг подледруга. Временами они расходятся, затем снова сцепляются руками и,прихрамывая, скользят по кругу. Вилли вытягивает шею и широко раскрываетглаза. Танец ему, видно, по вкусу. Вносят стол, на котором расставлены призы, бросаемся туда. На каждыйтанец - уанстеп, бостон и фокстрот - имеется по три приза. Фокстрот длянас отпадает. Мы его не танцуем. Но в уанстепе и бостоне мы себя покажем -только держись! Во всех трех случаях первый приз на выбор: десяток яиц чайки либобутылка водки. Вилли с недоверчивой миной осведомляется, съедобны ли яйцачайки. Успокоенный, он возвращается к нам. Второй приз - полдюжины такихже яиц или шапочка из чистой шерсти. Третий приз - четыре яйца или коробкасигарет "Слава Германии". - Уж сигарет-то мы этих ни в коем случае не возьмем, - говорит Карл,который знает толк в куреве. Конкурс начинается. На бостон мы намечаем Карла и Альберта, на уанстепВилли и меня. На Вилли мы, правду сказать, мало надеемся. Он можетпобедить лишь в том случае, если члены жюри обладают чувством юмора. Ногде это видано, чтобы судьи, пусть даже присуждающие призы за танец,обладали этим бесценным качеством! В бостоне Карл и Альберт и еще три пары выходят в последний, решающийтур. Карл идет первым. Высокий воротник его парадного мундира, его лаковыесапоги в сочетании с цепочками и колечками его лошадки создают картинутакой умопомрачительной элегантности, против которой никто не можетустоять. По манере держаться, по стилю танца Карл единственный в своемроде, но изяществом движений Альберт по меньшей мере не уступит ему. Членыжюри делают заметки, точно у Вальдмана происходит решительная схваткаперед страшным судом. Карл выходит победителем и берет десяток яиц чайки,а не водку. Ему слишком хорошо известна ее марка: эту водку он сампоставлял сюда. Великодушно дарит он нам свою добычу, - дома у него естьвещи получше. Альберт получает второй приз. Смущенно поглядев на нас, онотносит шесть яиц светловолосой девушке. Вилли многозначительнопосвистывает. В уанстепе я вихрем вылетаю в круг с моей тоненькой белошвейкой и тожепрохожу в заключительный тур. К моему удивлению, Вилли просто остался застоликом и даже не записался на уанстеп. В последнем туре я блеснулсобственным особым вариантом с приседаниями и попятным движением, чего япрежде не показывал. Малютка танцевала как перышко, и мы с ней заработаливторой приз, который и поделили между собой. Гордо, с почетным серебряным значком Всегерманского союза танцевальногоспорта, возвращаюсь я к нашему столику. - Эх, Вилли, голова баранья, - говорю я, - и чего ты сидел? Ну,попытался бы. Может, и получил бы бронзовую медаль! - Да, в самом деле, Вилли, почему ты не танцевал? - присоединяется комне Карл. Вилли встает, расправляет плечи, одергивает свой фрак и, глядя на нассвысока, бросает: - Потому! Человек с хризантемой в петлице вызывает участников конкурса нафокстрот. Выходит всего несколько пар. Вилли не идет, а можно сказать,выступает, направляясь к танцевальной площадке. - Он ведь ни черта не смыслит в фокстроте, - прыскает Карл. Облокотившись о спинки наших стульев, с любопытством ждем мы, чтобудет. Навстречу Вилли выходит укротительница львов. Широким жестом онподает ей руку. Оркестр начинает играть. Вилли мгновенно преображается. Теперь это уже настоящий взбесившийсяверблюд. Он подскакивает, прихрамывает, прыгает, кружится, далековыбрасывает ноги и немилосердно швыряет во все стороны свою даму, потоммелкими прыжками, как галопирующая свинья, мчится через весь зал, держацирковую наездницу не перед собой, а рядом, так что она словно карабкаетсяпо его вытянутой правой руке, он же, имея полную свободу действий с левойстороны, может выделывать все что угодно, без риска отдавить ей ноги. Онвертится на одном месте, изображая карусель, отчего фалды его фракагоризонтально распластываются в воздухе; в следующее мгновение Вилли уженесется по залу, грациозно подпрыгивая, как козел, которому подложилиперцу под хвост, топочет и кружится словно одержимый и заканчивает наконецсвой танец жутким пируэтом, высоко кружа в воздухе свою даму. Никто из присутствующих не сомневается, что перед ними неизвестныйдотоле мастер показывает свое искусство в сверхфокстроте. Вилли понял, вчем заключается успех, и не зевает. Победа его настолько убедительна, чтопосле него долго никому не присуждают призов, и только спустя некотороевремя кто-то получает второй приз. С триумфом подносит нам Вилли своюбутылку водки. Победа, правда, не далась ему даром: он до того вспотел,что рубашка и жилет почернели, а фрак, пожалуй, посветлел. Конкурс кончился, но танцы продолжаются. Мы сидим у своего столика,распивая приз, полученный Вилли. В нашей компании не хватает толькоАльберта, Его не оторвать от светловолосой девушки. Вилли толкает меня в бок: - Смотри, вон Адель. - Где? - живо спрашиваю я. Большим пальцем Вилли указывает в "самую сутолоку зала. Да, это Адель.Она танцует вальс с каким-то долговязым брюнетом. - Давно она здесь? - Меня интересует, видела ли она наш триумф. - Минут пять как пришла, - отвечает Вилли. - С этим дылдой? - С этим дылдой. Танцуя, Адель слегка откидывает голову. Одну руку она положила на плечосвоему брюнету. Когда я смотрю на нее в профиль, у меня захватываетдыхание: так она похожа в свете занавешенных ламп на образ из моихвоспоминаний о тех далеких вечерах. Но если смотреть на нее прямо, видно,что она пополнела, а когда она смеется, лицо у нее совсем чужое. Я отпиваю большой глоток из бутылки Вилли. В эту минуту мимо меняпроходит в вальсе тоненькая белошвейка. Она тоньше и грациознее Адели.Тогда, на улице, в тумане, я этого не заметил, но Адель стала настоящейженщиной, с полной грудью и крепкими ногами. Я не могу вспомнить, была лиона и раньше такой; вероятно, я не обращал на это внимания. - Налилось яблочко, а? - словно угадав мои мысли, говорит Вилли. - Заткни глотку! - огрызаюсь я. Вальс окончен. Адель стоит, прислонившись к двери. Я направляюсь к ней.Она здоровается со мной кивком головы, продолжая смеяться и болтать сосвоим брюнетом. Я останавливаюсь и смотрю на нее. Сердце бьется, как перед каким-товажным решением. - Что ты так смотришь на меня? - спрашивает она. - Так, ничего, - говорю я. - Потанцуем? - Ближайший танец - нет, а следующий - пожалуйста, - отвечает она ивыходит со своим спутником в круг танцующих. Я жду, пока они освободятся, и мы танцуем с ней бостон. Я оченьстараюсь, и она улыбкой выражает свое одобрение. - Это ты на фронте научился так хорошо танцевать? - Пожалуй, там этому не научиш

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 Следующая ⇒