ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Дороги бегут через леса и поля, селенья лежат в серой мгле, деревьяшумят, и листья падают, падают. А по дорогам, шаг за шагом, в вылинявших грязных шинелях тянутся серыеколонны. Под стальными шлемами обросшие щетиной испитые лица; они изнуреныголодом и невзгодами, источены, иссушены до костей и несут на себе печатьужаса, отваги и смерти. Молча идут колонны; так, без лишних слов, не разшагали они по многим дорогам, сидели во многих теплушках, горбились вомногих окопах, лежали во многих воронках; так идут они теперь и по этойдороге, дороге на родину, дороге к миру. Без лишних слов. Бородатыестарики и хрупкие юнцы, едва достигшие двадцати лет, товарищи - без всякихразличий. Рядом с ними - младшие офицеры, полудети, не раз, однако,водившие их в ночные бои и атаки. А позади - армия мертвецов. Так идут онивперед, шаг за шагом, больные, полузаморенные голодом, без снаряжения,поредевшими рядами, и в глазах у них непостижимое: спаслись отпреисподней... Путь ведет обратно - в жизнь. Рота наша продвигается медленно: мы устали и, кроме того, ведем с собойраненых. Поэтому мы мало-помалу отстаем. Местность холмистая, и когдадорога поднимается в гору, нам видны с одной стороны остатки нашихотходящих войск, с другой - густые, бесконечные ряды, следующие за нами.Это американцы. Широкой рекой движутся меж деревьями их колонны, и надними зыбью пробегает беспокойное поблескиванье оружия. А вокруг - тихиеполя, и деревья в осеннем уборе спокойно и безучастно поднимают своиверхушки над стремительным потоком. Ночь мы провели в небольшой деревне. За домами, в которых насрасквартировали, течет ручей, обсаженный ивами. Вдоль ручья вьется узкаятропинка. Поодиночке, гуськом, растянувшись длинной лентой, тянемся мы поее изгибам. Козоле - впереди. Рядом с ним бежит, обнюхивая его хлебныймешок, Волк, любимец нашей роты. Вдруг, на перекрестке, там, где тропинка вливается в шоссе, Фердинандбросается назад: - Внимание! Вмиг ружья наготове, и мы рассыпаемся в разные стороны. Козоле, готовыйоткрыть огонь, залег в придорожной канаве. Юпп и Троске, озираясь,притаились за кустом, Вилли Хомайер стремительно срывает с пояса ручныегранаты, и даже наши раненые приготовились к бою. По шоссе, болтая и смеясь, идут американцы. Это догнал нас их передовойотряд. Адольф Бетке единственный остался на ногах. Он спокойно покидаетукрытие и выходит на дорогу. Козоле поднимается. Все остальные тожеопомнились, смущенно и неловко оправляют на себе пояса и ремни винтовок, -ведь уже несколько дней, как война кончилась. Увидев нас, американцы в изумлении останавливаются. Разговорыобрываются. Американские солдаты медленно приближаются. Мы пятимся ккакому-то сараю, чтобы иметь прикрытый тыл, и выжидаем. Раненых берем всередину. С минуту длится молчание, затем от группы американцев отделяетсядолговязый парень и машет нам: - Алло, камрад! Адольф Бетке тоже поднимает руку: - Алло! Напряжение спадает. Американцы подходят вплотную. Еще мгновение, и ониокружают нас. До сих пор мы видели их вблизи лишь пленными или мертвыми. Странный миг. Молча смотрим мы на американцев. Они стоят полукругом,все как один рослые, крепкие; сразу видно, что еды у них всегда быловдоволь. Все молоды - никто из них по возрасту даже не приближается кАдольфу Бетке или Фердинанду Козоле, а они ведь у нас еще далеко не самыестаршие. Но нет среди них и таких юных, как Альберт Троске или КарлБрегер, а они ведь у нас еще не самые молодые. На американцах новое обмундирование, ботинки их из непромокаемой кожи ипригнаны по ноге, оружие хорошего качества, ранцы полны боевых припасов. Увсех свежий, бодрый вид. По сравнению с ними мы настоящая банда разбойников. Наше обмундированиевыцвело от многолетней грязи, от дождей Арденн, от известняка Шампани, отболот Фландрии; шинели искромсаны осколками снарядов и шрапнелью, зашитынеуклюжими стежками, стали заскорузлыми от глины, а нередко и от засохшейкрови; сапоги расшлепаны, оружие давно отслужило свой век, боевые припасына исходе. Все мы одинаково замызганы, одинаково одичали, одинаковоизнурены. Паровым катком прошла по нас война. Подтягиваются все новые и новые части. Кругом полно любопытных. Мы все еще стоим в углу, сгрудившись вокруг наших раненых, - не потому,что боимся, а потому, что мы нераздельны. Американцы подталкивают другдруга, показывая на наши старые, изношенные вещи. Один из них предлагаетБрайеру кусок белого хлеба, но тот не берет, хотя в глазах у него голод. Вдруг кто-то, подавив возглас, показывает на повязки наших раненых.Повязки из гофрированной бумаги, скрепленные бечевкой. Это привлекаетвсеобщее внимание. Американцы отходят и шепчутся между собой. Ихдобродушные лица выражают сочувствие, - они видят, что у нас даже марлинет. Американец, окликнувший нас первым, кладет руку на плечо Бетке. - Немцы хорош солдат, молодец солдат, - говорит он. Его товарищи рьяно поддакивают. Мы не отвечаем, - мы не в силах теперь ответить. Последние недели былиособенно тяжелыми. Нас снова и снова бросали в огонь, и мы напрасно терялилюдей, но мы ни о чем не спрашивали, мы шли в бой, как во все эти годы, иот нашей роты в двести человек осталось только тридцать два. Вышли мы избоев все также ни о чем не раздумывая и ничего не чувствуя, кроме одного:мы выполнили все, что было на нас возложено. Но теперь, под сочувственными взглядами американцев, мы начинаемпонимать, до чего все это было под конец бессмысленно. Вид бесконечныхпрекрасно вооруженных колонн показывает нам, как безнадежно былосопротивляться такому превосходству в людях и в технике. Прикусив губы, мы смотрим друг на друга. Бетке сбрасывает с плеча рукуамериканца, Козоле смотрит прямо перед собой, Людвиг Брайер выпрямляется;мы крепче сжимаем винтовки, мускулы наши напрягаются, взгляд становитсятверже, и глаз мы не опускаем, мы смотрим на дорогу, по которой пришли, илица у нас от волнения замыкаются, и нас обжигает мысль о том, что мысовершили, о том, чего натерпелись, о том, что осталось позади. Мы не знаем, что с нами происходит, но если бы сейчас кто-нибудьобронил хотя бы одно резкое слово, оно, - хотели бы мы того или нет, -рвануло бы нас с места, мы бросились бы вперед и жестоко, не переводядыхания, безумно, с отчаянием в душе, бились бы... Вопреки всему, сновабились бы... Коренастый сержант с разгоряченным лицом протискивается к нам. Онзабрасывает Козоле, который стоит к нему ближе всех, ворохом немецкихслов. Фердинанд вздрагивает, до того это неожиданно. - Да ведь он говорит по-нашему, - удивленно обращается он к Бетке, -как это тебе нравится? Американец говорит даже лучше и глаже, чем Козоле. Он рассказывает, чтодо войны жил в Дрездене и там у него было много друзей. - В Дрездене? - переспрашивает Козоле, все более и более изумляясь. -Да ведь и я там прожил два года... Сержант улыбается, как будто ему это льстит. Он называет улицу, накоторой жил. - Ну, меньше, чем в пяти минутах ходу от меня, - взволнованно говоритФердинанд. - И мы ни разу не встретились! Вы, может быть, знаете вдовуПоль на Иоганисштрассе? Такая толстая брюнетка. Моя квартирная хозяйка. Ее, правда, сержант не знает, но зато он знаком с советником Цандером,которого Козоле в свою очередь не может вспомнить. Но оба дружновспоминают Эльбу и дворец, и сияющими глазами, как старые приятели,смотрят друг на друга, Фердинанд хлопает сержанта по плечу: - Ну и парень, болтает по-немецки, как заправский немец, да еще вДрездене жил! Послушай-ка, зачем же мы с тобой воевали? Сержант смеется и тоже не знает, зачем воевали. Он вытаскивает пачкусигарет и протягивает их Козоле. Козоле так и набрасывается, - за хорошуюсигарету все мы готовы душу отдать. Наши сигареты, в лучшем случае, избуковых листьев и сена. Обычно же, как утверждает Валентин Лагер, мы куримводоросли с сушеным конским навозом, а Валентин в этом разбирается. Козоле с наслаждением выдыхает дым. Мы жадно шмыгаем носами. Лагербледнеет. Ноздри его трепещут. - Одну затяжечку! - слезно молит он Фердинанда. Но не успевает он взятьсигарету у Козоле, как один из американцев протягивает ему пачку"Виргинии". Валентин недоверчиво смотрит на него, берет табак и нюхает.Лицо у него светлеет. Нехотя возвращает он пачку. Но американец отводитего руку и показывает на фуражку Валентина с кокардой. Фуражка торчит изего походного мешка. Валентин не понимает. - Он хочет сменять табак на кокарду, - поясняет сержант из Дрездена. Лагер в полном недоумении. Как? Первосортный табак променять нажестяную кокарду? С ума спятил человек, не иначе. Валентин не расстался быс пачкой, хотя бы в обмен на нее его тут же произвели в унтера или даже влейтенанты. Он тотчас же протягивает американцу не только кокарду, но ифуражку, и дрожащими руками жадно набивает первую трубку. Теперь, наконец, нам ясно: американцы хотят меняться. Сразу видно, чтоони воюют недавно. Они собирают всякие сувениры: погоны, кокарды, пряжки,ордена, пуговицы военного образца. А мы взамен этих пустяков запасаемсямылом, сигаретами, шоколадом и консервами. За нашу собаку они предлагаютнам, кроме вещей, еще и пригоршню монет, но тут нас ничем не соблазнишь, -с Волком мы ни за что не расстанемся. И раненым нашим повезло. Одному американцу, у которого столько золотаво рту, что пасть его блестит, как целый завод медных изделий, страшнохочется получить пропитанные кровью лоскутки повязок: вернувшись народину, он сможет доказать, что наши повязки на самом деле из бумаги.Взамен он предлагает отличный кекс и - что важнее всего - кучуперевязочного материала. Чрезвычайно довольный, он бережно укладывает вбумажник грязные клочки, в особенности обрывки от повязки Людвига Брайера.Как же! Ведь это кровь лейтенанта! На лоскуте Людвиг должен был написатькарандашом название местности, имя, номер войсковой части; пусть в Америкевсякий видит, что дело тут без обмана. Людвиг сначала противился, но Вайльего уговорил: в перевязочных материалах мы терпим горькую нужду. А крометого, для Брайера с его дизентерией кекс - настоящее спасение. Но самый выигрышный ход делает Артур Леддерхозе. Он приволок на местообмена ящик с "железными крестами", найденный им в какой-то покинутойполевой канцелярии. Американец, такой же помятый, как Леддерхозе, с такимже лимонно-желтым лицом, как у того, хочет заполучить весь ящик сразу. НоЛеддерхозе лишь щурится и смеривает его долгим, всепонимающим взглядом.Американец спокойно выдерживает взгляд и прикидывается простачком. Обавдруг становятся похожими друг на друга, как родные братья. Над войной исмертью здесь неожиданно торжествует нечто, устоявшее перед всем, - духторговли. Противник Леддерхозе быстро соображает, что тут ничего не поделаешь:Артур не даст себя провести - торговля в розницу для него куда выгоднее.Он меняет до тех пор, пока ящик не пустеет. Возле него постепенновырастает куча вещей, среди них даже масло, шелк, яйца и белье, так что кконцу Леддерхозе напоминает бакалейную лавку на выгнутых колесом ногах. Мы трогаемся в путь. Американцы шумно провожают нас и машут вслед.Особенно старается сержант. Козоле тоже растроган, насколько это возможнодля старого служаки. Он хрюкает что-то на прощание и машет рукой; жестего, правда, скорее похож на угрозу. Он обращается к Бетке: - Вполне порядочные парни, верно? Адольф кивает. Мы молча шагаем. Фердинанд опустил голову. Онразмышляет. Это с ним не часто случается, но уж если что застрянет у негов мозгу, он жует это долго и упорно. Сержанта из Дрездена он никак неможет забыть. В деревнях народ глазеет на нас. В сторожке стрелочника в окне стоятцветы. Полногрудая женщина кормит ребенка. На ней голубое платье. Собакилают нам вслед; Волк отлаивается. На обочине дороги петух наскакивает накурицу. Мы бездумно покуриваем. Шагаем, шагаем... Зона полевых лазаретов. Зона интендантскихканцелярий. Большой платановый парк. Под деревьями носилки, раненые.Листья падают и покрывают их багрянцем и золотом. Лазарет для отравленных газами. Здесь тяжелораненые, которых нельзяэвакуировать. Синие, восковые, зеленые лица, мертвые, разъеденные кислотойглаза, хрипящие, задыхающиеся, агонизирующие люди. Все стремятся прочьотсюда, боятся попасть в плен. Точно не все равно, где умирать. Мы пытаемся утешить их, уверяем, что у американцев лучше кормят. Но онии слушать не хотят. Снова и снова кричат нам и просят взять с собой. Их мольбы ужасны. В ясном воздухе, под открытым небом бледные лицакажутся призрачными. Страшнее всего бороды. Они торчат как-то сами посебе, жесткие, упрямые, буйная поросль на щеках, черный мох, высасывающийтем больше соков, чем сильнее западают щеки. Некоторые из тяжелораненых, как дети, протягивают к нам исхудалые,бескровные руки. - Возьмите меня с собой, братцы, - молят несчастные, - возьмите ссобой! В глазных впадинах у них глубокие тени отрешенности, и там, словно вомуте, барахтаются зрачки. Некоторые лежат молча; они только глядят намвслед, пока мы не исчезаем из поля зрения. Постепенно голоса их становятся все слабее и слабее. Медленно тащимсямы по дорогам. Мы обвешаны кучей вещей: хочется и домой кое-что принести.Облака заволокли небо. Под вечер солнце прорывается сквозь них, и березки,уже почти без листьев, отражаются в придорожных лужах. Легкая голубаядымка повисла в ветвях. Я шагаю, опустив голову, с ранцем на плечах, и смотрю, как в чистыхдождевых лужах по краям дороги отражаются светлые шелковые деревья, и этоотражение в случайном зеркале ярче действительности. Вот лежат,обрамленные темной землей, кусок неба, деревья, глубь, чистота, и менявдруг охватывает трепет. Впервые за долгое время я вновь чувствую: что-токрасиво, вот это отражение в дождевой луже попросту красиво, красиво ичисто. Радостно бьется сердце, на мгновенье я освобождаюсь от всего иощущаю впервые: мир; вижу: мир; чувствую всеми фибрами души: мир! Уходитгнет, крепко державший нас в своих тисках; взлетает неведомое, новое,чайка, белая чайка, мир, трепетный горизонт, трепетное ожидание, первыйвзгляд, предчувствие, надежда, набухающее, грядущее: мир! Я вздрагиваю и оглядываюсь; там, позади, на носилках, лежат моитоварищи и все еще взывают к нам. Настал мир, а они все равно должныумереть. Но я дрожу от радости и не стыжусь этого. Странно, странно... Быть может, только потому вновь и вновь возникают войны, что одинникогда не может до конца почувствовать, как страдает другой. Вечером мы сидим в саду какой-то пивной. Командир нашей роты,обер-лейтенант Хеель, выходит из фабричной конторы и собирает нас. Естьприказ об избрании уполномоченных от солдат. Мы поражены. Никогда ничегоподобного не бывало. В саду появляется Макс Вайль. Он размахивает газетой и кричит: - В Берлине революция! Хеель оборачивается. - Вздор, - говорит он резко. - В Берлине попросту беспорядки. Но Вайль, оказывается, не договорил: - Кайзер бежал в Голландию. Мы смотрим на него во все глаза. Вайль несомненно спятил. Хеельбагровеет и кричит: - Врешь, негодяй! Вайль протягивает газету. Хеель комкает ее и с бешенством смотрит наВайля. Он ненавидит его, потому что Вайль еврей и потому что онуравновешенный человек, который вечно сидит где-нибудь, склонившись надкнигой, Хеель же - лихой рубака. - Вздор, вздор, вздор! - шипит он, уставившись на Вайля так, словнохочет проглотить его. Макс расстегивает куртку и вытаскивает из нагрудного кармана вторуюгазетку - экстренный выпуск. Хеель взглядывает на нее, вырывает из рукВайля, рвет на мелкие кусочки и уходит в дом. Вайль подбирает обрывки,составляет их и читает нам последние новости. Мы сидим как ошалелые. Никтоничего не понимает. - Он будто бы хотел избежать гражданской войны, - говорит Вайль. - Ерунда! - восклицает Козоле. - Посмели бы мы раньше даже произнеститакое. Эх, черт! За кого только кровь проливали?! - Юпп, ущипни меня; может, мне все это снится, - покачивая головой,говорит Бетке. Юпп констатирует, что Бетке бодрствует. - Значит, - продолжает Бетке, - это правда. И все-таки я ничего непонимаю. Сделал бы кто-нибудь из нас такое, его сразу поставили бы кстенке. - О Веслинге и Шредере лучше и не думать, - говорит Козоле, сжимаякулаки, - не то прямо лопнешь с досады. Вспомнить этого Шредера - птенецжелторотый, детеныш - и расплющен в лепешку. А тот, за кого он умирал,улепетывает! Блевотина треклятая! - Он ударяет каблуком по пивной бочке. Вилли Хомайер пренебрежительно машет рукой. - Поговорим-ка лучше о чем-нибудь другом, - предлагает он. - Этотчеловек для меня больше не существует. Вайль сообщает, что во многих полках образованы советы солдатскихдепутатов. Офицерам больше не подчиняются, с них срывают погоны. Он предлагает образовать у нас такой же совет, но не находит отклика.Мы не желаем ничего организовывать. Мы хотим домой. А домой доберемся итак. В конце концов мы все-таки выбираем трех уполномоченных: Адольфа Бетке,Макса Вайля и Людвига Брайера. Вайль требует, чтобы Людвиг снял погоны. - Видно, у тебя не все дома... - устало говорит Людвиг и пальцем стучитсебе по лбу. Бетке отстраняет Вайля. - Брайер - свой парень, - коротко говорит он. Брайер пришел в нашу часть добровольцем и уже на фронте был произведенв офицеры. Он на "ты" не только с нами - с Троске, Хомайером, Брегером исо мной (это естественно - мы однокашники), но и со старшими солдатами,когда поблизости нет никого из офицеров. И это ставится ему в большуюзаслугу. - Ну, а Хеель? - упорствует Вайль. Это нам понятнее. Хеель частенько придирался к Вайлю, и неудивительно,что Вайлю хочется теперь насладиться своим торжеством. Нам-то на этонаплевать. Хеель бывал, правда, резок, но он всегда рвался в бой, точноБлюхер, и держался молодцом. Солдат такие вещи ценит. - А ты сходи, поговори с ним, - говорит Бетке. - Да не забудь захватить с собой бинтов и ваты! - кричит вдогонкуТьяден. Но дело оборачивается иначе. Хеель как раз выходит из конторы, когдаВайль собирается туда войти. В руках у Хееля несколько печатных листков.Он указывает на них Максу. - Все верно, - произносит он. Вайль заговорил. Когда он упомянул о погонах, Хеель вскинулся. Мыуверены, что скандал вот-вот разразится, но ротный, к нашему удивлению,говорит: - Вы правы. Он подходит к Людвигу и кладет ему руку на плечо: - Вам, Брайер, пожалуй, не понять этого. Солдатская шинель - теперь этовсе. Остальное было, да сплыло. Никто из нас не проронил ни слова. Это не тот Хеель, которого мы знаем,который ночью выходил на дозор с одной только тростью и считался у насзаговоренным от пуль. Человек, стоящий перед нами, говорит с трудом и едвадержится на ногах. Поздно вечером, когда я уже сплю, меня будит шепот. - Ты спятил, - слышу я голос Козоле. - Уверяю тебя, - возражает Вилли. - Пойди сам посмотри. Они как сумасшедшие вскакивают и выходят во двор. Я - за ними. Вконторе свет. Видно все, что там делается. Хеель сидит у стола. Перед ним- его китель. Погонов нет. Хеель в солдатской куртке. Он обхватил головуруками и - нет, это совершенно невероятно... Я делаю шаг вперед, чтобыубедиться - Хеель, Хеель плачет! - Вот так штука! - шепчет Тьяден. - Прочь! - говорит Бетке и дает Тьядену пинка. Смущенные, мы нацыпочках возвращаемся назад. На следующее утро узнаем, что какой-то майор в соседнем полку, услышаво бегстве кайзера, застрелился. Хеель появляется. У него серое, измученное бессонницей лицо. Тихоотдает он необходимые приказания и уходит. У всех кошки скребут на душе. Унас отняли последнее, чем мы держались. Мы потеряли почву под ногами. - Чувствуешь себя так, точно тебя и в самом деле предали, - угрюмоговорит Козоле. Сегодня мы не те, что вчера. Мрачные, строимся мы в колонны и вновьпускаемся в путь. Одинокий отряд, брошенная армия. Шанцевые инструментымонотонно позвякивают при каждом шаге: все напрасно... все-напрасно... Только Леддерхозе весел, как дрозд. Он продает консервы и сахар изсвоих американских запасов. К вечеру следующего дня мы добираемся до германской границы. Толькотеперь, когда вокруг не слышно французской речи, мы начинаем верить, чтомир в самом деле наступил. В глубине души мы все время боялись внезапногоприказа повернуть назад и снова идти в окопы: к хорошему солдаты всегдаотносятся с недоверием, и правильней с самого начала рассчитывать нахудшее. Но вот мало-помалу нас охватывает тихий трепет. Мы входим в большую деревню. Через улицу перекинуто несколько увядшихгирлянд. Видимо, здесь проходило столько войск, что для остатков армии ужене было охоты стараться. Нам приходится поэтому довольствоватьсядвумя-тремя поникшими от дождей плакатами с выцветшей надписью: "Добропожаловать!", украшенной растрепанным венком из бумажных дубовых листьев.Народ так привык к виду проходящих войск, что едва глядит нам вслед. А длянас все ново, мы изголодались по доброму слову, по приветливому взгляду,хотя и утверждаем, что нам плевать на такие нежности. По крайней мередевчонки-то могли бы остановиться и приветливо помахать нам ручкой! Тьядени Юпп пытаются окликнуть одну-другую, но успеха они не имеют. Наверно, мыслишком заросли грязью. В конце концов оба умолкают. Только дети идут с нами. Они цепляются за наши руки и бегут рядом. Мыкормим их шоколадом, маленькими кусочками, - нам хочется, естественно,принести немного сладкого и домой. Адольф Бетке держит на руках маленькую девочку. Она тянет его за усы,как за вожжи, Адольф строит смешные гримасы, девочка заливается хохотом ихлопает его ручонками по лицу. Адольф задерживает ручку и показывает мне,какая она крохотная. Он больше не строит гримас, и девочка начинает плакать. Адольф пытаетсяее успокоить, но она плачет сильней и сильней, и он спускает ее на землю. - Мы стали, верно, настоящими пугалами, - ворчит Козоле. - Ну еще бы. От окопного рыла хоть кого жуть возьмет, - говорит Вилли. - От нас пахнет кровью... В этом все дело, - говорит Людвиг Брайер. - Вот помоемся, - мечтает Юпп, - тогда, наверное, и девчонки будутполасковей. - Ах, если бы достаточно было только помыться, - задумчиво откликаетсяЛюдвиг. Раздосадованные, движемся мы дальше. После стольких лет войны мы не такпредставляли себе возвращение на родину. Думали, нас будут ждать, а теперьвидим: здесь каждый по-прежнему занят собой. Жизнь ушла вперед и идетсвоим чередом, как будто мы теперь уже лишние. Деревня эта, конечно, ещене вся Германия, но досада подступает к самому горлу, и тень набегает, и вдушу закрадывается странное предчувствие. Телеги громыхают мимо, возницы покрикивают, люди бегло взглядывают нанас и спешат дальше, занятые своими мыслями и заботами. Бьют часы наколокольне, и сырой ветер дышит нам в лицо. И только какая-то старушка вчепце с длинными лентами обегает без конца наши ряды и робко расспрашиваетвсех о некоем Эрхарде Шмидте. Под постой нам отводят огромный сарай. Но хоть мы и отмахали десяткикилометров, спать никому не хочется. Мы отправляемся в трактиры. Там - большое оживление. Есть мутное вино, уже этого года, замечательновкусное. Оно здорово бросается в ноги. Тем приятней сидеть здесь. Облакатабачного дыма плывут под низким потолком, вино пахнет землей и летнимсолнцем. Мы достаем наши консервы, мясо накладываем на толстые ломтихлеба, втыкаем ножи подле себя в широкие дощатые столы и принимаемся есть.Керосиновая лампа, как мать, обогревает нас своим светом. Вечером мир всегда прекрасней. Не в окопах, правда, а в мирной жизни.Сегодня днем мы входили в эту деревню разозленные, теперь мы оживаем.Маленький оркестр в углу быстро пополняется нашими ребятами. Среди насесть не только пианисты и виртуозы игры на губной гармонике, но даже одиннастоящий музыкант, баварец, играющий на басовой гитаре. К нимприсоединяется Вилли Хомайер, соорудивший себе какую-то дьявольскуюскрипку. Кроме того, он вооружился крышками от бельевых баков и блестящезаменяет ими литавры, тарелки и треугольники. Но самое непривычное, что бросается в голову сильнее вина, - этодевушки. Они иные, чем днем: они смеются, они доступны. Или это не те?Девушек мы давно не видели. Сначала мы вожделеем к ним и в то же время чувствуем смущение, мы недоверяем себе - на фронте мы разучились обращаться с женщинами. Но вотФердинанд Козоле подхватывает ядреную чертовочку с могучим, как бруствер,бюстом, который служит ему удобной опорой. Его примеру следуют остальные. Сладкое тяжелое вино приятно звенит в голове, девушки носятся по залу,играет музыка, а мы собрались в углу вокруг Адольфа Бетке. - Ребята, - говорит он, - завтра или послезавтра мы дома. Э-эх, ребята,жена-то, верно, заждалась, ведь уже целых десять месяцев... Я перегибаюсь через стол и разговариваю с Валентином Лагерем; онхолодно, с видом превосходства осматривает девушек. Рядом с ним сидитблондиночка, но он точно не замечает ее. Когда я нагибаюсь, что-то в моейкуртке ударяется об угол стола. Я ощупываю карман. Часы Генриха Веслинга.Как давно это было... Юпп подцепил самую толстую девицу. Он танцует, изогнувшисьвопросительным знаком. Его огромная лапища удобно расположилась нашироченном бедре девушки и наигрывает на нем, как на рояле. Толстухавлажным ртом смеется ему прямо в лицо, и Юпп с каждой минутой все большераспаляется. Наконец навостряет лыжи и исчезает вместе со своей дамой. Несколько минут спустя я выхожу в сад и ищу укромное местечко. Нахожуодно, но там стоит какой-то взопревший унтер и с ним девушка. Я брожу повсему саду и только собираюсь пристроиться, как за мной раздаетсяотчаянный треск. Оборачиваюсь и вижу: Юпп со своей толстухой копошатся наземле. Они продавили садовый стол и вместе с ним опрокинулись. Увидевменя, толстуха прыскает со смеху и показывает язык. Юпп шипит от злости. Яспешно ретируюсь в кусты и наступаю кому-то на руку... Дьявольская ночь! - Ослеп, что ли, медведь косолапый? - рычит чей-то бас. - А я почем знаю, что ты разлегся здесь, баран чертов, - огрызаюсь я сдосадой. Наконец нахожу спокойное местечко. Прохладный ветерок, приятно освежающий после трактирного чада, темныескаты крыш, кроны деревьев, тишина и идиллическое журчанье, я мочусь...Подходит Альберт и становится рядом. Светит луна. Струйки поблескивают,как чистое серебро. - Хорошо, Эрнст, а? - говорит Альберт. Я молча киваю. Мы еще долго стоим и смотрим на луну. - И подумать только, Альберт, что вся эта мерзость позади! - Да, Эрнст, черт побери! За нами - хруст и треск. Из кустов доносится подавленно-ликующеевзвизгивание девушек. Ночь как гроза, заряженная прорвавшейся жизнью; дикои горячо зажигается жизнь о жизнь. Кто-то стонет в саду. В ответ раздается смешок. С сеновала спускаютсядве тени. На лестнице стоят двое. Мужчина, точно взбесившись, зарываетсялицом в юбки девушки и что-то лепечет. Она хрипло смеется, и смех еесловно щеткой царапает по нервам. Мурашки пробегают у меня по спине. Какэто близко одно и другое: вчера и сегодня, смерть и жизнь. Из темноты сада показывается Тьяден. Он обливается потом, но лицо егосияет. - До чего ж хорошо, ребятки, - говорит он, застегивая куртку. -Чувствуешь, по крайней мере, что жив. Мы огибаем дом и натыкаемся на Вилли Хомайера. Он развел на капустныхгрядах большой костер и бросил и него несколько полновесных пригоршнейкартофеля, свои трофей. Мирно и мечтательно сидит он в одиночестве передогнем и дожидается, пока испечется картошка. Возле него несколькораскупоренных коробок американских мясных консервов. Собака лежит рядом ивнимательно следит за ним. Языки пламени бросают медный отсвет на рыжие волосы Вилли. Снизу, слугов, поднимается туман. Мерцают звезды. Мы подсаживаемся к нему идостаем из огня картофелины. Шелуха обгорела дочерна, зато золотистаямякоть рассыпчата и ароматна. Мы хватаем мясо обеими руками и едим его, сувлечением мотая головой из стороны в сторону, словно играем на губнойгармонике. Отвинчиваем от фляжек алюминиевые стаканчики и наливаем водку. Как вкусна картошка! Правда ли, что земля вертится? Где мы? Может, мыснова сидим мальчишками на поле и целый день выбираем из крепко пахнущейземли картофель, чувствуя за своими спинами краснощеких девушек ввыцветших голубых платьях и с корзинами в руках? О вы, костры нашейюности! Белые клубы дыма тянулись над полем, потрескивало пламя, а кругом- тишина... Картофель поспевал последним, к тому времени уже все бывалоубрано, земля лежала, раскинувшись во всю ширь. Ясный воздух, горький,белый, любимый дым, последняя осень. Горький дым, горький аромат осени,костры нашей юности. Клубы дыма плывут, плывут и уплывают... Лицатоварищей, мы в пути, война кончилась, так странно растаяло все, и вот -снова костры, и печеный в золе картофель, осень, и жизнь... - Эх, Вилли, Вилли... - Что, здорово придумал? - спрашивает он, поднимая глаза. В обеих рукаху него полно мяса и картошки. Ах ты, голова баранья, ведь я совсем не о том... Костер догорел. Вилли обтирает руки о штаны и складывает ножик. Вдеревне тихо, только лают собаки. Не слышно ни взрыва снарядов, нидребезжания артиллерийских повозок, ни даже осторожного поскрипываниясанитарных машин. Ночь, в которую умрет гораздо меньше людей, чем в любуюночь за все эти четыре года. Мы возвращаемся в трактир. Веселье уже приутихло. Валентин сбросилкуртку и сделал несколько стоек на руках. Девушки хлопают, но Валентиннедоволен. Он с грустью говорит Козоле: - Когда-то, Фердинанд, я был неплохим акробатом. Ну, а теперь хоть вярмарочный балаган иди, да и то не знаю, возьмут ли! "Партерный акробатВалентини" - это был аттракцион! А сейчас куда я гожусь со своимревматизмом? Кости не те. - Да ты радуйся, что они целы, - говорит Козоле и ударяет кулаком постолу. - Вилли, музыку! Хомайер с готовностью начинает бить в барабан и бубны. Настроение сноваподнимается. Я спрашиваю Юппа, как ему понравилась толстуха. Онпренебрежительно машет рукой. - Вот так так! - говорю я, ошарашенный. - Быстро это у тебя. Юпп морщится: - Понимаешь, я думал, что она меня любит. А она? Деньги, негодяйка,потребовала. Вдобавок я себе еще и. колено расшиб об этот чертов стол, датак здорово, что едва хожу. Людвиг Брайер сидит у стола бледный, молчаливый. Собственно говоря, емудавно следовало бы спать, но, видно, он не хочет уходить отсюда. Рука егозаживает хорошо, и с дизентерией тоже полегче немного. Но он по-прежнемузамкнут и невесел. - Людвиг, - говорит Тьяден захмелевшим голосом, - пойди в сад. Это отвсего помогает. Людвиг отрицательно мотает головой и вдруг сильно бледнеет. Яподсаживаюсь к нему. - Ты разве не рад, Людвиг, что мы скоро будем дома? - спрашиваю я. Он встает и уходит. Я совершенно не понимаю его. Немного погодя выхожуза ним в сад. Он один. Я больше его ни о чем не спрашиваю. Мы молчавозвращаемся назад. В дверях сталкиваемся с Леддерхозе. Он собирается улизнуть в обществетолстухи. Юпп злорадно ухмыляется: - Сейчас она ему преподнесет сюрпризец! - Не она ему, а он ей, - говорит Вилли. - Уж будьте покойны: Артургрошика из рук не выпустит. Вино льется по столу, лампа чадит, юбки девушек развеваются. Какая-тотеплая усталость укачивает меня, предметы приобретают расплывчатыеочертания, как это иногда бывает со световыми ракетами в тумане; головамедленно опускается на стол... Ночь, как чудесный экспресс, мягко мчит насна родину: скоро мы будем дома. В последний раз построились мы на казарменном дворе. Кое-кто из нашейроты живет поблизости. Этих отпускают. Остальным предлагается на свойстрах и риск пробираться дальше. Поезда идут настолько нерегулярно, чтогруппами нас перевозить не могут. Настал час расставанья. Просторный серый двор слишком велик для нас. Унылый ноябрьский ветер,пахнущий разлукой и смертью, метет по двору. Мы выстроились между столовойи караулкой. Больше места нам не требуется. Широкое пустое пространствобудит тяжкие воспоминания. Незримо уходя в глубь двора, стоят бесконечныеряды мертвецов. Хеель обходит роту. За ним беззвучным строем следуют тени егопредшественников. Вот истекающий кровью, хлещущей из горла, Бертинк, соторванным подбородком и скорбными глазами; полтора года он был ротнымкомандиром, учитель, женат, четверо детей; за ним - с зеленым, землистымлицом Меллер, девятнадцати лет, отравлен газами через три дня после тогокак принял командование; следующий - Редеккер, лесовод, через две неделивзорвавшимся снарядом был живьем врыт в землю. А там, уже бледнее,отдаленнее, Бютнер, капитан, выстрелом в сердце из пулемета убит во времяатаки; дальше, уже безымянные призраки, - так они все далеки, - остальные:семь ротных командиров за два года. И свыше пятисот солдат. Во двореказармы стоят тридцать два человека. Хеель пытается сказать на прощание несколько слов. Но у него ничего неполучается, и он умолкает. Нет на человеческом языке слов, которые моглибы устоять перед этим одиноким, пустынным казарменным двором, где,вспоминая товарищей, молча стоят редкие ряды уцелевших солдат и зябнут всвоих потрепанных и стоптанных сапогах. Хеель обходит всех по очереди и каждому пожимает руку. Подойдя к МаксуВайлю, он, поджав губы, говорит: - Ну вот, Вайль, вы и дождались своего времечка. - Что ж, оно не будет таким кровавым, - спокойно отвечает Макс. - И таким героическим, - возражает Хеель. - Это не все в жизни, - говорит Вайль. - Но самое прекрасное, - отвечает Хеель. - А что ж тогда прекрасно? Вайль с минуту молчит. Затем говорит: - То, что сегодня, может быть, звучит дико: добро и любовь. В этом тожеесть свой героизм, господин обер-лейтенант. - Нет, - быстро отвечает Хеель, словно он уже не раз об этом думал, илоб его страдальчески морщится. - Нет, здесь одно только мученичество, аэто совсем другое. Героизм начинается там, где рассудок пасует: когдажизнь ставишь ни во что. Героизм строится на безрассудстве, опьянении,риске - запомните это. С рассуждениями у него нет ничего общего.Рассуждения - это ваша стихия. "Почему?.. Зачем?.. Для чего?.." Кто ставиттакие вопросы, тот ничего не смыслит в героизме... Он говорит с такой горячностью, точно хочет самого себя убедить. Еговысохшее лицо нервно подергивается. За несколько дней он как-то сразупостарел, стал желчным. Но так же быстро изменился и Вайль: прежде ондержался незаметно, и у нас никто его не понимал, а теперь он сразувыдвинулся и с каждым днем держит себя решительней. Никто и непредполагал, что он умеет так говорить. Чем больше нервничает Хеель, темспокойнее Макс. Тихо, но твердо он произносит: - За героизм немногих страдания миллионов - слишком дорогая цена. - Слишком дорого... цена... целесообразность... Вот ваши слова.Посмотрим, чего вы добьетесь с ними. Вайль оглядывает солдатскую куртку, которую все еще не снял Хеель: - А чего вы добились вашими словами? Хеель краснеет. - Воспоминаний, - бросает он резко. - Хотя бы воспоминаний о такихвещах, которые за деньги не купишь. Вайль умолкает. - Да! Воспоминаний! - говорит он, окидывая взглядом пустынный двор инаши поредевшие ряды. - И страшной ответственности. Мы мало что поняли из всего этого разговора. Нам холодно, и разговоры,по-нашему, ни к чему. Ими ведь мира не переделаешь. Ряды распадаются. Начинается прощание. Сосед мой Мюллер поправляетранец на плечах, зажимает под мышкой узелок с продовольствием ипротягивает мне руку: - Ну, прощай, Эрнст! - Прощай, Феликс. Он прощается с Вилли, Альбертом, Козоле... Подходит Герхардт Поль, наш ротный запевала. Во время походов он всегдапел верхнего тенора: бывало, выждет, когда песня распадется на два голоса,и, набравшись как следует сил, во всю мочь запевает на верхних нотах. Егосмуглое лицо с большой бородавкой растроганно: он только что простился сКарлом Брегером, своим неизменным партнером в скат. Прощание оказалосьнелегким. - Прощай, Эрнст! - Прощай, Герхардт! Он уходит. Ведекамп протягивает мне руку. Он у нас мастерил кресты для братскихмогил. - Ну, Эрнст, до свидания. Так-таки не привелось сработать для тебякреста. А жаль: ладный был бы крестик - из красного дерева. Я даже припасдля этой цели великолепную крышку от рояля. - Может, еще пригодится, - отвечаю я. - Когда дело до что-то дойдет,пошлю тебе открытку. Он смеется: - Держи ухо востро, паренек. Война еще не кончена. Кривоплечий Ведекамп быстро семенит прочь. Первая группа исчезает за воротами казармы. Ушли Шефлер, Фасбендер,маленький Луке и Август Бекман. За ними уходят другие. Нам становится непо себе. Трудно привыкнуть к мысли, что они ушли навсегда. До сих порсуществовало только три возможности покинуть роту: смерть, ранение иоткомандирование. Теперь к ним присоединилась еще одна - мир. Как странно все. Мы так привыкли к воронкам и окопам, что нами вдруговладевает недоверие к тишине полей и лесов, по которым мы сейчасразойдемся, как будто тишина лишь маскировка предательски минированныхучастков... А наши товарищи ушли туда так беспечно, одни, без винтовок, без гранат.Хочется побежать за ними, хочется вернуть их, крикнуть: "Куда вы идетеодни, без нас, мы должны быть вместе, нам нельзя расставаться, ведьневозможно жить иначе!" В голове точно жернов вертится... Слишком долго мы были сол

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒