Возвращение. ВСТУПЛЕНИЕ

Возвращение

----------------------------------------------------------------------- Пер. с нем. - М.Горкина. ----------------------------------------------------------------------- Солдаты, возвращенные отчизне, Хотят найти дорогу к новой жизни

ВСТУПЛЕНИЕ

Остатки второго взвода лежат в расстрелянном окопе за линией огня и нето спят, не то бодрствуют. - Вот так чудные снаряды! - говорит Юпп. - А что такое? - спрашивает Фердинанд Козоле, приподнимаясь. - Да ты послушай, - откликается Юпп. Козоле прикладывает ладонь к уху. И все мы вслушиваемся в ночь. Ноничего, кроме глухого гула артиллерийского огня и тонкого посвистаснарядов, не слышно. Только справа доносится трескотня пулеметов да времяот времени - одиночный крик. Но нам все это давным-давно знакомо, и неиз-за чего тут рот разевать. Козоле скептически смотрит на Юппа. - Сейчас-то вот не слышно, - смущенно оправдывается тот. Козоле снова критически оглядывает его, но так как на Юппа это недействует, он отворачивается и брюзжит: - В брюхе у тебя урчит от голода - вот твои снаряды. Всхрапнул бы,больше б толку было. Он сбивает себе из земли нечто вроде изголовья и осторожно укладываетсятак, чтобы ноги не соскользнули в воду. - Эх, черт, а дома-то жена и двуспальная кровать, - бормочет он ужесквозь сон. - Кто-нибудь, верно, лежит там рядышком, - изрекает Юпп из своего угла. Козоле открывает один глаз и бросает на Юппа пронзительный взгляд.Похоже, что он собирается встать. Но он только рычит: - Не посоветовал бы я ей, сыч ты рейнский! И тотчас же раздается его храп. Юпп знаком подзывает меня к себе. Я перелезаю через сапог Адольфа Беткеи подсаживаюсь к Юппу. Опасливо взглянув на храпящего, он говорит с ехидством: - У таких, как он, ни малейшего представления об образованности, уверяютебя. До войны Юпп служил в Кельне письмоводителем у какого-то адвоката. Ихоть он уже три года солдат, но все еще сохраняет тонкость чувств ипочему-то стремится прослыть здесь, на фронте, образованным человеком. Чтов сущности это значит, он, конечно, и сам не знает, но из всего слышанногоим раньше у него крепко засело в голове слово "образованность", и онцепляется за него как утопающий за соломинку. Впрочем, здесь у каждогоесть что-нибудь в этом роде: у одного - жена, у другого - торговлишка, утретьего - сапоги, у Валентина Лагера - водка, а у Тьядена - желание ещехоть раз в жизни наесться бобов с салом. Козоле же при слове "образованность" сразу выходит из себя. Онокаким-то образом ассоциируется у него с крахмальным воротничком, а этогоуже достаточно. Даже теперь оно оказывает свое действие. Не прерываяхрапа, он немногословно высказывается: - Козел вонючий, чернильная душа! Юпп философски, с сознанием собственного достоинства, покачиваетголовой. Некоторое время мы сидим молча, тесно прижавшись друг к другу,чтобы согреться. Ночь сырая и холодная, несутся тучи, и порой начинаетнакрапывать. Тогда мы вытаскиваем из-под себя плащ-палатки, которые служатнам обычно подстилкой, и укрываемся ими с головой. Горизонт светлеет от вспышек артиллерийского огня. Свет радует глаз, икажется, там не так холодно, как здесь. Над орудийными зарницамивзвиваются ракеты, рассыпаясь пестрыми и серебряными цветами. Огромнаякрасная луна плывет в тумане над развалинами фермы. - Это правда, что нас отпустят по домам? - шепчет Юпп. - Как тыдумаешь? Я пожимаю плечами: - Не знаю. Говорят... Юпп громко вздыхает: - Теплая комната, диван, а вечерком выходишь погулять... Просто и неверится, что такое бывает. Верно, а? - Когда я в последний раз был в отпуске, я примерял свой штатскийкостюм, - задумчиво говорю я. - Я из него здорово вырос. Придется все шитьзаново. Как чудно звучат здесь слова: штатский костюм, диван, вечер... Странныемысли приходят в голову... Точно черный кофе, который подчас слишком ужсильно отдает жестью и ржавчиной; ты пьешь его, и давишься, и тебя тут жервет горячим. Юпп мечтательно ковыряет в носу: - Нет, ты подумай только: витрины... кафе... женщины... - Эх, парень, выберись сначала из этого дерьма, и то хорошо будет, -говорю я и дышу на озябшие руки. - Твоя правда. Юпп натягивает плащ-палатку на худые искривленные плечи: - Ты что собираешься делать, когда вернешься? Я смеюсь: - Я-то? Придется, пожалуй, снова поступить в школу. И мне, и Вилли, иАльберту, и даже вон тому, Людвигу. И я показываю головой назад, где перед разбитым блиндажом лежит поддвумя шинелями темная фигура. - Вот черт! Но вы, конечно, плюнете на это дело? - говорит Юпп. - Почем я знаю? Может, и нельзя будет плюнуть, - отвечаю я и, сам непонимаю отчего, начинаю злиться. Человек под шинелями шевелится. Показывается бледное худое лицо;больной тихо стонет. Это мой школьный товарищ, лейтенант Людвиг Брайер,командир нашего взвода. Вот уж несколько недель, как он страдает кровавымпоносом. У него безусловно дизентерия, но в лазарет Людвиг ни за что нехочет. Он предпочитает оставаться с нами, так как мы с минуты на минутуждем заключения мира, и тогда мы без всякой канители возьмем Людвига ссобой. Лазареты переполнены, на больных никто по-настоящему не обращаетвнимания, и попасть на такую койку - значит, сразу же оказаться однойногой в могиле. Когда кругом тебя подыхают люди и ты среди них один - этозаражает: не успеешь оглянуться, как уж и тебя прихватило. Макс Вайль, нашсанитар, достал Брайеру нечто вроде жидкого гипса: Брайер лопает гипс,чтобы процементировать кишки и укрепить желудок. И все-таки ему приходитсяраз двадцать-тридцать на день спускать штаны. Вот и теперь ему приспичило. Я помогаю ему пройти за угол, и онопускается на корточки. Юпп машет мне рукой: - Слышишь? Вот опять... - Что? - Да те самые снаряды... Козоле шевелится и зевает. Затем встает, многозначительно поглядываетна свой тяжелый кулак, косится на Юппа и заявляет: - Слушай, если ты нас опять разыгрываешь, то приготовь на всякий случаймешок из-под картошки: как бы тебе не пришлось отправлять домой посылочкуиз собственных костей. Мы прислушиваемся. Шипение и свист снарядов, описывающих невидимыекруги, прерывается каким-то странным звуком, хриплым, протяжным и такимнепривычным, таким новым, что меня мороз по коже продирает. - Газовые бомбы! - кричит Вилли Хомайер и вскакивает. У нас мигом исчезает сонливость, мы напряженно вслушиваемся. Веслинг показывает на небо: - Вот что это! Дикие гуси! На фоне унылых серых облаков вырисовывается темная черта, клин. Вершинаего приближается к луне, перерезает красный диск, - ясно видны черныетени, угол, образуемый множеством крыльев, целый караван, летящий с дикимгортанным призывным клекотом, мало-помалу теряющимся вдали. - Улетают... - ворчит Вилли. - Эх, черт! Вот если бы нам так можнобыло: два крыла, и - фьють! Генрих Веслинг следит за полетом гусей. - Значит, зима скоро, - медленно говорит он. Веслинг - крестьянин, онзнает всякие такие вещи. Людвиг Брайер, ослабевший и грустный, прислонился к насыпи и чутьслышно бормочет: - В первый раз вижу... Но больше всех вдруг оживляется Козоле. Он просит Веслинга в двухсловах сообщить ему все, что тому известно о диких гусях, и главнымобразом интересуется их размером: такие ли они крупные, как откормленныедомашние гуси. - Примерно, - отвечает Веслинг. - Ах ты черт! - у Козоле от возбуждения трясутся челюсти. - Значит,сейчас по воздуху летят пятнадцать - двадцать великолепных жарких! Снова низко над нашими головами хлопают крылья, снова хриплый гортанныйклекот, точно ястреб ударяет нас в самое темя, - и вот уж всплески крыльевсливаются с протяжным криком птиц и порывами крепчающего ветра, рождаяодну неотступную мысль - о воле, о жизни. Щелкает затвор. Козоле опускает винтовку и напряженно всматривается внебо. Он целился в самую середину летящего клина. Рядом с Козоле стоитТьяден, готовый, как гончая, сорваться с места, если упадет гусь. Но стаяне разомкнувшись летит дальше. - Жаль, - говорит Адольф Бетке. - Это был бы первый путный выстрел завсю эту вшивую войну. Козоле с досадой швыряет винтовку: - Эх, иметь бы хоть немного дроби! Он погружается в меланхолические мечты о том, что было бы тогда, имашинально жует. - Да, да, - говорит Юпп, глядя на него, - с яблочным муссом и жаренойкартошечкой... Неплохо, а? Козоле смотрит на него с ненавистью: - Заткнись ты, чернильная душа! - А зря ты в летчики не пошел, Козоле. Ты бы их теперь сеткой половил,- зубоскалит Юпп. - Идиот! - обрывает его Козоле и бросается наземь, опять собираясьсоснуть. Это и вправду самое лучшее. Дождь усиливается. Мы садимся спиной кспине и покрываемся плащ-палатками. Точно темные кучи земли, торчим мы внашем окопе. Земля, шинель, и под ней - тлеющий огонек жизни. Резкий шепот будит меня: - Живей, живей!.. - Что случилось? - спрашиваю я спросонок. - Нас посылают на передовые, - ворчит Козоле, поспешно собирая своивещи. - Но ведь мы только что оттуда, - удивленно говорю я. - А черт их разберет, - ругается Веслинг. - Война ведь как будтокончена. - Вперед! Вперед! Сам Хеель, командир роты, подгоняет нас. Нетерпеливо носится он поокопу. Людвиг Брайер уже на ногах. - Ничего не поделаешь, надо идти... - говорит он покорно и запасаетсяручными гранатами. Адольф Бетке смотрит на него. - Оставайся-ка здесь, Людвиг, - говорит он. - Нельзя с таким поносом напередовую. Брайер мотает головой. Ремни поскрипывают, винтовки щелкают, и от земли опять вдругподнимается гнилостный запах смерти. Нам казалось, что мы навсегдаизбавились от него: высоко взвившейся ракетой засияла мысль о мире, и хотямы еще не успели поверить в нее, освоить ее, но и одной надежды былодостаточно, чтобы немногие минуты, которые потребовались рассказчику,принесшему добрую весть, потрясли нас больше, чем предыдущие двадцатьмесяцев. Один год войны наслаивался на другой, один год безнадежностиприсоединялся к другому, и когда мы подсчитывали эти месяцы и годы, мы незнали, чему больше изумляться: тому ли, что уже столько или чтовсего-навсего столько времени прошло. А с тех пор как мы знаем, что мир неза горами, каждый час кажется в тысячу раз тяжелее, и каждая минута в огнетянется едва ли не мучительнее и дольше, чем вся война. Ветер мяукает в остатках бруствера, и облака торопливо бегут, то пряча,то открывая луну. Свет и сумрак непрестанно сменяются. Мы вплотную идемдруг за другом, кучка теней, жалкий второй взвод, в котором уцелело всегонесколько человек. Да и вся-то рота едва равна по численности нормальномувзводу, но эти несколько человек прошли сквозь огонь и воду. Среди насесть даже три старых солдата, призыва четырнадцатого года: Бетке, Веслинги Козоле. Они все испытали. Когда они рассказывают иногда о первых месяцахманевренной войны, кажется, что они говорят о временах древних германцев. На позициях каждый из нас забивается в какой-нибудь угол, вкакую-нибудь яму. Пока что довольно тихо. Сигнальные ракеты, пулеметы,крысы. Нацелившись, Вилли ловким ударом ноги высоко подбрасывает крысу илопатой рассекает ее в воздухе. Одиночные выстрелы. Справа доносится отдаленный грохот рвущихся ручныхгранат. - Хоть бы здесь-то тихо было... - говорит Веслинг. - Не хватает только напоследок получить пулю в мозговые клетки, -покачивает головой Вилли. - Кому не везет, тот, и в носу ковыряя, сломает палец, - бормочетВалентин. Людвиг лежит на плащ-палатке. Ему действительно не следовало двигаться.Макс Вайль дает ему несколько таблеток. Валентин уговаривает его выпитьводки. Леддерхозе пытается рассказать смачный анекдот. Никто не слушает.Мы лежим и лежим. Время идет. Я вдруг вздрагиваю и приподнимаюсь. Бетке тоже вскочил. Даже Тьяденожил. Многолетний инстинкт предупреждает нас о чем-то, - еще никто незнает о чем, но все уверены - случилось чрезвычайное. Осторожно вытягиваемшеи, слушаем, щуримся так, что глаза становятся узкими щелками,вглядываемся в мрак. Никто уже не спит, все наши чувства напряжены докрайности, всеми своими мускулами мы готовы встретить неизвестное,грядущее, в котором видим только одно - опасность. Тихо шуршат ручныегранаты; это Вилли, наш лучший гранатометчик, пробирается вперед. Мы, каккошки, всем телом припали к земле. Рядом со мной - Людвиг Брайер. Внапряженных чертах его лица нет и следа болезни. То же застывшее,безжизненное лицо, как и у всех здесь, - лицо окопа. Сумасшедшеенапряжение сковало всех, - так необычайно впечатление, подсознательнополученное нами задолго до того, как чувства могут его определить. Туман колышется и дышит нам в лицо. И вдруг я сознаю, что бросило насво власть величайшей тревоги: стало тихо. Совсем тихо. Ни пулеметов, ни пальбы, ни разрывов, ни посвиста снарядов, - ничего,как есть ничего, ни одного выстрела, ни одного крика. Тихо, просто тихо. Мы смотрим друг на друга, мы ничего не понимаем. С тех пор как мы нафронте, в первый раз так тихо. Мы беспокойно озираемся, мы хотим знать,что же это значит. Может быть, газ ползет? Но ветер дует в другую сторону,- он отогнал бы его. Готовится атака? Но тогда тишина толькопреждевременно выдала бы ее. Что же случилось? Граната в моей рукестановится мокрой - я вспотел от тревоги. Кажется, нервы не выдержат,лопнут. Пять минут, десять минут... - Уже четверть часа! - восклицает Валентин Лагер. В тумане голос егозвучит точно из могилы. И все еще ничего - ни атаки, ни возникающих измглы, прыгающих теней. Пальцы разжимаются и сжимаются еще сильнее. Нет, этого не вынестибольше! Мы так привыкли к гулу фронта, что теперь, когда он не давит нанас, ощущение такое, точно мы сейчас взорвемся, взлетим на воздух, каквоздушные шары... - Да ведь это мир, ребята! - говорит Вилли, и слова его - как взрывбомбы. Лица разглаживаются, движения становятся бесцельными и неуверенными.Мир? Не веря себе, мы смотрим друг на друга. Мир? Я выпускаю из рукгранату. Мир? Людвиг опять медленно ложится на свою плащ-палатку. Мир? УБетке такие глаза, точно лицо его сейчас расколется. Мир? Веслинг стоитнеподвижно, как дерево, и когда он поворачивает к нам голову, кажется, чтоон сейчас шагнет и будет безостановочно идти и идти, пока не придет домой. И вдруг - мы едва заметили это в своем смятении - тишины как не бывало:снова глухо громыхают орудия, и вот опять вдали строчит пулемет, точнодятел постукивает по дереву. Мы успокаиваемся: мы почти рады этимпривычным звукам смерти. День проходит спокойно. Ночью мы должны отойти назад, как бывало уже нераз. Но враг не просто следует за нами, - он нападает. Мы не успеваемоглянуться, как оказываемся под сильным огнем. В темноте за нами бушуюткрасные фонтаны. У нас пока еще тихо. Вилли и Тьяден находят банку мясныхконсервов и тут же все съедают. Остальные лежат и ждут. Долгие месяцывойны притупили их чувства, и когда не нужно защищаться, они пребывают всостоянии почти полного равнодушия. Ротный лезет в нашу воронку. - Всем обеспечены? - старается он перекричать шум. - Патронов маловато! - кричит в ответ Бетке. Хеель пожимает плечами исует Бетке сигарету. Бетке, не оглядываясь, кивком благодарит его. - Надо как-нибудь справиться! - кричит Хеель и прыгает в соседнююворонку. Он знает, что справятся. Каждый из этих старых солдат с таким жеуспехом мог бы командовать ротой, как и он сам. Темнеет. Огонь нащупал нас. Нам не хватает прикрытия. Руками и лопатамироем в воронках углубления для головы. Так, вплотную прижавшись к земле,лежим мы, - Альберт Троске по одну сторону от меня, Адольф Бетке - подругую. В двадцати метрах разрывается снаряд. Когда с тонким посвистомналетает эта бестия, мы мгновенно широко раскрываем рты, чтобы спастибарабанную перепонку, но все равно мы уже наполовину оглохли, земля игрязь брызжут нам в глаза, и от проклятого порохового и сернистого дымапершит в глотке. Осколки сыплются дождем. В кого-то наверняка попало: внашу воронку у самой головы Бетке падает вместе с раскаленным осколкомкисть чьей-то руки. Хеель прыгает к нам. При вспышках разрывов видно из-под шлема егопобелевшее от ярости лицо. - Брандт... - задыхается он. - Прямое попадание. В клочки! Снова бурлит, трещит, ревет, беснуется буря из грязи и железа, воздухгрохочет, земля гудит. Но вот завеса поднимается, скользит назад, и в тотже миг из земли вырастают люди, опаленные, черные, с гранатами в руках,настороже, наготове. - Медленно отступать! - кричит Хеель. Атака - слева от нас. Борьба разгорается вокруг одной нашей огневойточки в воронке. Лает пулемет. Вспыхивают молнии рвущихся гранат. Вдругпулемет замолкает: заело. Огневую точку сразу же атакуют с фланга. Ещенесколько минут - и она будет отрезана. Хеель это видит. - Черт! - Он прыгает через насыпь. - Вперед! Боевые припасы летят вслед; в один миг Вилли, Бетке и Хеель ложатся нарасстоянии броска и мечут гранаты; вот Хеель опять вскакивает, - в такиеминуты он точно теряет рассудок, это сущий дьявол. Дело, однако, удается.Те, кто залег в воронке, смелеют, пулемет снова строчит, связьвосстанавливается, и мы все вместе бежим назад, стремясь добраться добетонного блиндажа. Все произошло так быстро, что американцы и незаметили, как опустела воронка. Над бывшей огневой точкой все ещевспыхивают зарницы. Становится тише. Я беспокоюсь о Людвиге. Но он здесь. Подползает Бетке. - Веслинг? - Что с Веслингом? Где Веслинг? И в воздухе под глухие раскаты дальнобойных орудий повисает зов:"Веслинг!.. Веслинг!.." Вынырнул Хеель: - Что случилось? - Веслинга нет. Он лежал рядом с Тьяденом, но после отступления Тьяден его уже невидел. - Где? - спрашивает Козоле. Тьяден показывает. - Проклятие! - Козоле смотрит на Бетке, Бетке - на Козоле. Оба знают,что это, вероятно, наш последний бой. Ни минуты не колеблются. - Будь что будет! - рычит Бетке. - Пошли! - фыркает Козоле. Они исчезают в темноте. Хеель прыгает за ними. Людвиг приводит оставшихся в боевую готовность: если тех атакуют, мысразу же бросимся на помощь. Пока все спокойно. Вдруг сверкнули молниирвущихся гранат. Между взрывами - револьверные выстрелы. Мы тотчасбросаемся в тьму. Людвиг впереди. Но вот навстречу нам выплывают потныелица: Бетке и Козоле волокут кого-то на плащ-палатке. Хеель? Это Веслинг стонет. Хеель? Стойте, он стрелял. Хеель вскоревозвращается. - Со всей бандой в воронке покончено! - кричит он. - Да двух еще -револьвером. Он пристально смотрит на Веслинга: - Ты что это? Веслинг не отвечает. Его живот разворочен, как туша в мясной. Разглядеть, как глубока рана,невозможно. Мы перевязываем его на скорую руку. Веслинг стонет, проситводы. Ему не дают. Раненным в живот пить нельзя. Потом он просит, чтобыего укрыли. Его знобит, - он потерял много крови. Вестовой приносит приказ: продолжать отступление. Пока не найдемносилок, мы тащим Веслинга на плащ-палатке, продев в нее ружье, чтобыудобнее было ухватиться. Ощупью, осторожно ступаем друг за другом.Светает. В кустах - серебро тумана. Мы покидаем зону боя. Все как будтокончено, но вдруг, тихо жужжа, нас настигает снаряд и с трескомвзрывается. Людвиг Брайер молча засучивает рукав. Он ранен в руку. Вайльнакладывает ему повязку. Мы отступаем. Отступаем. Воздух мягок, как вино. Это не ноябрь, это март. Небо бледно-голубое иясное. В придорожных лужах отражается солнце. Мы идем по тополевой аллее.Деревья окаймляют шоссе, высокие и почти не тронутые. Только кое-где нехватает одного-двух. Местность эта оставалась в тылу, и оттого не такопустошена, как те многие километры, которые мы отдавали день за днем,метр за метром. Лучи солнца падают на бурую плащ-палатку, и пока мыдвижемся по желтеющим аллеям, над ней все время реют листья; некоторыепопадают внутрь. В полевом лазарете все переполнено. Много раненых лежит под открытымнебом. Веслинга тоже приходится пока что оставить во дворе. Группа раненных в руку, белея повязками, формируется для эвакуации.Лазарет свертывают. Врач носится по двору и осматривает вновь прибывших.Солдата, у которого безжизненно болтается нога, вывернутая в коленномсуставе, он велит немедленно внести в операционную. Веслинга толькоперевязывают и оставляют во дворе. Он очнулся от забытья и смотрит вслед врачу: - Почему он уходит? - Сейчас вернется, - говорю я. - Но ведь меня должны внести в помещение, мне нужно немедленно сделатьоперацию... - Он вдруг приходит в страшное волнение и начинает ощупыватьсвои бинты. - Это сейчас же надо зашить. Мы стараемся его успокоить. От страха он весь позеленел, покрылсяхолодным потом: - Адольф, беги вдогонку, верни его... Бетке секунду колеблется. Но Веслинг не спускает с него глаз, и Адольфне может ослушаться, хотя и знает, что это бесполезно. Я вижу, как онразговаривает с врачом. Веслинг тянется за ним взглядом; страшно смотреть,как он пытается повернуть голову. Бетке возвращается так, чтобы Веслинг его не видел, качает головой,показывает на пальцах - один, и беззвучно шевелит губами: - Один час. Мы делаем бодрые лица. Но кто обманет умирающего крестьянина! КогдаБетке говорит Веслингу, что его будут оперировать позже, рана, мол, должнараньше затянуться, - ему уже все ясно. Он молчит, затем еле слышно хрипит: - Да... вам хорошо... вы все целы и невредимы... вернетесь домой... Ая... четыре года - и вдруг такое... четыре года - и такое... - Тебя сейчас возьмут в операционную, Генрих, - утешает его Бетке. Веслинг машет рукой: - Брось... С этой минуты он почти не говорит больше. И даже не просит, чтобы еговнесли в помещение, - хочет остаться на воле. Лазарет расположен напригорке. Отсюда далеко видна аллея, по которой мы поднимались. Она вся вбагрянце и золоте. Земля здесь какая-то затихшая, мягкая, будто укрытая отопасности, виднеются даже пашни - маленькие темные квадратики под самымлазаретом. Когда ветер относит запахи крови и гноя, вдыхаешь терпкийаромат полей. Голубеют дали, и все кажется на редкость мирным, - ведьфронт отсюда не виден. Фронт - справа. Веслинг затих. Он оглядывает все внимательным взором. В глазах -сосредоточенность и ясность. Веслинг - крестьянин: природа ему ближе ипонятнее, чем нам. Он знает, что пришла пора уйти, и не хочет терять ниодного мгновения. Он смотрит, смотрит... С каждой минутой он бледнеет всесильнее. Наконец шевелится и шепчет: - Эрнст... Я наклоняюсь к его губам. - Достань мои вещи... - говорит он. - Успеется, Генрих. - Нет, нет. Давай... Я раскладываю перед ним его вещи. Потертый клеенчатый бумажник, нож,часы, деньги - все это давно знакомо нам. Одиноко лежит в бумажникефотография жены. - Покажи, - говорит он. Я вынимаю фотографию и держу ее так, чтобы он мог видеть. Ясное смуглоелицо. Веслинг долго смотрит. Помолчав, шепчет: - И уж больше ничего этого не будет... - Губы его дрожат. Он отводитглаза. - Возьми с собой, - шепчет он. Я не знаю, что он имеет в виду, но нехочу расспрашивать и кладу фотографию в карман. - Отдай это ей... - Онсмотрит на остальные вещи. Я киваю. - И скажи... - Он глядит на менякаким-то особенным, широко открытым взором, что-то бормочет, качаетголовой и стонет. Я судорожно стараюсь еще хоть что-нибудь уловить, но онтолько хрипит, вытягивается, дышит тяжелей и реже, с перерывами,задыхается, потом еще раз вздыхает глубоко и полно, и вдруг глаза еготочно слепнут. Он мертв. На следующее утро мы в последний раз лежим на передовой. Стрельбы почтине слышно. Война кончилась. Через час нам сниматься. Сюда нам никогдабольше не придется вернуться. Если мы уйдем, мы уйдем навсегда. Мы разрушаем все, что еще можно разрушить. Жалкие остатки. Несколькоокопов. Затем приходит приказ об отходе. Странный миг. Мы стоим друг подле друга и смотрим вдаль. Легкие клубытумана стелются по земле. Ясно видны линии воронок и окопов. Правда, этотолько последние линии, запасные позиции, но все же и это - зона огня. Какчасто шли мы вот этим подземным ходом на передовые, и как часто лишьнемногие возвращались обратно. Перед нами серый, унылый пейзаж, вдалиостатки рощицы, несколько пней, развалины деревни, среди них каким-тообразом уцелевшая каменная стена. - Да, - задумчиво говорит Бетке, - четыре года просидели здесь... - Да, да, черт возьми! - подхватывает Козоле. - И вот так просто всекончено. - Эх, ребята! - Вилли Хомайер прислонился к насыпи. - Странно все это,а? Мы не в силах отвести глаза. Ферма, остатки леса, холмы, эти линии там,на горизонте, - все это было страшным миром и мучительной жизнью. Атеперь, как только мы повернемся и пойдем, они попросту останутся позади ис каждым нашим шагом будут все больше и больше погружаться в небытие ичерез час сгинут, словно никогда и не были. Кто поймет это? Вот мы стоим здесь; нам бы смеяться и реветь от радости, а у наскакое-то нудное ощущение в животе: точно веника наелся, и вот-вот вырвет. Слова наши бессвязны. Людвиг Брайер устало прислонился к краю окопа иподнимает руку, будто перед ним человек, которому он хочет помахать напрощание. Появляется Хеель: - Расстаться не можете, а? Да, теперь-то начинается самая мерзость. Леддерхозе удивленно смотрит на него: - Почему мерзость, когда мир? - Вот именно, это и есть мерзость, - говорит Хеель и идет дальше; унего такое лицо, словно он только что похоронил мать. - Ему "Pour le merite" ["За заслуги" (франц.), прусский орден] нехватает", - говорит Леддерхозе. - Да заткнись ты, - обрывает его Альберт Троске. - Ну, пошли! - говорит Бетке, но сам не трогается с места. - Кой-кого оставили здесь, - говорит Людвиг. - Да, немало народу... Брандт, Мюллер, Кат, Хайе, Боймер, Бертинк... - Зандкуль, Майндерс, оба Тербрюгена - Гуго и Бернгард... - Будет вам... Много наших лежит здесь, но до сих пор мы этого так не чувствовали.Ведь мы были вместе: они в засыпанных, мы в открытых ямах, разделенныелишь несколькими горстями земли. Они только несколько опередили нас, ибо скаждым днем их становилось больше, а нас меньше, и порой мы уже не знали,не находимся ли и мы в их числе. Но иногда снарядами их снова поднимало кнам; высоко взлетали распадающиеся кости, остатки обмундирования,истлевшие, мокрые, уже землистые головы, ураганным огнем возвращенные изподземных окопов на поле брани. Нам это вовсе не казалось страшным: мыбыли как бы неотделимы от них. Но теперь мы возвращаемся обратно в жизнь,а они остаются здесь. Людвиг, потерявший на этом участке двоюродного брата, сморкается вруку, поворачивается и идет. Мы медленно следуем за ним. Еще несколько разостанавливаемся и оглядываемся. Снова и снова прирастаем к месту и вдругчувствуем, что вот это, этот ад кромешный, этот искромсанный кусоктраншейной земли, проник нам в самое нутро, что он - будь он проклят! -он, осточертевший нам до рвоты, чуть ли не мил нам, каким вздором это низвучит, мил, как мучительная, страшная родина, с которой мы связанынавеки. Мы отмахиваемся от нелепой мысли, но то ли это погубленные годы,оставленные здесь, то ли товарищи, которые тут полегли, то ли неисчислимыестрадания, всосанные этой землей, - но до мозга костей въелась в настоска, хоть зареви в голос... Мы трогаемся в путь.

12 3 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒