Николай Раевский 12 страница

Отчаянное ночное путешествие по сибирскому морозу в белье мне пришлось предпринять всего два-три раза за всю зиму. Однако этого было достаточно для того, чтобы схватить крупозное воспаление легких, но, к моему удивлению, оказалось, что организм у меня уже настолько закален, что это очень рискованное предприятие прошло благополучно. Я даже насморка не получил.

Последние месяцы заключения проходили спокойно и бесцветно. Никаких происшествий – ни больших, ни малых – не случалось. Впрочем, тут надо прибавить: к счастью, потому что происшествия лагерные обычно тяжело отзывались на всех. Достаточно вспомнить бегство заключенных поляков во Львовской пересыльной тюрьме. Здесь, в Решотах, ничего не происходило. Единственным памятным происшествием был окончательный крах импозантного врача Николая Николаевича. Он попался в весьма нехорошем деле. Как оказалось, он продавал наркотики блатным наркоманам. Это грязное дело раскрылось потому, что Николай Николаевич был, видимо, вообще на подозрении у администрации и за ним следили. Теперь стало понятным, почему он не хотел возглавить лагерную химико-диагностическую лабораторию. Здесь возможности заработка совершенно отсутствовали, а Николай Николаевич хотел зарабатывать.

Дело о продаже наркотиков, если бы начальник лагеря решил предать виновного суду, было бы чрезвычайно серьезным и привело бы, вероятно, к значительному продолжению срока, но, по-видимому, начальник, которого, кстати сказать, я ни разу не видел в глаза, оказался человеком относительно мягким. Николай Николаевич не был предан суду, а только отправлен из нашего центрального пункта в одну из так называемых командировок в глубине тайги. Там, конечно, не было и тех минимально культурных условий и культурного общества, которое было здесь.

Я забыл фамилию того, кого я зову импозантным врачом, но, если бы я даже вспомнил, я бы ее не назвал. Все-таки этот человек относился ко мне неплохо; организовав мои морозные прогулки, которые бы я сам не предпринял, он, конечно, способствовал сохранению моего здоровья. Я не назвал бы его настоящим именем потому, что вся эта история интересовала меня не сама по себе, а как любопытный пример существования врача по натуре своей бывшего все-таки, очевидно, уголовным жуликом.

Итак, довольно о Николае Николаевиче, хотя все же мне придется еще к нему вернуться. Я аккуратно нес свои обязанности лаборанта, и заведующая, постепенно привыкнув ко мне, увидела, что я все же обладаю известным опытом в расшифровке микроскопических картин, поэтому в затруднительных случаях она сама начала обращаться ко мне за советом. Один любопытный и по существу трагический случай она расшифровала сама. Заведующая обнаружила весьма редкую микроскопическую картину, которая с несомненностью свидетельствовала о том, что у больного было тяжелое, неизлечимое заболевание сердца, которое быстро заканчивается смертью. Это так называемый медленный эндокардит, то есть воспаление внутренней оболочки сердца. О подробностях рассказывать не буду, а вот о неожиданном посещении лаборатории женой начальника лагеря рассказать следует. Дело в том, что больным эндокардитом оказался единственный сын начальника лагеря. Само собой разумеется, что на бланке анализа крови мы об эндокардите не упомянули. Ставить диагнозы было не наше дело. Мы констатировали известную картину, а делать заключение – это обязанность врачей.

Теперь о визите этой глубоко несчастной женщины, которая знала уже, что ребенок болен очень тяжело. Она обратилась к нам совершенно необычно:

– Господин Раевский, мадам, я знаю, что вы отличные специалисты, но я прошу вас как мать. Скажите мне правду, что вы нашли у моего ребенка.

Из дальнейшего стало ясно, что она умоляет нас забыть о том, что мы КР-заключенные, и не саботировать. Заведующей пришлось вежливо, но решительно сказать, что Гражданская война кончилась давным-давно, но и во время ее медики всегда оставались медиками и честно исполняли свой долг. Мы его тоже честно исполняем и в результатах анализа подробно изложено все, что мы нашли. Я довольно спокойно отнесся к этому разговору с женой начальника лагеря. Мало ли что мне приходилось слышать, но латышка была искренне обижена почти открыто высказанным подозрением и долго не могла забыть этого случая.

* * *

Чувствую, что у некоторых читателей моих воспоминаний уже появляется мысль: “Товарищ автор, вы много говорите о сибирской зиме. Она, видимо, вам крепко досадила, но не пора ли вам поговорить и о весне? Ведь всякая зима кончается, в том числе сибирская”.

Да, вы совершенно правы. Давно пора мне сказать, что снег на нашей территории растаял, пробежали, прозвенели весенние ручьи, а теперь у нас даже сухо и появились первые цветы. На обочинах большой канавы уже распустились желтенькие скромные цветочки мать-и-мачехи, а у входа в лабораторию на большом кусте распустилось уже несколько вишнево-красных цветков ядовитого кустарника, которому имя волчье лыко, но небольшие цветы его очень красивы. Весна пришла, идут первые дни мая, и скоро, скоро, совсем скоро, меньше, чем через две недели, я выйду, наконец, на свободу, и настроение у меня радостное, весеннее. Я дожил, я пережил, я буду жить!

В мою комнату пришла молодая симпатичная женщина-врач, та самая, которая когда-то мне сказала:

– А Николай Николаевич опять угробил больного.

На этот раз разговор снова был о деяниях того же доктора-спекулянта.

– Николай Алексеевич, достопочтенный Николай Николаевич оставил нам тяжелое наследство. Вам известно, что его диагнозы сплошь да рядом при вскрытиях не подтверждались. Теперь мы ожидаем серьезную врачебную комиссию из центра, и это обстоятельство грозит нам неприятностями. Члены комиссии, наверное, скажут: “О чем же вы думали? Почему вы молчали? Отчего вы не докладывали о том, что у вас тут делается?” Надо этого избежать. И вот, Николай Алексеевич, мы решили нарушить традицию и обратиться к вам с просьбой. Именно с просьбой, а не с приказанием. Мы считаем, что вы единственный человек, который может нам в этом отношении помочь. Несмотря на то что, по существующей традиции, в последние три дня перед освобождением заключенные освобождаются от всякой работы, мы просим вас поработать сейчас и закончить дело, прихватив и три дня перед освобождением. Мы обращаемся к вам с просьбой сочинить новые протоколы вскрытий. Я принесла одиннадцать или двенадцать протоколов, изучите их, изучите истории болезней и принимайтесь за работу. Дело сложное и ответственное, но вы с ним справитесь. Мы в этом уверены. Вы уже хорошо знаете терминологию, достаточно знакомы с медициной, и потом вы очень хорошо пишете. Это тоже важно.

Что же, мне пришлось кивнуть головой, но я позволил себе и улыбнуться.

– Вам, наверное, придется работать и по вечерам, во внеслужебное время. Так вот, Николай Алексеевич, пожалуйста не стесняйтесь, заказывайте отныне на кухне все, что вы пожелаете. Там будет дано соответственное распоряжение. Вы нам окажете большую услугу, а заодно немножко и подкрепитесь перед освобождением.

Нечего делать, пришлось приняться за эту сложную, ответственную и не очень-то приятную работу. Все-таки это фабрикация фальшивок, фальшивок, правда, безобидных, потому что мертвым они вреда не принесут, а как-то отблагодарить хорошо ко мне относившихся людей, которые могут попасть в очень неприятное положение, надо, хотя в глубине души я чувствую некоторое угрызение совести. Фальшивки надо было составлять осторожно, потому что читать будут опытные люди и в конце концов они могут усомниться да и потребовать эксгумации одного из трупов на выбор. Мне, впрочем, такая экстраординарная мера казалась очень маловероятной, и я давал волю медицинской фантазии и старательно вспоминал французские медицинские книги, в свое время прочитанные во Французском институте в Праге.

Одна фальшивка мне даже сейчас помнится. Я якобы обнаружил тотальную блокаду левой ножки пучка Гисса. Есть такой проводящий путь в сердце, и тотальная его блокада, не частичная, частичная одно время была и у меня, тотальная блокада неизбежно приводит к смерти, а проверить, была она или не была у трупа, пролежавшего месяц-другой в земле, совершенно невозможно. И вот я мысленно сказал себе: “А члены комиссии, читая такой протокол, быть может, скажут себе: “У них основательно было поставлено дело патологоанатомических вскрытий”. Впрочем, может быть, ничего бы они не подумали, пробежали, вспомнили, что такое тотальная блокада левой ножки пучка Гисса, и все.

Итак, проходят последние дни перед освобождением. Забыл упомянуть о том, что с наступлением тепла зимнее обмундирование и валенки мы сдали. Шапку-ушанку и хороший теплый бушлат мне оставили, потому что иначе мне было бы не в чем освобождаться. Хорошее пражское пальто у меня было украдено давным-давно. Нам выдали вполне приличное летнее обмундирование. Выдали и новые весьма приличные ботинки.

Мне запомнился разговор с одним блатным, довольно культурным человеком, с которым я поддерживал некоторые словесные отношения. Сказал ему, что на днях я выхожу на свободу. Он мне заявил:

– И никто о вас не пожалеет, решительно никто. Вы не жалели людей.

Мне сразу же стало ясно, что он имел в виду. Лабораторных фальшивок ни им, блатным, ни прочим заключенным я не писал. Ответил ему откровенно.

– Прежде всего, я не желал попасть под суд и получить продолжение срока, а анализы я делал аккуратно и, думаю, что этим кое-какую пользу людям приносил. Жалел, если хотите.

На этом наш разговор закончился. Руки мы на прощанье друг другу не подали.

За несколько дней перед 13 мая меня вызвали в управление лагеря и спросили, где бы я желал поселиться после освобождения, куда ехать? Я готов был к этому вопросу и заявил о желании ехать в городок Талгар, который находится совсем близко от Алма-Аты. Я понимал, что в столицу Казахстана меня не пустят, но от Талгара до Алма-Аты совсем близко, да и неофициально, наверное, можно будет туда ездить часто. Начальство весьма легко поняло мою наивную хитрость, и в разрешении ехать в Талгар мне было отказано. Предложили выбрать на жительство один из городов Красноярского края. Я попросил сутки на размышление и затем, посоветовавшись со знающими людьми, заявил, что желаю выбрать местом жительства Минусинск. Я руководствовался той мыслью, что климат там для Сибири не такой суровый и в Минусинске находится знаменитый в свое время музей имени Николая Михайловича Мартьянова, в котором я надеялся поработать.

В Минусинск ехать было разрешено и обещано приготовить соответствующий документ. Попутно от работавших в управлении я узнал сведения, не подлежащие оглашению. Оказалось, что недавно, по-видимому, в прошлом году, здесь, в лагере, скончались польская графиня Тышкевич и один из лидеров меньшевиков Дан. О графине Тышкевич я ничего не слышал, а фамилию Дан знал еще в дореволюционное время. Как же, как же, три лидера меньшевиков. Покойный отец, шутя, произносил иногда их фамилии, так сказать, залпом. Получался некий Готцлибердан. Фамилия довольно звучная и, несомненно, еврейская.

Дня за три до выхода на свободу мне вернули отобранные у меня в Праге при аресте документы, в том числе фотокопию моего аттестата зрелости и университетский петербургско-петроградский документ. К сожалению, почему-то отказались выдать мне единственный документ на немецком языке, из которого было ясно, что я находился в заключении в немецкой тюрьме и просил переслать мне из дому Schwarzhose, то есть черные брюки. Это был единственный документ, показывавший, что немцы относились ко мне весьма отрицательно и сочли нужным на всякий случай посадить в первый же день начала немецко-советской войны.

Наконец, 12 мая мне было предложено в общем порядке подписать документ, в котором я обязывался не разглашать условий содержания заключенных в лагерях. Документ этот приходилось подписывать всем без исключения освобождаемым заключенным, не только КР, но и уголовным. Я отнесся к этому обязательству серьезно. Я смотрел на эту подписку, как на слово, данное государству, и в течение тридцати четырех лет, прошедших со времени освобождения, поступал соответствующим образом. На довольно многочисленные вопросы по этому поводу я либо наотрез отказывался отвечать, либо отделывался общими благожелательными по отношению к прошлому фразами. Если сейчас в этих воспоминаниях я подробно говорю о том, что было в действительности, то ведь в XXI веке, когда эти записки могут быть так или иначе преданы гласности, лагерная жизнь былых времен будет уже объектом исторического изучения и ничего более, а к истории, на мой взгляд, надо относиться бережно и оставлять историкам правдивый материал, а не исторические фальшивки, которых и так достаточно.

Мне кажется, что я так и поступил, составляя мое повествование о годах заключения. Как я уже говорил, никаких ужасов я в лагерях не видел. Видел немало печального, быть может, неизбежного в тогдашних условиях. Это касается в первую очередь недостаточного питания заключенных, но, с другой стороны, я не затушевывал и того хорошего, что там видел. Да, видел, говорю и повторяю это для страны, если мои воспоминания когда-либо будет возможно опубликовать. Это правдивые показания интеллигентного заключенного, который хотел и любил наблюдать.

Я упустил из виду несколько обстоятельств, которые для полноты рассказа привожу вне хронологии.

Во время трехлетнего пребывания в лагере стеклозавода я официально числился дезинфектором, хотя ни в каких дезинфекциях фактически не участвовал. По этой должности я получал ежемесячное вознаграждение в десять рублей старыми деньгами, то есть рубль современными. Эта крохотная сумма все же была мне очень полезна, так как давала возможность приобретать необходимые туалетные принадлежности, которые заключенным не выдавались. Небольшое ежемесячное вознаграждение получали заключенные, которые занимали те или иные лагерные должности. Наибольший оклад – триста рублей старыми деньгами получал врач-хирург.

При освобождении бывшему заключенному выдавалась некоторая весьма небольшая сумма на покупку билета и на довольствие во время переезда. Так как сумма эта была недостаточной, всякие ведь могли быть случайности во время долгого пути, то заботливый власовец предложил мне взаймы восемьдесят рублей и еще добавил тридцать или сорок рублей, точно не помню, которые собрали для меня взаймы другие заключенные. Я поблагодарил, сказал, что рассматриваю этот заем как долг чести и, как только начну получать зарплату, перешлю ему в лагерь. В действительности вернуть этого долга мне не удалось, так как врач-власовец, как я уже об этом упомянул, был убит фельдшером, а фамилии других лиц, собравших для меня дополнительно тридцать или сорок рублей, я не знал. Таким образом, долг чести в силу несчастного стечения обстоятельств остался неуплаченным.

Против ожидания последнюю ночь в лагере я проспал совершенно спокойно. Утром, после обычного чая с хлебом, мне было передано приказание отправляться в свою обычную лабораторию и там ожидать дальнейших распоряжений. Я тепло простился с жившими со мной в одной комнате товарищами по заключению и в особенности с врачом-власовцем. Мы были неравными людьми, а все-таки в конце концов если и не подружились, то очень привыкли друг к другу. Я крепко пожал ему руку.

В лаборатории я на всякий случай заранее простился с заведующей. Поблагодарил ее искренне за науку и добрые отношения. Сержант-освободитель должен был прийти за мной, казалось, с минуты на минуту. Однако прошли не только минуты, но добрых два часа, а за мной никто не приходил. Заведующая начала заметно волноваться. Ей все казалось, что в последнюю минуту меня, как хорошего работника, оставят-таки в лагере и, вероятно, определят на ее место в качестве заведующего лабораторией. Я, как мог, ее успокоил, сказал, что вовсе этого не желаю, а намерен действительно ехать в Минусинск, но какая-то тень сомнения у меня все же оставалась. Ведь могли же, не спросив моего согласия, возбудить ходатайство о назначении меня патологоанатомом в лагере.

Наконец сержант-освободитель пришел. Я поцеловал латышке на прощанье по-европейски руку, пожелал всего хорошего и прошел последние “заключенные” шаги от лаборатории до проходной. Там сержант позвонил еще в управление и спросил, можно ли выдать мне документы. Последовал утвердительный ответ, и я получил бумагу на руки. Оставалось попрощаться. На этот счет в лагере существовала традиция. Если заключенный не имел претензий к администрации, он пожимал руку сержанту-освободителю и говорил несколько прощальных слов. Так же поступил и я. Подал сержанту руку и сказал, что в его лице я благодарю администрацию лагеря за корректное обращение. Через минуту-другую сержант, пожелав мне всего хорошего, вывел меня за проволоку. Николай Раевский больше не был заключенным. Он оказался на свободе. Великолепное чувство возвращенной свободы – светлое, радостное, хочется сделать что-то большое, хочется куда-то ехать, куда-то лететь.

Одновременно с радостью освобождения воскресли и те каждодневные житейские заботы, о которых я, казалось, прочно забыл за пять лет заключения. Около двух часов дня мне по привычке сильно захотелось есть и я решил осуществить тот план, который уже давно возник у меня в лагере: после освобождения прежде всего полакомиться яйцами. Их вкус я совершенно забыл в лагерях, да и в последние годы свободы ощущал очень редко. Я знал, что в поселке Решоты имеется доступная для всех столовая и, расспросив, где она находится, отправился в недалекий поход. Вы помните, что в первые минуты свободы мне хотелось свершить что-то большое, памятное, но по дороге в столовую я совершил нечто детское. Встретился с полузнакомым вольнонаемным фельдшером и, поклонившись ему, как было положено, попросил разрешения с ним поздороваться. Фельдшер, немолодой уже человек, улыбнулся и только спросил:

– Вас недавно освободили?

– Часа три тому назад.

– Понятно.

Он крепко потряс мне руку и остановился поболтать. Спросил, куда мне разрешили ехать. Узнав про Минусинск, одобрил мой выбор и сказал:

– В прошлом году я случайно побывал там проездом. Симпатичный городок. Вам, наверное, понравится. Ну, счастливого пути.

Опять рукопожатие. Мы ведь оба вольные. До столовой я добрался благополучно, выбрал себе место, сел за столик, но подошедшая официантка, взглянув на мой бушлат, спросила довольно строго:

– А деньги, гражданин, у вас есть?

Я показал ей десятирублевую бумажку, и официантка смягчилась.

– Так что же вам подать?

– Яичницу из трех яиц.

– У нас по прейскуранту полагается два, но если вы желаете доплатить…

– Конечно, желаю. Так, пожалуйста, яичницу, кофе с молоком и белый хлеб.

– Хорошо.

Вероятно, никогда в жизни я еще не ел, да и вряд ли буду есть такие вкусные яйца, как здесь, в Решотах. И кофе был хороший, и хлеб мне по вкусу. Словом, все хорошо.

Получив от меня на чай полтинник, официантка совсем размякла и решила извиниться:

– Знаете, гражданин, у нас ведь тут всякая публика бывает. Придут, не заплатят, хлопнут еще на прощанье дверью, а я потом отчитывайся. Спасибо вам. Счастливого пути.

Под вечер возникла новая забота. Где-то надо же переночевать, а документы и все прочее выдадут только завтра. Таких знакомых, к которым я мог заявиться, у меня не было, а идти к незнакомым совершенно невозможно, и я решил поступить так, как было принято в таких случаях в Чехии. Там во время летних каникул во многих деревенских школах устраивались общежития для туристов, которыми заведовали школьные сторожа, а в случае необходимости можно было к ним заявиться и в другое время. Либо сами устроят, либо укажут, кто из крестьян принимает на ночь постояльцев.

Нашел ближайшую школу, постучался к сторожу, но при этом у меня возникла мысль: здесь, в Советском Союзе, вообще строго, наверное, надо обратиться к заведующему. Спросил сторожа, где такового можно видеть.

– У нас девушка заведующая. Она тут же живет. Вам нужно ее видеть?

– Да, непременно.

– Так это очень просто. Я вам покажу дверь, и вы постучитесь.

Я так и поступил, поклонился и отрекомендовался.

– Я освобожденный заключенный. Завтра уезжаю дальше.

Девушка заволновалась и затараторила:

– Что вам здесь нужно? Кто вас сюда направил? Уходите. Уходите.

Стараясь придать голосу ласковую окраску, я смиренно заявил:

– Да вы, девушка, не волнуйтесь, не бойтесь меня. Я по 58-й, доктор естественных наук.

Она сразу успокоилась и совершенно переменила тон:

– Так садитесь, товарищ. Что же вы стоите? В чем у вас дело?

Я изложил свою просьбу. Девушка отрицательно покачала головой:

– К сожалению, это совершенно невозможно. Исключено. Вы, наверное, не здешний, не советский.

– Да, товарищ заведующая. Я долго прожил в Праге.

И я рассказал о своих пражских путевых воспоминаниях. Она снова улыбнулась и только сказала:

– Да, там это, видно, принято, а у нас ни в коем случае нельзя. У меня есть одна хорошая знакомая. Она тоже бывшая заключенная по вашей статье. Сейчас вольная, но работает бактериологом в лагерной больнице. Вы ее легко найдете. Хорошая женщина. Возможно, что она вас устроить сможет.

Я пошел разыскивать хорошую женщину. До нее тоже оказалось недалеко. По пути я успел подумать: как жаль, что на мне лагерный бушлат. Очевидно, это вообще плохая рекомендация. Жаль, что мне пришлось сдать мою хорошо сшитую кавалерийскую шинель, в которой я щеголял в лагере стеклозавода. У обычных заключенных шинели очень некрасиво подрезывали, чтобы они походили на лагерные бушлаты. Но, очевидно, я все-таки числился не совсем обыкновенным, и в виде исключения шинель мне оставили. Когда было не слишком холодно и не слишком жарко, в этой шинели и в военной фуражке с козырьком я выглядел, говорят, неплохо. Одна вольнонаемная докторша сказала:

– Знаете, Раевский, вы в таком виде похожи на разжалованного генерала, а не на заключенного.

Рекомендованная учительницей врач-бактериолог оказалась средних лет женщиной в обращении действительно весьма приветливой и даже радушной. Она усадила меня, принялась расспрашивать. Ее привычный глаз мой лагерный бушлат, видимо, ничуть не испугал. Во время разговора я позволил себе спросить:

– Вы доктор наук?

– Нет, всего-навсего кандидат, работала над докторской, уже много сделала, да вот случилась эта беда. – Она сделала грустную паузу. – Но, знаете, я, в конце концов довольна. Как бывшую заключенную, да еще с поражением прав, меня бы в бывший мой институт, наверное, не приняли, и потому, когда мне предложили остаться здесь и работать по вольному найму, я согласилась. От добра добра не ищут. Отношение, должна сказать, очень хорошее. К северу я привыкла, и здесь, несмотря на мое состояние поднадзорной, я фактически могу ездить куда угодно. В прошлый отпуск меня, например, устроили в дом отдыха в Крыму. Совсем хорошо. Жаловаться не могу – работаю. Извините за вопрос, а вам, доктору естественных наук, не предлагали здесь остаться?

Я рассказал свою историю. И добавил, что, если бы и была свободная вакансия, работать в этой системе я не хотел.

– Да, к тому же какой я, посудите, патологоанатом. Действительно присутствовал при ста с лишним вскрытиях, но сам ни одного трупа не вскрыл, не умею. Для этого существуют фельдшера. Но я изучил здесь лабораторное дело и думаю поработать именно в этой области.

– Ну, приспособляйтесь к новой жизни. Искренне вам желаю всего доброго.

– От души вас благодарю, доктор.

Я поцеловал ей руку, и еще несколько минут мы продолжали разговор. Потом, всмотревшись в мое, очевидно, утомленное лицо, она сказала:

– А не пора ли вам спать? Вы сильно устали.

– По правде сказать, да.

– Ну, виновата, заболталась с вами. Очень интересный был разговор. Буду вспоминать его с удовольствием.

– Ну, спасибо вам.

– А теперь отдыхайте. К сожалению, пригласить вас к себе я не могу. У меня только одна комната. Придется вам устроиться здесь, вот на этой скамье.

– Отличная широкая скамья.

– И подушки запасной у меня нет, – сказала она с сожалением.

– И это устроится. Я просто положу под голову сложенный бушлат, и все.

– Вы, видимо, побывали на войне?

– Даже на двух. Я бывший капитан артиллерии армии Врангеля.

– Ну, понятно, понятно.

Она не продолжала вопросов.

– Одно только позвольте спросить. Обувь здесь на ночь можно снять?

– Конечно, конечно. Здесь помещение под замком.

Мы попрощались.

Итак, я проводил первую свободную ночь в Советском Союзе. Все здесь впервые. Может быть, спросят меня: “А какие же сны вы видели в эту первую свободную ночь?” По правде сказать, никаких. Спал беспробудно. Утром любезная хозяйка лаборатории принесла мне кружку чая, целую кружку вкусного настоящего чая, а не обычного травяного отвара. Кружку чая и ломоть белого хлеба со сливочным маслом – вкус, который я не ощущал в течение пяти лет.

Перед тем, как откланяться, я спросил только, как же мне следует войти в лагерь, в какие ворота, чтобы получить документы. Докторша сказала:

– И не нужно, и нельзя. Вы подойдете к ограде налево от главного входа. Там увидите деревянную постройку с большим открытым окном и у него подоконник. Внутри канцелярия. Здесь вы получите все, что полагается, распишетесь и спокойно отправитесь на вокзал.

– Ну, еще раз вам сердечное спасибо, – я поцеловал ей руку и отправился к лагерной проволоке.

Получил документ, в котором говорилось, что такой-то направляется через Красноярск до станции Абакан и дальше в Минусинск, где ему надлежит явиться в управление милиции. По дороге останавливаться нигде не имеет права. Билет мне выдали до Абакана и сказали, что дальше, до Минусинска, я должен ехать по своему усмотрению либо в автобусе, либо на пароходе. Прибавили еще, что через Решоты курсирует специальный вагон для освобождаемых заключенных, и если я хочу, то могу ехать в нем до Красноярска, а дальше как обыкновенный пассажир в Абакан.

Поблагодарил за объяснение и пошел на станцию. Мне наговорили в лагере некоторые пугливые люди разных страхов: надо быть очень осторожным в дороге, а то пассажиров обкрадывают блатные, а случается, что выбрасывают их на ходу поезда из вагона. Другие, более спокойные люди, наоборот, говорили мне, что все это ерунда, можете спокойно ехать в любом поезде, но осторожность есть осторожность.

Я подождал на станции, пропустив несколько других поездов, именно тот, в котором должен быть вагон для заключенных. Ждать пришлось часа полтора, а потом указанный мне поезд подошел, и я легко отыскал вагон для освобожденных заключенных. Устроился в нем без труда, потому что вагон наполовину был пуст. Одну из скамеек занимал сержант МГБ. Сержант сопровождал нас уже не в качестве охранника, а вроде проводника. Видимо, ему были даны соответственные инструкции, и обращался он с нами весьма вежливо. Посоветовал беречься воров на линии Красноярск-Абакан и ни в коем случае не снимать на ночь ботинок, а то можно остаться босым.

В Красноярске я с ним распрощался и пожал ему руку. Твердо помнил совет-пожелание приспособляться к здешней жизни.

Тот же сержант сказал мне, что в Красноярске мне придется ждать абаканского поезда несколько часов и я могу погулять по городу. Это разрешается. Отправился на прогулку. Как-никак Красноярск – первый советский город, по которому я могу пройтись.

Что сказать о первых впечатлениях? Заметил, что улицы содержатся чисто, автомобилей на них очень мало, все больше конные повозки. Мало и магазинов, притом витрины гораздо менее нарядные, чем в Западной Европе. Меня, впрочем, гораздо больше интересовали не автомобили и магазины, а уличная толпа. На тротуарах было много людей – и мужчин, и женщин. Одеты неплохо, много лучше, чем мы думали, живя в Праге. Только большая разница между мужчинами и женщинами. Есть вообще страны, в которых женщины одеваются хорошо, а мужчины – неважно. Такова, например, Франция, такова была и старая Россия. Та же самая традиция, видимо, сохранилась и сейчас. Женщины одеты гораздо лучше, на мой глаз, чем мужчины. Удивило меня полное, совершенное отсутствие столь привычных для меня шляп. На головах легкие платки, шали. Некоторые очень хорошего качества, на вид вроде знаменитых оренбургских платков. Завязаны они каким-то специальным узлом, невиданным на Западе. Процентов восемьдесят женщин, которых я вижу на тротуарах, если бы приехали в своей одежде в Прагу, не обращали бы на себя внимания. Костюмы как костюмы, платья как платья. А вот с мужчинами дело обстоит иначе. Прескверно сшитые пальто. Почти у всех. Может быть, материя и недурного качества, но покрой невозможный. Какие-то лапсердаки еврейские, как говорилось прежде, а не пальто. И шляпы надеты как-то странно, не по-европейски. Процентов восемьдесят этих мужчин в Праге обращали бы на себя общее внимание, вдобавок у многих выбритые затылки. Странное обыкновение, невиданное ни в старой России, ни на Западе. Прически современные у молоденьких девушек – совершенно не видно ни распущенных волос, ни кос и косичек, которые были почти обязательны для девочек и девушек в старой России. Все по-новому.

Мне хотелось посетить местный музей. Говорили, что коллекции в нем интересные. Кто-то из прохожих весьма любезно подсказал, как туда пройти. Серое здание музея большое, основательное. Меня только очень удивила странная фантазия архитектора: в холодном сибирском городе построить музей в египетском стиле, довольно выдержанном. И на фронтоне вереницы многоцветных египетских жителей – мужчины в своих передничках, женщины в узких-узких прозрачных платьях-рубашках. Мелькнула мысль: холодно, наверное, им, бедным, в сибирские морозы. Вошел внутрь. Вход, оказывается, бесплатный. Коллекции действительно интересные. Осмотрел их, а потом отважился пройти к директрисе музея и попросить ее разрешения осмотреть в фондах коллекции сибирских бабочек. Я назвал себя, сказал, где и как я занимался энтомологией, и рассчитывал на положительный ответ. Он оказался совершенно отрицательным и был дан почти в невежливой форме. Высокого роста средних лет дама, взглянув на мой документ, в котором была упомянута и статья, по которой я был осужден, поджала губы и сказала мне тоном совершенно ледяным, что это совершенно исключено, невозможно. Что же делать? Поклонился вежливо, повернулся налево кругом и вышел, поругав себя за необдуманную просьбу. Вероятно, ледяная дама подумала про себя: “Тоже, тип. Сидел по пятьдесят восьмой, а хочет осматривать фонды”. В другой раз буду осмотрительнее. Хотел еще заглянуть в местную библиотеку, но после более чем нелюбезного приема в музее решил вернуться на вокзал. Ждать пришлось недолго. Довольно скоро подали пустой еще абаканский поезд, и, хотя его ожидало на перроне очень много пассажиров, я успел устроиться недурно. Выбрал тот вагон, в котором виднелись фуражки с красным околышком: солдаты МГБ. С ними все-таки как-то надежнее.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 10 111213 Следующая ⇒